Текст книги "Все возможное счастье. Повесть об Амангельды Иманове"

Автор книги: Камил Икрамов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

 
Умом якутов не понять…
Умом бель Франс нам не понять…
 

Нелепо, в самом деле, почему это всех можно понять умом, а нас нельзя. Если мы, русские, будем развивать в себе великодержавные идеи, это погубит нас быстрее любых других причин. Малые народы будут невольно копировать подобный образ мыслей, и центробежные силы разорвут нас в клочья.

Токарев пил холодный чай и думал. Семикрасов замолчал и, довольный, расхаживал по комнате. Половицы под ним поскрипывали.

– Вы помните Алтынсарина? – спросил Николай Васильевич. – Он любил повторять, что все возможное счастье его собственного народа состоит в духовном и нравственном единении с народом России. Причем понимал под этим процесс сложный, глубокий и длительный. Он хотел перевести на киргизский и издать хрестоматию, включающую отрывки из самых великих писателей древнего мира, Европы и Востока. Перед смертью он читал трактат Цицерона «О старости» в переводе моего дяди. Он считал освоение русской культуры ступенькой к познанию культуры общечеловеческой.

– Не убежден, что нынешним кочевникам так уж насущно необходим Цицерон или Овидий. Я бы начал с басен Крылова.

– Вот вы и продемонстрировали то, против чего только что выступали, – великодержавность. Культура нужна народу не по частям, а вся сразу. Я знаю немного кипчакский эпос и утверждаю, что он ничем не уступает эпосу западноевропейскому даже в самых высших его образцах, таких, как «Песнь о Роланде». Ньютон и Дарвин умирали здесь, достигнув положения старшего табунщика. Или и этого не достигнув. Вся беда в быте, в окружении, в том, к чему готовят ребенка родители и в какое его будущее они верят…

Часы показывали двадцать минут второго, когда в прихожей сильно зазвонил колокольчик. Веревку у крыльца дергали часто и нервно. Токарев в волнении кинулся отворять дверь, которая и так-то была не заперта.

В распахнутом плюшевом пальто, надетом поверх розового не первой свежести капота, в грязных азиатских галошах на босу ногу в гостиную влетела Людмила Голосянкина. Ее толстое почти круглое лицо было перекошено ужасом, глаза, лишенные ресниц, вылезали из орбит.

– Господа, Петра Николаевича убили! Пойдемте со мной, надо будить всех: следователя, команду, казаков, надо догонять убийцу… Пойдемте со мной, умоляю!

Токарев и Семикрасов стали поспешно одеваться, на шум вышла Варвара Григорьевна, из всхлипываний и причитаний несчастной Голосянкиной никто ничего не мог понять.

– Пойдемте быстрее, молю вас! Его еще можно поймать. Он убил моего мужа!

Они бежали по вымершей улице, луна стояла высоко.

– Кто убил? – спрашивал Семикрасов. – Когда убили?

– Они давно за ним охотились и настигли в час нашего счастья!

– Киргизы? – спросил Семикрасов. – Разве у него были с ними счеты?

Глава пятнадцатая

Судебный следователь Гавриил Бирюков долго не открывал дверь, выспрашивал и переспрашивал, кто, зачем и нельзя ли отложить дело до утра, потому что супруга только заснула, а у дочки коклюш. Людмила Голосянкина колотила в дверь, кричала, грозилась пожаловаться самому господину Новожилкину, требовала, чтобы депешу об убийстве ее мужа немедленно отправили в Петербург. В двух соседних домах тоже зажглись огни, появился врач и следом за ним Кусякин.

Все вместе направились к дому Голосянкиных, двери которого оставались распахнутыми. В чучелодельном кабинете Петра Николаевича было холодно.

Он лежал на полу под чучелом орла, возле глубокого и низкого кресла с плетеной спинкой. Он лежал на полу, прямой и худой, из-под головы растеклась и уже почти впиталась в шершавые пыльные доски большая лужа крови.

