Текст книги "Собрание сочинений в семи томах. Том 2. Романы"

Автор книги: Карел Чапек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 48 страниц)

XXXV

Толстый кузен был прав: на радостях старого Хагена хватил удар, но еще не доконал его; старец лежал без движения, окруженный докторами, и силился открыть левый глаз. Немедленно призвали oncle Рона и прочих родственников; а старый князь все старался приподнять левое веко, чтобы взглянуть на дочь и сказать ей что-то единственным своим живым глазом.

Простоволосая, как была у одра отца, выбежала княжна к Прокопу, который с утра караулил в парке. Не обращая ровно никакого внимания на Хольца, быстро поцеловала Прокопа, взяла его под руку; об отце и oncle Шарле упомянула лишь мимоходом, занятая чем-то другим, рассеянная и томная. Она то сжимала руку Прокопа и ластилась к нему, то снова становилась задумчивой я как бы отсутствующей. Он начал поддразнивать ее, подшучивать насчет татарской династии… пожалуй, несколько язвительно; княжна хлестнула его взглядом и перевела разговор на вчерашний день.

– До последней минуты я думала, что не приду к тебе. Ты знаешь, что мне почти тридцать лет? Когда мне было пятнадцать – я влюбилась в нашего капеллана, но как! Ходила к нему на исповедь, только бы видеть его вблизи; а так как мне стыдно было сказать, что я крала или лгала, то я заявила ему, будто прелюбодействовала; я не знала, что это такое, и бедняге капеллану стоило большого труда отговорить меня от такого самообвинения. А теперь я уже не смогла бы исповедаться ему, – тихо закончила княжна, и на губах ее дрогнула горькая улыбка.

Прокопа тревожил ее постоянный самоанализ, он подозревал за ним жгучую потребность в самобичевании. Он старался найти другую тему для разговора, но с ужасом убеждался, что им, кроме как о любви, собственно, говорить не о чем. Они поднялись на бастион; княжна, видимо, чувствовала облегчение, возвращаясь мыслями назад, вспоминая, рассказывая о всяких мелких и интимных событиях своей жизни.

– А вскоре после того как я исповедалась в прелюбодеянии, у нас появился учитель танцев, у него была связь с моей гувернанткой, толстой такой женщиной. Я это открыла, и… в общем, я видела это, понимаешь? Мне было противно, о! – но я подстерегала их и… Я не могла этого постичь. Но потом как-то, во время танца, когда он прижал меня к себе, я вдруг поняла. После этого я запретила ему прикасаться ко мне и даже… стреляла в него из духового ружья. Обоих пришлось удалить… В ту пору… в ту пору меня ужасно мучили математикой. А она совсем не лезла мне в голову, понимаешь? Учил меня такой злющий профессор, знаменитый ученый; вы, ученые, все – странный народ. Он задавал мне урок и следил по часам: за час я должна была все решить. И вот оставалось только пять минут, потом четыре, три минуты, а у меня еще ничего не было готово; тогда… у меня так начинало колотиться сердце и охватывало такое… страшное ощущение… – Княжна сжала руку Прокопа, втянула воздух сквозь зубы. – А потом я даже радовалась занятиям с ним.

В девятнадцать лет я была помолвлена; тебе это неизвестно, правда? К этому времени я уже знала все и потому заставила моего жениха поклясться, что он никогда не прикоснется ко мне. Через два года он погиб в Африке. Я так сходила с ума – из романтичности, должно быть, – что после этого меня уже никогда не принуждали к замужеству. Я думала, с этим покончено навсегда. Но видишь ли, тогда я, собственно говоря, только заставляла себя – заставляла себя верить, что есть у меня какой-то долг перед ним, что я и после его смерти обязана оставаться верной своему слову; в конце концов мне даже стало казаться, будто я любила его. Теперь-то я вижу: я только играла для самой себя; и я не чувствовала ничего, ничего кроме глупого разочарования. Правда, странно, что именно тебе я должна рассказывать такие вещи? Правда, так приятно – без всякого стыда говорить все о себе; от этого даже холодок пробегает по спине, словно раздеваешься… Когда ты появился здесь, мне с первого взгляда пришло в голову, что ты похож на того профессора математики. Я даже боялась тебя, милый! Вот сейчас он опять задаст мне урок, испугалась я, и сердце у меня заколотилось… Кони, кони – меня прямо пьянила верховая езда. Раз у меня есть кони – любовь мне не нужна, думала я. И скакала, как бешеная… Мне всегда казалось, что любовь – это, понимаешь, что-то вульгарное и… отвратительное. Но теперь мне так уже не кажется; именно это и ужасает меня и унижает. А с другой стороны, я рада, что я такая же, как все. Когда я была маленькая, боялась воды. Плавать меня учили на суше, в пруд я ни за что не шла; выдумала, что там пауки. Но один раз на меня что-то нашло, прилив отваги – или отчаяния: я закрыла глаза, перекрестилась и бросилась в воду. Не спрашивай, как я потом гордилась собой! Словно выдержала испытание, словно все познала, словно стала совсем другой… Как будто только теперь и стала взрослой… Милый, милый, я забыла перекреститься…

