Текст книги "Все возможное счастье. Повесть об Амангельды Иманове"

Автор книги: Камил Икрамов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

Глава двадцать первая

То, что обычно приписывают необычайной интуиции в действиях какого-то крупного руководителя народного движения, полководца или политического деятеля, что проявляется в обстановке сложнейших общественных катаклизмов, в войнах гражданских и партизанских, порой вовсе не интуицией объясняется, а только последовательностью. Вождь такого движения до тех пор остается во главе его, пока верно и неуклонно следует велениям самой реальной необходимости, только им подчиняет свои мысли, чувства, а предварительными намерениями и прожектами жертвует, не теряя драгоценного времени. Истинный руководитель народного движения так или иначе осознает вынужденность своих решений и понимает необходимость действовать в соответствии с конкретной, совершенно реальной ежедневной и даже ежеминутной ситуацией. Если бы это было иначе, талант вождя или полководца мало чем отличался бы от таланта кабинетного ученого или религиозного пророка.

Не только интуиция, но и точные знания военной обстановки, складывающейся в результате подготовки карательных мероприятий, не могли бы изменить линии поведения сардара – главнокомандующего восставшими – Амангельды Иманова. Представим себе на минуту, что все секретные приказы и телеграммы генерала Сандецкого, командовавшего войсками Казанского военного округа, и донесения генерала Лаврентьева в тот же час становились бы известны Амангельды. Конечно, его решения в сфере тактики были бы иногда иными, отдельные операции проходили бы более успешно, но стратегия восстания определялась не сардаром Амангельды Имановым и тем более не ханом Абдулгафаром, а многими обстоятельствами, которые от них двоих не зависели, как не зависел от них и сам исход восстания.

Сардар, конечно, не размышлял в те дни о таких отвлеченных вещах, не гадал он и об отдаленных последствиях своих действий. Каждый день и каждый час требовал от него реакции на все новые и новые события, и он действовал без промедления, уверенно и твердо.

Абдулгафар не вмешивался в деятельность сардара. Он был занят политикой, принимал гостей в роскошной юрте, там много ели, пили кумыс, но все чаще водку и коньяк, льстили друг другу, завидовали, наушничали… Там много гадали о завтрашнем дне, болтали о временах, когда хан определит столицу, когда будет истинным государем со своим двором и правительством. Глупые все больше верили в это, умные притворялись, что верят. Темп трапез и бесед за этими трапезами был медлительный, тягучий. Каждый приезд сардара вносил сумятицу и ломал этикет, который усердно складывали на основе преданий, слышанных от стариков. Амангельды входил пыльный, хмурый и быстрый. Для него визит к хану ничем не отличался от приезда в кузницу, где ковали пики для новых воинов-сарбазов, или от посещения лекаря, который перевязывал ему руку, задетую шальной пулей в перестрелке возле железной дороги.

Абдулгафар не любил говорить с Амангельды, боялся его вопросов, знал, что и распоряжений сардар не любит, По любому поводу готова была вспыхнуть ссора.

Абдулгафар в осторожных выражениях сообщил сардару, что восставшие порой нарушают вечные законы степи, и в час, когда идет священная война, когда всего нужней единение против неверных, они обращают оружие против своих же братьев, против мусульман, причем, как правило, против старших братьев, старших по положению, по родословной, по должности…

Амангельды слушал с лицом каменным, непроницаемым, а хан продолжал свою вкрадчивую речь, приводил примеры, укорял кого-то, кого сардар должен был бы образумить: обуздать или наказать.

– Кто-то пустил слух, – говорил Абдулгафар, слегка раскачиваясь, – будто указ белого царя о реквизиции киргиз был принят по ходатайству некоторых наших уважаемых братьев. В каждой волости голытьба называет своего виновника. Недавно убили уважаемого аксакала Казангапова, который когда-то по должности своей говорил о необходимости подчиняться царю. Надо же понимать: времена меняются, нельзя сегодня отвечать за то, что было вчера. Вчера мы все вынуждены были говорить не то, что думали. Не правда ли?

