Текст книги "Том 3. Осада Бестерце. Зонт Святого Петра"

Автор книги: Кальман Миксат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц)

Летом нищета как бы поддразнивает человека, зимой же она становится откровенно невыносимой. Правда, есть одна хорошая черта и у нищеты: она сближает тех, кто попал под ее власть. И в самом деле, стоило отцу с сыном получить деньги в начале полугодия, как изобилие отталкивало их друг от друга, подобно тому как горшок с супом раздвигает уголья в печи, а нищета, будто лопата золу, сгребала их опять вместе.

В один из таких зимних периодов отец и сын, на радость господу нашему, жили в полном мире и согласии. Они честно делили между собой житейские невзгоды, и старик нередко говаривал своему чаду:

– Опять у нас с тобой все на исходе: и вино, и табак, и съестные припасы. Сходил бы ты поискал что-нибудь!

Барон Карой был ловкий, находчивый и изворотливый молодой человек приятной наружности. Плутовства ему тоже было не занимать стать, и если уж он отправлялся на добычу, то назад никогда не возвращался с пустыми руками, доставал на несколько дней чего-нибудь съестного: всегда ведь найдется чей-то кошелек, которому можно сделать легкое кровопускание. Бог мудро устроил этот мир – и дураков сотворил не без причины. Они-то и есть самая полезная часть человечества.

К тому времени, как трофеи молодого барона начинали иссякать, старый барон (впрочем, он был не так уж стар, всего лишь сорока семи лет) обязательно выдумывал что-нибудь новенькое и добровольно вызывался идти на добычу: «Теперь мой черед!» Эта взаимная поддержка отца и сына была поистине трогательна – ведь долг платежом красен! Даром ничто не дается. Болтовня это все, будто святого Илью кормил ворон. А если и кормил, значит, у ворона были на то какие-то особые причины.

Однажды к концу зимы баронам Бехенци стало совсем невмоготу. К весне в горах и всегда-то голодно, особенно если по осени не уродился картофель. Провидение объясняется со словаками только через посредство картошки. Богат урожай картофеля, значит, бог благоволит к ним и как бы говорит: «Я люблю вас, миленькие словаки, плодитесь себе на здоровье!» Не уродилась картошка, значит, боженька гневается: «И зачем вы только существуете на белом свете, словаки?» Тогда-то и начинаются приступы кашля у лешего Яринко.

Нищета, царившая вокруг, еще более усложняла жизнь обитателей старого замка. Вот уж поистине горе-арифметика: к одному нулю прибавляется второй нуль и оказывается, что это гораздо меньше, чем один. А между тем так оно и было. И вот настал день, когда экономка баронов Бехенци, тетушка Рожак, выскребла деревянной ложкой из бидона остатки смальца, зажарила на нем последних уцелевших в замке трех голубей, затем предстала перед господами баронами и, торжественно снимая поварской передник, спросила:

– Ну, а что мы будем есть завтра?

– Вам лучше знать, тетушка Рожак! Что там еще осталось у вас?

– Варить больше нечего.

– А жарить? – спросил барон Пал.

– Только вот этот чиж! – усмехнулась повариха и показала на маленькую клетку, в которой, нахохлившись, сидел тощий чиж. – Во всем замке, кроме него, нет больше ни одной живой твари. Даже кошка и та сбежала: не вынесла, бедняжка, этой голодухи. Только ее и видели.

– А жаль, что сбежала. В крайнем случае можно было бы и ее съесть.

– Но ничего, не беспокойтесь, дорогая тетушка Рожак! (В голодные дни бароны всегда именовали старушку не иначе, как «дорогой тетушкой», зато в дни изобилия ее постоянный титул был «старая ведьма».) Правда, нас преследуют неудачи, но все как-нибудь обойдется… придумаем что-нибудь с сыном. А вы дорогая тетушка лучше спуститесь-ка в погребок и пошарьте граблями в песке – может, найдете еще бутылочку вина.

Тетушка Рожак отправилась в погреб, но, разумеется, ничего там не нашла: скорее в дырявом кармане нищего можно найти миллион, чем в погребке баронов Бехенци бутылку вина.

