Текст книги "Собрание сочинений в семи томах. Том 2. Романы"

Автор книги: Карел Чапек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 48 страниц)

Глава 27
На одном тихоокеанском атолле

– Разрази меня гром, – воскликнул капитан Трабл, – если этот верзила не их предводитель!

– Это Джимми, – отозвался Г. X. Бонди, – вы знаете, он служил тут. Я думал, что он уже образумился.

– Черт меня дернул, – не унимался капитан, – пристать здесь. У-у, проклятая… А?

– Послушайте, – окликнул капитана Г. X. Бонди, кладя винтовку на стол веранды. – Тут всюду так?

– По-моему, всюду, – утешил его капитан Трабл. – На Равайвайе они сожрали капитана Баркера со всем его гарнизоном. А на Мангайе содрали шкуру с трех миллионеров – вот вроде вас.

– С братьев Сазэрлэнд? – уточнил Бонди.

– Кажется, так. А на острове Старбуке они зажарили правительственного комиссара, толстяка Мака Дуана; вы с ним не знакомы?

– Нет, не знаком.

– Вы не знакомы с Маком? – вскричал капитан. – И как давно вы здесь обретаетесь, голубчик?

– Уже девятый год, – вздохнул пан Бонди.

– Ну, за девять лет вы могли бы с ним познакомиться, – заметил капитан. – Девятый год, подумать только! Делаете бизнес, да? Или нашли этакую тихую гавань? Нервы лечите?

– Нет, – ответил Бонди, – видите ли, я предвидел, что там, на севере, такое стрясется, ну и убрался подобру-поздорову. Надеялся, что здесь спокойнее.

– Спокойнее? Вы еще не знаете наших чернокожих молодцов! Да тут понемножку все время война идет, приятель!

– О нет! – защищался Г. X. Бонди. – Здесь на самом деле царил мир. Эти папуасы, или как вы их там называете, вполне приличные парни. Только в последнее время они как-то… того… что-то хорохорятся. И знаете, я толком так и не разобрал, чего они хотят…

– Ничего особенного, – ответил капитан, – просто они хотят нас слопать.

– С голоду? – изумился пан Бонди.

– Не знаю. Скорее всего, из благочестивых побуждений. Такой обряд, понимаете? Вроде причастия, что ли. У них это нет-нет да и прорвется.

– Ах, вот как, – пробормотал пан Бонди в задумчивости.

– Всякому свое, – ворчал капитан, – у них здесь одна страсть: сожрать чужестранца и закоптить его голову.

– Еще и голову закоптить? – Бонди передернуло от омерзения.

– Да это уже после того, как убьют, – утешил его капитан. – Они берегут головы на память. Вы видели сушеные головы в Окленде, в этнографическом музее?

– Нет, – сказал Бонди, – я думаю… не такое уж это привлекательное зрелище – моя копченая голова.

– Пожалуй, вы для этого слишком полноваты, – позволил себе сделать критическое замечание капитан. – Худой от копчения не изменяется так основательно.

Весь вид пана Бонди изобличал необычайное беспокойство. Поникнув, сидел он в своем бунгало на коралловом острове Герегетуа, который приобрел перед самым началом Величайшей Войны. Капитан Трабл неодобрительно хмурился, поглядывая на заросли манговых деревьев и бананов, окружавшие бунгало.

– А сколько здесь туземцев? – неожиданно спросил он.

– Примерно сто двадцать, – ответил Г. X. Бонди.

– А нас?

– Семь вместе с поваром-китайцем.

Капитан вздохнул и поглядел на море. Там стояла на якоре его яхта «Папеета», но, чтобы попасть на нее, пришлось бы пройти по узкой тропинке, петлявшей в манговой чаще, что представлялось ему совсем небезопасным.

– Алло, маэстро, – окликнул он Бонди немного погодя, – собственно, чего они там не поделили? Границы какие-нибудь?

– Куда там! Сущие пустяки!

– Колонии?

– И того пустяковее.

– О… торговые договора?

– Нет. Всего-навсего истину.

– Какую такую истину?

– Абсолютную истину. Понимаете, каждый народ хочет знать абсолютную истину.

– Гм, – буркнул капитан, – а, собственно, с чем ее лопают, эту истину?

– Да ничего тут особенного нет, просто такая у людей страсть. Вы слышали, что там, в Европе, и вообще… везде… объявился этот… как его?.. ну, понимаете… бог.

