Текст книги "Собрание сочинений в семи томах. Том 2. Романы"

Автор книги: Карел Чапек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 48 страниц)

XLIII

Прокоп не видел княжны с той поры, как она слегла; она только писала ему по нескольку раз в день коротенькие, горячие письма, которые больше скрывали, чем рассказывали. От Пауля Прокоп слышал, что она то лежит, то встает и ходит по комнатам; он не мог понять, почему же она не придет к нему; сам он уже поднялся с постели и ждал, что хоть на минутку позовет она его к себе! Не знал Прокоп, что у княжны открылось кровохарканье, что в легких ее внезапно активизировалась каверна; она не писала ему об этом – наверно, боялась вызвать в нем отвращение, боялась, что ее давние поцелуи будут жечь его губы… но главное, главное, ужасало ее то, что она не удержится и снова станет целовать его горячечными губами. Прокоп и не подозревал, что в его собственной мокроте доктора обнаружили следы инфекции, что это заставляет княжну в отчаянии и страхе обвинять себя; короче, он не знал решительно ничего, злился, что с ним так нянчатся, когда он себя чувствует уже почти здоровым, и цепенел в холодной тоске, когда проходил еще день, а княжна не выказывала желания повидаться с ним. Я ей надоел, сообразил он; всегда я был для нее минутным капризом, не больше. Он подозревал ее во всевозможных грехах; не хотел унижаться, не желал сам настаивать на свидании, почти не писал ей, только сидел в кресле с холодеющими руками и ногами и ждал – она придет, позовет, вообще случится что-нибудь…

В солнечные дни ему уже разрешалось выходить в парк, разрешалось сидеть на осеннем солнышке, укутавшись пледами; с каким удовольствием сбросил бы он эти пледы, побродил бы где-нибудь у пруда наедине со своими черными мыслями – но всегда при нем дежурит Краффт, или Пауль, или Хольц, или даже сам Рон, мягкий, задумчивый поэт Шарль; у него все время что-то вертится на языке, однако он никогда этого не высказывает, он только рассуждает о науке, личной одаренности, об успехе и героизме – обо всем на свете. Прокоп рассеянно слушает его; у него создается впечатление, что почему-то le bon prince стремится пробудить в нем благородное честолюбие. Неожиданно Прокоп получил письмо от княжны, она бессвязно просила его держаться крепче и не стесняться. Тотчас после этого Рон привел к нему подтянутого пожилого господина, в котором все выдавало офицера, переодетого в штатское. Подтянутый господин принялся расспрашивать Прокопа о его планах на будущее. Прокоп, слегка раздраженный его тоном, отвечал столь же отрывисто и надменно, что собирается реализовать свои изобретения.

– Изобретения военного характера?

– Я не военный.

– Возраст?

– Тридцать восемь.

– Где служите?

– Нигде. А вы?

Подтянутый господин несколько смешался.

– Вы собираетесь продать свои изобретения?

– Нет.

Он понял, что его допрашивают и оценивают весьма официально; от этого ему сделалось скучно, и он стал отвечать лаконично, лишь изредка снисходя до того, чтобы рассыпать перед подтянутым господином щепотку своей учености или горсточку баллистических чисел, ибо видел, что доставляет этим особенную радость Рону. И действительно, le bon prince так и сиял, поглядывая на подтянутого господина, словно спрашивал: ну, как вам покажется это чудо? Однако подтянутый господин не сказал ничего и в конце концов вежливо откланялся.

