Текст книги "Все возможное счастье. Повесть об Амангельды Иманове"
Автор книги: Камил Икрамов
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)
Глава восемнадцатая
О начале войны жители Тургая узнали с опозданием часов на десять. Телеграфная связь в этот день оказалась поврежденной.
События, войне предшествующие, давно обсуждались во всем мире, а в Тургае особого значения конфликту на Балканах не придавали. Тургай жил споим умом.
– Война! – кричал телеграфист Камахин на всю улицу. – Война!
Никто не слышал его. Через город гнали стадо. Тяжелое облако пыли двигалось по главной улице и окутывало дома. Люди захлопывали двери, затворяли окна. Сначала шли коровы, потом овцы с козами. Купец Асим Хабибулин совершил выгодную сделку и спешил доставить груз по назначению.
Камахин тоже спрятался от пыли и стал крутить ручку телефона, которым почта была связана с квартирой уездного начальника.
Гарф выслушал телеграфиста и сказал в трубку:
– Впредь о всех новостях подобного рода попрошу вас извещать меня точно таким же способом. Благодарю!
Камахин несколько дней кряду старался услужить начальнику и звонил ему раза по три в дежурство, пока Гарф не рассердился и не сделал выговор за назойливость.
Столичная почта приходила в Тургай через неделю-полторы. На западных рубежах империи гремели пушки, лилась кровь, тысячи людей корчились в муках и умирали молодыми, а свежие газеты, доставляемые тургайцам, все еще сообщали о процессе госпожи Кайо в Париже, о поездке Пуанкаре в Швецию, о пребывании августейших особ – великой княгини Елисаветы Феодоровны и принцессы Баттенбергской с дочерью – в Уфимской губернии, о том, что министр внутренних дел Маклаков совершил объезд тех мест в Петербурге, где произошли перестрелки рабочих с чинами полиции, о нападении на поезд, совершенном толпою рабочих с красным флагом в нескольких верстах от столицы, о забастовке газет «Речь», «Современное слово» и «Петербургский курьер».
Еще газеты писали, что артистка Большого театра А. В. Нежданова получила приглашение в Лондон, что Л. В. Собинов в будущем концертные турне решил устраивать сам, без помощи импресарио, а артистка балета Е. Г. отказалась от поездки за границу и много времени провела в одном из подмосковных имений.
В России начала расцветать легкая атлетика, и сенсацией прозвучало сообщение о том, что некто Павлов прыгнул в высоту на 1 метр 45 сантиметров, а вторым был некто Сахаров с результатом 1,40.
Размышляя о подлинных причинах войны и не понимая, как цивилизованные страны могли решиться на такое, Николай Васильевич Токарев вчитывался в газетные статьи и пытался постичь то, что стояло за самим текстом и что было важнее слов. Больше других на вопрос о причине войны отвечала глупая и высокопарная статья на первой полосе «Московских ведомостей» от 16(29) июля 1914 года:
«ЛУЧШИЙ ОТВЕТ АВСТРО-ГЕРМАНСКИМ ПРИТЯЗАНИЯМ
Беспримерно дерзкий вызов, брошенный Австрией в лицо русскому государству и русскому народу, не замедлил оказать свои последствия, но эти последствия оказались совершенно неожиданными для зарвавшихся недругов России. Все русское общество сверху донизу, начиная от власть имущих до простых рабочих, объединилось в одном единодушном порыве любви к своей родине, которой угрожает внешняя опасность, к своей России, которой нанесено тяжкое, незабываемое оскорбление…» Далее говорилось, что благодаря Австрии у нас возродилось чувство, «которое еще так недавно служило предметом нападок и насмешек, это – национальное чувство. Под его влиянием все газеты (за немногими исключениями, о которых не стоит упоминать) заговорили в унисон… соглашаясь на одном и том же воинственном кличе: „К оружию, если это нужно для достоинства России“. Бастовавшие рабочие, так революционно настроенные еще накануне, с пением национального гимна возвращались к своему труду. Нет, с национализмом спорить нельзя, но оговоримся: национализм – это не теория, это – не плод отвлеченных измышлений, национализм – это могучее чувство, это непобедимый инстинкт, который живет в сердце каждого человека».
