Текст книги "Том 3. Осада Бестерце. Зонт Святого Петра"

Автор книги: Кальман Миксат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)

В перерыве после второго действия барон на некоторое время исчез. Вернулся он с коробкой конфет и пакетом миндаля в сахаре для Аполки.

Девушка вопросительно посмотрела на Кливени, не зная, принимать ли ей угощение. Тот одобрительно подмигнул, и Аполка тотчас же принялась грызть миндаль, который весело похрустывал на ее белоснежных зубках, сверкавших из-под вишнево-красных губ.

– Ах, – беспрестанно вздыхала она. – Пора бы нам и домой, дядюшка. Может быть, тетушке плохо.

Кливени сердито прикрикнул на нее:

– Будет тебе причитать! Твоя тетушка живуча, как кошка. Ничего с ней не случится, хоть через дом ее перебрось. А коли уж пришли, надо посмотреть представление до конца. Больше того, раз тетушка больна, дома нам нечего надеяться на ужин, так что ужинать пойдем в ресторан.

– И мне тоже идти, дядюшка? – спросила она робка.

– И тебе, детка.

Милослав также был в театре. В антракте он подошел к ним, чтобы поговорить с Аполкой, рассказал ей, о чем будет речь дальше и как в конце пьесы сорок тысяч человек, собравшись на льду Дуная, провозгласят маленького Матяша королем.

– Ой, как интересно! – воскликнула Аполка, которая была всей душой на стороне брошенного в темницу маленького Хуняди.

Милослав сообщил также, что завтра из-за примадонны театра состоится дуэль между Анталом Смяловским и Дюри Калиной, а сегодня вся труппа артистов будет ужинать в «господском ресторане».

– Мы тоже идем туда после спектакля, Милослав. Надеюсь, ты пойдешь с нами?

– Разумеется.

– Если разрешите, – вмешался в разговор Пал Бехенци, – я присоединяюсь к вам.

– Вы окажете нам большую честь, – отвечал Кливени и представил барону Милослава Тарноци.

После спектакля они вчетвером отправились в ресторан, где заняли столик в углу. Бехенци заказал французского шампанского и первый бокал осушил за «прекраснейший цветок Жолны».

– Клянусь богом, мне хотелось бы вновь стать двадцатипятилетним. Что вы скажете на это, мадемуазель?

Аполка ничего не сказала, только потупила глаза.

– Стар только тот, кто чувствует себя стариком, – весело возразил писарь. – Выпьем, господа. Твое здоровье, Милослав! Ты тоже отведай вина, хоть пригуби бокал, моя крошка! Правда ведь, хорошее вино? А? Постой, у тебя растрепалась прическа, Аполка.

В самом деле, большая пышная прядь волос упала Аполке на плечо. Писарь подхватил прядь рукой, потер волосы между пальцами, как купец, пробующий сукно на мягкость, и, многозначительно глянув на Бехенци, прищелкнул языком.

– Хороши, а?

Милослав порывисто вскочил:

– Кливени, я закачу тебе пощечину!

Кливени был взбешен; он сразу стал багровый, как свекла.

– Ты – мне? Мне, Кливени? Какой-то молокосос смеет грозить Кливени! А по какому праву? Какое отношение ты имеешь к Аполке? Эта девица моя, я ее кормлю и делаю с ней, что хочу! – закричал писарь, засучивая рукава. – А ну, тронь попробуй!

Барон Бехенци слыхал только часть перебранки, потому что в этот момент его окликнул начальник будетинского гарнизона, проходивший мимо их столика.

– Добрый вечер, Пал! А ты что тут делаешь? Бехенци поднялся из-за стола и любезно потряс его руку.

– Вот приехал немного поразвлечься в Жолну.

– Ах, вот оно что! – шутливо отозвался начальник гарнизона, покосившись на бутылки шампанского. – Для тебя, как я вижу, уже не май, а июль наступил.

– Нет, что ты! Июльскую сумму я еще не трогал. – Я – рачительный хозяин. Сейчас живу еще на деньги, что выручил от продажи колокола. И еще кое-что осталось: негодяи-криванковцы платят мне в рассрочку.

– Черт побери, – захохотал начальник гарнизона, – мне об этом уже кое-что говорил твой сын.