– Слышал.

– Так вот, это все от него, понимаете?

– Нет, не понимаю, мил человек. По-моему, всамделишный бог навел бы на свете порядок. А этот ваш ненормальный и невсамделишный.

– О нет, сударь, – возразил Г. X. Бонди, явно обрадовавшись возможности поговорить с бывалым человеком, имеющим свои взгляды на вещи. – Я вам говорю, этот бог настоящий. Но, признаюсь, он слишком великий.

– Думаете?

– Думаю. Он бесконечный. И в этом вся загвоздка. Понимаете, каждый норовит урвать от него кусок и думает, что это и есть весь бог. Присвоит себе малую толику или обрезок, а воображает: вот, мол, он целиком в моих руках. Каково, а?

– Ага, – поддакнул капитан, – да еще злится на тех, у кого другие куски.

– Вот именно. А чтоб самого себя убедить, что у него-то он целиком, кидается убивать остальных. Понимаете ли, как раз потому, что для него важно завладеть всем богом и всей истиной. Потому он не может смириться, что у кого-то еще есть свой бог и своя истина. Если это допустить, то придется признать, что у него самого всего-навсего несколько мизерных метров, или там галлонов, или мешков божьей правды. Предположим, если бы какой-нибудь Снипперс был всерьез убежден, что только его, Снипперсов, трикотаж – лучший в мире, он без зазрения совести сжег бы на костре любого Массона вместе со всем его трикотажем. Да только пока дело идет о трикотаже, Снипперс головы не теряет. Но он становится нетерпим, когда речь заходит об английской политике или о религии. Если бы он верил, что бог – это так же солидно и необходимо, как трикотаж, он позволил бы, чтобы всяк оснастил его по-своему. Но вы понимаете, в этом вопросе у него нет такой уверенности, как в торговле; поэтому он навязывает людям Снипперсова бога или же Снипперсову истину – навязывает, ведя споры, войны, через всякую дешевую рекламу. Я торговец и разбираюсь в конкуренции, но это…

– Минутку, – прервал его капитан Трабл и, тщательно прицелившись, пальнул по манговым зарослям. – Вот так. Теперь, по-моему, одним меньше.

– Пал за веру, – мечтательно вздохнул Бонди, – и вы, применив насилие, помешали ему сожрать меня. Он погиб, защищая национальный идеал людоеда. В Европе люди испокон веков пожирали друг друга из-за каких-то там идеалов. Вы, капитан, – милый человек, но вполне вероятно, что, поспорь мы из-за какого-нибудь мореходного принципа, вы бы меня пристукнули. Видите, я и вам не верю.

– Прекрасно, – заворчал капитан, – стоит мне на вас посмотреть, и я становлюсь…

– Отъявленным антисемитом, да? Это ничего, я ведь перешел в христианство, я, видите ли, выкрест. А знаете, капитан, что нашло на этих черных паяцев? Позавчера они выловили в море японскую атомную торпеду. Установили ее вон там, под кокосовыми пальмами, и теперь поклоняются. Теперь у них есть свой бог. И ради него они готовы сожрать нас.

Из манговых зарослей загремел воинственный клич.

– Слышите, – заворчал капитан, – честное слово, лучше уж снова сдавать экзамены по геометрии.

– Послушайте, – зашептал Бонди, – а нельзя ли нам перейти в их веру? Что касается меня…

В этот момент на «Папеете» грохнул пушечный выстрел. Капитан слабо вскрикнул от радости.

Глава 28
У семи халуп

Пока армии ведут бои всемирно-исторического значения, и границы государств извиваются, словно дождевые черви, и весь свет образует гигантскую свалку, старая бабушка Благоушова У Семи Халуп чистит картошку, дедушка Благоуш сидит на порожке и покуривает себе буковые листья, а их соседка Проузова, опершись о плетень, задумчиво вздыхает:

– Ну и ну!..

– И то сказать, – соглашается Благоуш.

– И то, и то, – подхватывает Благоушка.

– Вот оно так и выходит, – откликается Проузова.

– Что верно, то верно, – замечает дедушка Благоуш.

– Ничего не поделаешь, – добавляет Благоушка, принимаясь за новую картофелину.

– Бают, тальянцу крепко наложили, – припоминает Благоуш.

– Да кто же наклал-то?

– Да будто бы турки.

– Это что ж, выходит, конец, поди, войне-то?