Тем временем бароны съели трех зажаренных поварихой голубей (жаль, что они не были нафаршированы!) и обсудили план действий на ближайшее будущее. Было решено, что молодой барон пойдет в деревню Криванка к священнику, который был когда-то его товарищем по школе, и попросит у него взаймы форинтов этак десять. Ну, а даст пять – что же, и это недурно.

Сразу после обеда молодой барон отправился в путь. Старик наказал сыну – обязательно купить у лапухнянского лавочника пачку табаку, два фунта мяса, немного сахару и кофе и теперь поджидал его с нетерпением.

Но наступил вечер, а молодой Бехенци не возвращался. Напрасно прождав до полуночи, старик лег спать. Спал Бехенци беспокойно, просыпался от малейшего шороха; под конец не выдержал, встал и разбудил старуху Рожак.

– Подумайте только, молодого барона все еще нет.

– Ну, а мне-то что за дело, – проворчала со своего ложа кухарка и, сладко зевнув, перевернулась на другой бок. – Паршивая овца нигде не пропадет.

– Боюсь я, тетушка Рожак, очень боюсь…

– Чего же вы боитесь?

– А что, как его съели волки?

При этих словах у кухарки сразу пропал сон, она поднялась, оделась и заплакала.

– А ведь и в самом деле волки! Очень даже может быть, сударь. Особенно если они такие же голодные, как мы с вами. Барон Пал ушел к себе и долго сидел молча, уронив голову на стол. Он был, казалось, глубоко взволнован и даже всплакнул. В голове его роились мысли одна страшнее другой: а вдруг Карой не достал денег?! Или достал, но промотал их! А может быть, с ним и в самом деле стряслась беда по дороге?

– Бедный барин, – вздохнула тетушка Рожак, видя, как горюет старый Бехенци. – Знать, не такой уж плохой он человек. Смотри, как любит сыночка!

И она до тех пор уговаривала старика лечь спать, пока он не внял ее совету:

– Да ложитесь, ложитесь! Ничего с ним не случится. Не тратьте даром сил, не терзайтесь попусту! Прилягте, ваша милость, отдохните. А я уж посижу, подожду. А как молодой барин придет, я разбужу вас!

Всю ночь барона Пала мучили кошмары: ему снилось, что па опушке Лапухнянского леса на Кароя напал волк и разорвал его на куски. Пожирая молодого барона, волк наткнулся на табак в кармане бедняги, который тот нес от еврея-лавочника, понюхал и чихнул, да так громко, что старый барон проснулся.

Был уже ясный день, в чихнул не волк, а он сам, Пал Бехенци, потому что ему в нос попал табачный дым, клубами валивший из трубки его сына Кароя. Молодой барон сидел у постели отца и беззаботно курил.

– Как, ты уже вернулся? – радостно воскликнул старик. – Черт побери, наконец-то! Ну, рассказывай поскорей! Добыл деньжонок?

Карой Бехенци вместо ответа похлопал себя по карману, где зазвенели монеты.

– Сколько же он дал?

– Десять форинтов, – весело сказал сын.

– Вот что значит однокашник! Видишь, все-таки есть какая-то польза от того, что ты ходил в школу. Может быть, попроси ты у него двадцать форинтов…

– Ничего, получим и больше, – загадочно отвечал молодой человек. – Это всего лишь задаток.

– Какой задаток? За что? – спросил старик тупо.

– На этот раз мне удалось схватить счастье за шиворот.

– Да что ты говоришь?!

– Ты ведь знаешь, криванковцы построили себе церковь. Уже и колокольня готова, нет только колокола. Поп рассказал мне, что деньги они уже собрали – шестьсот форинтов – и завтра отправляются в город Бестерцебаня покупать колокол. Вот он и говорит мне: «Хорошо бы нам достать такой звонкий, как у вас в замке». Слово за слово, я и продал ему наш колокол!

Старый Бехенци слушал рассказ сына, затаив дыхание, но при последних словах покраснел, как вареный рак, и выпрыгнул из кровати.