На другой день с самого утра прилетел Карсон; он восторженно потирал руки, и вид у него был чрезвычайно важный. Нес какую-то чепуху, все время осторожно зондируя почву; бросал неопределенные словечки вроде «будущее», «карьера», «сказочный успех»; больше он ничего не хотел сказать, а Прокоп и спрашивать ни о чем не желал. Потом пришло письмо от княжны, очень серьезное и странное:

«Прокоп, сегодня ты должен принять решение. Я уже приняла его, несмотря ни на что – и не жалею. Прокоп, говорю тебе в этот последний миг: люблю тебя и буду ждать, сколько понадобится. Даже если нам придется расстаться на время – а это необходимо, ибо твоя жена не может быть твоей любовницей, – если бы даже нас разлучили на годы, я буду тебе покорной невестой; уже одно это, одно это – такое для меня счастье, что и сказать не могу. Хожу по комнате, как во сне, бормочу твое имя; милый, милый, ты не в силах вообразить, как я была несчастна с той поры, как с нами все это случилось. Сделай же теперь так, чтобы я на самом деле могла называться твоей В.».

Прокоп не мог как следует уразуметь смысла письма, перечитывал его без конца и просто никак не мог поверить, что княжна имеет в виду… одним словом… Бросился бы к ней, да не мог справиться с жестокими сомнениями: а что, если это только взрыв женской чувствительности, каприз, которому нельзя верить, в котором мне не разобраться… разве ее поймешь? Пока он размышлял, явился дядюшка Шарль с Карсоном. Оба выглядели до того… официально и торжественно, что Прокоп дрогнул: вот сейчас скажут, что меня увозят в крепость, княжна что-то затеяла, и дело плохо… Он поискал глазами какое-нибудь оружие на случай, если применят силу; выбрал мраморное пресс-папье и сел, сдерживая сердцебиение.

Рон взглянул на Карсона, Карсон – на Рона с немым вопросом: кому начать? Рон решился первый:

– То, о чем мы пришли сказать вам, в известной мере… не вызывает сомнения…

Рон, как всегда, барахтался в словах; потом собрался с духом и принялся за дело смелее:

– Мой милый, то, что мы тебе скажем, вещь очень серьезная и… секретная. Не только в твоих интересах поступить так, но и… наоборот… Короче говоря, она первая подала эту мысль, и… что касается меня, то по зрелом размышлении… Впрочем, ей нельзя возражать; она упряма… и страстна. Кроме того, похоже, она в самом деле вбила себе в голову… В общем, для всех будет лучше найти приличный выход, – с облегчением подвел он к делу. – Господин директор объяснит тебе.

Карсон, или «господин директор», медленным, исполненным достоинства жестом надел очки; вид у него был необычный – до того серьезный, что Прокоп даже встревожился. Начал Карсон так:

– Я имею честь передать вам пожелание… наших высших военных кругов, которые предлагают вам вступить в нашу армию, то есть, естественно, зачислиться на высшую техническую службу, которая соответствует направлению ваших работ, причем в звании… я бы сказал… я хочу сказать, что у нас нет обыкновения призывать на активную службу в армию – за исключением военного времени – гражданских специалистов, но в данном случае… учитывая, что настоящая ситуация немногим отличается от военной… и имея в виду ваше исключительное значение, еще более подчеркиваемое современными отношениями, и… принимая во внимание ваше исключительное положение, а говоря точнее – ваши… в высшей степени личные обязательства…

– Какие обязательства? – хрипло перебил его Прокоп.

– Ну, – смешался Карсон, – я имею в виду ваш интерес… ваши отношения…

– Я, кажется, не исповедался вам ни в каких своих интересах, – резко оборвал его Прокоп.

– Ха-ха! – Эта грубость как будто ободрила Карсона. – Конечно, нет! И не к чему было. Да мы и не оперировали этим вопросом там, наверху, понял, дорогой мой? Разумеется, нет! Просто – личные соображения, и точка. Влиятельное вмешательство, видите ли… К тому же вы – иностранец… Впрочем, и этот вопрос улажен, – поспешно добавил он. – Достаточно будет вам подать прошение о переходе в наше гражданство.

– Ага.

– Что вы сказали?

– Ничего, только – «ага».