На верстаке рядом с инструментом чучелодельца стояли две бутылки коньяка, одна пустая, другая только начатая, на тарелке – толсто нарезанная местная киргизская конская колбаса и в миске – моченые яблоки. Рюмок было две, обе пустые.

– Господа! Прошу ничего не трогать, с места не сдвигать, – заявил Бирюков. – Вы можете ненароком уничтожить важнейшие вещественные доказательства и улики.

Следователь взял в руки револьвер, потом попросил доктора осмотреть труп, сам наклонился к убитому и изрек:

– Типичное самоубийство! Правой рукой приставил дуло к правому виску и…

Вдруг Бирюков замолчал и стал крутить барабан револьвера.

– Это его пистолет? – спросил он Людмилу.

– Нет! – крикнула Голосянкина. – Нет! Вы лжете, это – убийство из мести. И это не наш пистолет. У нас светленький, а этот черный.

– Посмотрите, – обратился Бирюков к доктору. – Волосы на виске опалены, что свидетельствует о выстреле, произведенном в упор.

Людмила, которая до этого боялась подойти близко, сделала несколько шагов, вместе с врачом наклонилась над трупом мужа и, потеряв сознание, упала возле него.

Токарев и врач унесли ее в столовую, а Бирюков понюхал сначала пустую бутылку, потом початую, поднял из миски моченое яблоко и брезгливо опустил его обратно.

– В барабане револьвера не хватает четырех пуль, а входное отверстие в голове только одно.

Зорким глазом охотника Семикрасов еще до этих слов приметил одну странность и сейчас счел возможным обратить на нее внимание следователя.

– Посмотрите, – сказал он, – не из этого ли револьвера сделано отверстие в голове сайгака?

Действительно, в огромной голове сайгака, висящей в простенке между окнами, была дырка. Точно посредине, там, где начинались огромные рога.

– А вот еще! – звонко сказал Кусякин.

Чучело малой степной лисицы – корсака лежало на боку, и в голове у нее была такая же дырка.

Семикрасов смотрел на труп Голосянкина и почему-то не испытывал жалости. Лезли посторонние мысли и воспоминания. Почему-то подумалось о том, что древние, кажется, вовсе не умели делать чучел, но достигли совершенства в изготовлении мумий. Еще профессор отметил про себя, что никогда и нигде он не видел столь искусных чучел. У Голосянкина все звери были словно живые.

Следователь Бирюков рассуждал вслух:

– Конечно, мы должны были бы исходить из того, что опаленный правый висок свидетельствует в пользу самоубийства, но вполне допустимы и иные объяснения. А что, если собутыльник убитого прежде напоил его, затем выстрелил ему в висок и скрылся? Ведь очевидно, что их тут было двое. По меньшей мере – двое…

Токарев вернулся, шепнул Семикрасову, что Голосянкина пришла в себя, и стал слушать умозаключения следователя.

– Отверстия в чучелах могут быть и давнего происхождения, может быть, они были сделаны еще во время охоты. К величайшему сожалению, мы не можем пока сделать вывод о том, из какого именно оружия стреляли по сайгаку и лисице.

Это была очевидная несуразица. Семикрасов прекрасно помнил, что чучела были совершенно целые. Конечно, убийство или самоубийство Петра Николаевича никак не связано с киргизами. Из отрывочных высказываний супруги убитого выходило, что гостем был кто-то из русских. Да и не стал бы Голосянкин пить и курить с кем-то из киргизов.

– А вот и окурки! – сказал Бирюков. – Окурки в пепельнице, тогда как покойный курил трубку. Вот его трубка, вот окурки. Папиросы дешевые, но в Тургае таких не продают.

Токарев думал, что, слава богу, подозрение не падает на киргизов. Он беспокоился о новых обвинениях против степняков, на которых здесь привыкли сваливать все.

В карманах Голосянкина нашли рублей двадцать денег, золотые часы с брелоком в виде черепа из слоновой кости. На ковре возле кушетки висело дорогое оружие: две сабли в серебряных с чернью ножнах, дуэльные пистолеты и кинжал кавказской работы, в шкатулке на камине лежали какие-то бумаги и перстень. Возле кушетки стоял фарфоровый кальян.