Токареву казалось, что именно в этой болтовне и находится ответ на ужасный вопрос о причине войны и нет тут никаких других обоснований. Но что думают эти люди, прокламирующие национализм в такой многонациональной стране, как Россия?
«Националистические течения в русском обществе, отлившись в партийную форму, были вызваны, с одной стороны, ростом космополитической, противоестественной пропаганды, с другой – напором инородческих националистических притязаний. Волей-неволей нужно было определенно и сильно противопоставить всем этим вражеским нападениям свой, русский, националистический лозунг. Это было течение боевое, и потому-то от него отмежевалось большинство нашей интеллигенции, блуждавшей среди чисто головных, отвлеченных партийных программ. Явились нелепые крайности с отрицанием национализма, как такового, с топтанием в грязь патриотизма и народной гордости…»
Весь Тургай крутился теперь возле почты, и телеграфист Камахин оказался главным источником сведений, которые еще не были подтверждены газетами. Но и в самых невероятных своих сообщениях Камахин соблюдал точность. Это подтверждалось не раз. Однако, когда телеграфист сказал Токареву, что Петербург будет переименован в Петроград, Николай Васильевич не поверил, он и потом пе верил глазам своим, когда в одной из газет рядом прочитал два сообщения:
«Петербург, 17 августа. На прусском фронте в районе Остеродэ появились новые неприятельские силы, которые в некоторых участках переходят в наступление…
Петроград, 18 августа. Вследствие накопившихся подкреплений, стянутых со всего фронта, благодаря широко развитой сети железных дорог превосходные силы германцев обрушились на наши силы – около двух корпусов подвергшихся самому сильному обстрелу тяжелой артиллерии, от которой мы понесли большие потери. По имеющимся сведениям, войска дрались геройски. Генералы Самсонов, Мартос, Пестич и некоторые чины штаба погибли… Для парирования этого прискорбного события принимаются с полной энергией и настойчивостью все необходимые меры. Верховный Главнокомандующий продолжает твердо верить, что Бог поможет их успешно выполнить».
И тут же без стыда подверстано:
«Беспокойство Германии
Петербург, 17 августа. Наши успехи в Восточной Пруссии начинают беспокоить Германию, которая уже приступила к перевозке из Бельгии на восток значительных сил своей конницы».
Так и было во всей газете: «Петербург, 17», а «Петроград, 18». Токарев видел, что это не мелочь, когда великую столицу переименовывают в угоду «национальному чувству». Размышляя над этим, Николай Васильевич ощутил в себе понимание, что эту войну его страна проиграет еще более позорно, чем войну с Японией. Он был чужд мистицизма, но в том, что сообщение о гибели генерала Самсонова и его армии было напечатано в том же номере, где Петербург по воле «русского духа» преображался в Петроград, Токарев видел нечто символическое, если не прямо указующий перст судьбы.
С самого начала войны Тургайское уездное управление ежедневно стало получать приказов, постановлений, циркуляров и прочей бумаги вдесятеро больше, чем в любой довоенный месяц. Не только выполнять указания вышестоящих лиц и инстанций, но и читать их послания успевали едва-едва.
Вопреки запрещению произвольно поднимать цены на предметы и продукты первой необходимости, все на базаре и в лавках немедленно вследствие этого запрещения подорожало, а предупреждение о том, что все германские и австрийские подданные мужского пола в трехдневный срок обязаны явиться к ближайшему по месту жительства полицейскому начальству, обернулось паникерскими слухами о германских шпионах, проникших в степь с целью отравления скота, заражения его сибирской язвой и сапом.