– А! – нагло ухмыльнулся Бехенци, провожая приятеля к столику под зеркалом, где расположилось несколько офицеров. – И где же ты встречал моего дражайшего отпрыска?

– Он сейчас пребывает в Недеце, у моего двоюродного брата.

– У сумасшедшего? Что он, сердится на меня?

– Развлекается! Но, как вижу, ты занимаешься тем же, старый плут! Где ты подцепил этот цветочек?

– Великолепная пташечка, не правда ли? Совершенно случайно наткнулся на нее.

– А что же, из этих?..

– Будет из этих! Клянусь богом, имей я сейчас в руках свои пять тысяч форинтов… Но ты только посмотри, что за фигура, что за лицо, какие формы…

Они повернулись к столику, у которого сидела Аполка. Но в это время туда смотрели уже все, кто находился в ресторане, так как атмосфера за столиком Кливени совсем накалилась. Молодой Тарноци, схватив со стола бокал, швырнул его в лицо Кливени. Тот взревел, как раненый бык, и ринулся с кулаками на Милослава. Побледневшая Аполка загородила было своим телом Милослава, закричав: «Ой, не троньте его, не троньте!»

Но писарь рявкнул на нее:

– Растопчу, лягушка! – опрокинул стол и стулья и, намотав на руку сверкавшие, как золото, Аполкины волосы, отбросил рыдающую девушку к противоположной стене, а другой рукой принялся душить молодого человека.

Хозяин ресторана, буфетчик и кое-кто из гостей бросились к ним, чтобы прекратить драку, как вдруг дверь ресторана распахнулась, и на пороге появилась запыхавшаяся старая тетушка Кувик. Пробравшись к Кливени, она крикнула хриплым голосом:

– Жена ваша умерла! Умерла барыня! Умерла! Кливени тотчас же узнал хриплый голос тетушки Кувик и обессиленно отпустил шею Милослава.

– Умерла… – пробормотал он, тупо уставившись перед собой.

Мысленно он представил себе покойницу, ее высохшие руки, лицо и заострившиеся черты, и ему стало не по себе, мороз пробежал по спине; тут же он подумал, какие расходы, предстоят на похороны, и мысленно выругался. Затем он снова повернулся к Милославу, и снова в глазах его вспыхнул гнев.

– Счастье твое, что она умерла! – буркнул он и, как подобает истинному христианину, печально понурив голову, медленно прошел к вешалке за шляпой.

– Пошли, тетушка Кувик! – крикнул он старухе, на ходу вынув из кармана платок с вышитыми в углах конскими головами, вытер пот со лба, потом, будто вспомнив что-то, приложил его и глазам. – Так было угодно богу? Его святая воля, ничего не поделаешь! Идем, Аполка!

С этими словами он потянулся, чтобы взять девушку за руку, но та холодно ее отдернула.

– Ну, полно, не сердись, ведь я же не хотел тебя обидеть! Кливени схватил девушку за плечо и потащил ее за собой.

Аполка не сопротивлялась; она шла машинально, ничего не чувствуя и ни о чем не думая, и громко горько рыдала. А у бедного Милослава прямо сердце разрывалось при виде этой сцены. Бехенци бежал за ними до самой двери.

– Очень жаль, господин Кливени, я весьма сожалею! До скорого свидания, прекрасная Аполка!

Девушка ничего не сказала ему в ответ, зато писарь оглянулся и, увидев еще две непочатых бутылки шампанского в ведре со льдом, горестно вздохнул:

– Бедная Жужанна, бедная Жужанна, вот уж не вовремя ты умерла!

На улице было темно, по небу ползли черные тучи, угрожая дождем, но, поскольку, согласно календарю, должна была светить луна, керосиновые фонари не горели даже на базарной площади. Воздух был такой теплый и душный, что и листок не шелохнется. На колокольне громко, гулко пробило одиннадцать. В такую пору Жолна словно вымирает. Если в окошке теплится огонек одинокой свечи, значит, в доме кто-нибудь болен. Улицы совершенно пустынны, разве что прошмыгнет охотящаяся за мышами кошка, сверкнув в темноте зелеными огоньками глаз. – Надо бы фонарь, тетушка Кувик! – сказал писарь старухе, то и дело спотыкавшейся на ухабистой дороге. – А ты, Аполка, держись за меня, ведь я так знаю дорогу, что могу с завязанными глазами добежать до дому – дело привычное.