– Не знаю, – сардар каменно глядел в лицо хана, – я никогда не говорил, что надо подчиняться призыву. Я всегда говорил только то, что думал.

Неучтивость Амангельды была замечена всеми, кто сидел в юрте, но никто не удивлялся этому. Абдулгафар уступил.

– Конечно, мы не можем упрекать тех, кто противился составлению списков призывников, кто убивал гонцов и старших, везших списки русским, но теперь, когда война объявлена, когда все мы должны быть едины, нельзя разжигать междоусобицу. Жалобы есть серьезные…

Двое из жалобщиков – карабалыкский волостной управитель Кадыров и бистюбинский Досов – сидели возле двери на корточках. Амангельды узнал их сразу же, а теперь понял, зачем они здесь, вспомнил, что они приходятся хану родней.

– Они жалуются? – Амангельды кивнул в сторону двери. – На кого они жалуются?

– Мне они назвали обидчиков, – сказал Абдулгафар. – Но просили никому больше не говорить, ибо боятся мести. Они боятся, что тогда никто уже не спасет их.

– Это верно. Никто! – Амангельды впервые за весь разговор улыбнулся. – Кстати, чуть не забыл сказать, в ближайшее время, через две недели, мне понадобится тридцать тысяч рублей. Их надо собрать с баев. Можно начать с тех, кто поблизости. Меньше будут приходить с жалобами. Начните с этих.

– Тридцать тысяч? – удивился хан.

– Не меньше, – сказал Амангельды, вставая с ковра. – Я дал слово платить кузнецам по два рубля за каждую пику. Железо у них покупное, уголь – тоже, и кормить свои семьи им надо.

Амангельды и в самом деле обещал платить кузнецам сдельно и не сомневался, что заставит баев раскошелиться, но срок назначал из желания поддразнить Абдулгафара и сумму тоже преувеличил. В районе восстания становилось все больше мужчин, готовых стать сарбазами в войске Амангельды. Кроме местных повстанцев прибывали вооруженные чем попало отряды из Петропавловского и Атбасарского уездов Акмолинской области, Перовского уезда Сырдарьинской области, из многих мест. Более десяти тысяч повстанцев находились вблизи станции Челкар. Им всем требовалось оружие. Пики конечно же не решали вопроса, поскольку бои предстояли против регулярной армии, вооруженной для войны с немцами, а не для операций с кочевниками.

Может быть, один только Амангельды во всей ставке восстания понимал, каков разрыв в вооружении между его сарбазами и карателями. Может быть, он один представлял себе несоизмеримые цифры потерь в каждом бою, но он один понимал, что восстание уже состоялось, что оно будет могучим и он призван сделать все, чтобы оно победило. Победить – так понимал свою задачу Амангельды, с этой целью действовал и презирал всех, кто уже сейчас готовился к тому, что будет в результате поражения или как все сложится после победы.

Амангельды быстрым шагом вышел из юрты Абдулгафара, ему подвели коня, он вскочил в седло, прижав к себе больную левую руку. Два ординарца скакали за ним, гордые близостью к сардару, своими вороными конями, берданками и шашками русского образца.

Амангельды знал себе цену. В степи всегда было много батыров, и среди них всегда находились такие, что не уступали ему в схватке на поясах, в конном состязании или в стрельбе. Вот Кейки, к примеру, стрелял лучше, чем Амангельды. Или Ибрай Атамбеков – отличный борец… Но Амангельды знал себе цену и потому, став главнокомандующим над тысячами своих соотечественников, не удивлялся. Если бы не Токарев и не Деев, не те их мысли, которыми они делились с ним как с равным, если бы не ленинские слова о том, что не может быть свободным народ, который угнетает чужие народы, то, может быть, не знал бы Амангельды о том, какой силой обладают люди, сплоченные идеей освобождения от гнета, не верил бы в историческое право на восстание, не стал бы батыр сардаром. Возможно, что не так определенно думал об этом сам Амангельды, на рыси проезжая менаду наспех поставленных юрт какого-то издалека прикочевавшего аула, но думалось именно про это. Еще про то, что русский царь всегда имел много врагов среди своего народа, а теперь их с каждым часом становится все больше.