В те дни на станции Челкар был пойман некий бродяга-старик в европейском костюме, но киргизского обличья. Он рассказывал на постоялом дворе, что едет из Германии, и показывал бумаги, написанные на немецком языке.
Бумаги эти свидетельствовали, что податель их состоял на службе в Берлинском университете, но при допросе урядником киргиз с немецкими бумагами утверждал, что неграмотен по-русски, по-немецки и по-киргизски. Это никак не вязалось со службой в Берлинском университете, и бродяга по этапу был доставлен в Тургай, ибо утверждал, что родом оттуда.
Когда старика под конвоем везли по улицам города, он радостно кого-то окликал, пытался заговорить с прохожими, но люди его не узнавали и сторонились. Неделю старик просидел в тюрьме до выяснения, которое с неопровержимостью доказало, что старик этот – Кудайберген, по кличке Бейшара. После святого крещения лет тридцать назад он принял фамилию Пионеров и имя Николай, служил сторожем в школе, пастухом у Алтынсарина, нищенствовал в Орске, был подобран немецким ученым – антропологом и этнографом, а затем вывезен в Германию.
Для какой цели его возили так далеко, Бейшара внятно объяснить не мог. Говорил только, что его просили на людях готовить казахские национальные кушанья, валять кошму, резать баранов и есть руками. Иногда это делали в очень больших комнатах, где на стульях и скамейках сидело очень много молодых людей и даже девиц. Иногда Бейшару раздевали, осматривали и измеряли голову, длину рук и ног. Но при женщинах его не раздевали. Он при женщинах отказывался раздеваться. Кормили Бейшару хорошо и разрешали ходить в город и посещать цирк и кинематограф, однако ходить по городу он мог только в казенной одежде, а свою ему разрешали надевать только для показа.
Подозрение в засылке Бейшары с целями шпионажа отпало сразу, а средств для заражения скота болезнями при нем не обнаружили. Его хотели было оставить под наблюдением на какой-нибудь работе в уезде, но тюремное начальство ходатайствовало, чтобы Бейшару определили в качестве уборщика помещений и младшего надзирателя. Бейшара тоже сам просил об этом, ибо сразу получал бесплатную пищу и крышу над головой. Гарф долго согласия не давал, запрашивал Оренбург и, кажется, даже Петроград, но ответа не получил, и дело кончилось тем, что Бейшара стал исполнять свои обязанности даром, питался из общего с арестантами котла и спал в крошечной каморке, которая строителями тюрьмы замышлялась как карцер.
С первых недель войны начались всевозможные добровольные и не вполне добровольные пожертвования и сборы. Чиновники и служащие уезда решили отчислять ежемесячно 2 процента с полученного содержания на нужды войны. В женской русско-киргизской школе Варвара Григорьевна Токарева задумала открыть мастерскую для пошива белья воинам, были куплены две швейные машины и бязь на сто пар рубах с кальсонами. Образованный при Гарфе уездный дамский Комитет дал по этому поводу телеграмму на имя императрицы.
Вести, поступавшие с фронтов, говорили о том, что война будет долгой и тяжелой, а ближе к зиме, когда против России выступила Турция, тургайская администрация и вовсе всполошилась. Во всех церквах произносились гневные проповеди о вековечной вражде православия и магометанства, о том, что Турция – известный утеснитель христианской веры и славянских народов. В Орске был арестован мулла Асим как человек, часто в Турцию ездивший. Он содержался под следствием около двух дней, но слухи о его заточении облетели все мечети. Зато сразу по выходе из тюрьмы мулла Асим с невиданным до того рвением принялся за сбор пожертвований на войну и провел несколько публичных молений, где мусульмане возносили горячие молитвы о здравии и благоденствии государя императора и августейшей семьи, о даровании победы русскому воинству надо всеми решительно врагами и просили тургайского губернатора камергера высочайшего двора Михаила Михайловича Эверсмана повергнуть к стопам государя заверения незыблемости верноподданнических чувств мусульман, веками преданных престолу и отечеству.