– Ага. Ну, вот и все, не так ли? Значит, стоит вам подать официальное ходатайство, и… кроме того… Ну, вы же сами понимаете, тут нужны… известные гарантии, правда? Попросту говоря, вы должны чем-то заслужить звание, которое вам присвоят, так ведь? Предполагается, что вы… что вы передадите руководству армии… ну, понимаете? Передадите…

Воцарилась натянутая тишина. Le bon prince смотрел в окно, глаза Карсона спрятались за сверкающими стеклами очков, у Прокопа сердце сжималось от горя.

– …передадите… попросту говоря… – заикался Карсон, от напряжения едва переводя дух.

– Что именно?

Карсон пальцем начертил в воздухе большое «К».

– И больше ничего. – произнес он с облегчением. – На другой же день получите указ… о присвоении вам extra statum[164]164
  в виде исключения (лат.)


[Закрыть] звания инженер-полковника саперной службы… с прикомандированием в Балттин. И готово.

– То есть полковник – лишь для начала, – вмешался дядюшка Шарль. – Большего мы не добились. Но нас заверили, что как только неожиданно начнется война…

– Другими словами, не далее чем через год, – вставил Карсон, – через год самое большее…

– …как только начнется война – безразлично где и с кем, – тебе дадут генерала саперных войск… это звание равно генералу от кавалерии, и если – в результате войны – у нас изменится форма правления, оно даст тебе право на титул превосходительства… другими словами, для начала – баронат. И в этом отношении… мы получили… твердую гарантию свыше, – вполголоса закончил Рон.

– А кто вам сказал, что я этого хочу? – ледяным тоном осведомился Прокоп.

– Ах, боже ты мой, да кто же этого не хочет! – рассыпался Карсон. – Мне обещали дворянство; мне, правда, наплевать, но ведь это делается не для меня, а для общества! Тем более для вас это имело бы особое значение.

– Стало быть, вы думаете, – медленно произнес Прокоп, – что я все же отдам кракатит?

Карсон собрался было взорваться, но дядюшка Шарль удержал его.

– Мы считаем, – с достоинством начал Рон, – что ты сделаешь все или… во всяком случае… принесешь любую жертву, чтобы избавить княжну Хаген от того двусмысленного и… невыносимого положения, в какое она попала. При исключительных обстоятельствах… княжна может отдать свою руку военному. Как только ты станешь полковником, ваши отношения будут узаконены… помолвкой, но в строгой тайне; княжна, разумеется, уедет и вернется лишь тогда, когда сможет… просить члена царствующего дома быть свидетелем на ее свадьбе. До той поры… до той поры от тебя зависит – добиться разрешения на брак, которого был бы достоин ты сам и которого достойна княжна. Дай мне руку. Сейчас еще ничего не решай; обдумай как следует, что тебе делать, в чем твой долг и что ты можешь за него отдать. Я мог бы апеллировать к твоему честолюбию; но я обращаюсь только к твоему сердцу. Прокоп, страдания Мины выше ее сил, она принесла в жертву любви больше, чем любая другая женщина. Ты тоже страдал; Прокоп, твоя совесть страдает; но я не пытаюсь оказать на тебя давление, потому что верю тебе. Взвесь хорошенько и потом скажи мне…

Карсон кивал головой, искренне и глубоко тронутый…

– Это так, – сказал он. – Я всего лишь грубый чурбан, эдакая старая дубленая шкура, но должен сказать, что… что… Я вам говорил – в этой женщине видна порода. Иисусе Христе, только теперь видишь… – Тут он ударил себя кулаком в область сердца и растроганно заморгал. – Да знаете, я готов задушить вас, если… если вы окажетесь недостойным…

Прокоп не слушал более; он вскочил, забегал по комнате с расстроенным, нахмуренным лицом.

– Значит… значит, я должен? – прохрипел он… – Должен? Ладно, раз должен… Вы захватили меня врасплох! Я ведь не хотел…

Рон встал, мягко положил ему на плечо руку:

– Прокоп, ты сам решишь. Мы не торопим тебя; посоветуйся с лучшими чувствами, какие есть в тебе; вопроси бога, любовь, или совесть, или честь – или не знаю что. Одно помни: речь идет не только о тебе, но и о той, которая любит тебя так, что в состоянии… сделать… – Он махнул рукой. – Пойдем!