* * *

Вечером княжна пришла в лабораторию, встревоженная и смущенная. Когда Прокоп обнял ее, она пробормотала с ужасом:

– Открыл глаз, открыл глаз. О!

Она подразумевала старого Хагена. Днем (Прокоп следил за ней, как маньяк) у нее был длинный разговор с oncle Роном, но об этом она не захотела рассказывать. Вообще казалось – она стремится спастись от чего-то; она бросилась в объятия Прокопа с такой страстной жаждой, словно хотела во что бы то ни стало забыться. Под конец замерла с закрытыми глазами, обессилевшая – как тряпка; он думал – уснула, но тут она зашептала:

– Милый, самый милый, я что-нибудь сделаю, я сделаю что-нибудь страшное, и тогда, тогда ты уже не сможешь покинуть меня. Клянись, клянись мне! – вырвалось у нее с силой, и она даже приподнялась, но тут же подавила свой порыв. – Ах, нет. В чем можешь ты мне поклясться! Карты предсказали мне – ты уедешь. Но если ты хочешь это сделать – сделай, сделай это теперь, пока не поздно!

Прокоп, конечно, взорвался: она-де хочет от него избавиться, ей бросилась в голову татарская спесь и всякое такое. Княжна рассердилась, крикнула, что она запрещает так говорить с собой, что… что… – но, едва выкрикнув все это, со стоном повисла у него на шее, подавленная, полная раскаяния.

– Я невозможна, правда? Я совсем не хотела обидеть тебя… Видишь ли, княжна никогда не кричит; она может нахмуриться, отвернуться – и этого достаточно; а я кричу на тебя, как будто… как будто я твоя жена. Пожалуйста, побей меня! Постой, я покажу тебе, что и я умею…

И тут же оторвалась от него, ни с того ни с сего принялась прибирать лабораторию; намочила даже под краном тряпку, стала вытирать пол, ползая на коленях. Это, видимо, должно было изображать покаяние; по дело явно понравилось ей, она развеселилась и, возя тряпкой по полу, замурлыкала песенку, подслушанную когда-то у служанок, – «Когда ляжешь спать» или что-то в этом роде. Прокоп хотел поднять ее.

– Нет, погоди, – возразила она. – Еще там… – и полезла с тряпкой под стол. – Слушай, иди сюда, – донесся вскоре из-под стола удивленный голос.

Смущенно бурча что-то, он влез к ней под стол. Она сидела на корточках, обняв колени руками.

– Нет, ты только посмотри, как выглядит стол снизу! Я еще никогда не видела. Зачем это так? – приложила к его щеке руку, озябшую от мокрой тряпки. – У-у, холодная рука, правда? А ты весь так же грубо сделан, как стол снизу; и это в тебе самое прекрасное. Другие… других людей я видела только так, понимаешь? – с гладкой, полированной стороны; а ты – ты с первого взгляда кажешься таким шершавым, будто состоишь из грубо сколоченных досок, гвоздей – в общем, из всего того, что скрепляет человеческое существо. Провести по тебе пальцем – занозишься; но при всем том в тебе все сделано так хорошо и добротно… Начинаешь видеть вещи иначе… не так как с лицевой стороны – серьезнее. Таков ты.