Мусульманские молебствия совпали с праздником курбан-байрамом, и возмущение единоверцами-турками, предательски напавшими на Россию, было в те дни обязательной частью официальных отчетов, поступавших снизу вверх. Вместе с тем жандармское управление в Оренбурге знало, что среди духовенства существует к Турции симпатия и кое-какие почетные старики, побывавшие там по пути в Мекку и Медину, в частных беседах говорят противоположное тому, в чем клянутся русскому царю.
Старый агент Новожилкина Кенжебай Байсакалов, живший под призрением дочерей и зятьев, доносил, что волостной Бектасов Смаил и его дядя Минжанов говорят, что Турция Россию победит, что столицей мира станет Стамбул, а киргизы будут править от Сибири до Казани. Подобные беседы Бектасов проводит часто среди гостей и среди батраков. При одной из таких бесед присутствовал родич Байсакалова Кейки Кукембаев, который сочувственно к словам Бектасова отнесся и обо всем этом простодушно поведал тайному доносчику.
Новожилкин помнил о давней вражде между Байсакаловым и Бектасовым, знал он и то, что клевета – излюбленное оружие в распрях между кочевниками, но тут не мог не верить. Подобные же сведения поступали из других источников – об этом предупреждал Безсонов из Петербурга, – с требованием санкции против мусульман не раз являлся отец Борис Кусякин.
Кусякин был настойчив, и свои собственные сведения о неверности мусульман поддерживал сообщениями газет о поведении курдов на турецком театре войны. Вопреки установившемуся ранее мнению, курды были на стороне неприятеля. Кусякин, будто сам был очевидцем коварной измены, рассказывал, что, когда сила у русских, курды выходят с хлебом-солью, низко до земли кланяются, говорят о преданности царю, о любви к русским, о ненависти к султану и туркам, но надвигается неприятель – и те курды становятся прекрасными проводниками турецкой армии. В бою взрослые курды оказываются в рядах нападающих, а женщины и дети подают патроны. Новожилкин и сам знал об этом. Газеты и он читал внимательно, но чего хотел главный миссионер лично от него?
– Люди церковные давно ждут помощи властей, – напирал на Новожилкина отец Борис. – Поймите же, что православная церковь основными законами нашими признана господствующей, в то время как все прочие вероисповедания считаются терпимыми. Из этого и следует, что нельзя говорить о какой бы то ни было свободе вероисповедания. Пора по совету дедушки Крылова и власть употребить, а не тратить по-пустому слова.
– Если вы даже и правы, отец Борис, – сухо возражал генерал, – то поймите, что сейчас не лучшее время для решительных акций. Только после победы нашей мы сможем наверстать упущенное правительством и допущенное русскими либералами и безответственными космополитами.
Кусякин настаивал на том, что кое-какие меры следует принимать немедленно. Конечно, оттеснять киргизов на окраины, ближе к Китаю и за его рубежи следует после войны, но и нынче, пользуясь законами военного времени, можно обезвреживать наиболее злостных агентов.
У миссионера существовала своя собственная сеть осведомителей, и она в чем-то превосходила сеть жандармскую. Так, отец Борис сообщил о том, что известный разбойник Амангельды Удербаев-Иманов хотя про Турцию никому ни слова не говорит, но разъезжает по аулам и уговаривает степняков ничего не жертвовать на войну, не давать царю денег и не давать скота. Он издевается над крещеными киргизами, а про Петербург и государя императора распространяет нелепые и порочащие слухи. По мнению Кусякина, сведения об Отдельных действительных недочетах столичной жизни Амангельды черпает от атеиста Николая Токарева из Тургая, от его жены и от ссыльных русских, с которыми общается в Байконуре.