Вспомнился ему Петербург, толпы праздного люда на Невском, фабричные, которых он видел или хмурыми и понурыми в будние дни, или пьяными и разгульными после получки. Нет, мало людей захотят защищать свою старую жизнь, а те, что захотят, не смогут.

Власть украшает мужчину лучше, чем дорогая одежда и хорошее оружие; теперь на Амангельды девушки смотрели так же, как в дни его молодости и молодечества, и это льстило ему.

С тех пор как он стал сардаром, о нем ходило множество сплетен. Некоторые рождались сами по себе, но большинство пускалось с умыслом. Всего три любви было в его жизни, и вокруг каждой люди выстраивали легенды и домыслы. Трагическая и нелепая гибель Раш послужила почвой для особенно яростных пересудов.

…Ее нашли за аулом возле камышей Балык-Карасу. Она стонала в беспамятстве, и грудь ее была в крови. Потом никак не могли вспомнить, кто первый услышал крик о помощи, кто первый обратил внимание на то, как кинулись к реке аульные псы.

На шее у Раш были следы клыков, и, хотя крови она потеряла не очень много, привести ее в сознание не удавалось: видимо, испуг был очень сильным. В степи знали много случаев, когда волки или бешеные собаки кидались на человека. Чаще всего это случалось в конце зимы или весною; иногда дело кончалось смертью, иногда долгой болезнью. Амангельды был в отъезде, и никто толком не знал, где именно; за ним послали сразу. Родичи не отходили от больной, молились, плакали и сокрушались, что нет в живых великого баксы Суйменбая, который сразу бы узнал, кто напал на несчастную, кто наслал беду, и спас бы ее игрой на волшебном кобызе. В ауле склонялись к мысли, что не волк напал на Раш, не бешеный пес, не гиена и не барс, а обыкновенный оборотень. Если не оборотень, она бы так не испугалась.

Посланный за Амангельды нашел его в Атбасарском уезде у фельдшера Адильбека Майкутова. Амангельды в оборотня не верил, Майкутов – тем более, но оба ничем не выдали своих сомнений.

Вспоминая теперь тот зимний вечер, когда он узнал о несчастье, Амангельды корил себя за досаду, которую испытал тогда. Слепо подосадовал, нехорошо. Вечно, мол, все не слава богу! Надо ехать домой, когда там наверняка и без него уладилось. Он представлял себе, как удивится Раш его приезду, ему думалось, что Раш – женщина истинно сильная и даже отважная, ей ли помирать с испугу. Он понимал, что со страху человеку может померещиться любая чертовщина. Тем более женщине.

Амангельды сам уже не знал, по любви он женился или потому, что время пришло. Кто знает, как сложилась бы его семейная жизнь и вся жизнь вообще, если бы отдали за него Зулиху, подругу детства и юности? Много зависит от женщины, если ее любят! Но в жизни батыра ни одна женщина не сыграла серьезной роли, он и не задумывался о них, и не любил болтать на эту тему с другими. Он не задумывался над тем, сильно ли его любит Раш, но в последнее время все чаще думал, какую хорошую жену послала ему судьба.

Сидя возле умирающей, он с благодарной нежностью вспоминал ее молодой, и ее приезды к нему на свидание в тургайскую каталажку, и те короткие дни, когда он, вернувшись из заключения, на какое-то время подумал, что сможет жить спокойно, ни во что не вмешиваться, никого не защищать, никого не наказывать.