– Убийство произведено не с целью ограбления. – Бирюков каждый свой вывод делал значительно.

– Остается только ревность. – Это сказал Кусякин. – Нынче, я читал, часто убивают из ревности. Или из мести. Как говорится, шерше ля фам.

– Он был однолюб, – сказал Токарев. – «Фам» тут ни при чем. И мстить ему никто не мог. Он вел торговые дела, возможно, что это дело рук компаньонов или конкурентов. Мы ведь не знаем ни источников его доходов, ни размера состояния. А вдруг он тайно богат, и наследники…

– Не верится, – возразил Семикрасов. – Конкуренты и наследники действуют осторожнее.

Врач, вернувшийся из столовой, довольно равнодушно обследовал труп и подписал заключение о том, что на теле не найдено других телесных повреждений, кроме отверстия в правом виске, а о степени опьянения высказываться определенно отказался.

В качестве понятых Семикрасов и Токарев подписали полицейский протокол и отправились домой. Естественно, что они не спали всю ночь, а утром, когда приехал Амангельды, на всякий случай посоветовали ему поскорее уезжать. Улик против него нет, но глаза мозолить не надо. К тому же могут его вызвать в качестве свидетеля, ибо известно, что Амангельды поставлял Голосянкину убитых животных и птиц. А свидетелем в столь тонком деле быть опасно.

Амангельды сказал, что и сам не может задерживаться, но на обратном пути обязательно заедет в Тургай и готов пригласить Семена Семеновича и Николая Васильевича на охоту. Охота по первой пороше всегда бывает удачной.

Когда Амангельды уехал, Семикрасов с Токаревым опять занялись исследованием предположений, связанных со смертью Петра Николаевича. Семикрасов готов был заподозрить и саму безутешную вдову, которая давно рвалась из Тургая и часто говорила, что только упрямство мужа мешает ей жить полной жизнью и дышать полной грудью. Спокойный академический рассудок профессора извергал любые предположения, но Токарев не мог себе такого представить. Горе вдовы тронуло его до глубины души.

В тот день они рано легли спать, а на рассвете их опять разбудили. Амангельды стоял в дверях, он был возбужден и суров, говорил очень тихо и скупо.

– Я поймал убийцу. Теперь никто не скажет, что это киргизы. Он сложно говорит, он говорит, что хотел убить, но не убил. Можно поехать к нему. Или я его сразу полиции отдам. – Амангельды еще больше посуровел. – Я могу его сразу полиции отдать. Хотя не хочется. Почему-то не хочется.

Ехали долго. Дул встречный ветер, дорога была трудной.

– Скоро, – успокаивал Амангельды. – Это заброшенная зимовка. Где раньше школа была, где учитель в корзине замерз, где Бейшара сторожем был.

Они приехали, когда день совсем посерел, и ясно стало, что здесь им и ночевать.

Школьное здание развалилось, от класса и чуланов остались одни стены, и только комната учителя почему-то уцелела. Над ней была крыша, а из крыши торчала печная труба.

– Здесь, – сказал батыр. – Еду, смотрю: из трубы дымок идет. Думаю: кто это? Завернул, вхожу, он у печи сидит. Плечи узкие, шея тонкая. Я вчера эту шею и плечи видел в окне господина Голосянкина. Я сразу понял, что он и убил.

Человек лежал на земляном полу. Он лежал на спине совершенно неподвижно в странной какой-то неудобной позе и казался мертвым. Батыр равнодушно перевернул его на живот, острым ножом разрезал веревки на руках и ногах.

Человек продолжал лежать. Амангельды посадил его, прислонив спиной к стенке.

– Он закоченел и почти без сознания, – сказал Токарев. – Разве можно было так вязать его и бросать в холодном помещении?

– Это убийца, – возразил Амангельды. – Вот увидите, Его все равно повесят.

– Надо затопить печь, обогреть его и накормить, – поддержал Токарева Семикрасов.