Генерал с удовлетворением отметил, что миссионер знает не все и агентура у него не так хороша. Этот Удербаев действительно связан со ссыльными и дружен с семьей Токаревых, но в Петербурге Амангельды сам побывал, кажется, еще в феврале – марте сего года. Об этом жандармское управление известил Каратургайский волостной управитель и сразу еще три влиятельных бая. Они же сообщили о содержании бесед, которые вел батыр с земляками по возвращении из столицы. В пересказе бесед, сделанном агентами, особого криминала не было. Амангельды рассказал, что в Петербурге есть такие огромные дома, что стоимость каждого превосходит стоимость целой волости и народу в каждом таком доме живет не меньше. Но есть еще большие дома, принадлежащие одному человеку.
В пересказе содержались также рассуждения батыра о русских царях, к которым он, видимо, относился по-разному, ибо про Петра Великого рассказывал с уважением и напирал на то, что чины он давал не по дружбе и не по родству, а по действительным заслугам и по образованию. Поэтому, мол, все и кинулись учиться. Доносчиков раздражало в рассказах Амангельды многое: намеки на то, что и неверные честнее живут, чем соплеменники, что чины дают не по знакомству, не за взятки, а по справедливости. Раздражало и то, что слушают его люди, что не только слушают, но и слушаются.
Ротмистр Ткаченко, в ведении коего находился Амангельды, сообщил генералу, что смотритель Байконурских копей высказал предположение о проникновении в среду кочевников разрушительных идей большевиков.
Тургайский губернатор Михаил Михайлович Эверсман в последнее время часто приглашал к себе начальника жандармского управления для совещаний, информации и откровенных бесед. Как и все штатские люди, Эверсман трусил сейчас, боялся осложнений на фронтах, бунта среди подведомственных киргизов, занесенных эпизоотии и эпидемий. Эверсман происходил из интеллигентной семьи, и быть бы ему профессором или министром, а не правителем дикой губернии, кабы на профессорство хватило ума или прилежания, а для большой административной карьеры – честолюбия.
Когда пошли слухи о намерении Болгарии выступить против России и ее союзников, Эверсман встревожился так, будто Болгария начиналась возле Кустаная, а когда слухи эти подтвердились, Эверсман вдруг стал разъезжать среди простонародья; на базаре заговаривал с мясниками, в детском приюте пытался есть кашицу, которой кормили ребятишек, в госпитале жал солдатам руки и всюду создавал такую суету, что стал предметом насмешек. Со степняками от тоже заигрывал, приветствовал их киргизскими словами, и злые языки уверяли, что Эверсман решил перевести свою фамилию на киргизский язык и именоваться в дальнейшем Малик Маликович Эверсбаев.
Наблюдая губернатора, Новожилкин пришел к мысли, что и среди должностных лиц есть маловеры. Неужто так случается во время каждой войны? Не похоже! Порой генералу казалось, что начальники из интеллигентов с каким-то странным, извращенным сладострастием обсуждали последствия военных поражений армии. Новожилкин этого не одобрял и всем видом демонстрировал неприятие подобных тем. Он точно знал, что Россия победит врагов, как бы дорого ей это ни стоило, ибо лишения, связанные с длительной войной, могут надломить дух любой нации, кроме русской. Взбунтуются германцы и австрияки, французы и англичане, бельгийцы и итальянцы, но никак не русские. Русские будут верны приказу, послушны силе правительства: в этом и состоит дух парода. За веру, царя и отечество, если поднажать и применить розги, нашего верноподданного можно заставить со свиньей целоваться. Сила солому ломит.
Глава девятнадцатая
В 1915 году Семикрасов приехал в Тургай после Покрова, собирался вместе с Амангельды по первой пороше на волков, но расхворался, кашлял и хрипел. Семен Семенович сам теперь ничему не удивлялся и не одобрял удивления других, все плохое казалось ему неотвратимым и естественным; он ничего не предлагал для спасения России и отвергал любые планы как прожектерские.