(Еще бы ему не знать этого пути, который он проделывает вот уже двадцать лет подряд, даже мертвецки пьяный!)

Аполка дрожала от страха. Она еще ни разу в жизни не видела мертвеца и всю дорогу думала об умершей тетушке, которая лежит сейчас одна, а душа ее уже улетела. Девушке казалось, что рядом с ней все время двигается какая-то тень – душа покойной Кливени. Поэтому она инстинктивно уцепилась за руку шагавшего рядом с ней мужчины.

– Так, так, – мягким голосом одобрил писарь, – держись за меня. У меня, как и у тебя, теперь никого не осталось на свете. Жужанна покинула меня. Хорошая была женщина, терпеливая. Но, видно, пришла ей пора отправляться в последний путь. Вот и ушла она от меня. Если бы я удерживал бедняжку на этом свете, если бы под руками оказался врач (скажем, твой покойный отец, будь он сейчас жив), как знать, может, она еще и пожила бы. А впрочем, что понимают эти врачи? Ничего! И в конце концов какой смысл был Жужанне протянуть еще немного? Никакого смысла. Сказать по правде, ей даже повезло! Однако и тебе, Аполка, повезло, потому что… потому… – Он крепче прижал руку девушки к своей груди, а около дома Вурды даже остановился и заговорил с расстановкой, таинственно, как человек, собирающийся сообщить что-то весьма важное. – Потому что прежде, видишь ли, я ничего не мог тебе дать. Ведь у меня у самого ничего не было. А теперь, если захочу, и могу дать тебе свое имя!

Аполка, которая не очень внимательно слушала его, инстинктивно сжалась в колючек.

– Что это значит – дать имя? – вырвалось у нее.

В этот миг в саду у Вурды, на высоком ясене, ветви которого свешивались через забор на другую улицу (на ту самую, где жил Кливени), закричал страшным голосом сыч: уху-ху, уху-ху!

Писарь даже сквозь одежду почувствовал, как дрожит от страха девушка. Он быстро наклонился, поднял с земли камень и швырнул в дерево:

– Провались ты, проклятый! Не кричи! Ты уже утащил одну душу!

Но не крик птицы испугал девушку; она заранее трепетала, догадываясь, какой страшный ответ последует на ее вопрос.

– Что значит дать имя? Это значит, моя дорогая, что ты станешь человеком. У тебя будет определенное общественное положение, ранг. Ведь вот сейчас, ну что ты такое? Ничто, пылинка, которую всякий может растоптать. Но если я дам тебе свое имя, ты будешь благородная госпожа Кливени! А это уже что-то значит! Поняла теперь?

– Нет, не поняла, дядюшка, – заикаясь, пролепетала девушка. – Ведь госпожой Кливени может называться только ваша жена?

– Конечно! Именно это я и имел в виду, моя маленькая глупышка. Именно это я и хотел сказать, а ты сама опередила меня.

– Но это невозможно… невозможно, – чуть слышно, сдавленным голосом прошептала Аполка.

– Почему же невозможно? – вспылил писарь. – А ну, говори. Как на духу!

Но Аполка не могла больше выговорить ни слова, грудь ее тяжело вздымалась, губы жадно хватали воздух, словно она задыхалась.

– Почему ты не отвечать? Я тебя спрашиваю!

– Потому что… потому что, дядюшка, я еще слишком молода для замужества, а вы…

– Понимаю, ты хочешь сказать, что я стар для тебя. Конечно, конечно. Но ведь я и после этого буду для тебя только отцом, маленькая глупышка. Отцом, который будет заботиться о тебе. Любить ты можешь, кого захочешь, я дам тебе только свое имя. Я, так сказать, только принесу себя тебе в жертву… Ну, согласна?

Они молча прошли еще несколько шагов и остановились у забора дома Кливени. Аполке казалось, что душа покойной тетушки Кливени по-прежнему с легким шорохом движется рядом, слева от нее.

– Ну что, согласна? – нетерпеливо переспросил писарь, пока старуха Кувик открывала калитку. – Что же ты мне ответишь, Аполка?