Они втроем занялись печкой, под прелым камышом рухнувшей кровли нашли остатки стропил, сломанный ученический стол. Еду они взяли на троих, но и на четверых ее хватало.

Человек у стены безучастно глядел на хлопоты трех незнакомцев. Его пересадили к печке, но он вроде бы но чувствовал тепла, молчал и не шевелился.

– Оружия при нем не было? – спросил у Амангельды Токарев.

– Нет.

– А с чего вы взяли, что он и есть убийца?

– Он сам признался.

– Как это так?

– Я прямо сказал, что видел его в комнате господина Голосянкина. Тогда он вздрогнул и побледнел.

– Ну?

– Я спросил: «Ты его убил?» Он ответил, что хотел убить.

Семикрасов пристально смотрел на узкоплечего человека, прислоненного к печке. Он был остронос, губаст и очень некрасив. Он чем-то напоминал убитого, и у Семена Семеновича возникла догадка: не сын ли он Петра Николаевича? Сын, убивающий отца. В этом было что-то литературное и даже эпическое. Такие типы из-за наследства не убивают, тут другие причины. Фантазия профессора заработала.

– Это правда, что вы убили господина Голосянкина? – довольно мягко спросил Токарев. – Это правда, что прошлой ночью вы были у него в кабинете?

– Нет, – узкоплечий с трудом разжал губы. – То есть да.

– Дайте ему водки, – посоветовал Семикрасов. – Он закоченел до мозга костей.

Водку вливали сквозь стиснутые зубы, но незнакомцу сразу стало лучше. Потом ему дали поесть. Говорить он начал сам:

– Я хотел убить его, но не смог. – Он сидел у раскрытой дверцы плиты, и лицо его освещалось красным светом. – Я искал его семь лет. Из-за него повесился мой отец, друг его юности. Я нашел исповедь отца семь лет тому назад. Может быть, вы слышали о серии провалов среди террористов, в которых был виноват Сергей Дегаев. Но не один Дегаев служил охранке. Самым незаметным и беспомощным, но самым страшным в судьбе моего отца был Голосянкин. Я не смог убить его и теперь погибну, не отомстив за отца. Жизнь моя вовсе потеряла бы смысл, но на суде я расскажу все и потому не боюсь вас… – он посмотрел на Семикрасова, потом на Токарева. – Вы из полиции?

– Мы не из полиции, – успокоил его Токарев. – И мы вам верим. Значит, вы не убивали Голосянкина? Как же все произошло?

Незнакомец молчал, смотрел на огонь, думал.

– Он был капельку лучше, чем я думал о нем. Это хорошо.

– Хотите еще водки? – спросил Семен Семенович. Незнакомец кивнул.

– Я пришел к нему вечером, часов в шесть. Я сказал, что хочу купить чучело, что представляю зоологический музей в Вене. Чучела он делает и в самом деле отлично. Чучела у него как живые. Он сразу узнал меня, потому что я очень похож на моего отца… Я никогда не видел отца, потому что он удавился, когда моя беременная мать обозвала его провокатором и ушла от него, Люди говорят, что я похож на моего отца.

– Простите, но вы чем-то похожи и на господина Голосянкина?

– В том-то и дело! – воскликнул незнакомец. – В том-то и дело, что мой отец тоже слегка походил на Голосянкина, они учились в Тифлисском кадетском корпусе и были друзьями. Когда Петр Николаевич стал агентом охранки, а это случилось еще в корпусе…

Он опять замолчал, долго смотрел на огонь, потом переспросил:

– Значит, господин Голосянкин покончил с собой? Это удивительно! Я держал в кармане револьвер и точно знал, что выстрелю в него сразу, как только скажу, кто я такой и в чем я его обвиняю. Я не предвидел только, что он сразу узнает меня, а он узнал, повел в кабинет, стал плакать, говорить, что ждал этого часа и казнит себя всю жизнь. Я же не жалел его нисколько, я прямо сказал, что знаю и про квартиру, где жандармы всех подслушивали. Я не смог выстрелить в него. Я долго готовился к исполнению своего приговора, я много стрелял по мишеням, я мнил себя Сильвио из пушкинского «Выстрела», но выстрелить в человека, история которого так жалка, не мог. Я сказал только, что теперь решил опубликовать письмо отца, и отдал господину Голосянкину свой револьвер. Я хотел, чтобы он застрелился, но не верил в это. Признаться, мне показалось, что он хочет выстрелить мне в спину. Я шел по улице и вдруг услышал выстрел, «Он покончил с собой», – решил я, но тут услышал второй выстрел, за ним третий. Я понял, что он стреляет просто так, спьяну. Для потехи. Он был очень пьян. И я тоже, впрочем… Впрочем… Вы знаете, он мог ошибиться, он мог подумать, что в револьвере шесть патронов, а их было семь. Новая система…

– Вы понимаете, что смерть Голосянкина приписывается вам, таинственному гостю, револьвер тоже ваш, и ваше бегство – весомая улика, – сказал Семен Семенович. – Любой волостной или аульный старшина обязан сообщить о вашем местопребывании и задержать до выяснения. Рядом с нами вы в относительной безопасности, но, как быть дальше, мы просто не знаем.

– Про это не беспокойтесь, – сказал Амангельды. Главное, о чем говорили здесь, он понял. Это похоже на кровную месть. Как ни близко знал батыр русских, он всегда удивлялся сложности их отношений между собой. Происходило это не потому, что он представлял себе жизнь русских более примитивной, а потому, что со стороны все кажется проще. Амангельды сел на корточки перед печкой, подложил кизяк и вспомнил школу эту, от которой осталась одна комната, вспомнил русского учителя, умершего внутри сплетенной им самим верши, Бейшару, который в поисках счастья стал выкрестом, свое детство, Зулиху и Абдуллу, вспомнил, как баксы Суйменбай лечил чахоточную Зейнеп. Абдуллу Темирова он теперь встречал иногда, это был важный господин. Как много у нас связано с детством, с юностью! Ведь и самое большое дерево растет из семечка. Еще он подумал про Кейки. Теперь Кейки не нуждается ни в чьей поддержке, теперь он от Яйцеголового не зависит.

Узкоплечий отогрелся, как воробей в коровнике, ев-дел, чуть сутулясь, но это, видимо, была его обычная поза. Он чувствовал себя в своей среде, расслабился от этого, про опасность, грозящую ему, кажется, забыл.

– Что вы предлагаете, батыр? – спросил Токарев. – Его могут поймать и выдать властям.

– Про это не беспокойтесь, – повторил Амангельды. – Я помешал ему убежать, я обязан помочь ему уехать. До ближайшего аула семь верст. Там живет батыр Кейки. Как я ему скажу, так он и сделает. Хотите – до поезда доставят, хотите – в Кустанай.

Ночевали у Кейки Кукембаева, а утром разъехались в разные стороны.

По дороге в Тургай Семикрасов говорил Токареву о том, что как бы примитивны ни были националистические инстинкты, они могущественны и не поддаются пока серьезному изучению. Поэтому центробежные силы империи будут расти год от года. Каждый человек на любом уровне развития, если прислушается к себе, то обязательно услышит два спорящих голоса, выражающих совершенно противоположные желания. Одно желание – чтобы люди были вместе, чтобы не было грани между странами и все понимали друг друга без переводчиков, И каждый знает, что это доброе желание, и потому иногда стыдится его. Второе желание злое, но гордое. Оно объединяет нас с вашим народом и возвышает над всеми остальными людьми. Это гордая жажда национальной исключительности. Прислушайтесь к себе, и вы узнаете, что ваша гордость далеко не бескорыстна, но корысть эта особая, латентная, скрытая, а еще точнее, скрытая до времени.

Толчком к рассуждению о разных формах национализма послужил разговор в доме Кейки. Молодой батыр был приветлив с гостями, но откровенно признался, что мечтает о том времени, когда ни одного русского не будет в здешних степях и никто нигде поблизости не увидит ни одного чужака.