XLIV

День был ненастный, сырой. Княжна все кашляла, ее то знобило, то снова кидало в жар, но в постели она не выдержала: ждала ответа Прокопа. Выглядывала в окно, не выйдет ли он, вновь и вновь призывала Пауля. Он докладывал все то же: господин инженер ходит по комнате. И ничего не говорит? Нет, ничего. Княжна, с трудом передвигая ноги, тоже ходила от стены до стены, словно хотела повторить его движения. И снова садилась, раскачиваясь всем телом, чтоб убаюкать лихорадочную тревогу. О, больше нельзя вынести! Собралась писать длинное письмо; заклинала его взять ее в жены; и не надо ему для этого ничего отдавать, никакого секрета, никакого кракатита; она пойдет за ним в его жизнь, будет служить ему, что бы ни случилось. «Я так тебя люблю, – писала она, – что любая жертва, которую я могу принести тебе, кажется мне недостаточной. Испытай меня, останься бедным и неизвестным – я пойду с тобой как твоя жена и никогда уже не смогу вернуться в тот мир, который покину. Знаю – меня ты любишь мало, только одним рассеянным уголочком сердца; но ты привыкнешь ко мне. Я была горда, зла и страстна; я изменилась, я брожу среди знакомых предметов, как чужая, я перестала быть…»

Перечитала, с тихим стоном разорвала на клочки. Наступил вечер, а вестей от Прокопа все не было.

«Наверно, сам придет», – мелькнула надежда, и в торопливом нетерпении княжна стала надевать вечернее платье. Взволнованная, стояла она перед большим трюмо, изучала себя горящими глазами, отчаянно недовольная прической, платьем, всем на свете; новыми и новыми слоями пудры покрывала разгоряченное лицо – а голые руки мерзли – увешивала себя украшениями; казалась себе некрасивой, невозможной, неуклюжей.

– Пауль не приходил? – спрашивала то и дело.

Наконец Пауль пришел: ничего нового, господин Прокоп сидит впотьмах и не разрешает зажечь свет.

Уже поздно, слишком поздно; княжна, утомленная до предела, сидит перед зеркалом, пудра осыпается с воспаленных щек, цвет лица стал прямо серым, руки заледенели.

– Раздень меня, – вяло приказала княжна горничной.

Свежая, похожая на телочку девушка снимает с нее украшение за украшением, расстегивает платье, набрасывает на нее прозрачный пеньюар; а как раз когда она собирается расчесать спутанные волосы госпожи, в дверь без доклада вваливается Прокоп.

Княжна вздрогнула и побледнела еще больше.

– Ступай, Марике, – еле слышно сказала она, придерживая пеньюар на худенькой груди. – Зачем… ты… пришел?

Прокоп, очень бледный, с глазами, налитыми кровью, прислонился к шкафу.

– Вот, значит, каков был ваш план? – сдавленно произнес он. – Хорошо придумали!

Она встала, словно ее ударили.

– Что… что ты говоришь?

Прокоп скрипнул зубами.

– Я знаю, что говорю. Вот, значит, что вам было нужно: чтоб я… выдал кракатит, так, что ли? Они готовят войну, а вы, вы, – взревел он, – вы их орудие! Вы и ваша любовь! Вы… ваше супружество… шпионка! А я, я… меня хотели поймать на удочку, чтобы вы убивали, чтоб вы мстили…

Она опустилась на край стула, в ужасе широко раскрыв глаза; все тело ее содрогнулось от страшных бесслезных рыданий; он хотел броситься к ней – она остановила его несгибающейся рукой.

– Кто вы вообще? – гремел Прокоп. – Княжна ли вы? Кто вас нанял? Подумай, негодная, ты хотела умертвить тысячи тысяч; ты помогала им, чтоб они смели с лица земли города, чтоб могли уничтожить наш мир – наш, а не ваш – мир людей! Истребить, разнести в клочья, убить! Зачем ты это сделала? – Он уже кричал, он упал на колени, пополз к ней. – Что ты хотела сделать?!