– Нас ничто не спасет, – сипел он за чашкой крепкого чая со степным медом. – Мы слепые котята, и нас уже несут топить. Большевики победят, потому что они последовательны в одном, в национальном вопросе. Я всегда говорил, что национальный вопрос…
«Я всегда говорил» – присказка людей, которые привыкли говорить много. Семен Семенович чувствовал это, но ничего с собой поделать не мог. Который день в войлочных туфлях, стеганом ватном халате и с градусником под мышкой он ходил по дому Токаревых, завтракал, обедал, пил чай, ужинал с ними и говорил, говорил.
– У большевиков есть теория, и, коли они смогут ей следовать, они в клочья разорвут старый мир и будут править вечно. Те же, кто полагается на национальные инстинкты и утверждает, что «умом Россию не понять», обречены.
Часто Семена Семеновича навещал Амангельды, добывал какие-то лечебные травы от кашля и топленый жир для растирания спины.
Однажды Семен Семенович решил испытать на батыре большевистскую аргументацию по национальному вопросу. Он стал читать вслух статью одной нелегальной газеты. Даже не саму статью, а отдельные из нее извлечения:
«Нам, представителям великодержавной нации крайнего востока Европы и доброй доли Азии, неприлично было бы забывать о громадном значении национального вопроса; – особенно в такой стране, которую справедливо называют „тюрьмой народов“: – в такое время, когда именно на дальнем востоке Европы и в Азии капитализм будит к жизни и к сознанию целый ряд „новых“, больших и малых наций; – в такой момент, когда царская монархия поставила под ружье миллионы великороссов и „инородцев“, чтобы „решить“ целый ряд национальных вопросов сообразно интересам совета объединенного дворянства…» Семикрасов читал Токареву, но для Амангельды, а Токарев, знавший эту статью и знавший, кто ее автор, забыл, для кого устроено нынешнее чтение, и, может быть, еще острее, чем в первый раз, ощутил ясность формулировок и силу мысли. Токарев забыл про Амангельды, но и тот не думал сейчас ни о чем, кроме того, что слышал.
«…В такой момент, когда царская монархия поставила под ружье миллионы великороссов и „инородцев“, чтобы „решить“ целый ряд национальных вопросов…» И правда, миллионы людей имеют в своих руках оружие. Миру не бывать долго – добра не жди. Почему-то виделись сейчас батыру улицы и площади Петербурга, заполненные людьми разных наций, но с одинаковыми винтовками.
– «Мы помним, как полвека тому назад, – продолжал читать профессор, – великорусский демократ Чернышевский, отдавая свою жизнь делу революции, сказал: „жалкая нация, нация рабов, сверху донизу – все рабы“».
Семикрасов знал, как обижаются на эти слова и рабы, и рабовладельцы. К Чернышевскому Семикрасов относился с нежной любовью, и странный роман «Что делать?» нравился ему чистотой и бескорыстием. Конечно, Чернышевский был наивен, но это был пророк, который действовал по тем же побуждениям, что пророк Пушкина, а подвергся той же участи, что пророк Лермонтова. Чернышевский мог так говорить о рабах, ибо был истинно русским человеком, то есть рабом по рождению и приговору судьбы, но сумевший, однако, быть свободным всю свою жизнь. Даже в страшной ссылке. Подумать только: ни одного прошения об облегчении участи, ни малейшей лжи за всю долгую и тяжкую жизнь!
– «Откровенные и прикровенные рабы-великороссы (рабы по отношению к царской монархии) не любят вспоминать об этих словах. А, по-нашему, это были слова настоящей любви к родине, любви, тоскующей вследствие отсутствия революционности в массах великорусского населения…»
Токарев слегка досадовал, что Варвары Григорьевны не было рядом. Она бы поняла это! Она бы оценила честность и бескорыстие такого самообвинения. Каждый из рассказов жены о ее детстве в родной деревне и жизни среди переселенцев под Кустанаем именно о духовном рабстве и говорил.