Мысли о том, как власть и слава украшают мужчину, недолго радовали Амангельды. Он знал и оборотную сторону этой радости, знал, что слава и власть не заменят молодости и силы, знал, что нынче каждый его шаг на виду и что все только и судачат о его влюбленности в девушку со сладким именем Балым. Вопрос о свадьбе был решен как бы сам собой, хотя Амангельды ни разу не заговорил об этом и даже не знал, стоит ли ему жениться.

Не ко времени это, странно даже! Неуместность женитьбы в разгар восстания подтверждалась вроде бы каждый день, сам Амангельды на прямые вопросы и двусмысленности отвечал определенно и четко: «Перестаньте повторять бабьи толки!» Потом Амангельды понял, почему все вокруг верили в его женитьбу больше, чем он сам. Уверенность эта исходила от самой Балым и от ее родни: они-то уж знали характер девушки, а в красоте и уме ее и вовсе никто не сомневался. Но как бы то ни было, Амангельды гнал от себя эти мысли, как гнал прочь тех, кто говорил об этом вслух.

В ставке восстания всегда толпилось множество людей, приехавших за распоряжениями, с донесениями, для совещаний и с просьбами об оружии, но много было и просто любопытных. Встречались и лазутчики или те, кого принимали за лазутчиков. Иногда Амангельды узнавал об этом после совершения казни над заподозренными, и не было уже никакой возможности выяснить степень их виновности.

Единственный бесспорный военный успех восстания заключался пока лишь в том, что вся огромная территория Тургайской области и многих соседних уездов полностью вышла из подчинения царской власти. Не только о мобилизации, но и о сборе налогов, об исполнении русских законов, да и просто о почтовой и телеграфной связи, теперь не могло быть и речи.

Далеко не всем в штабе восстания нравились порядки, которые завел Амангельды. Деление на тысячи, сотни и десятки было принято сравнительно легко, ибо соответствовало старым казахским военным традициям, но дисциплина, которой требовал Амангельды, у многих вызывала сопротивление. Может быть, поэтому сардар так стремился лично участвовать в военных операциях разных отрядов, может быть, только па личной его храбрости, на личных контактах с людьми и строилась та единая сила, которая могла противостоять силе карателей.

В конце октября приехал Алиби Джангильдин. Он появился нежданно, и всю ночь они просидели с Амангельды в юрте. Сарбазы видели, что там горит огонь, и понимали: друзья решают важные вопросы. Вскоре на берегу Тургая собрались пятнадцать тысяч восставших.

Амангельды говорил, что царская власть слабеет с каждым днем, она ждет толчка, чтобы рухнуть, но толчок этот должен быть достаточно сильным.

Мы уберегли нашу молодежь от мобилизации, от гибели в чужих краях, но теперь многим предстоит рисковать жизнью, чтобы доказать право жить!

Чтобы иметь право жить, нужно уметь рисковать жизнью. Эта мысль сардара понравилась молодым сарбазам, а тысячные и сотские озаботились еще большими требованиями дисциплины. Хотя все было вроде бы согласовано с обычаем, но создание судейской коллегии при сардаре и секретариата при штабе, установление твердых правил сбора продовольствия для сарбазов – все это недовольные из числа баев приписывали влиянию, которое оказывал на их бесстрашного вождя приехавший невесть откуда Джангильдин. Они не ошибались. Стараясь оставаться в тени, Джангильдин и в самом деле во многом определил организационную работу штаба, внимательно обсуждал решения, которые на другой день или через неделю становились известны степнякам как распоряжения сардара, решения судебной коллегии или мнение секретариата. Именно Джангильдин посоветовал Амангельды постепенно овладевать крупными населенными пунктами, именно он поддержал намерение друга более требовательно отнестись к баям, которые на словах поддерживали восстание, но уклонялись от непосредственного участия в боях и даже имуществом своим не хотели поступаться: жалели коней, продовольствие и фураж, были факты, свидетельствовавшие о связях баев о неприятелем. Купец Анвар Хабибулин, например, как выяснилось совершенно случайно, вез из Кустаная в Оренбург несколько верноподданнических донесений от местных богатеев к генералу Новожилшгау. Купца порешили прямо в чистом поле, а баи, припертые к стенке, откупились от обвинения и были прощены вопреки требованиям сардара о казни изменников. По мнению Амангельды, они были виновны куда больше, чем купец, исполнявший их поручения. Сардару приходилось считаться с родственными и родовыми связями в его войске, а соображения родства не позволяли до конца быть справедливым и принципиальным.