Она сжалась в комочек рядом с ним, – как маленький товарищ.

– Представь себе – будто мы в палатке или в шалаше, – восторженно шептала она. – Мне никогда не позволяли играть с мальчишками; но иногда я… тайком… ходила к сыновьям садовника, и мы лазали по деревьям, через заборы… Потом дома удивлялись, где это я порвала штанишки. И вот когда я настолько забывалась, что бегала вместе с ними, у меня так приятно стучало сердце от страха… Когда я прихожу к тебе, меня охватывает точно такой же чудесный страх, как тогда… Вот теперь я хорошо спряталась, – счастливым голосом мурлыкала она, положив голову ему на колени. – Никто здесь меня не найдет. И ты видишь мою изнанку, как у этого стола: обыкновенная женщина, которая ни о чем не думает и только дает себя убаюкивать… Почему людям так хорошо в укрытии? Понимаешь, теперь я знаю, что такое счастье: надо закрыть глаза… и сделаться маленькой… совсем крошечной, чтоб никто не нашел…

Он тихонько баюкал ее, гладил спутанные волосы; но глаза его устремлялись через голову княжны в пустоту.

Княжна рывком повернулась к нему.

– О чем ты сейчас думал?

Смешавшись, Прокоп отвел глаза. Не мог же он сказать ей, что видел перед собой татарскую княжну во всем блеске, существо, исполненное величия и окоченевшее от гордости, и что эта княжна – та самая, которую он и сейчас… которую в муках и тоске…

– Да нет, ничего, – буркнул он, склоняясь над покорным, счастливым комочком, притулившимся у его колен, и погладил смуглое личико. Оно вспыхнуло любовной страстью.

XXXVI

Лучше бы не приходить ему в тот вечер; но он явился именно потому, что она ему запретила. Oncle Шарль был весьма, весьма приветлив; к несчастью, он заметил, как эти двое совершенно неуместно и чуть ли не открыто пожимают друг другу руки, – он даже вставил монокль, чтобы лучше видеть; только тогда княжна отдернула руку и залилась краской, как школьница. Oncle подошел и увел ее, шепча что-то на ухо. Она больше не возвращалась. Вернулся один Рон и как ни в чем не бывало заговорил с Прокопом, чрезвычайно деликатно зондируя наиболее чувствительные уголки души. Прокоп держался необыкновенно геройски, он ничего не выдал, и это удовлетворило милого дядюшку – если не по существу, то хотя бы по форме.

– В обществе следует быть крайне осмотрительным, – сказал в заключение Рон, одновременно выговаривая и советуя; и Прокоп почувствовал большое облегчение, когда дядюшка оставил его после этих слов, давая время обдумать их значение.

Хуже было, что, судя по всем признакам, что-то втихомолку готовилось; особенно старших родственников так и распирало от сознания важности момента.

Утром Прокоп нетерпеливо слонялся вокруг замка; там его застала запыхавшаяся горничная и передала, что он должен идти к березовой роще. Он отправился туда и ждал очень долго. Наконец появилась княжна – она бежала длинными красивыми скачками Дианы.

– Прячься, – быстро шепнула она, – за мной идет дядюшка!

И вот они бегут, взявшись за руки, исчезают в густых кустах персидской сирени; Хольц, после тщетных поисков укромного местечка по соседству, самоотверженно ложится в крапиву. Уже видна светлая шляпа дядюшки Рона; он идет быстро, бросая взгляды по сторонам. У княжны глаза блестят от радости, как у юной дриады; в кустах стоит запах влажной земли и плесени, таинственная жизнь насекомых течет своим чередом на ветвях и корнях – они как в джунглях; даже не переждав опасности, Вилле притягивает к себе голову Прокопа, смакует поцелуи, словно это– рябина или терн, терпкие, вкусные ягоды; все эти завлекания, уклонения – игра, и она доставляет им до того новое и неожиданное удовольствие, что им кажется – они встретились впервые.

В тот день она не пришла к нему; вне себя от всевозможных подозрений, пустился он к замку; княжна ждала его, прогуливаясь с Эгоном в обнимку. Едва увидев его, она оставила брата и подошла к Прокопу, бледная, смятенная, борющаяся с отчаянием.