– «Мы полны чувства национальной гордости, и именно поэтому мы особенно ненавидим свое рабское прошлое (когда помещики дворяне вели на войну мужиков, чтобы душить свободу Венгрии, Польши, Персии, Китая) и свое рабское настоящее, когда те же помещики, споспешествуемые капиталистами, ведут нас на войну, чтобы душить Польшу и Украину… чтобы усилить позорящую наше великорусское национальное достоинство шайку Романовых, Бобринских, Пуришкевичей…»
Амангельды слушал внимательно, а Семикрасов добросовестно читал и пояснял казахскими словами наиболее сложное и важное, например строки про то, что не может быть свободен народ, который угнетает чужие народы, и что никто не повинен в том, что родился рабом, но раб, который не только чуждается стремления к свободе, но и гордится рабством, уже не только раб, но просто холуй и хам.
– «…нельзя великороссам „защищать отечество“ иначе, как желая поражения во всякой войне царизму…» – Семикрасов продолжал читать, а Токарев думал, что пораженчество в данный момент, может быть, самое естественное и закономерное желание каждого честного человека и большевики хотят поражения своего врага, чтобы потом легче было взять власть.
– Мы живем в такой век, когда приходится отстаивать азбучные истины, – сказал Семикрасов. – Видимо, во все времена самое трудное – это отстаивать азбучные истины.
Самым смелым и даже страшноватым, с точки зрения профессора, был тезис о праве самоопределения. Что же тогда будет с империей? Что решат народы Кавказа, Прибалтики, Украины, Сибири? Как поступят затем татары, чуваши, вотяки и калмыки? Что решат киргизы, таджики, сарты?
Вот только тут Семикрасов обратился к батыру. Амангельды задумался.
– Важно знать, что сам себе хозяин. Нужно, чтобы и окружающие знали, что они свободные люди. Это всех ко многому обязывает. Это правильно будет и крепко. Вот вы, Николай Васильевич, разве против, чтобы мы, казахи, управлялись без своих продажных биев, без губернатора Эверсмана и уездного начальника Гарфа?
– Я лично не против.
– Потому я и верю вам и жизни за вас не пожалею, что вы во мне видите равного себе…
– Батыр, – перебил Семикрасов. – А ведь от своих начальников и султанов прежде и теперь киргизам достается не меньше, чем от Эверсмана. Какая же разница бедняку, кто его обирает и обижает? Или от своих легче терпеть?
– От своих обидней, – сказал Амангельды.
– А если свои еще злей чужих будут?
– Вполне возможно.
– Так в чем же дело? Может, это только кажется необходимым – право на самоопределение. Вы подумайте, вдруг еще хуже будет?
Амангельды не торопился отвечать.
– Так как же, батыр?
– Я уже сказал.
– Что именно?
– Если хозяин знает, что батрак – свободный человек, он обращаться будет лучше и платить больше. Оп потому и измывается, что батрак защиты не имеет. Это Ленин правильно говорит.
Имя Ленина до этого не было произнесено, и Семикрасов вопросительно глянул на Токарева. Тот и сам удивленно поднял брови:
– Разве вы знаете, батыр, что эту статью написал Ленин?
Амангельды помедлил:
– Нет… Я только знаю, что он говорит точно так.
– Откуда вы знаете? – Семикрасов даже покраснел от волнения. Ему казалась невероятной такая скорость распространения большевистской пропаганды. – Неужели эту газету читают в степи?
– Кто рассказал вам об этом? – спросил Токарев. Он тоже удивился и пытался представить себе, каким путем статья Ленина могла дойти до Тургайских степей. – Откуда вы знаете?
– Не помню.
Амангельды нахмурился. Он уважал Николая Васильевича и профессора, но на такие вопросы отвечать не привык. «Кто?», «откуда?» Разве это важно?
– Где-то слышал. Мало ли людей ездит по степи. – Теперь батыр улыбнулся, давая понять, что вовсе не хочет обидеть собеседников. – Важно, что Ленин точно говорит.
