Текст книги "Том 3. Осада Бестерце. Зонт Святого Петра"

Автор книги: Кальман Миксат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)

– Бог в помощь, молодайка! Как живете-можете?

– Слава богу, сыночки.

– Как дела в лавке, молодайка?

– Слава богу, сыночки.

Люди радовались, и как еще радовались, что их «молодайка» прытка, как ящерица, крепка, как орешек, и богатеет на глазах день ото дня; повсюду, куда бы ни попали бабасекцы с подводой или фургоном, не могли они нахвалиться своею еврейкой.

– Нашу Розалию прямо разносит. Черт подери, оперяется наша Розалия. В одном Бабасеке такое возможно. Золотое дно наш Бабасек. Край непочатый… В Бабасеке жить еще можно.

Что и говорить, баловал народ молодайку Розалию. Ведь ей-то по-настоящему все семьдесят стукнуло, а ее только так и величали: «mlada pani» (молодая дама). В этом, безусловно, тоже была своя логика. Раз уж король захватил себе все лучшие титулы и раз ему одному дозволялось распоряжаться ими, народ, почувствовав себя суверенным, дарует как звание молодость. Вот я и говорю: уважали в том городе молодайку Розалию, во всем, как могли, угождали ей, и когда через несколько лет стали возводить для нее на рынке каменный дом, каждый хозяин, имевший подводу, долгом своим почитал обернуться раза три-четыре за камнем или за лесом, а батраки, те безо всякого выходили отработать денек и не брали за это платы; бездельников, которые бы норовили отвертеться, почти и не было, – таких разделывали под орех.

– Конченый человек, – сокрушались о лодыре те, кто поразумней да поблагороднее. – Никого не почитает: ни бога, ни батюшку, ни еврея.

Муниципальные власти дошли до того, что, по предложению дальновидного бургомистра Бабасека Яноша Мравучана, при переделе приусадебных земель специально выделили два участка: один под синагогу, другой под еврейское кладбище, хотя в городе и была одна-единственная еврейка.

А ведь если подумать, так не все ли равно? Будущее – оно впереди, и кто знает, что еще ждет их в этом будущем. Зато какое удовольствие, когда можно этак совсем небрежно вставить в разговор с чужаками: «Так ведь от бабасекского еврейского кладбища до места того рукой подать», или: «Совсем с синагогой рядом», – или еще что-нибудь в этом роде.

Городишки помельче, расположенные с Бабасеком по соседству, захлебываясь от злости и зависти, ядовито шипели за спиной у счастливчиков:

– Ох, уж эти бабасекцы! Нос до небес задрали, паршивцы!

Нити ведут в Глогову

В солнечный весенний день легкая коляска остановилась перед лавкой вдовы Мюнц. Из нее выпрыгнул молодой человек, который был – это нам уже известно, – не кто иной, как Дёрдь Вибра.

Молодуха Розалия, беседовавшая в этот момент с бургомистром Мравучаном и сенатором Гальбой, с любопытством спросила у приближавшегося к ней пружинистым шагом господина:

– Что прикажете?

– Вы – вдова Мюнц?

– Я.

– Мне хотелось бы купить зонт.

Оба городских сенатора с удивлением взглянули на ясное, безоблачное небо.

«Черт побери, – пробормотал про себя дальновидный Мравучан, – к чему в этакую погоду зонт?» Вслух же он спросил:

– Из каких мест будете, милостивый государь?

– Из Бестерцебани.

Мравучан удивился еще больше, ему захотелось вдруг как-нибудь помолодцеватей выпятить грудь. Как ни говори, дело не шуточное, коли даже из Бестерце приезжают в Бабасек покупать зонты! Приятно об этом узнать, особенно ежели ты бургомистр. Он подтолкнул Гальбу локтем и тихонько шепнул:

– Слыхали?

– Это всего лишь бедная деревенская лавчонка, сударь. Я такого товара и не держу, – проговорила тетушка Розалия.

– И весьма напрасно, – пробормотал господин Мравучан покусывая большие холеные усы.

– Но я слышал, – вновь заговорил незнакомец, – будто у вас имеются подержанные зонты.