– Oncle уже знает, что я была у тебя, – сказала она. – Господи, что будет, что будет! Думаю, теперь тебя отсюда увезут. Не шевелись – на нас смотрят из окна. Он разговаривал днем с этим… – она содрогнулась, – с директором, знаешь? Ругались… Oncle просил, чтоб тебя просто отпустили, чтоб дали тебе убежать или еще как-нибудь. Директор пришел в ярость, он и слышать об этом не хочет. Говорят, тебя увезут в другое место… Милый, будь здесь ночью; я выйду к тебе, убегу, убегу.

Она действительно пришла; прибежала, задыхаясь, всхлипывая, с сухими злыми глазами.

– Завтра, завтра… – начала она, еле переводя дух, но тут на ее плечо легла сильная ласковая рука. Это был дядюшка Рон.

– Иди домой, Мина, – приказал он тоном, не терпящим возражений. – А вы подождите здесь, – обратился он к Прокопу и, обняв племянницу за плечи, насильно увел ее в дом. Вернувшись вскоре, взял Прокопа под руку и заговорил – без гнева, подавляя в себе какое-то грустное чувство:

– Милый мой, я слишком хорошо понимаю вас, молодых людей; и… сочувствую вам. – Тут он безнадежно махнул рукой. – Случилось то, чего не должно было быть. Впрочем, я не хочу и… даже не имею права вас осуждать. Наоборот, я признаю, что… разумеется…

Разумеется, это было скверное начало, и le bon prince[159]159
  милый князь (франц.)


[Закрыть] нащупывал другое.

– Милый друг, я уважаю вас, и… по совести говоря, очень вас… люблю. Вы – человек честный… и гениальный, что редко сочетается в людях. Мало к кому я питал такую симпатию. Знаю, вы добьетесь очень многого, – выговорил он с облегчением. – Верите ли вы, что я забочусь о вашем благе?

– Абсолютно не верю, – спокойно возразил Прокоп, остерегаясь попасть в ловушку.

Le bon oncle смешался.

– Жаль, очень жаль, – забормотал он. – Для того, о чем я хотел вам сообщить, нужно… вот именно… полное взаимное доверие…

– Mon prince, – вежливо перебил его Прокоп. – Как вам известно, я здесь не в завидном положении свободного человека. И мне кажется, при таких обстоятельствах у меня нет причин слишком доверять…

– А-а-ах, да, – облегченно вздохнул oncle Рон, обрадованный таким оборотом беседы. – Вы совершенно правы. Вы постоянно наталкиваетесь на… э-э-э, на неприятный факт, что вас здесь держат под наблюдением? Видите ли, именно об этом я и хотел с вами говорить. Милый друг, я, со своей стороны… с самого начала… и с возмущением… осуждал подобный способ… удерживать вас на территории комбината. Это – незаконно, жестоко и… при вашей славе, – просто неслыханно. Я предпринял ряд шагов… Еще раньше, разумеется, – быстро добавил он. – Я обращался даже к высшим инстанциям, но… при известной международной напряженности… власти охвачены паникой. Вас интернировали как шпиона. Ничего нельзя поделать, разве что, – тут mon prince наклонился к уху Прокопа, – разве что вам удастся бежать. Доверьтесь мне, я предоставлю вам средства. Честное слово.

– Какие средства? – как бы вскользь осведомился Прокоп.

– Да просто… я сам это сделаю. Посажу вас в свою машину, а меня здесь не могут задержать, понимаете? Об остальном позднее. Так когда вы хотите?

– Простите, но я вообще не хочу, – твердо ответил Прокоп.

– Почему? – воскликнул oncle Шарль.

– Во-первых… я не хочу, чтобы вы, mon prince, шли на подобный риск. Такая личность, как вы…

– А во-вторых?

– Во-вторых, мне тут начинает нравиться.

– А дальше, дальше?

– Дальше – ничего, – усмехнулся Прокоп и выдержал испытующий, серьезный взгляд князя.

– Послушайте, – помолчав, заговорил oncle Рон, – я не хотел вам говорить… Дело в том, что через день-два вас перевезут в другое место, в крепость. По тому же обвинению в шпионаже. Вы не можете себе представить… Милый друг, бегите, бегите скорей, пока есть время!