Она поднялась с выражением ужаса и отвращения, отступила перед ним. Он прижался лицом к месту, где она сидела, зарыдал тяжко, грубо, по-мужски. Она едва не опустилась рядом с ним, но превозмогла себя, отошла еще дальше, прижала к груди руки, искривленные судорогой.

– Так вот что… вот как ты думаешь! – шепнула она.

Прокопа душила тяжелая боль.

– Да знаешь ли ты, что такое война? – закричал он. – Знаешь, что такое кракатит? Тебе никогда не приходило в голову, что я – человек? А-а-а, я вас ненавижу! Вот почему я был хорош для вас! А если я отдам кракатит – все кончится: княжна уедет, а я, я… – Он вскочил, колотя кулаками по своей голове. – А я уже хотел это сделать! Миллион жизней за-за-за… Что, еще мало? Два миллиона трупов! Десять миллионов! Да-да-да, это – партия, даже для княжны! Это уже стоит того, чтобы немного забыться! Я идиот! А-а-а-а! – взвыл он. – Тьфу! Вы страшный человек!

Он был ужасен, чудовищен: на губах выступила пена, лицо набрякло, глаза блуждали, как у помешанного в пароксизме припадка. Княжна прижималась к стене, бледная до синевы, глаза ее вылезли из орбит, губы скривила гримаса страха.

– Уйди! – всхлипнула она. – Уходи отсюда!

– Не бойся, – прохрипел он. – Я не убью тебя. Я всегда тебя боялся; даже когда… когда ты была моей, я страшился чего-то и не верил тебе – не верил ни на секунду. И все же, все же я тебя… Я тебя не убью. Я – я хорошо знаю, что делаю. Я, я… – Он оглянулся, схватил флакон с одеколоном, вылил весь себе на руки, омочил лоб. – А-аах, – вздохнул он, – а-аах… Не бойся! Не… не…

Он несколько успокоился, упал на стул, склонил голову на руки…

– Ну вот, – сипло начал он, – ну вот, теперь можем и поговорить, правда? Видите – я спокоен. Даже… даже пальцы не дрожат… – Он вытянул руку, чтоб доказать это; рука ходила ходуном. – Теперь можем… без помех, не так ли? Я совсем успокоился. Можете одеться. Итак… ваш дядюшка сказал мне, что я… обязан… что дело моей чести – дать вам возможность… загладить… ложный шаг, и что я должен… ну, в общем, должен заслужить… титул, продаться и этим оплатить… ту жертву, которую вы…

Она выпрямилась, смертельно бледная, хотела что-то сказать.

– Погодите, – остановил он ее. – Я еще не… Вы все думали… у вас свои понятия о чести. Ну, так вы страшно ошиблись… Я – не рыцарь. Я… сын сапожника. Это не важно, но… я – парий, понимаете? Низкорожденный, ничтожный мужик. У меня нет никакой чести. Можете выгнать меня как вора или засадить в крепость. Но я не сделаю того, что вы хотите. Кракатит я не дам. Можете думать… например, что я подлец. Я мог бы вам рассказать, что я думаю о войне. Я был на войне… и видел удушливые газы… и знаю, на что способны люди. Я не отдам кракатит. Да что вам объяснять? Вы все равно не поймете; вы – всего лишь татарская княжна и стоите слишком высоко… Я только хочу сказать, что не сделаю по-вашему и что я покорно благодарю за честь… Впрочем, я даже помолвлен; правда, я не знаю ее, но я обручился с ней… Вот вам еще одна моя низость. Сожалею, но я вообще не стоил вашей жертвы.

Она стояла окаменев, впиваясь ногтями в стену. Была страшная тишина – только среди невыносимого молчания слышался скрип ногтей, царапающих штукатурку.

Прокоп поднялся медленно, тяжело:

– Хотите вы сказать что-нибудь?