– Куда там! Нынче все сызнова, шваб попрет.

– На нас?

– Сказывают, супротив французов.

– Господи, выходит, сызнова все вздорожает!

– Охо-хо-хо-хо!.. Вздорожает.

– Вот тебе и «охо-хо-хо».

– И то верно.

– А еще сказывали, будто швейцар писал, что все уже кончить пора.

– Вот и я так говорю.

– Да, а я ноне за свечку полторы тыщи отдала. Такая вонючая свечка – для хлева.

– И та будто полторы вам встала?

– То-то и оно. Какая же дороговизна, милые вы мои!

– И то правда.

– И то, и то.

– И кто когда о том думал? Полторы тыщи!

– А раньше-то за две сотни всего – и на тебе, хорошая свечка.

– Да что вы, бабушка, когда это было! Оно и яичко, бывало, достанешь за пять-то сотен.

– И фунт масла за три тысячи.

– Да какое масло-то!

– И сапоги за восемь тыщ.

– Да что, Благоушка, дешевая прежде жизнь была.

– А нынче-то…

– Охо-хо-хо-хо…

– И когда этому конец придет…

Помолчали. Старый Благоуш поднялся, распрямил спину и отправился поискать себе соломинку.

– Да и то сказать, – проговорил он самому себе под нос и развинтил трубку, чтобы легче было ее чистить.

– Небось уж смердит, – живо подметила Благоушка.

– Смердит, – подтвердил Благоуш. – Как не смердеть? Ведь уж и табак на свете перевелся. Последнюю пачку сын принес, когда служил учителем. Постой, это же в сорок девятом было, а?

– На рождество ровно четыре года минет.

– И то, – согласился Благоуш, – стареем, ох, стареем!

– А я-то говорю, сосед, – начала Проузка, – и чевой-то она все идет да идет?

– Что идет-то?

– Да вот эта война.

– Да кто ж ее знает, – глубокомысленно рассудил Благоуш и дунул в трубку, так что в ней засипело. – Того никто не ведает, соседка. Сказывают, из-за веры это.

– Из-за какой же веры-то?

– Из-за нашей, а может, из-за лютерьянской, кто ж его знает! Дескать, чтоб была одна вера.

– Дак у нас и была она, единая-то вера.

– А в других местах иная. А ноне, говорят, приказ вышел, чтоб везде одна была.

– Откуда же приказ-то?

– Да кто ж его знает! Сказывают, были машины такие для бога. Длиннющие такие котлы.

– А на что же котлы-то?

– Этого никто не знает. Котлы – и все тут. И сказывают, господь бог являлся народу, это чтобы они в него верили. Оно прежде-то, соседушка, сколько безверья-то было! А ведь нужно в чего-нибудь да верить, куда ни шло. Ведь ежели бы у людей вера была, он бы, господь бог, второй-то раз не явился. Так, значит, пришел он на свет из-за этого безверья, смекаешь?

– И то. Да откуда это война-то страшенная пришла?

– А кто ж его знает! Сказывают, начал будто Китай либо турок. Они будто в тех котлах везли с собой ихнего бога. Они, сказывают, больно в бога веруют, эти турки да Китай. Вот и желали, чтобы и мы верили вместе с ними, по-ихнему.

– Да отчего ж это по-ихнему?

– То-то и оно, что никто того не знает. А я так скажу – пруссак это начал. А швед и не лез.

– Господи боже! – запричитала Проузка. – Какая дороговизна-то, а? Полторы тыщи за свечку!

– А еще я скажу, – продолжал Благоуш, – что войну эту иудеи затеяли, чтоб, значит, нажиться. Вот оно как, по-моему.

– Дождичка бы теперь бог послал, – заметила Благоушка, – картошка ноне плохая, словно орехи.

– А скорее всего, – продолжал Благоуш, – этого господа бога они для того выдумали, чтоб было на кого вину свалить. Это придумка у них такая была. Чтоб, значит, и войну начать, и греха на душу не брать. Для того они все это и подстроили.

– Да кто это, они-то?

– Да кто ж его знает! Я так скажу: подговорились они с папой римским, с иудеями, со всеми подговорились, со всеми на свете! Эти, эти самые… Калбулаты, – взвизгнул дед Благоуш в волнении. – Я им это прямо в глаза скажу! Кому это понадобился новый господь бог? Нам, деревенским, хватало и того, старого. В самый раз хватало, и славный такой был, осмотрительный, порядок понимал. И никому на глаза не показывался. И покой был.