Решение о взятии Тургая не было принято Амангельды единолично, оно вызрело в массе его воинов, оно вытекало из всей военной обстановки, из того, что надвигалась зима и город мог спасти от холодов, укрыть, накормить, стать подлинной столицей восстания.

Как ни странно, о своем окончательном решении штурмовать город Амангельды прежде всех сказал не друзьям, не в штабе, а в доме у родичей девушки, которую молва все более определенно называла его невестой.

Он заехал туда по пути, чтобы обогреться и отвести душу с милыми людьми, но его, как оказалось, ждали, ждали и его слов о свадьбе. И Балым ждала от него ответа, не скрывала этого видом своим и была уверена в том, что свадьба будет скоро.

Удивительное дело, до чего не вовремя пришла эта любовь, думал Амангельды, понимая, что это именно любовь и что сама судьба свела его с девушкой, имя которой означает «мед мой». Пожалел главнокомандующий, что нет более Суйменбая и нет никого, кто мог бы предсказать ему будущее. Может быть, он и Суйменбаю не поверил бы в таком деле, но хоть спросил бы. Больше ни у кого он спрашивать не хотел. Нет! Женщины в самом деле никогда не имели для него такого значения, как для других. До сих пор, кажется, не имели. Амангельды когда-то мимоходом, со стороны глядя, заметил, что особенно много значит любовь для юношей, которые еще не верят в себя, и для людей в возрасте, когда есть уже основания сомневаться в своих силах. Неужто этот возраст наступил, неужто он стареет?

– От судьбы, видно, не уйдешь, – не желая говорить более определенно, сказал Амангельды в мазанке у своей невесты. – Но сейчас не время думать о чем-нибудь, кроме того, что пора уже нам брать Тургай. А потом все будет хорошо. Я верю.

Эти слова были произнесены против собственного намерения ничего не говорить определенно.

В считанные недели Тургай стал островом или даже утлым суденышком в безбрежном бушующем море. Задуманный в качестве форпоста империи, он существовал теперь сам по себе, и о нем вовсе забыли.

Ушедший на покой, овдовевший и вновь женившийся на старости лет следователь Бирюков вместе с другими обывателями ждал большой беды, но в отличие от многих надеялся на окончательную победу русского оружия на Западном фронте, на обуздание иноверцев по всей империи и еще на то, что его скромный труд летописца тургайской жизни обретет бессмертие. После разгрома мятежников записки Бирюкова могли бы публиковаться в столичных газетах и журналах, он был бы замечен в высших сферах и – чем черт не шутит! – мог бы стать академиком. Супруга Людмила изо всех сил поддерживала мечты Бирюкова, верила в них и в меру своих сил сообщала тургайскому Пимену все, что слышала.

Пока работал телеграф, записи свои Бирюков перемежал сообщениями из Петрограда, ставил их в качество вех, когда же связь с Россией прервалась, тургайский летописец стал позволять себе рассуждения и толкование событий, заносил в тетрадь все, что приходило на ум в свободное время. Свободного времени было много.

«29 сентября. Вернулась в Тургай казачья сотня, замирявшая киргиз Кайдаульской волости. По их словам, произошел тяжелый бой с киргизами, три казака убиты, один ранен. Противник потерял в десять раз больше. Это наводит на хорошие мысли. За одного убитого десять, за одну изнасилованную русскую – двадцать киргизок. Дело вкуса, как говорится, но Людмила уверяет, что они темпераментны.