– Нет, – выдохнула она и вперила в пустоту огромные глаза. Распахнувшийся пеньюар открывал мальчишески стройную фигуру княжны; Прокоп готов был проползти по полу, лишь бы поцеловать ее дрожащие колени.

Он приблизился, умоляюще сжав руки, сдавленным голосом заговорил:

– Княжна, теперь меня увезут… как шпиона или еще под каким-нибудь предлогом… Я не стану больше сопротивляться. Будь что будет, я готов. Знаю – я больше вас не увижу. Вы ничего мне не скажете на прощанье?

Губы княжны дрожали, но она промолчала; боже, на что она смотрит там, в пустоте?

Подошел к ней вплотную.

– Я люблю вас, – выдавил он из себя. – Любил вас больше, чем умел выразить. Я низкий и грубый человек, но теперь могу вам сказать, что… любил вас иначе… и больше. Я брал вас… обнимал в страхе, что вы – не моя, что вы от меня ускользнете; я хотел убедить себя… И никогда не мог убедиться. Вот почему я… – Не отдавая себе отчета, он положил руку ей на плечо; она затрепетала под легонькой тканью пеньюара. – Я любил вас… как отчаявшийся…

Княжна подняла на него глаза.

– Милый… – шепнула она, и по бледному ее лицу пробежала горячая волна крови.

Он быстро наклонился, поцеловал потрескавшиеся губы; она не противилась.

Прокоп скрипнул зубами:

– Как это, как это, что я и сейчас тебя люблю?

Бешеным рывком он оторвал ее от стены, обхватил своими медвежьими лапами. Она забилась с такой силой, что, если б он разжал руки, – упала бы наземь; и он еще крепче сжал ее, едва удерживаясь на ногах, так яростно она сопротивлялась. Она извивалась, стиснув зубы, конвульсивно упираясь руками в его грудь; волосы ее упали на лицо, она кусала их, чтоб подавить крик, отталкивала Прокопа, изогнувшись назад, кидаясь во все стороны, как в припадке падучей. Это была бессмысленная безобразная сцена; он думал только о том, что нельзя ей дать упасть на пол, нельзя опрокинуть стул, и что… что было бы с ним, если б она вырвалась? Он бы провалился от стыда! Прокоп рванул княжну к себе, зарылся губами в спутанные волосы; нашел пылающий лоб; а она в отвращении отворачивала лицо и отчаянно старалась ослабить тиски его рук.

– Дам, дам кракатит, – холодея от ужаса, услышал он собственный голос. – Д-д-д-дам, слышишь? Все отдам! Пусть война, новая война, новые миллионы убитых… Мне…. мне все равно. Хочешь? Скажи только слово… Я же говорю, что отдам кракатит! Клянусь, я… я тебе клян-н-н… Люблю тебя, слышишь? Будь… будь что будет! И даже если погибнет весь мир… Я люблю тебя!

– Пусти! – жалобно кричала она, вырываясь.

– Не могу, – простонал он, зарывшись лицом в ее волосы. – Я самый презренный из людей… Я пре… предал весь мир, весь человеческий род… Плюнь мне в глаза, но не вы-гоняй меня! Почему я не могу отпустить тебя? Я отдам кракатит, слышишь? Я поклялся; но теперь дай мне забыться! Где… где твои губы? Я подлец, но целуй меня! Я про… пропал…

Он зашатался, словно падая; теперь княжна могла вырваться – он взмахнул руками, чтоб удержаться; но она запрокинула голову, отбросила волосы назад, подставила губы. Он обхватил ее, безвольную, податливую; целовал сомкнутые губы, пылающие щеки, шею, глаза… хрипло всхлипывал – она не сопротивлялась, бессильно повиснув у него на руках. Испуганный ее мученической неподвижностью, он отпустил ее, отступил на шаг. Княжна пошатнулась, провела рукой по лбу, слабо улыбнулась – о, какой жалкой была эта попытка улыбнуться! – и обвила руками его шею.