– А почем вы, соседушка, яйцами торгуете?

– Нынче по две тыщонки!

– В Трутнове, сказывают, по три.

– Вот я и говорю, – взволновался старый Благоуш, – должно было это случиться. Уж очень люди стали друг на друга злы. Вот хоть бы супруг ваш, соседушка, помилуй его господи, он, значит, это… спирит… А я ему в шутку и скажи как-то: «Ты, сосед, призови обратно того злого духа, что из меня вышел», – а он как осерчал, так да самой своей смерти со мной словом не обмолвился. А ведь сосед как-никак… Или возьмите вы Тонду Влчека, как он хотел, чтобы все мы, значит, фоксатов держались, что ими, значит, землю хорошо удобрять, а кто не хотел, он тому морду бил, кому ни попадя, как скаженный какой. А сын мой, учитель, значит, говорит, мол, это повсюду так, – кто чего себе ни удумает, хочет, чтоб и все так считали. И ни за что не отстанет. От этого и все зло. Вот оно и выходит, что всяк хочет всех в свою веру обратить.

– Так, так, – согласно подтвердила тетушка Проузова, зевая. – А все одно…

– И то, и то, – вздохнула старушка Благоушова.

– Завсегда это так на белом свете, – добавила Проузова.

– А вам, бабам, только бы языком молоть, – обиженно закончил дед Благоуш и поплелся во двор.

Между тем армии всех континентов вели всемирноисторические бои во имя «прекрасного будущего», как утверждали крупнейшие мыслители того времени.

Глава 29
Решающее сражение

Осенью 1953-го Величайшая Война близилась к концу. Не было армий. Оккупационные войска, чаще всего оторванные от тыла, редели и исчезали куда-то, словно вода в песке. Генералы-самозванцы брели от города к городу, вернее, от одних руин к другим, во главе горстки солдат, среди которых был один барабанщик, один мародер, один гимназист, один запевала и еще один непонятный человек, которого никто и не старался узнать поближе. Они брали выкуп за то, что не устраивали поджогов или давали благотворительные концерты «в пользу инвалидов, их вдов и сирот».

Никто уже точно не знал, сколько теперь воюющих сторон.

В обстановке полного разложения и разрухи наступил конец Величайшей Войны. Она закончилась столь неожиданно, что до сих пор неизвестно, где происходило последнее, решающее сражение. Историки ведут нескончаемые споры о том, какая из битв знаменовала собой разрешение и окончание мирового конфликта. Кое-кто (Дюрих, Асбридж и особенно Морони) склоняется к выводу, что такой битвой явилась битва под Линцем. В этой довольно крупной операции участвовали шестьдесят солдат, представлявших различные враждующие страны. Битва вспыхнула в большом зале трактира «У розы» из-за кельнерши Гильды (она же Маржена Ружичкова из Нового Быджова). Победу одержал итальянец Джузеппе, который увел с собой эту Гильду, но поскольку на следующий день она убежала от него с чехом Вацлавом Грушкой, то, собственно, исход и этого сражения тоже трудно признать окончательным.

Польский исследователь Усиньский считает такой битвой сражение у Гороховки, Леблон – у Батиньоля, ван Гроо – резню близ Нью-порта, но у меня складывается впечатление, что в данном случае ученые руководствуются скорее региональным патриотизмом, чем объективными историческими фактами. Короче говоря, последняя, решающая битва Величайшей Войны осталась неизвестной. И тем не менее мне представляется возможным определить ее с достаточной степенью вероятности по источникам, удивительно совпадающим, а именно – по целому ряду пророчеств, предшествовавших Величайшей Войне.

Так, сохранился печатный (готический шрифт) текст пророчества, восходящего еще к 1845 году, где говорится, что «через сотню лет настанут страшные времена и много ратного народа падет на поле брани», но что «по прошествии сотни месяцев тринадцать народностей под березой в поле сойдутся и в сече жестокой себя посекут», после чего воцарится пятидесятилетний мир.

В 1893 году турчанка Вали Шён (?) вещала, что «пять раз по дюжине лет минет, пока настанет мир во всем белом свете; в тот год тринадцать кесарей сойдутся в сече под березовым деревом, а потом будет мир, какого никогда не было и не будет».