Месяца два назад статью Ленина из этой же газеты – Амангельды запомнил сам листок – читал и переводил рабочим в Байконуре один приезжий.
– Разве важно, кто сказал, – еще раз повторил свою мысль Амангельды. – Важно, правильно сказал или неправильно.
Высшая власть стала слабеть, это видели все, а мелкие представители власти и тайные агенты Новожилкина – прежде других. Их главный хозяин, а также ротмистр Ткаченко и прочие начальники чем-то неуловимым выдавали зыбкость власти, стали раздражительней, щедрей в посулах, скаредней в расчетах. Зависимость, в которой находились все, связанные с жандармским управлением, тяготила, но возможное освобождение от зависимости не радовало.
Переводчик областной казенной палаты Сарыбатыров – один из главных осведомителей, внедренный в гущу интеллигенции и сторонников созыва всекиргизского съезда, не спал ночей. Минжанов купил за большие деньги наган и, хотя по военному времени незарегистрированное огнестрельное оружие грозило каталажкой, не расставался с ним ни днем ни ночью.
Нет, лучше всего уехать в Хиву и поступить на службу к хану.
Власть слабела все больше, и потому в степи не сразу поверили слухам о мобилизации, или, как ее тут называли, реквизиции, киргизов, сартов и прочих инородцев для помощи России в войне. Поначалу слухи не подтверждались. Однажды, когда волостных и аульных старшин срочно вызвали в Тургай и люди вовсе уж приготовились к вести о мобилизации, оказалось, что речь идет совсем о другом.
Перед собравшимися выступил чиновник особых поручений из Оренбурга господин Курбатовский:
– Господа чиновники и господа степняки, к вам ныне обращены взоры отечества! Солдаты, сбережения и снаряды – вот то, что сломит любого врага нашего, вот то, что даст нам всем скорую и радостную победу. Государь император верит в любовь и преданность своих младших сыновей – степных батыров и джигитов. Он верит, что поймут они нужды армии, поймут, что оружие и снаряды расходятся в небывалую войну в небывалых количествах. Но делать оружие и снаряды и возобновлять их запасы нельзя без больших и непрерывных затрат. Вы, господа степняки, можете и должны участвовать в этих затратах. Берите же деньги и покупайте на них бумаги военного займа!
Русские чиновники, стоящие у крыльца правления, с которого вещал приезжий, думали о том, что конца этим тратам не предвидится и патетичность Курбатовского – тому доказательство. Чем бедней нищий, тем красноречивей его просьбы, а нищему, как говорится, бог подаст. Волостные и старшины, поняв, что опять надо платить, хмуро прикидывали, откуда и сколько надо брать.
Курбатовский ускакал в Оренбург и слал оттуда запросы о ходе продажи бумаг военного займа. Он считал, что после такой речи дело пойдет само собой.
В степи же не торопились. Даже собрав деньги, аульные старшины и волостные не спешили везти их в уезд, потому что слухи о мобилизации все накатывали и накатывали. Как волны. Каждая новая была страшнее предыдущей. Что будет, не знал никто. Хорошего не ждали.
Губернатор Эверсман был человеком равнодушным. Он скрывал это, прятал ото всех за внешней внимательностью, за выверенными у зеркала гримасами удивления, негодования, восторга. Он уставал от собственного актерства, уставал до сердечных болей.
Текст приказа, который был предложен на подпись губернатору, составил самоуверенный, даже нагловатый, одинаково широкий в плечах и пояснице Александр Васильевич Курбатовский. Он был сравнительно новым в Оренбурге человеком, и Эверсман слегка остерегался его. Непонятные люди восходят нынче к государственной власти. То ли из разночинцев, то ли из купцов, то ли из полячишек. Не знаешь даже, где в его фамилии ударение ставить. Боясь будущего, тургайский губернатор в каждом новом человеке и в каждой новой ситуации видел явление, грозящее скорой гибелью.