– Ах ты, выродок, ах ты, негодяй! – заорал он, бросаясь с кулаками на Кароя, который в испуге попятился к двери. – Да как ты смел продавать колокол, эту священную реликвию! В него звонили за упокой твоих предков! Нет! Ни за что на свете! Вон из моего дома, ублюдок! Видеть тебя больше не хочу, будь ты проклят!

Он поднял руки для проклятия, лицо его дышало аристократической надменностью, присущей всем баронам Бехенци.

Но тут в комнату вбежала охваченная ужасом тетушка Рожак и грудью встала на защиту Кароя, а он тем временем схватил со стены пальто, альпеншток, нахлобучил шляпу набекрень – и был таков. Выйдя из замка, он весело засвистал и направился прямиком в Недец, к графу Иштвану Понграцу.

К полудню гнев барона Пала Бехенци немного утих, и он позвал заплаканную тетушку Рожак:

– Ну чего хнычешь, старая карга? Лучше одевайся поскорее, натягивай сапоги и живо отправляйся в деревню Криванка. Передай тамошнему священнику, что я кланяюсь ему и что он хоть сегодня может присылать своих, людей за колоколом.

Старуха испуганно перекрестилась. – Господи боже мой! Но почему же тогда вы так осерчали на бедного барича?

Старый барон хитро улыбнулся:

– Да я и не сердился на него, тетушка Рожак. Это так просто, политика!

Конечно, барон Пал был прав. – Разве можно баловать ребенка и делить с ним шестьсот форинтов? Мир достаточно велик. Пусть идет и сам добывает себе деньги.

Между тем изгнанный из дому молодой барон Бехенци явился прямо к графу Понграцу. В своем поношенном ядовито-зеленом пальтишке, промокший до нитки и продрогший до костей, с покрасневшим носом и обмороженными ушами, он был похож на бродячего чернокнижника.

Граф Понграц с трудом узнал его.

– Э, да это, никак, молодой Бехенци! Ну чего ты хочешь от нас? (Он любил, говоря о себе, употреблять местоимение «мы», по старинному обычаю владетельных князей.)

Молодой барон был тонкий психолог и всегда умел приноровиться к собеседнику, он тотчас же принял картинную позу и произнес:

– О храбрый рыцарь, я прибыл к твоему двору, дабы найти здесь свое счастье.

Его слова ласкали слух графа, но все же он остановил барона-:

– Тогда, мой дорогой, ты обращаешься не по адресу. Здесь обитает не счастье, но – честь.

– Именно потому я и принес сюда свой древний меч, – продолжал молодой барон с пафосом, – чтобы верно служить тебе.

– Древний меч? – захохотал Иштван, и смех его был страшен, так как напоминал хохот сумасшедшего. – Какой это меч! Это же дубинка, ха, ха, ха!

Однако молодой барон нимало не смутился и с улыбкой повертел в воздухе свою длинную палку.

– И палка – грозный меч в руках смелого человека, дорогой граф! И, наоборот, меч в руках труса стоит не больше кочерги, клянусь честью.

– Прекрасно сказано! Садись! – Граф только сейчас предложил гостю сесть. – Ну, а теперь рассказывай, каким ветром тебя занесло к нам?

Карой рассказал, как он поссорился с отцом из-за того, что тот хотел продать криванковской церкви старинный, времен Ракоци, колокол, что висел у них в замке на башне, а он, барон Карой Бехенци, не мог перенести такого надругательства над, священной реликвией, над этим вестником радостей и печалей его предков, не мог примириться с мыслью, что под его благородный звон будут хоронить каких-то чумазых крестьян, созывать к обедне и вечерне грязноногих словацких девок, – и в негодовании покинул опозоренный кров своих предков.

– И правильно сделал! Молодец! – воскликнул Понграц. – С этого момента можешь чувствовать себя здесь как дома. Но погоди! На какую же должность мы тебя определим? Потому что здесь у меня все работают. Что ты умеешь делать?

Барон Карой задумался.

– Все, – ответил он, немного помолчав.

– То есть ничего! М-да… Я мог бы взять тебя на должность придворного поляка, но у меня уже есть поляк. Каким наукам ты обучался?

– Я изучал медицину. Был студентом-медиком.

– Это ты-то, венгерский барон?