Упоминается видение чистокровной негритянки из Массачусетса, которой в 1909 году привиделось «чудище черное, двурогое, и чудище желтое, трехрогое, и чудище красное о восьми рогах, которые бились под деревом (березовым?), так что кровь их обрызгала целый свет».

Любопытно, что число рогов в общей сложности составляет тринадцать, явно как символ тринадцати национальностей.

В году 1920-м пророчил высокочтимый Арнольд, что «грядет война девятилетняя и охватит она все континенты. Один великий кесарь падет в этой войне, три великие державы разрушатся, девяносто девять столиц превратятся в развалины, и последнее сражение этой войны будет последним и в столетии».

Видение Джонатаново (год тот же), опубликованное в Стокгольме: «Сеча и мор девяносто девять земель истребит, девяносто девять земель погибнет и вновь возродится; последняя битва продлится девяносто девять часов и будет столь кровавой, что все герои падут под сенью березового дерева».

В пророчестве немецкого народа (год 1923-й), говорится о битве на «Березовом поле» (Birkenfeld).

Депутат Бубник при обсуждении бюджета на 1924 год говорил следующее: «…и положение не улучшится, пока последний солдат не будет мобилизован служить под березой».

Таких и тому подобных вещих документов за период 1845–1944 годы сохранилось более двухсот; в сорока восьми из них встречается число «тринадцать», в семидесяти – «березовое дерево», в пятнадцати – просто «дерево». Итак, вполне можно предположить, что последнее решающее сражение имело место где-то поблизости от «березового дерева»; кто там воевал – нам не известно, но уцелело после битвы общим счетом тринадцать солдат разных национальностей, и солдаты эти улеглись почивать от трудов праведных под сенью березы. В сей момент и пришел конец Величайшей Войны.

Вполне возможно, однако, что «береза» в данном случае выступает символом мест и местечек с такими названиями, как: Бржезаны, Бржезенец, Бржезград, Бржези (их в Чехии 24), Бржезина (этих 13), Бржезновес, Бржезинка (4), Бржезинки, Бржезины (3), Бржезка (4), а также Бржезко, Бржезна (2), Бржезнице (5), Бржезник, Бржезно (10), Бржезова (11), Бржезове Горы, Бржезовице (6), Бржезовик, Бржезувки, Бржежаны (9) и даже Бржезолупы. Или же немецкие: Бирк, Биркенберг, Биркенфельд, Биркенхайд, Биркенгаммер, Биркихт; или английские: Биркенхед, Биркенхем, Бирч, и т. п.; или французские: Булленвилль, Булле, и т. п.

Таким образом, число городов, сел и местечек, где, по всей вероятности, могла разыграться последняя, решающая битва, сокращается до нескольких тысяч (если, конечно, говорить о Европе, которая, естественно, имеет преимущественное право в вопросе на последнее сражение); в результате скрупулезных научных изысканий можно будет примерно хотя бы установить, где это произошло, если уж абсолютно невозможно доказать, кто выиграл сражение.

И все-таки согласитесь – картина заманчивая: неподалеку от места, где разыгралось последнее действие всемирной трагедии, качалась на ветру хрупкая белая береза; наверно, над полем брани заливался жаворонок и какая-нибудь бабочка-боярышница порхала над разъяренными воинами. Ай – глядь! – убивать-то почти уж некого; стоит жаркий октябрьский полдень; тут герои один за другим поворачиваются спиной к ратному полю и, распрямившись, истосковавшись по мирной жизни, направляются под сень березы. И вот уже все тринадцать уцелевших в последней битве лежат под деревцем. Один положил усталую голову на сапог соседа, другой – на его задницу… не смущаясь его привычек (грубых, я имею в виду). Тринадцать уцелевших солдат со всего света храпят под одной березой.

К вечеру они проснутся, оглядятся вокруг и схватятся за оружие. Но тут кто-нибудь из них – историк так никогда и не узнает его имени – скажет:

– Черт побери, ребята, да хватит с нас всего этого!

– А ты, парень, прав, – с облегчением вздохнет другой, откладывая оружие в сторону.

– В таком случае угости-ка меня кусочком сала, болван, – ласково попросит третий.

А четвертый воскликнет:

– Эх, черт, покурить бы, братцы! Нет ли у кого, а?

– Бежим, братцы, – предложит пятый, – мы больше не играем.

– На тебе окурочек, – пообещает шестой, – а ты дай мне хлебца чуток.