Представления Кейки о будущем человечества не отличались агрессивностью. Просто он считал, что люди должны знать свое место и не перемещаться по земле без толку, как бараны. «Я не против русских, – говорил он, – но нельзя допустить, чтобы они врастали в нашу землю. Может дойти до того, что они будут любить наших девушек и жениться на них. Это была бы смерть нашему народу. Я не против русских, но пусть все они живут за Волгой. Разве мало там земли?»

Вспоминая теперь эти слова, Семикрасов подчеркивал наличие самых примитивных биологических инстинктов, па которых основаны все формы расовой и национальной нетерпимости. Или биологией прикрываются.

Токарев слушал столичного профессора невнимательно. Он сам любил отвлеченные рассуждения, однако нынче абстрактно поставленный национальный вопрос и даже конкретные, но дальние его перспективы не могли заслонить реальные судьбы, открывавшиеся перед ним. Нищий студент, страдавший от мысли, что отец его покончил с собой из-за клеветы, судьба Голосянкина, его смерть под чучелами зверей, Людмила в грязных галошах на толстых босых ногах и Амангельды, который вначале связал и чуть не заморозил студента, а потом стал его телохранителем и взялся сам доставить в безопасное место.

Два дня Семикрасов и Токарев отсутствовали, и, конечно, это отсутствие было замечено не только начальником уезда, но и тайными соглядатаями. Перед начальником своим Ричардом Ивановичем Гарфом Токарев легко мог оправдаться, но тайные соглядатаи отчетов не спрашивали, а сразу писали куда следует.

– Нет, вы поймите меня, Николай Васильевич, – задыхаясь, продолжал говорить тучный Семикрасов. – Вы поймите! Антагонизм народностей – вот что погубит Россию. Ведь Кейки как рассуждает: киргизы живут от Енисея до Волги, русские – от Волги до следующей большой реки, а за той рекой у него помещаются почему-то непосредственно англичане. Немцам и французам, по его географии, в Европе места нет. О венграх, итальянцах и сербах он и думать не хочет. Чтоб никто ни с кем не перемешался!

У въезда в город они встретили возчика Байтлеу. Он стоял возле своей почтовой повозки и смотрел на двух русских господ с прищуром.

Полковник Новожилкин пребывал в прекрасном расположении духа. Недавно пришла бумага, где определенно говорилось о предстоящем переводе полковника в столицу в качестве одного из руководителей важнейшей отрасли тайной полиции – наблюдении за заграничными организациями революционеров и их связями с мировыми державами, крупными политическими партиями Запада и т. д. Наконец-то в Петербурге заинтересовались и эмигрантами из инородцев, стали принимать в расчет мусульманство и другие восточные тяготения. Перевод в Петербург был особенно желателен еще и потому, что Новожилкин вот уже лет пять жил полухолостяком, ибо его единственный сын, став преуспевающим адвокатом в Петербурге, даже не навещал отца, а супруга месяцев семь в году проводила возле сына и в Оренбург приезжала нервная, спешащая.

Новожилкину очень хотелось стать генералом до выхода в отставку, теперь мечта казалась близкой к воплощению, и, приняв после обеда ротмистра Ткаченко, полковник был доброжелателен и журил его отечески:

– Мы с вами государственные люди, господин Ткаченко, мы обязаны все предвидеть. Так, например, мы обязаны были знать, что обвинение в предумышленном мятеже тургайских киргизов рассыпается по причинам, от нас не зависящим. Видя, что Токарев и прочие поднимают слишком большой шум, следовало вам, господин ротмистр, посоветовать кому надо, чтобы судебное дело двинулось по иному, более простому и более верному руслу, причем главной фигурой следовало бы сделать опять Иманова или Удербаева.

– Вы имеете в виду агитацию против местных выборных лиц и избиение сборщиков подарков?

– Нет! Это опять политика, а в политику нынче лезут все. Следовало бы предъявить уголовное обвинение.

– По делу Колдырева у Иманова полное алиби. Он был под стражей с середины дня 27 мая.