– Это правда?

– Честное слово.

– В таком случае… в таком случае благодарю, что вы меня вовремя предупредили.

– Что вы сделаете?

– Н-ну – приготовлюсь к этому, – кровожадно заявил Прокоп. – Mon prince, не могли бы вы их предостеречь, что это… будет не так-то легко.

– Как? Простите, что вы… имеете в виду? – запинаясь, вопросил дядюшка Шарль.

Прокоп покрутил рукой в воздухе и с силой швырнул себе под ноги нечто воображаемое.

– Бум! – пояснил он.

Рон был ошеломлен.

– Вы собираетесь обороняться?

Прокоп не ответил; он стоял, сунув руки в карманы, мрачный как туча, обдумывая положение.

Дядюшка Шарль, весь светленький, хрупкий в ночной темноте, подошел к нему ближе.

– Вы… вы так ее любите? – произнес он, чуть ли не заикаясь – то ли от того, что он был растроган, то ли от изумления.

И опять Прокоп не ответил.

– Вы любите ее, – повторил Рон и обнял его. – Будьте сильны. Оставьте ее, уезжайте! Не может это так продолжаться, поймите, поймите же! К чему это приведет? Богом прошу вас, сжальтесь над ней; уберегите ее от скандала; неужели вы думаете, она может быть вашей женой? Возможно, она вас любит, но – она слишком горда; если ей придется отречься от княжеского титула… О, невозможно, невозможно! Я не хочу знать, что было между вами; но если вы ее любите – уезжайте! Уезжайте скорее, в эту же ночь! Во имя любви – уезжай, друг! Заклинаю тебя, прошу тебя ее именем; ты сделал ее несчастнейшей из женщин – неужели тебе этого мало? Спаси ее, если уж она сама себя не в силах спасти! Ты любишь ее? Тогда пожертвуй собой!

Прокоп стоял неподвижно, набычившись; и le bon prince чувствовал, как раскалывается и рвется от боли нутро этого черного, неотесанного увальня. Сострадание сжимало сердце дядюшки, но в запасе у него оставалось еще одно оружие; он не мог успокоиться, пока не употребил его в дело.

– Она – гордая, фантастически, бешено тщеславная; с детства была такой. Теперь мы получили документы неизмеримой ценности: ее род равен любой коронованной династии. Ты не можешь постичь, что это значит для Мины. Для Мины – и для нас. Быть может, это предрассудки, но… мы живем ими. Прокоп, княжна выйдет замуж. Ее супругом станет эрцгерцог, лишившийся трона. Это – порядочный, но пассивный человек, зато она – она будет бороться за корону; ибо борьба – ее характер, ее миссия, ее гордость… Сейчас перед ней открывается то, о чем она мечтала. Только ты один стоишь между нею и… ее будущим; но она уже решила, она уже только терзается укорами совести…

– А-ха-ха! – вскричал Прокоп. – Так вот что? И ты, ты воображаешь, что теперь-то я и отступлю? Как же, жди, пожалуй!

И прежде чем дядюшка Шарль опомнился, Прокоп растаял в темноте, бросившись к своей лаборатории, Хольц молча последовал за ним.

XXXVII

Добежав до лаборатории, Прокоп хотел закрыть дверь перед носом Хольца, чтобы забаррикадироваться изнутри; но Хольц успел шепнуть: «Княжна!»

– Что такое? – моментально обернулся к нему Прокоп.

– Изволила приказать мне быть с вами.

Прокоп не в силах был подавить радостное удивление.

– Она тебя подкупила?

Хольц покачал головой, и его пергаментное лицо улыбнулось впервые за все время.

– Подала мне руку, – вежливо ответил он. – И я обещал ей, что с вами ничего не случится.

– Хорошо. Есть у тебя хлопушка? Будешь охранять дверь. Никого ко мне не пускай, понял?

Хольц кивнул; Прокоп произвел тщательное стратегическое обследование всей лаборатории – достаточно ли она неприступна. Более или менее удовлетворенный, Прокоп выставил на стол жестяные банки и металлические коробки, какие только мог собрать, и, к немалой своей радости, обнаружил массу гвоздей. После этого он взялся за работу.