– Домой, чуете, домой пойдем! – гудит седьмой.

– А что, твоя старуха все еще ждет тебя? – спросит восьмой.

– Бог ты мой, я уже шесть лет не спал в постели, – вздохнет девятый.

– Вот ведь чертовня какая творилась, – заметит десятый и плюнет с досады.

– И то верно, – согласится одиннадцатый. – Да теперь нас никуда калачом не заманишь.

– Не заманишь, – повторяет двенадцатый. – Что мы, ослы, что ли? По домам, ребята!

– Ах, как я рад, что конца дождался! – объявит тринадцатый и перевернется на другой бок.

Вот так, пожалуй, не иначе, можно представить себе, как закончилась Величайшая Война.

Глава 30
Конец – делу венец

Много лет протекло с тех пор. В кабачке «У Дамогорских» сидит механик Брых, ныне владелец слесарной мастерской, и читает «Лидове новины».

– Сию минуту будут готовы колбаски, – объявляет трактирщик, выглядывая из кухни.

Но постойте, ведь это же Ян Биндер, бывший владелец карусели; правда, он раздобрел и не носит уже полосатой тельняшки, но это он!

– Да, торопиться некуда, – раздумчиво отзывается пан Брых. – Опять же патер Иошт еще не появлялся. И пан редактор Рейзек тоже опаздывает.

– А-а… как дела у пана Кузенды? – спрашивает пан Биндер.

– Да знаете, как оно. Прихварывает малость. Милейший он человек, пан Биндер!

– И то сказать… – соглашается пан трактирщик. – Пан Брых, не могли бы вы отнести ему колбаску… от меня… уж будьте любезны…

– Да я с радостью, пан Биндер, знаете, он так будет рад, что вы его помните. Да что тут толковать, я со всей душою…

– Благословен господь, – прозвучал у дверей веселый голос, и пан Иошт, румяный от морозца, снял шляпу и пальто.

– Вечер добрый, ваше преподобие, – приветствовал Иошта пан Брых, – а мы уж вас заждались.

Патер Иошт весело улыбнулся, потирая зазябшие руки.

– Так что пишут в газетах, любезный, что пишут?

– Вот кстати: «Президент республики присвоил молодому, подающему надежды ученому, приват-доценту доктору Благоушу звание экстраординарного профессора…» Помните, пан каноник, это тот самый Благоуш, что писал в свое время о Кузенде.

– Как же, как же, помню! – воскликнул патер Иошт, протирая очки. – Явно безбожник; они там, в университете, все богохульники. Да и вы ведь тоже бога не помните, пан Брых.

– Ну, пан каноник помолится за нас за всех, – примирительно бросил пан Биндер. – Мы ему на небе для компании нужны. Колбаски прикажете, ваше преподобие?

– Две больших и одну маленькую!

– Ну, понятно, две больших, одну маленькую.

Пан Биндер проворно отворил дверь на кухню и крикнул: «Две из потрохов, одну кровяную».

– Добрычер, – буркнул редактор Рейзек, вваливаясь в кабачок. – Холодно, братцы!

– Вот и вечеринка у нас! – суетился пан Биндер. – Вот и гости собрались!

– Так что новенького? – бодро расспрашивал патер Иошт пана редактора. – Как дела в редакции? Я ведь тоже, когда молод был, в газете пописывал.

– А этот Благоуш про меня тоже упоминал в своих сочинениях, – вспомнил пан Брых. – Я еще эту статью вырезал. «Апостол Кузендовой секты» – эвона как он меня величал. Охо-хо-хо, прошли те времена!

– Ужинать, – потребовал пан Рейзек.

Но пан Биндер с дочерью уже ставили на стол дымящиеся колбаски; все в капельках сала, они еще шипели, развалясь на пышной капусте, словно турецкие одалиски на подушках. Патер Иошт громко причмокнул и вонзил вилку в ближайшую обольстительницу.

– Эх, хорошо, – помолчав, восхитился пан Брых.

– Угу, – не сразу отозвался пан Рейзек.

– Удались на славу, пан Биндер, – признал благодарный пан каноник.

Воцарилась благодатная, сосредоточенная тишина.

– Чувствую какие-то новые пряности, – присоединил свой голос благодарности пан Брых. – Приятные!

– Да, но тут все в самый раз.

– И корочка должна прямо-таки хрустеть на зубах.

– М-м-м…

Опять наступила длительная пауза.