1 октября. Нас с Людмилой пригласили быть понятыми при обыске квартиры Токаревых. Сами они в Оренбурге обосновались, дом их здесь заколочен. Причина обыска та, что при карательной экспедиции казаков в одном из домов, где, по словам очевидцев, долго жил атаман восставших киргиз Амангельды Удербаев, найдена книжонка предосудительного содержания из числа тех, за которые и в мирное время не жаловали. На книге нашли пометку, что она из библиотеки Н. В. Токарева. Обыск подтвердил это, экслибрис полностью совпал с теми, кои были на других книгах. Книг много. Даже слишком.

22 октября. Объявлено военное положение, говорят, что в семи верстах от города собрались воинственные киргизы, жаждущие нашей крови. Телеграф, который в последние дни почти не работал, замолк вовсе. Г-н Камахин сидит у окошка и плачет. Приказом уездного начальника после шести вечера запрещено появляться на улице. Всем жителям предложено в случае нападения укрываться в каменных строениях школы и казармах. Начальство свои семьи уже неревело в казармы, устроило с удобствами.

30 октября. Наши смельчаки выезжали из города на рекогносцировку, видели разъезды киргиз с пиками, на сближение не пошли. Приказано строить баррикады, въезды опутаны колючей проволокой. Неведомо откуда возникла весть, будто государь император послал нам на выручку отборные войска, повернуты маршевые роты, шедшие на германский фронт… Оказывается, Людмила лично знала Амангельды, когда тот дружил с Токаревыми и бывал у них запросто. Это лютый и хитрый зверь, тигр с умом человека. Россия погибнет, погребенная иноверцами, ибо опиралась па милосердие и всепрощение, терпимо относилась к инородцам, революционерам и штундистам. У меня возник план создания будущей опричнины. Нельзя опираться на образованный класс и на класс сытый. Слишком много у них побочных соображений. И с инородцами надо иначе. К чему пам их образованные муллы, учителя, врачи, адвокаты, которые себе на уме? Опираться надо на таких, как Амангельды и ему подобные. Если бы люди вроде господина Ткаченки и сильные личности из местных нашли общий язык, порядок был бы установлен на долгие века. Сильных надо прикармливать, приручать, как соколов к охоте приручают.

5 ноября. Напряжение растет, гроза надвигается. Сегодня проснулся от выстрелов, вскоре в казармах начал бить барабан. Я подумал, что это начало штурма… Хотели ложиться спать, Людмила дала мне выпить валерианы с пустырником, разобрала постель, как вдруг из спальни крикнула мне: „Пожар!“

6 ноября. Не до сна! Это конец! Какие-то лазутчики стали в ночь поджигать стога сена вокруг нашего несчастного, но героического городка, хотели нас запугать сразу, а на всю зиму устроить бескормицу нашему скоту. Город в огненном кольце, горят, по моим подсчетам, более тысячи стогов, светло, как белым днем.

7 ноября. Вот уж истина: „Врагу не сдается наш гордый Тургай!“ Вещие слова, точные.

Вчера только начали затухать факелы наших стогов, как киргизы подкрались к городу, и начался бой. Видимо, этого ждали наши начальники, и враг был встречен в самых важных местах залпами и прицельной стрельбой. Пулеметы били в упор, а стояли именно там, где надо! Нескольким мятежникам удалось прорваться в город, но они были застрелены прямо на улицах. Этот кошмар длился до сумерек с затишьями. Постепенно киргизы отступили, и я вышел, чтобы воочию убедиться в стойкости русских людей перед лицом лютого врага. Более пятнадцати трупов, раздетых и изувеченных, валялось в нижней части города и у реки. Казаки разорили несколько частных домов, видимо, за неучастие в общем подвиге или по подозрению в симпатиях к киргизам, тащат мебель, ковры и одежду. На войне как на войне! Кто не с нами, тот опасен, враг, хуже врага!