– Выполняя волю матери… У моей матери были больные нервы; ее постоянно мучили видения, галлюцинации. И вот однажды какой-то бесенок шепнул ей: «Тебя исцелит твой сын». С тех пор она всеми силами старалась сделать из меня врача.

Граф Иштван вздохнул:

– Слышал я кое-что об этом. Твоя мать была последней в роде графов Цоборов. По-видимому, она оказалась права. Ведь, говорят, она умерла с горя, убитая твоим поступком. А смерть и есть исцеление. Выходит, ты и исцелил ее.

Последний представитель рода Бехенци в знак раскаяния понурил голову, и на его большие черные глаза навернулись слезы. Он был отличный актер.

– Ах, как я сожалею об этом своем поступке! Но ведь то была лишь мальчишеская шалость.

– Ты подделал подпись матери на векселе, не так ли?

– Да, – дрожащим голосом ответил барон Карой и разрыдался.

Иштван Понграц, который не выносил плачущих мужчин, нервно забарабанил пальцами по столу и вдруг сердито прикрикнул на Бехенци:

– Не реви, дурень! Не будь бабой! Возьмись за ум! Ты был еще мальчишкой. Ну оступился, и – кончено! Такое не считается. Подростки всегда глупы, умны только младенцы. Младенцы – вот настоящие гении! Я не знаю ни одного ребенка моложе десяти лет, который не был бы гением. Человек начинает глупеть в десятилетнем возрасте и остается дураком довольно долгое время. Но сейчас не об этом речь, Бехенци. Давай поговорим о твоем будущем. Раз ты изучал медицину, беру тебя к себе придворным врачом. С сегодняшнего дня не комендант, а ты будешь снимать пробу с блюд за столом. Только понимаешь ли ты хоть что-нибудь в медицине?

– Понимаю.

– Смотри не ври. Если соврешь, я сразу уличу тебя.

– Я не лгу.

– Гм!

Хозяин замка поднялся, беспокойно прошелся по своему просторному кабинету, потом, остановившись перед портретом Екатерины Медичи, трижды поклонился ей. Подойдя к молодому барону, он положил ему на плечо свою большую волосатую руку и сказал:

– Ну, коли ты, малый, говоришь, будто понимаешь в медицине, осмотри меня и определи: сумасшедший я или нет. Показать язык? – И он высунул длинный, похожий на окровавленный меч язык.

Молодой барон Бехенци со смехом возразил:

– Незачем показывать язык, дорогой дядюшка. Язык у тебя нормальный, здоровый. Лучше я тебя попрошу просчитать от десяти до единицы.

Граф Понграц не усмотрел в этом шутки и быстро принялся считать:

– Десять, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один.

– Браво! Прекрасно, граф Иштван. Тебе нечего бояться. Какой ты сумасшедший! Ты человек не менее здравомыслящий, чем Ференц Деак *.

– Ты говоришь правду?

– Клянусь честью.

– И это видно по тому, как я считал? А ну, как ты это объясняешь?

Молодой Бехенци поспешил придать своему лицу серьезное, умное выражение:

– Видишь ли, и в больном мозгу колесики еще движутся. Ведь безумец подчас машинально произносит слова и даже целые фразы, которые представляются нам связными. С ним можно разговаривать часами, и его рассуждения будут казаться вполне логичными. Сумасшедший может и считать, потому что он давно привык, что после цифры «один» идет цифра «два», затем «три» и так далее. Но вот сосчитать в обратном порядке умалишенный уже не в состоянии. Для этого нужно известное напряжение ума. И таким путем можно безошибочно поставить диагноз помешательства. В университете этому не учат, но старики знахари именно так определяют, в своем ли уме человек или нет.

Граф Иштван горячо потряс ему руку:

– Умный ты малый, Карой. Оставайся у меня и будь моим придворным врачом. Возможно, что я использую тебя и во время моих военных операций. Тем более что летом предстоят большие дела, – добавил он. Глаза его радостно заблистали, и он с довольным видом погладил свою желтоватую бороду. – Летом начинаем войну!