– А капуста сюда идет самая беленькая.

– На Мораве, – заговорил пан Брых, – капусту делают прямо словно кашу. Я там в подмастерьях служил, так эта каша сама в горло течет.

– Господь с вами, – поразился патер Иошт. – И не говорите, все равно не поверю, что это вкусно.

– Верьте не верьте, а там так делают. И едят ложками.

– Вот страх-то господень, – обеспокоился каноник. – Это странный какой-то народ, братья. Ведь в капусту всегда жиру нужно много класть, верно я говорю, пан Биндер? И я не понимаю, как можно делать иначе.

– Знаете, – проникновенно обратился к присутствовавшим пан Брых, – с этой капустой выходит, как с нашей верой. Не умещается в голове человека, почему это нужно исповедовать иную веру.

– Ах, оставьте, голубчик, – защищался патер Иошт. – Я скорее поверю в Магомета, чем съем капусту, приготовленную по-иному. Ведь ясно как божий день, что капусту надо заправлять жиром.

– А когда разговор идет про веру, это неясно?

– Когда про нашу веру, ясно, – твердо заявил пан каноник, – а про все прочие – неясно.

– Вот мы и снова пришли к тому, с чего начали перед войной, – вздохнул пан Брых.

– А люди завсегда возвращаются к тому, с чего начинали, – вмешался пан Биндер. – Так и сам пан Кузенда считает. «Биндер, – говорит он, – никакая правда не даст себя одолеть. Видишь ли, Биндер, этот наш бог на землечерпалке вовсе не был плох, и твой – карусельный – тоже был совсем не дурен, а вот так получилось, что оба сгинули. Всяк верит в своего исключительного бога, а другому человеку не верит, не верит, что этот, другой-то, тоже любит хорошего бога. Люди всегда должны верить в людей, а остальное приложится». Так говорит пан Кузенда.

– И то верно, – согласился пан Брых, – человек, он может, скажем, считать, что иная вера – плохая вера, а вот думать, что человек, исповедующий иную веру, обязательно плохой, грубиян, проходимец, – это уже нельзя. Так и в политике, так и во всем.

– А сколько людей заразилось ненавистью и погибло, – отозвался патер Иошт. – Выходит, чем крупнее дело, в которое ты веришь, тем яростнее ты отвергаешь неверующих. А ведь самой большой верой должна быть вера в людей.

– Всяк прекрасно мыслит про все человечество, а вот когда нужно поладить с отдельным человеком – тут и загвоздка. Пусть лучше я тебя убью, зато спасу человечество. А это нехорошо, ваше преподобие. И мир до тех пор нехорош будет, пока люди не научатся друг другу верить.

– Пан Биндер, – в раздумье проговорил патер Иошт, – так, может, вы завтра приготовите эту моравскую капусту? Надо попробовать.

– Ее обжаривают, но только немного, и ставят вроде как упревать. И с колбасками – оно вкусно, прямо пальчики оближешь, честно говорю. В каждой вере и в каждой правде что-нибудь доброе да найдется, только бы это доброе каждый признал.

Дверь с улицы отворилась, и в горницу вошел полицейский. Он замерз и зашел пропустить рюмочку рома.

– А, это вы, пан Грушка, – признал вошедшего Брых. – Откуда идете?

– Да с Жижкова, – откликнулся полицейский, снимая огромные рукавицы. – Облава была.

– А кого ловили?

– Двух бродяг. Всякую тварь, словом. Этот дом номер тысяча шесть, подвал то есть, настоящий притон.

– О каком притоне речь? – не понял пан Рейзек.

– Да притон с карбюратором, пан редактор. Стоял там маленький карбюратор от старого, еще довоенного мотоцикла. Вот всякая шваль и повадилась около него оргии устраивать.

– Что же это за оргии?

– Ну, в общем, непорядок. Молятся и поют псалмы: видения, видите ли, у них, пророчествуют, чудесами голову себе забивают, ну всякая такая чушь.

– А это не полагается?

– Не полагается, полицейский запрет наложен. Это ведь, понимаете ли, дело такое – вроде опиума. У нас такой притон и в Старом Месте был. Этих карбюраторных гнезд мы уже семь штук разорили. Всякая шваль туда набивалась. Бродяги бездомные, курвы, личности подозрительные. Оттого и запретили. Непорядок.

– И много еще таких притонов?

– Да нет, по-моему, это был последний карбюратор.