Утром Карсон как ни в чем не бывало, не спеша, словно прогуливаясь, подошел к лаборатории Прокопа; уже издали он увидел инженера: сняв пиджак, тот, видимо, упражнялся на вольном воздухе в метании камней.

– Очень здоровый спорт! – весело крикнул Карсон.

Прокоп мигом надел пиджак.

– Здоровый и полезный, – охотно отозвался он. – С чем пришли?

Карманы его пиджака сильно оттопыривались; в них что-то гремело.

– Что это у вас в карманах? – небрежно осведомился Карсон.

– Да так, хлорацид, – ответил Прокоп. – Взрывчатый и удушливый хлор.

– Гм. Зачем же вы носите его с собой?

– А просто для забавы. Вы хотели мне что-то сказать?

– Нет, теперь – ничего. Пожалуй, пока помолчу, – ответил встревоженный Карсон, держась на почтительном расстоянии. – А что у вас в этих коробочках?

– Гвоздики. А тут, – и он вытащил из кармана баночку из-под вазелина, – тут бензолтетраоксозонид, новинка, dernier cri[160]160
  последний крик моды (франц.)


[Закрыть]. А?

– Нечего им так размахивать, – заметил Карсон, отступая еще дальше. – Нет ли у вас каких-нибудь пожеланий?

– Пожеланий? – приветливо переспросил Прокоп. – Мне хотелось бы, чтоб вы кое-что передали им. Прежде всего – что я отсюда не уеду.

– Хорошо, конечно! А еще что?

– И что, если кто-нибудь неосторожно тронет меня или вообще подойдет слишком близко… Надеюсь, вы не замышляете убить меня?

– Ни в коем случае. Честное слово.

– Можете подойти поближе.

– А вы не взлетите на воздух?

– Я буду осторожен. Еще я хотел вам сказать, пусть никто не вздумает ломиться в мою крепость, когда меня не будет дома. Дверь заминирована. Осторожнее – сзади вас ловушка.

– Тоже мина?

– Только диазобензолперхлорат. Вы должны предупредить людей. Здесь им нечего делать, ясно? Далее – у меня есть известные основания… считать свою безопасность под угрозой. Мне хотелось бы, чтоб вы дали распоряжение Хольцу лично охранять меня… от любого покушения. Охранять с оружием в руках.

– Ну, нет. Хольц будет переведен, – возразил Карсон.

– Что вы, – запротестовал Прокоп. – Видите ли, я боюсь оставаться один. Будьте любезны, прикажите ему…

Прокоп с многообещающим видом приблизился к Карсону, погромыхивая так, словно весь состоял из жестянок и гвоздей.

– Ладно, – быстро согласился Карсон. – Хольц, вы будете охранять господина инженера. Если кто-нибудь попытается причинить ему вред… А, черт вас возьми, делайте что хотите! Есть у вас еще какие-нибудь пожелания?

– Пока нет! Если мне что-нибудь понадобится, я зайду к вам.

– Благодарю покорно, – проворчал Карсон и поспешно ретировался из опасной зоны. Но едва он добежал до своего кабинета и отдал по телефону самонужнейшие приказания во все концы, как в коридоре что-то забренчало, и в дверь ворвался Прокоп, начиненный жестяными бомбами в такой степени, что на его костюме лопались швы.

– Слушайте, – заорал Прокоп, бледный от бешенства, – кто дал приказ не пускать меня в парк? Или вы тотчас отмените этот приказ, или…

– Отойдите подальше, ладно? – выдавил Карсон, укрываясь за письменным столом. – Какое мне к черту дело до вашей… до вашего парка? Идите вы…

– Стоп, – остановил его Прокоп, заставляя себя терпеливо объяснить ему положение. – Допустим, бывают обстоятельства, когда… когда кое-кому совершенно безразлично, что случится! – взревел он вдруг. – Поняли?

Гремя и грохоча, он бросился к настенному календарю.

– Вторник! Сегодня – вторник! А вот здесь, здесь у меня… – Он лихорадочно рылся в карманах, пока не вытащил фарфоровую мыльницу, весьма небрежно обвязанную шпагатом. – Пока только пятьдесят грамм. Знаете, что это такое?