Лето действительно сулило важные события. Будетинский замок, некогда принадлежавший семейству есенецких Супёгов (ныне это имение графов Лажанских), в то время был превращен в казармы. Начальник гарнизона, тоже один из графов Понграцев, славный веселый человек, посетив однажды хозяина Недецкого замка, предложил ему:

– Дорогой Иштван! Летом мы проводим маневры. И поскольку задача наша – овладеть укрепленным пунктом, разреши нам взять штурмом настоящую крепость – твой замок, который ты со своими войсками будешь защищать против моих.

Граф от восторга готов был броситься на шею майору: еще бы, настоящая война! Настоящие солдаты настоящего императора! Это уже не игрушки!

– Ура! Принимаю вызов!

И на другой день конный герольд, с гербом графов Понграцев на груди, отвез офицерам будетинского гарнизона белую перчатку. А на башне замка целый день попеременно то бил набат, то призывно пела труба.

Сходившимся на замковый двор «военнообязанным» крестьянам «начальник штаба» кричал с балкона:

– Солдаты, в Петров день начинается война! Его сиятельство граф, ваш барин, и его армия выступают против будетинского гарнизона его императорского величества!

Словаки весело, по-военному, «щелкнули» бочкорами * и, разойдясь по деревням, разнесли боевой клич:

– Идем войной против императора!

Больше четырех веков прошло с тех времен, как такие слова всерьез звучали в этих долинах, когда крупный феодал граф Понграц Сентмиклошский объявлял войну королю Владиславу *, а позднее старому Хуняди *. Быть может, многовековые дубы, что высятся у подъемного моста замка, когда-то уже слышали эти слова. До Петрова дня было еще далеко, но окрестности уже оглашались шумом военных приготовлений. Со времен войн Ракоци эти края не видали такого столпотворения. Граф Иштван занял под залог своих имений крупные суммы. Прослышав, что в Пожони * прогорела какая-то театральная труппа, комендант Недецкого замка поспешил туда и скупил с аукциона весь гардероб театра к историческим пьесам для пополнения склада военной амуниции. Чтобы увеличить число находившихся у него под ружьем солдат, граф Понграц распорядился разделить и раздать в пользование добровольцам целое имение «Клойка» вместе с окрестными лугами. Почуяв запах жаркого, в замок один за другим слетались знаменитые разбойники с Бескидских гор. Они не ошиблись в своих расчетах: в замке их хорошо встретили, приняли на службу, обмундировали.

Боевой задор охватил всю округу: кому не по душе такая война, на которой не предвидится убитых. Ведь и ад станет совсем недурным местечком, если выкинуть оттуда котлы со смолой, где должно вариться грешникам. С ранней весны, как только начала распускаться сирень, и до самой середины лета, когда уже стала осыпаться мальва, шли военные занятия; они проводились не только на дворе замка, но и в селах – по отделениям, под командой капралов. Даже ребятишки, стащив из амбаров пустые бочонки из-под водки, целыми днями барабанили в них, маршируя строем по деревне.

Да что там ребятишки, когда и взрослые крестьяне всерьез приняли весть о войне и радовались этой «игре»!

– В серьезных делах, что затевают большие господа, немало глупости, – говорил Пал Мелиторис, священник из деревни Гбела, – значит, и в глупостях их должно быть что-нибудь серьезное.

– Бог весть, чего не поделил наш барин с королем, – рассуждали другие, – но что бы там ни было, а господина нашего в обиду не дадим!

А простой люд вообще боготворил своего помещика… Оно и понятно. Понграц был человек не скупой, деньги же, когда они заводились у него, не вез проматывать в Будапешт, проигрывать их в карты, как это делали другие магнаты, а, развлекаясь военными играми, в конечном счете тратил на крестьян и то, что родилось на его полях, и то, что не родилось. Ведь чего бог не даст, обязательно даст ростовщик. Так что поземельная книга графа, разумеется, была уже вдоль и поперек испахана бесчисленными бороздами записей о закладах.