– А вот что! – воскликнула девушка, с неожиданной решимостью вырвав свою руку из руки Кливени, и бросилась что было сил прочь, в ночную темноту. Тук, тук! – застучали туфельки по булыжнику.

От изумления писарь на мгновение онемел, но тут же бросился за ней вдогонку: «Постой, постой!»

Однако бежать с таким солидным брюшком было непросто, Кливени то и дело останавливался, чтобы отдышаться, и, надеясь успокоить Аполку, кричал ей вслед:

– Я пошутил! Честное слово, пошутил. Вернись, мой цветочек!

Потом он снова бросался бежать и, выдохнувшись, кричал опять:

– Да пошутил же я! Неправда все это!

Но темнота словно поглотила девушку: она исчезла, и на улице не слышно было ни звука. Пойди угадай, куда она побежала! А может, спряталась, притаилась где-нибудь в подворотне или возле плетня.

– Аполка, иди, иди же ко мне! – снова звал писарь, вслушиваясь после каждого оклика в тишину. Но ответом ему было глубокое молчание. Лишь один раз со двора Петера Трновского злорадно откликнулся петух: «Кукареку!»

В эту ночь Янош Реберник, новый гайдук бургомистра Блази, отправился поохотиться на выдр. Он-то и нашел Аполку, лежавшую без памяти на берегу Вага. Побрызгал ей лицо водой, а она, как только пришла в себя, стала просить, чтобы отпустил он ее, не мешал ей в Ваг броситься!

Реберник, конечно, не отпустил.

– Не могу я разрешить тебе утопиться, потому что я – честный христианин-католик, а моя вера самоубийство запрещает. Или ты думаешь, я лютеранин? Нет, нет, придется тебе со мной идти. Конечно, лучше было бы мне домой с выдрой вернуться, ну да и так хорошо. Что? Не пойдешь, говоришь? Ну, это мы еще посмотрим! Да ты знаешь ли, с кем говоришь? Я – Реберник, представитель власти!

И он силой привел Аполку в городскую ратушу и даже соорудил ей ложе, собрав шинели других гайдуков и уложил спать в кабинете бургомистра.

Когда наутро, ввиду предстоящего открытия ярмарки, бургомистр раньше обычного появился в ратуше, постукивая по ступенькам лестницы палкой с серебряным наконечником, чтобы все вокруг слышали, кто идет, – он был крайне удивлен, увидав, что в его кабинете на диване кто-то лежит. Может быть, какой-нибудь обнаглевший пьяный писарь? Однако, приглядевшись получше, он пришел к заключению, что бог еще не производил на свет такого очаровательного писаря. Мокрая ситцевая юбочка Аполки выглядывала из-под шинели, служившей одеялом; стройные, тонкие ножки, сложенные крест-накрест, мирно покоились на диване, – комната была полна ароматом чистого девичьего тела, напоминающим запах парного молока.

Господин Блази позвонил и, когда Реберник явился на его зов, тихо спросил:

– Послушай, кто это лежит у меня на диване? Я не решился разбудить.

Реберник рассказал бургомистру, что это дочь покойного доктора Трновского – Аполлония и что он нашел ее на берегу Вага, куда девушка пришла топиться.

В бургомистре заговорила совесть:

– Немного легкомысленно отнеслись мы к ее участи, – пробормотал он и похвалил Реберника: – Молодец, Реберник, что спас ее. На-ка вот сигару!

Он вытащил из кармана портсигар, но там, как назло, не оказалось ни одной дешевой сигары, пришлось угостить гайдука гаванской, что он и сделал, заметив при этом:

– Такие и король не курит.

Голоса разбудили Аполку, и девушка открыла глаза – большие, милые, блестящие глаза, улыбающиеся и свежие, как само утро. И вся она была нежно-розовая, словно Афродита, встающая из волн. Впрочем, Аполка ведь тоже всю ночь качалась на волнах светлых грез. Мрачное «вчера» представлялось ей далеким-далеким прошлым. И лишь когда сладкие сновидения, несколько мгновений еще жившие в виде улыбки на ее лице, окончательно развеялись, «вчера» неожиданно сомкнулось с «сегодня», и Аполка громко заплакала.