8 ноября. Я был не прав, записав, что Россия погибнет, погребенная иноверцами. Нет, она погибнет без погребения! Всюду распад!»

Отношения между Амангельды, главнокомандующим, и Абдулгафаром, ханом, становились все более напряженными. Военная власть с гражданской все более расходились в решении каждодневных вопросов. Про общую стратегию и говорить не приходилось, любой разговор заплетался в мелочах, а пропасть между сардаром и ханом зияла бездонная.

Трагически неудачный штурм 6 ноября очень много изменил в том, как Амангельды представлял себе развитие событий и близкое будущее. Не было никаких сомнений в том, что в среде повстанцев, даже среди руководства, есть предатели, двурушники или совершенно безответственные болтуны. Иначе невозможно объяснить себе, почему ровно за два часа до штурма начали гореть стога сена. Они осветили все вокруг, они сорвали начало хорошо продуманной операции. Горели те самые стога, которые должны были стать укрытием.

Только с близкого расстояния, внезапно, нахрапом, практически безоружные повстанцы могли овладеть Тургаем. Это было объяснено всем. Только срок держался в тайне. И вот предательство!

Амангельды понимал, что Абдулгафару нет никакой выгоды от такого предательства, но все же подозревал его. Именно Абдулгафар собрал вокруг себя всякую шваль, лизоблюдов, бывших волостных, прислужников и доносчиков, именно там таилась всякая гниль. Люди аз личной охраны хана никогда не участвовали в бояж с царскими войсками, уклонялись и от мелких стычек, но когда представлялась возможность грабежа и бесчинств, они были первыми и любые мерзости оправдывали правами священной войны и святой местью.

Осада Тургая продолжалась теперь без особой надежды на взятие города. Из озорства охотники подбирались к окраинным строениям, поджигали амбары и оставшиеся стога сена. Каждую ночь вокруг Тургая и в нем самом что-нибудь да горело, ив степи тоже горело многое.

Во второй половине ноября в город с боями прорвался спасательный отряд, направленный генералом Лаврентьевым: восемь сотен казаков, рота пехоты, четыреста верблюдов, нагруженных боеприпасами, продовольствием и фуражем, батарея трехдюймовых орудий, пять пулеметов и много рогатого скота, предназначенного на прокорм экспедиционного отряда. Тургай стал вовсе неприступен для штурма, и взять его измором теперь тоже не представлялось возможным.

В один из дней всех казахов, проживающих в Тургае, выгнали в степь. Тут не считались ни с былыми заслугами перед царской властью, ни с тем, что многие из выселяемых заслужили доверие новых хозяев.

Когда Амангельды доложили, что в степи на двадцатиградусном морозе оказались семьи с малыми детьми, люди, лишенные всего своего имущества, сардар поскакал с джигитами туда. Он боялся, что кое-кто из сарбазов захочет мстить этим людям за недавнюю дружбу с врагом.

Становилось все холоднее, степь обезлюдела, только дымы Тургая виднелись вдали. Они стелились низко, потому что начинался ветер жынды-жель. Он дул откуда-то с Урала, а может, как говорили старики, с самого студеного моря, где вместо воды сплошной лед.

Нарочный, который показывал дорогу, растерялся, потому что не увидел изгнанных там, где оставил их ночью. Они все оказались в глубокой лощине, у мелкой речушки, скованной льдом.

Амангельды остановился у спуска. Из норы в сугробе показалась полная женщина в одном платье. В ее бархатный камзол и головной платок был завернут грудной ребенок. Женщина не могла говорить, она протянула батыру своего ребенка, глаза молили о спасении.

Две вещи понял Амангельды почти одновременно: ребенок мертвый, а женщина – старшая дочь покойного почтальона Байтлеу Талыспаева. В норе оказались еще несколько полуголых людей и собака. Она вышла вслед за хозяевами, и, может быть, ей они тоже были обязаны жизнью, грелись возле нее.