– А где был в это время Удербаев?

Ткаченко скрыл улыбку превосходства и вежливо напомнил:

– Удербаев и Иманов – одно лицо. Он фигурирует в донесениях под разными фамилиями.

– Да, вы мне уже говорили об этом, но тем более против этого одного лица и следовало сосредоточить все усилия, показать киргизам, что защита наших русских либералов – ничто в сравнении с силой русской законной власти. Следовало судить Иманова за разбой или за конокрадство… – Новожилкин встал из-за стола и стал расхаживать по ковру. Ему понравилась эта мысль. – На него ведь часто приходили жалобы от баев? Так вот конокрадство – лучшее из обвинений. Это клеймо само по себе, клеймо в глазах простых русских людей и даже в глазах тех же либералов… Кстати, киргизы все в душе конокрады.

Ткаченко почему-то захотел возразить, но сделал это поделикатнее:

– Чужая душа – потемки, господин полковник.

– Тем более. Я даже представляю себе обвинительную речь. Я бы начал так… – Полковник оперся костяшками пальцев о край письменного стола и замолчал.

Нет, он не понимал, почему сын его стал адвокатом. Роль прокурора всегда почетнее и надежнее. Мелькнула, правда, мысль, что молодые лучше чувствуют веянье времени и адвокаты в самом деле стали больно уж значительны: и богатство к ним, и слава. Теноры, прости господи!

– Господа судьи, господа присяжные заседатели! – Нет, роль прокурора куда привлекательней! – Конокрадство искони составляло страшный бич нашего сельского быта. Постоянные заботы правительства о принятии мер к уменьшению этого зла сами по себе свидетельствуют, что зло это существенно препятствует развитию народного благосостояния. Насколько конокрадство глубоко пустило корни в нашей сельской жизни, сколько вреда оно приносит ежегодно сельскому хозяйству, особенно в здешних местах, известно всем… Перед судом сегодня конокрад и разбойник, жалобы на которого бесчисленны. Здесь присутствуют в качестве жертв почтенные господа… Подскажите, ротмистр.

– Кепжебай Байсакалов, Калдыбай Бектасов, Иса Минжанов…

– Да! Бесчисленны преступления подсудимого Иманова, и необходимо суровое возмездие. Ввиду осознанной правительством невозможности бороться с этим злом только легальным путем – за отсутствием к тому на местах должных средств – преступления эти неоднократно служили поводом к испрошению высочайших разрешений на принятие особых мер против лиц – особливо инородцев, – заподозренных сельскими обществами или администрацией в конокрадстве.

Ткаченко слушал и не понимал. Что-то раздражало его. Артист! Все с чужого голоса. Потому и фиглярствует, что недоволен. Потому он всего лишь полковник и всего лишь в Оренбурге. Ротмистр не знал, что его начальник собирается отбыть в столицу, не знал, что это перемещение и ему самому сулит продвижение вверх по служебной лестнице.

– Именно на основании вышеизложенного, – продолжал актерствовать полковник, – издан указ сената от 4 апреля, по коему дела о краже лошадей, а также иного рабочего и домашнего скота изъяты из ведения волостных судов… Я требую сурового, самого сурового и справедливого наказания Иманова Амангельды, который…

– …еще в детстве украл лошадь и овцу у бая Байсакалова, потом ему же продал его же собственных лошадей под видом краденых, – с улыбкой сообщника, только что принятого в компанию, подсказал Ткаченко.

– И совершил еще много аналогичных преступлений, – продолжал полковник. – Давно обнаружено, что конокрадство в форме промысла обусловилось у нас прочною и правильной организацией, подобной организациям всевозможных антиправительственных террористических сообществ. В данном случае закономерной видится связь подсудимого Иманова с политическими ссыльными, с господами, которые неоднократно замечались в предосудительных сношениях с врагами русской государственности. Как и у господ крамольников, у конокрадов существуют свои тайные начальники, тайные пункты, притоны, тракты, по которым они пересылают краденое.