Блази, подсев к ней на диван, начал ласково расспрашивать девушку о ее жизни. Аполка откровенно все ему рассказала, и честный старик был одновременно и тронут и возмущен.

– Ну ничего, – утешал он ее, – все будет хорошо. Я постараюсь сегодня же найти тебе место у честных людей, где тебе будет хорошо. Работать умеешь?

– Меня никто ничему не учил, – отвечала она печально. Бургомистр озабоченно поскреб в затылке, взял шляпу, трость (как и всякий раз, когда ему предстояло какое-нибудь неотложное дело).

– Оставайся здесь, пока я не устрою это дело. Реберник принесет тебе завтрак из кафе, а я тем временем отправлюсь по городу поискать тебе пристанище.

Погруженный в свои мысли, взвешивая различные планы, он спустился на Базарную площадь. Там перед рестораном сидели, распивая пиво, несколько штатских и все офицерство будетинского гарнизона в полном составе. Завидев Блази, начальник гарнизона окликнул его. Старик начал было жаловаться майору, какой печальный случай произошел у него в городе: одна красивая девушка чуть не утопилась и теперь нужно ее куда-нибудь пристроить.

– Будь у меня семья, – сказал Блази, – я тотчас взял бы ее к себе.

Но не успел он договорить, как вдруг со стороны Будетина на Базарную площадь ворвалась толпа детей, женщин и мужчин, с истошным воем и причитаниями.

– Русские, русские на нас войной идут! – кричали они.

– Что вы, с ума посходили, что ли! – прикрикнул на них бургомистр.

– Противник близко! – подбежал к нему с докладом гайдук. – Целая армия приближается к городу.

В эту минуту на колокольне старый звонарь Пал Хрубчо ударил в набат.

Блази сердито махнул ему платком, чтобы он прекратил звонить, и набросился на «беженцев»:

– Не стыдно вам, дурачье! Друг друга с ума сводите. Однако на площадь прибывало все больше и больше народу, некоторые несли на спине узлы с пожитками. Было много плачущих женщин с растрепанными волосами, перепуганных детей, стариков, ковыляющих с клюкой в руке. Торговцы холстом, сапожники и кондитеры, чьи лотки и палатки выстроились вдоль будетинской дороги, поспешно прятали свои товары в лари и запирали лавки.

– Посмотрите сами, господин бургомистр! – крикнул кто-то, указывая на огромное облако пыли, из которого появился на гарцующей лошади всадник в венгерском костюме с обнаженной, сверкающей саблей в руке. За ним ехал еще кто-то, со знаменем, а далее тянулась темная людская вереница, которой, казалось, не было конца-краю. Издалека доносился глухой, тяжелый стук орудийных повозок…

Вдруг начальник гарнизона воскликнул: – Разрази меня гром, если это не мой родственничек, граф Иштван Понграц со своим войском!

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ЗАЛОЖНИЦА

Да, это действительно был он. А за ним, играя всеми цветами радуги, с необычайно воинственным видом следовала его армия: катились тяжелые повозки, гарцевали кони, сверкали на солнце пики и наборные сбруи, отбивал дробь барабан, призывно гудели знаменитые лапушнянские трубы.

Все это выглядело величественно и грозно. Только кускам сала, висевшим по бокам провиантской повозки, палящее солнце нанесло непоправимый ущерб; зной вытопил из них жир, и он струйками стекал в дорожную пыль с обеих сторон телеги, двумя ровными полосками отмечая весь путь армии от Недеца до Жолны.

Поравнявшись с рестораном, граф Понграц поднял саблю над головой, приветствуя начальника будетинского гарнизона, который уже издали махал ему рукой.

– Иштван, далеко ли собрался? – весело кричал майор, которому не в диковину было, что граф устраивает военные маневры. Правда, и ему показалось подозрительным, что Иштван добрался со своим войском до самой Жолны.

Граф Понграц осадил великолепную вороную лошадь и твердым голосом, как это приличествует разгневанному герою, сказал, погрозив сверкающей саблей в сторону синеющих вдали Зойомских гор:

– Иду войной на Бестерце, брат!

– Да что ты говоришь?!