Сардар первым скинул с плеч шубу. Двух или трех джигитов из охраны Амангельды послал в ближний аул, чтобы хоть на время занять одежды, привезти кошмы.

От восхищенной детской мечты про иноходца золотистой масти жизнь оставила Амангельды только знание лошадей, способность мгновенно из тысячного табуна выделить лучшего коня и еще чуткость к нему во время дальних переходов и взаимопонимание, столь необходимое в бою. Многому научил Амангельды отец Раш… Тестя убили в прошлом году, когда один из карательных отрядов «наказывал» бунтовщиков за нападение на станцию и разрушение полотна железной дороги. Весь аул Бегимбай уничтожили, всех, кто не захотел или не смог уйти.

Последнего коня Амангельды выбрал себе сам, без тестя. Это был вороной пяти лет, высокий, с широкой грудью и сильными ногами. Двадцатого февраля 1917 года в бою возле селения Батпаккара вороному вспорола брюхо длинная пулеметная очередь почти в упор, из засады. Может быть, потому и погиб конь, что был он вороной. На снегу даже ночью хорошо виден.

Три батальона пехоты с обозами, сотня казаков и две артиллерийские батареи входили в экспедиционный отряд, который должен был уничтожить ядро восставших. Командовал отрядом опытный и хладнокровный подполковник. К концу февраля после тяжелых боев повстанцы оставили Батпаккару и ждали, куда двинутся каратели.

Хан Абдулгафар чувствовал, что необходимо срочно найти виновника военного поражения, указать на него сарбазам, если и не судить, не казнить, то опорочить. Более всего для этой цели подходил Амангельды: ведь он сардар, он пусть и отвечает. Одним ударом надо покончить с соперником и успокоить войско.

Пригласить Амангельды хан поручил Смаилу Бектасову. Поручение было не из приятных, но отказаться тот не посмел.

Бектасов потерял веру в себя, поседел. Доконала его смерть младшего любимого сына. Ему было семь лет, он умел читать, писать и удивительно красиво рисовал цветными карандашами. Кони, звери и птицы получались у него сказочными, они летали по небу, дружили между собой и все улыбались… Мальчик умер от страшных болей в голове, кричал, просил убить его. Если бы не восстание, Смайл отвез бы его в Оренбург, в Москву, к лучшим врачам.

В сопровождении десятка джигитов из личной охраны хана Бектасов явился в аул, где в нескольких землянках со своим крохотным штабом расположился командующий. Сарбаз у входа пропустил его без лишних слов, и это показалось добрым предзнаменованием. Амангельды, видимо, ни о чем не догадывался.

– Заходи, Смаил, садись. – Амангельды не удивился гостю. – Слушаю тебя.

Бектасов только тут понял, почему его сразу пропустили к сардару и почему тот не удивился. Кто-то издали опознал его и сообщил. А вдруг из ставки донесли? Ведь есть у него свои люди.

Опасения показались обоснованными. Не было и намека на угощение, даже о чае хозяин не распорядился. Бектасов, севший было на кошму справа от Амангельды, счел нужным подняться.

– Да что уж тут. Я ведь мимо ехал, а хан попросил передать, что послезавтра хочет видеть тебя гостем. Обсудить что-то хотят. Без тебя не обойтись.

– Когда? – спросил Амангельды.

– Послезавтра.

Амангельды задумался, потом отрицательно покачал головой:

– Послезавтра не смогу.

– Почему?

– Скажи им что-нибудь. Соври как старый друг. – Амангельды вроде бы подмигнул. – Скажи, что заболел.

Бектасов напрягся, пытаясь понять, что происходит.

– А разве ты заболел?

– Нет. Я на охоту собрался. Лис много развелось. Капканы буду ставить и так бить.

Издевательство стало явным. Бектасов надел свою лисью шапку, и ему стало совсем не по себе.