Работы по укреплению замка шли полным ходом, согласно проектам господина Форгета, однако жизнь здесь текла по прежнему руслу. Молодой Бехенци, возведенный в ранг и должность стольника, чувствовал себя на новом месте превосходно. Обходительный авантюрист потихоньку сумел покорить сердца всех обитателей замка. За обедом и во время ужина он был столь обаятельным собеседником и преподносил такие остроумные идеи, что граф не раз восторженно восклицал:

– Этот парень – настоящий клад! В знак особенного признания его заслуг Иштван Понграц на троицын день назначил Бехенци предводителем и шефом полка, состоявшего из беглых головорезов с Бескидских гор. Разумеется, эта часть армии графа была полком только номинально, ибо, чтобы называться полком, ей недоставало ровно девятисот девяноста двух солдат. В «полку» Бехенци было восемь отпетых негодяев, которых повсюду разыскивали комитатские власти. Но, по мнению господина Форгета, они как нельзя лучше подходили к должности артиллеристов, ибо старинные орудия в Недецком замке представляли большую опасность для стрелявших, чем для тех, на кого они направлены.

Новоиспеченный шеф полка жил в Недеце припеваючи. Но время шло, близилось начало июля (а значит, очередные пять тысяч форинтов), и блестящая карьера, которую Бехенци сделал при дворе графа Понграца, постепенно стала терять свою привлекательность в его глазах. (А между тем такой баловень судьбы мог бы дослужиться и до генерала.) Он наглел с каждым днем, а под конец стал и вовсе помыкать графом: то и дело подсмеивался над ним, дразнил его, отпускал колкости. Но Понграц с удивительным терпением сносил все эти выходки Бехенци – так огромный пес лениво отмахивается от надоедливо жужжащей мухи.

– Знаешь, Иштван, ты просто смешон с этими своими нелепыми военными комедиями. Охота тебе растрачивать жизнь на такой вздор! – бросил как-то барон.

Хозяин замка смерил его равнодушно-презрительным взглядом и высокомерно улыбнулся. Вероятно, такое выражение было бы у Шекспира, если бы кто-нибудь сказал ему: «Послушай-ка! Охота тебе понапрасну бумагу изводить!»

– Однако! – только и сказал Иштван Понграц и щелкнул своего неблагодарного фаворита в лоб. (В этом безумце было что-то от великого человека, как и во всяком гении есть нечто от безумца.)

Но однажды в замке произошли странные события. Прогуливаясь по парку, граф увидал в оранжерее великолепную распускающуюся розу. Садовник, вырастивший розу, гордился ею и не мог нахвалиться:

– Такому цветку место на груди королевы. Понграц недовольно пробормотал:

– Помолчи, дурень! Где я возьму для твоей розы королеву?

– В округе немало красивых девиц. Вот хотя бы мадемуазель Мотешицкая, – заметил «полковник» Памуткаи, который уже давно хотел сосватать своему господину богатую невесту. – Получше будет иной королевы.

– Ну и пошлите ей эту розу, мне-то что за дело!

Памуткаи ухватился за этот «приказ» и тут же велел берейтору оседлать коня и отвезти великолепный цветок красавице Эржебет Мотешицкой в ее имение Бардони.

Всадник вернулся домой не с пустыми руками: он привез пакет. Красавица приняла розу, но шипы отослала обратно. В пакете находилась книга Сервантеса «Дон-Кихот Ламанчский».

«Придворный поляк», которому не хотелось, чтобы граф женился, ибо он собирался прожить в Недеце до конца своих дней, обратил внимание графа Понграца на книгу:

– Неспроста эта злючка прислала книгу. Говорят же про нее: сатана в юбке.

– Намек, говоришь? – отвечал Понграц и приказал своему «дьяку» вечером вместо семейной хроники читать произведение Сервантеса.

Книга произвела сильное впечатление на графа Иштвана.

– Читай, читай! – подгонял он дьяка.

И тот читал ему всю ночь напролет. А наутро граф, печальный и мрачный, оделся и вышел в замковый парк.

В парке каждая ветка, каждая травинка смеялась и ликовала на чудесном празднике весны. Только что зацвели яблони, и их ветви, густо усеянные бледно-розовыми цветочками, тихо покачивались под легкими порывами утреннего ветерка. Граф Иштван набросился на эти цветы и стал поспешно срывать их один за другим – так садовник обирает гусениц с плодовых деревьев.

Тут и застала его Эстелла, вдруг появившаяся за спиной графа в костюме маркитантки.