– И до тех пор не вернусь, пока не сотру его с лица земли. Камня на камне не оставлю от города! А место, где он стоял, велю посыпать солью, чтобы и трава не росла на той земле.

Начальник гарнизона не на шутку встревожился, так как любил графа Иштвана. Однако он не стал выказывать удивления и, с безразличным видом погладив желтые, длинные, как у сома, усы, заметил:

– О, это дело серьезное. А за что ты так прогневался на Бестерце?

– Оскорбили они меня, кровно обидели, – отвечал граф Иштван. – Да есть и еще кое-что.

– Как? И еще кое-что?! Неужели? – воскликнул начальник гарнизона, которого разбирало любопытство. – Да ты остановись на минутку, выпьем по кружке пива. Расскажи мне свои обиды.

Граф Иштван вложил саблю в ножны и, спрыгнув с коня, приказал адъютанту, господину Ковачу:

– Поезжай, братец, вдоль колонны и передай войскам мой приказ: пускай отдохнут немного. Но, поскольку мы прибыли в мирный город, трофеев не брать! Пальцем никого не трогать! Как говорится, – ни вола его, ни осла его, ни раба, ни всякого скота его.

Отдав приказ, граф поздоровался за руку со всеми офицерами и бургомистром Блази; это был его старый друг, и Понграц еще раз заверил Блази, что город Жолна никакого ущерба не понесет. Под руку с бургомистром он, а за ним и все остальные направились в отдельный кабинет ресторана. Станислав Пружинский, дремавший на одной из телег в самом конце обоза, своим орлиным взором разглядел все происходившее и смекнул, что в ресторане развернутся интересные события, а потому, не жалея ног, поспешил присоединиться к компании. Вскоре вернулся и комендант замка Ковач доложить графу, что приказ его доведен до сведения войск. На пороге «кабинета» ему удалось задержать на миг начальника будетинского гарнизона и шепнуть ему на ухо:

– Ваше сиятельство, отговорите как-нибудь нашего графа от этого сумасбродного плана! Боже ты мой, и как только может такое прийти человеку на ум! Ведь нас всех переловят в этом самом Бестерце и отправят прямиком в Будапешт, в сумасшедший дом…

– Я уж и сам над этим ломаю голову, господин Ковач. Ну, там будет видно, как поступить.

Они проследовали за остальными в «кабинет». Это была просторная комната с единственным большим столом посередине. Хозяин ресторана Богдан Ягович – армянин с бронзовым лоснящимся лицом и обвисшими усами, чем-то напоминавший крысу, которую окунули в смолу, – сделал над ее дверью надпись: «Пивная для господинов».

Ягович был человек изобретательный, о чем свидетельствовал хотя бы тот факт, что вместо традиционного в ресторанах изображения короля Гамбринуса * (самого популярного из всех королей) он приказал художнику намалевать на стене своего собственного отца с кружкой пенящегося пива в руке; таким образом кабатчик заставил старичка папашу выполнять сразу две обязанности: в качестве уважаемого предка – украшать, на радость внукам, ресторан и в то же время способствовать процветанию предприятия дражайшего сына, всем своим видом приглашая возлюбить пиво Яговича-младшего. Но, поскольку покойный господин Ягович был известным торговцем в Жолне, сын его велел художнику изобразить предка таким образом, чтобы по портрету сразу было видно, что Ягович принадлежал к купеческому сословию. Автор портрета легко решил эту сложную задачу, изобразив старика с весами на шее и бланком векселя на коленях. Видно, художник был тоже горазд на выдумку.

Но Пружинский переплюнул и его: пока ожидали пива («Самого свежего?» – крикнул Ягович официантам, завидев знатных господ), он вскочил на стул, чтобы дотянуться до намалеванного высоко на стене покойного господина Яговича, и, вытащив из кармана карандаш, начертал на бланке векселя: «Вексель акцептован. Станислав Пружинский».

Все присутствующие захохотали. Больше всех эта выходка потешила графа Иштвана; он смеялся до слез и, когда принесли свежее пиво, уже совсем весело принялся рассказывать историю побега Эстеллы с бароном Бехенци-младшим, которые укрылись в Бестерце. А поскольку город не хочет выдать беглецов, – он, граф, решил наказать Бестерце.