– Кракатит? Вы принесли его нам? Тогда, разумеется…

– Ничего не разумеется, – осклабился Прокоп, опуская мыльницу в карман. – Но если вы меня выведете из терпения, тогда… я могу это рассыпать где угодно, ясно? Ну, как?

– Ну, как? – машинально повторил Карсон, совершенно уничтоженный.

– А так – устройте, чтоб этого типа не было у входа. Я хочу во что бы то ни стало прогуляться в парке.

Карсон бросил на Прокопа испытующий взгляд и плюнул себе под ноги.

– Тьфу! Ну и глупость я сморозил! – убежденно произнес он.

– Сморозили, – согласился Прокоп. – Но и мне до сих пор в голову не приходило, что у меня есть этот козырь. Ну, как?

Карсон пожал плечами.

– Пока… Господи, да это же пустяк! Я счастлив, что могу сделать это для вас. Ей-богу! А вы? Дадите нам… эти пятьдесят грамм?

– Нет. Я сам их уничтожу; но… сначала я хочу убедиться, что наше старое соглашение остается в силе. Свобода передвижения и так далее – ясно? Помните?

– Старое соглашение, – проворчал Карсон. – Черт бы побрал старое соглашение. Тогда вы еще не были… тогда у вас еще не было отношений…

Прокоп бросился к нему так порывисто, что все жестянки загремели.

– Что вы сказали? Чего у меня не было?

– Ничего, ничего, – поспешил ответить Карсон, моргая. – Я ничего не знаю. Мне нет дела до вашей личной жизни. Хотите гулять в парке – ваша воля, не так ли? Ступайте себе с богом, и…

– Послушайте, не вздумайте отключить ток от моей лаборатории, иначе… – подозрительно сказал Прокоп.

– Хорошо, хорошо, – заверил Карсон. – Статус кво, ладно? Желаю счастья. Уфф, дьявол, а не человек, – добавил он удрученно, когда Прокоп скрылся за дверью.

Бренча железом, двинулся Прокоп в парк, тяжелый и массивный, как гаубица. Перед замком собралась группа господ; завидев его, все в некотором замешательстве обратились в бегство, вероятно уже информированные о свирепом человеке, начиненном взрывчаткой; спины их выражали сильнейшее возмущение тем, что в замке «терпят нечто подобное». А вон идут Краффт с Эгоном, занимаясь перипатетическим обучением[161]161
  Перипатетическое обучение – обучение в процессе непринужденной беседы учителя с учеником.


[Закрыть]; увидев Прокопа, Краффт подбежал к нему, оставив Эгона.

– Можете вы пожать мне руку? – спрашивает Краффт, краснея от собственного геройства. – Теперь меня наверняка уволят! – с гордостью восклицает он.

От Краффта Прокоп и узнал, что по замку с быстротой молнии разнеслась весть, будто он, Прокоп, – анархист; и что именно сегодня вечером ждут некоего престолонаследника… Короче, его высочеству собираются телеграфировать, чтоб они соблаговолили отложить свой приезд; этот вопрос как раз обсуждается сейчас на семейном совете.

Прокоп поворачивается на каблуках и отправляется прямиком в замок. Двое камердинеров в коридоре отскакивают в разные стороны и в ужасе жмутся к стенам, безмолвно пропуская бряцающего, набитого зарядами агрессора. В большой гостиной заседает совет; дядюшка Рон озабоченно расхаживает по комнате, старшие родственники ужасно возмущаются подлостью анархистов, толстый кузен молчит, еще какой-то господин взволнованно предлагает попросту двинуть солдат на этого сумасшедшего: или он сдастся, или его пристрелят. В эту минуту распахивается дверь, и в гостиную, громыхая, вваливается Прокоп. Он ищет глазами княжну; ее здесь нет, и, пока все замирают от страха и поднимаются с мест, ожидая самого худшего, он хрипло говорит Рону:

– Я пришел только для того, чтобы сказать вам: с престолонаследником ничего не случится. Теперь ты это знаешь.

Он кивнул головой и удалился величественно, как статуя Командора.