– Граф, что это вы делаете? – ласково-приветливо окликнула она его.

Иштван вздрогнул, потом сердито ответил:

– То же самое, что и царь Ирод: убиваю младенцев, будущие яблочки. Я борюсь с самим богом! Всякий, кто уничтожает что-нибудь живое, восстает против бога.

– Пойдемте, граф, вам надо прилечь и отдохнуть. Мне сказали, что вы сегодня всю ночь не спали, – потому-то у вас такое дурное настроение.

– Не настроение у меня дурное, дурень я сам. Видишь ли, Эстелла, умный человек снимает с деревьев гусениц, чтобы они не ели будущих плодов, а я срываю завязи плодов, чтобы червяку нечего было есть. Результат почти один и тот же, не правда ли, Эстелла? Ну отвечай, коли я спрашиваю, да смотри умно отвечай, а не то – прибью!

В словах его звучала бесконечная горечь, гнев, а на лбу уже собирались черные тучи. Когда его спрашивали о чем-нибудь, он отвечал нехотя и вообще вел себя очень странно. Полковнику Памуткаи, например, сказал, что скоро распустит свою армию. Когда же капеллан упрекнул графа, что он пропустил обедню (это случилось с ним впервые за двадцать лет), Понграц спросил, с сомнением поглядев на него:

– Разве есть бог?

– Есть, – благочестиво отвечал капеллан.

– А ты его видел? – рявкнул граф и отвернулся.

И раньше случалось, что этот человек с помутившимся рассудком, который обычно и мухи не обидит, без всякой видимой причины вдруг распалялся, становился придирчивым, впадал в гнев. Но теперь ко всему этому присоединилась какая-то бесконечная подавленность, даже раскаяние. Еще до обеда граф приказал оседлать рыжую кобылицу Белку и отправился в город Будетин, к начальнику гарнизона, который принял его очень приветливо:

– Добро пожаловать, дорогой родственник. Ну, что привез новенького?

– Мир. Я приехал известить тебя, что войны не будет.

– Да что ты? Почему это вдруг?

– Так ведь смеяться все станут!

– С каких это пор ты стал таким стеснительным?

– Решил и я записаться в умники, – отвечал граф и тут же ускакал.

Напрасно начальник гарнизона кричал ему вслед:

– Иштван, Иштван, одумайся, что ты делаешь?

Домой он поспел как раз к обеду, который и в этот день прошел, как всегда: с обычными тостами, с орудийными салютами. Только барон Бехенци пробовал кушанья несколько рассеяннее обычного. Так уж всегда бывает: если какое-нибудь занятие становится обязанностью, оно приедается человеку. Пресытившись яствами, пробы с которых ему полагалось снимать, барон захотел иного лакомства: захотелось ему поцеловать красные пухленькие губки Эстеллы.

Правда, судя по всему, дело это было не такое уж трудное, но известная подготовка все-таки требовалась. Ведь даже на какой-нибудь жалкий суп и то подуть нужно, прежде чем ко рту нести.

После четвертого или пятого стакана Бехенци-младший, рассуждая с капелланом о Малой и Большой Медведицах, о Косце, Плеядах и прочих небесных телах, незаметно для других несколько прижал ногой ножку Эстеллы.

Девица некоторое время терпела молча, но под конец вспылила:

– Послушайте, Бехенци, оставьте меня и мои ноги в покое! Если вам что-нибудь нужно, скажите прямо. Чего вы хотите от меня?

При этих неожиданных ее словах все весело захохотали, один лишь капеллан стыдливо зарделся. Памуткаи схватился за живот от смеха, а Пружинский зычно крикнул: «Ну и плут!» Поляк хотел было шутливо похлопать сидевшего рядом с ним барона по макушке, но, повернувшись к Бехенци, похолодел от ужаса: барона за столом уже не было…

– Пресвятая дева Мария! – воскликнула Эстелла, и мертвенная бледность залила ее лицо, еще мгновение назад такое розовое и задорное.

Она первая увидела, как земля бесшумно разверзлась и в мгновение ока поглотила барона Бехенци вместе со стулом и с салфеткой, лежавшей у него на коленях, так что бедняга даже рта открыть не успел.