Рассказ Понграца имел такой успех, что нельзя было не выпить за победу его воинства. Но ведь пиво – немецкий напиток, им нельзя даже чокаться! Давайте закажем красного вина! В погребе у Яговича есть замечательные вагуйхейские вина!

За пурпурно-красным, искрящимся сухим вином веселей течет беседа.

– Ах, негодница Эстелла! Видно, все женщины одного поля ягоды! – И начальник гарнизона стал рассказывать всевозможные истории о женщинах. А тема эта неисчерпаема, особенно если за нее примется господин майор. Граф Иштван очень любил послушать о знаменитых похождениях своего родственника в те дни, когда тот был еще капитаном. В особенности интересен был случай в Венеции, когда молодой повеса, услыхав шаги обманутого мужа за дверью будуара герцогини, полуодетый и босиком выскочил через окно, прямо в Canale Grande[5]5
  Большой канал (итал.).


[Закрыть]. Однако для этого нужно представить себе хотя бы… ну, хотя бы итальянское небо.

И офицеры и граф Иштван уже по многу раз слышали эту историю, тем не менее она понравилась всем, а больше всех Пружинскому.

– Браво, браво! – воскликнул граф Иштван и чокнулся с начальником гарнизона. – Озорник был ты в молодости, дорогой мой родственник! Однако послушаем теперь о приключении в Пожони…

– О нет, нет, не смею, мне совестно! Седины господина бургомистра… – отнекивался начальник гарнизона, покручивая ус.

– Полно, братец, – перебил его Иштван. – Он тоже с удовольствием послушает. Не правда ли, Блази?

Бургомистр улыбнулся в знак согласия.

Под звон бокалов бутылки пустели, настроение все поднималось, и вскоре граф Иштван, подойдя к окну, крикнул одному из своих солдат, чтобы прислали лапушнянскпй оркестр.

Начальник будетинского гарнизона шепнул Блази на ухо:

– Надо его во что бы то ни стало споить. У меня есть отличный план.

Бургомистр подмигнул ему своими честными зелеными, как у кошки, глазами.

– Господа, ну что же, услышим мы, наконец, эту историю, про пожоньскую даму?

– Да, да, просим!

– Богдан, вина! А солдатам выкатить бочонок палинки! * Ну, рассказывай, что там приключилось с пожоньской дамой?

– Дайте прежде закурить. Ну вот, теперь все в порядке… Итак, стояли мы в Пожони, теперь уж не помню, в каком году. Был я тогда молодым бравым гусаром. Пружинский, правда? Он знавал меня в то время… знавал, потому что у меня водились денежки. Так вот, стоял я на квартире в одной почтенной семье, у некоего господина Винкоци, если память мне не изменяет. Бедняга служил чиновником в таможне. Была у него молодая красивая жена, грациозная, как серна, с этаким чуть вздернутым носиком (замечу, что курносенькие всегда приводят меня в особенное волнение). Но такая скромница, такая невинная и стыдливая, прямо, святая мадонна. Прожил я в этой семье уже несколько недель, но видел ее очень редко, да и то лишь на мгновение: проскользнет мимо меня и исчезнет. Раскланяешься с ней, а она кивнет головкой и, потупив глазки, а ускользнет, словно боится, что я заговорю с ней… Так что вскоре я совсем перестал думать о ней. Как-то раз поехал я в Вену. В одном купе со мной оказалась дама, настоящая красавица в столь поэтической поре увядания. Словом, замечательный экземпляр женщины бальзаковского возраста между тридцатью и сорока годами, умудренной богатейшим опытом. Представьте себе, дорогие друзья, я тотчас влюбился в нее по уши. А это не шуточное дело, скажу я вам, потому что женщины в те годы липли ко мне, как мухи на мед. Ты же помнишь меня, Пружинский?

– Дальше, дальше!