Новожилкин сел в кресло, ему стало скучно. Выступать перед Ткаченко в любой, даже в прокурорской, роли все-таки не следовало.

– Я показал вам, господин ротмистр, что можно делать на службе отечеству, если приложить к этому старание и ум.

– Если бы такие люди, как вы, служили в уголовных судах, если бы я сам мог хоть отчасти предугадывать ход событий так, как это делаете вы, управлять страной было бы много легче. – Ткаченко говорил вполне искренне. – Мы задыхаемся оттого, что нет людей. Совсем нет людей, отвечающих задачам времени!

– Да, людей не хватает, – уточнил Новожилкин. – Не то чтобы вовсе нет, а просто не хватает, – он опасался быть категоричным в таких делах. – Вами лично, ротмистр, я доволен. Вы многому научились, многое постигли сами. Кстати, я считаю, что моя теория о государственной пользе некоторого количества нераскрытых преступлений вами усвоена и, надеюсь, станет еще одним из важнейших средств в работе тайной полиции. Когда я был молод, я напоролся на зверское убийство пастуха, которое совершили два почтенных бая, занимавшие в то время выборные должности. Доказать это было трудно, но я и не стал доказывать. Просто один из убийц стал моим верным агентом, а другой боялся меня и ни в чем не перечил.

Ткаченко догадался, что Новожилкин говорил о Яйцеголовом, но виду не показал.

– И вы правильно делаете, что не рветесь разоблачать убийц этого Колдырева или Болдырева. Важно, чтобы они знали, что вы знаете. Нераскрытые преступления – это резерв возможностей, это средство служить вам, но это и шанс приписать его тому, кого вы сочтете удобным угробить… Вы знаете, ротмистр, теория работы тайной полиции когда-нибудь будет изучаться, и учебники будут издавать. Правда, для узкого круга.

В дверь постучали.

– Войдите, – сказал Новожилкин и принял от дежурного офицера опечатанный сургучом пакет. Ножницами обрезав край, он достал сложенный вдвое лист, быстро пробежал глазами короткий текст и хмуро сказал Ткаченко, что в Тургае неизвестным лицом был убит (или принужден к самоубийству!) мещанин Голосянкин, Есть уверенность, что убийство совершено по политическим мотивам. Неизвестное лицо из Тургая скрылось, всем волостным и старшинам разослано приказание о поимке предполагаемого преступника.

– Уму непостижимо! – воскликнул пораженный Ткаченко. – Ведь он всегда уклонялся от своих обязанностей и нам был весьма плохим помощником. За что же его?

– За давнее. За очень давнее, за кадетский корпус и за Петербург. У меня есть основания это предполагать. – Новожилкин задумался и долго молчал. Потом он поглядел на подчиненного совершенно холодными глазами и раздельно произнес; – Отчасти в смерти господина Голосянкина виноваты вы, ротмистр. Вам не следовало останавливаться в его доме и тем самым привлекать к нему внимание антиправительственных элементов и политических ссыльных. Вы перемудрили, полагая, будто ваш открытый визит отводит подозрения в тайном сотрудничестве. Вы перемудрили.

Полковник был искренне огорчен смертью Голосянкина. У него были виды на использование бывшего провокатора на новой своей предполагаемой должности.

– Мы должны сделать вид, что убийство это вовсе не политическое, как пишут из Тургая, а с целью ограбления. С попыткой ограбления, которое не удалось по каким-то причинам… А на киргизов это нельзя отнести?

– Нужно проверить… – начал Ткаченко, но полковник глянул в бумагу и возразил:

– На киргизов нельзя. Вдова покойного видела убийцу. Это был русский человек. Она уже дала показания. Вы не представляете, как именно в эти дни я сожалею о смерти Голосянкина. Он мне бы еще пригодился во всероссийском масштабе.

– Он битая карта, и уже давно, – успокоил Ткаченко начальника.

– Не в качестве агента, а для предварительной разработки операций. У него талант перевоплощения и имитации. Страсть к чучелам неслучайная. Он бы инструктировал наших штатных агентов по внедрению в заграничные организации и печатные издания.