Воцарилось гробовое молчание. У Понграца проступили на лбу багровые пятна, не предвещавшие ничего доброго.

– Так мы, Понграцы, расправляемся с каждым, – заявил он холодно и резко, как бы поясняя происшедшее, – кто за нашим столом оскорбляет стыдливость женщины.

Некоторое время никто не решался нарушить тягостное молчание. Все были поражены исчезновением Бехенци. Одному лишь коменданту были известны тайны старого замка, – знал он и о кнопке в столе, при нажатии которой замаскированная в полу западня открывалась и поглощала жертву.

Ах, Эстелла, коварная Эстелла! Не так уже сильно была оскорблена ее стыдливость, и «поползновения» смазливого Бехенци-младшего вовсе не были ей неприятны. Она попросту хотела обратить на себя внимание Иштвана Понграца, сказать ему: «Неужели ты не видишь, разиня, что я красива и привлекательна! А вот другие видят!»

Тщеславие бессердечной Эстеллы было наконец удовлетворено. Иштван Понграц возмутился и убрал с дороги дерзкого ухаживателя, своего соперника. О, каким торжеством забилось ее сердце и как стремительно прилила к ее лицу кровь, отхлынувшая было на мгновение. А как кокетливо заблестели ее глаза! Ведь поступок Иштвана был как бы молчаливым признанием.

Голос Эстеллы сделался нежным, игривым.

– О сударь, нельзя же быть таким жестоким! За какой-то пустяк так сурово наказать этого несчастного!

– А что, разве он хотел какого-нибудь пустяка? – спросил поляк с напускным простодушием.

– Он не сказал, чего хотел, – с такой же детской наивностью ответила Эстелла, – ему не дали для этого времени. Откуда же мне знать?

Эта милая, шутливая игра в наивность так шла к ней, что иной зацеловал бы ее до смерти.

– Чего бы он ни хотел, – продолжал плести нить застольной беседы Пружинский, – но, уж наверное, не того, что с ним случилось.

– Надо думать! Но где же он сейчас?

– Внизу, в замковой темнице, – отвечал граф Иштван, к которому был обращен вопрос Эстеллы.

– В темнице? Боже милостивый! – воскликнула бывшая цирковая наездница, испуганно всплеснув руками. – И как долго он там пробудет?

– До тех пор, пока я его не выпущу, или…

– Как! – удивилась Эстелла. – Есть еще какие-то «или»?

– …Или пока я не прикажу отрубить ему голову.

Сидевшие за столом переглянулись. Этого еще недоставало! В самом деле, со вчерашнего дня поведение графа начало внушать опасения.

– Но это невозможно! – невольно вырвалось у Эстеллы.

– Почему же невозможно? – казалось, удивился граф. – Ведь у нас в арсенале есть палаш.

– Палаш-то есть, – откликнулся Памуткаи, стараясь успокоить графа мягким, ласковым тоном. – Но у нас уже нет права его применять.

– Ерунда, отрубает голову не право, а меч.

В этот день после обеда разбрасывание денег не состоялось, граф даже не закурил, как обычно, и не вышел на балкон, а заперся у себя в кабинете. Озадаченные «придворные», оставшись в столовой, собрались в кружок, чтобы обсудить необычное происшествие.

– Граф влюблен в вас, мадемуазель, – убежденно высказался поляк. – И он легко может выкинуть такую штуку, которая кончится скандалом на всю Венгрию. Одна безумная выходка – и все мы пойдем по миру. Ведь граф теряет рассудок буквально с каждой минутой. Нам нужно что-то предпринять. Идите же к нему и уговорите графа помиловать Бехенци.

– Если бы я знала, если бы я только могла предполагать!.. – ломала руки Эстелла. Но в ее причитаниях сквозила плохо скрываемая радость. – Впрочем, если и так, то до сих пор он утаивал это от меня.

– Ой ли? – ехидно осклабился капеллан.

Однако Эстелла, хотя и понимала, что наступил час ее торжества, видела в то же время, что рассудок графа болезненно напряжен. В любой момент может лопнуть какая-то струна, выпасть какой-нибудь винтик. Недаром поведение его и странно и страшно.