– Начал я за ней ухаживать, все настойчивее, напористей. Сперва она не возражала против этого и даже раза два ответила мне кокетливо, но потом, увидав, что я не шучу, предупредила, чтобы я не тратил попусту времени, потому что у нее есть возлюбленный в Вене, к которому она как раз едет. И до того ловко сумела остудить меня и перевести разговор на обыденные темы, что я до сих пор этому дивлюсь. Она спросила, как меня зовут, доволен ли я Пожонью и у кого остановился на квартире. Я назвал себя и сказал, что живу в доме некоего Винкоци. «У Винкоци? – удивленно воскликнула моя спутница. – Так ведь там прехорошенькая хозяйка». – «Да что толку! – отвечал я с раздражением. – Ведь это святая, разве с ней пофлиртуешь!» Дама рассмеялась мне в глаза: «А вы все-таки попытайтесь, капитан!» Я покачал головой в знак того, что все мои попытки будут бесполезны, но спутница моя только улыбалась плутовато. А когда мы в Вене вышли на вокзал, она шепнула мне на ухо: «Я-то лучше знаю, капитан. Ведь госпожа Винкоци – моя родная дочь!»

– Потрясающая история! – восторгался Пружинский.

– Друг мой, ты превзошел даже Боккаччо! – заметил сквозь смех граф Иштван.

– Да, но где же продолжение? – приставали офицеры к своему начальнику.

Майор осушил бокал вина, аккуратно вытер длинные усы, его голубые, блестящие глаза погасли, словно неприятное слово задуло их пламя, на лбу собрались складки, и он, положив свою широкую ладонь на сердце, вежливо, но с упреком возразил офицерам:

– Господа! Я – джентльмен с головы до пят!

По этому поводу пришлось снова чокнуться, затем, по сигналу графа Иштвана, лапушнянский военный оркестр заиграл знаменитую песню времен Ракоци, текст которой состоял из смеси венгерских и словацких слов:

 
Когда я был куруцем у Ракоци в войсках,
В сафьяновых червонных ходил я сапогах.
 

В пылу веселья никто даже и не заметил, как минул полдень; между тем и господа и солдаты проголодались. Комендант Ковач доложил графу, что армия голодна.

– Ну так выведите войска за город, на какую-нибудь большую поляну, и пусть они там сварят себе в котлах гуляш. Выпрягите одного вола из упряжки – вот вам и мясо!

Войска направились к Вагу, и там, на поросшем осокой берегу, зажгли костры и разбили лагерь. А господа остались обедать в ресторане, в атмосфере мужского юмора, который после обеда забил ключом. Золотистая дымка хмеля потихоньку стала заволакивать все земные горести и печали, особенно после того, как господа выпили черного кофе и закурили «облагороженные» господином Яговичем сигары. «Облагораживание» состояло в том, что Ягович, систематически скупая у молодых господ Мотешицких пустые коробки из-под гаванских сигар по десять крейцеров за штуку, наполнял эти коробки, за долгие годы насквозь пропитавшиеся благородным запахом гаванских Табаков, сигарами, изготовленными из местных дешевых сортов табака, чтобы они впитали в себя хоть какую-то долю аромата, исходившего от коробок. (Только армянин способен додуматься до такого!)

Но если хмель образно называют могильщиком горестей настоящего, то дым сигары – художник, в самых радужных красках рисующий человеку будущее. Так что настроение у всех было превосходным. Пружинский сбросил доломан и, оставшись в сорочке, принялся лихо отплясывать «Подзабучкий». Начальник гарнизона и своих офицеров подзадоривал: «Ну-ну, друзья, веселиться так веселиться!» – а сам без устали развлекал графа Иштвана, рассказывая одну историю за другой, пока тот, почувствовав себя совершенно как дома, приказал принести «казну» и, высунувшись в окно, начал бросать под ноги прохожим целые пригоршни медяков. На новом месте забава удалась, пожалуй, даже лучше, чем в замке, так как все пространство перед окном «пивной для господинов» густо поросло крапивой и терновником, и было крайне занятно смотреть, как бедняки, не обращая внимания на колючки и ожоги крапивы, ползают на четвереньках в поисках монет.

Видя, что Понграц в отличном расположении духа, бургомистр Блази и начальник будетинского гарнизона весьма дипломатично стали уговаривать его отказаться от уничтожения полезного шахтерского города. В конце концов стоит ли какая-то балаганная девка того, говорили они, чтобы из-за нее знатный магнат тащился со своей армией за тридевять земель! Какой смысл идти под Бестерце, проливать там кровь, разрушать и уничтожать город – и все это ради Эстеллы, когда такое добро на каждом шагу можно найти.