Подержанные зонты? Фу! Господин Мравучан, страдавший астмой, задышал тяжело и часто и хотел было уже кольнуть незнакомца пренебрежительным словом, как вдруг внимание его привлекли бешено мчавшиеся кони. Торговый люд, который кишмя кишел на базаре, испуганно разбегался с дороги, в кузне умолкли удары молота, кузнецы-подмастерья с громкими криками бросились к расположенной справа под шатром ярмарочной кухне, плиту которой вместе с шипящим жарким опрокинула несущаяся упряжка. Поджаристые, подрумяненные куски свинины валялись в пыли, а великолепный аромат приятно щекотал ноздри подмастерьев. Торговки вопили, визжали, а те, что посмелее, отвязав подсиненные передники, размахивали ими, пугая лошадей и очень удачно направляя их к палаткам сапожников. Поднялась невиданная кутерьма, весь базар переполошился, взволновался. Один подмастерье ухватил громадный кусок жаркого, торговки устремились за ним, другой кузнец, чтобы помочь преследуемому товарищу, выхватил из горна раскаленную железину и бросился наперерез бабам, бешено ударяя по металлу молотком, так что горящие искры разлетались на две сажени вокруг.

А два гнедых скакуна продолжали нестись дальше прямо по изделиям колпахских горшечников, увлекая за собой кузов легкой господской коляски. «Да, коляска свое отжила», – весьма флегматично заметил кузнец, наблюдавший эту сцену, спрятав руки под кожаный фартук. Коляска, вероятно, ударилась о стену какого-нибудь дома – ее задок с левой стороны был разбит вдребезги, ось раскололась надвое, одно колесо вместе с люшней и задней стенкой где-то потерялось, – еще немного, и оранжевый кузов развалится. Упавшие вожжи волочились меж коней, подметая землю. Любо-дорого было смотреть на взбесившихся животных с развевающимися гривами, взмыленными ртами, расширенными ноздрями, извергающими лиловый пар; запрокинув головы, наслаждаясь свободой, они мчались шальным галопом, и передние ноги их, казалось, парили в воздухе.

– Хороши, стервецы! – произнес господин сенатор Гальба.

– Это лошади глоговского священника, – заметил Мравучан. – Боюсь, не случилось ли какой беды. Пошли, Гальба!

Пока вдова Мюнц беседовала у дверей лавчонки с отцами города, покупателей, терпеливо ожидавших молодайку, все прибавлялось, их надо было обслужить, и она неохотно сказала незнакомцу:

– Старые зонты у меня есть, сыщется, пожалуй, парочка на чердаке, но вовсе не под стать они такому знатному господину.

– Черт побери! Хорошо бы все же на них взглянуть! Войдя в лавку и придерживая дверь, чтобы пропустить вперед покупателей, Мюнц с порога еще раз покачала головой.

– Уж поверьте, вы и в руки-то их не возьмете!

Однако от нашего героя не так легко было отделаться. Он зашел в лавчонку вслед за хозяйкой, подождал, пока она закончит дела с покупателями, а потом снова выразил желание взглянуть на старый хлам.

– Ах, сударь, оставьте меня в покое! Сказано ведь, не для вас это. Зонты еще с того времени остались, когда был жив мой муж, он умел их чинить. Все они либо с ручками отломанными, либо с верхом изодранным, – поди сыщи их средь всякого бесполезного тряпья да хлама! И утруждать-то себя не стоит. Да и нельзя. Мой сын пошел на ярмарку, у служанки на ноге рожа, она вовсе не встает, а я во время базара и на минутку не могу отлучиться из лавки.

Адвокат вынул из бумажника пять форинтов.

– Я ведь не прошу вас о бесплатной услуге, госпожа Мюнц! Но зонты посмотреть хочу во что бы то ни стало. Пустите меня самого на чердак! А пока держите-ка!

Мюнц не потянулась за деньгами, ее маленькие глазки, глубоко сидевшие на жирном лице, колюче, подозрительно прилипли к молодому человеку барского обличья.

– А теперь я и вовсе не могу показать вам зонты.

– Но почему?

– Покойный муж всегда учил меня: «Никогда, Розалия не делай того, чего не понимаешь!» А мой бедный муж был очень мудрым человеком.

– Разумеется, разумеется. Вы правы, когда не понимаете почему я предлагаю вам пять форинтов за то, чтобы поглядеть на драные зонты.

– Да, за пять форинтов вы могли бы увидеть что-нибудь получше.

– Ну-с, а ведь дело очень просто. У моего отца был старый зонт, он очень его любил, никогда с ним не расставался. Случайно я узнал, что зонт попал к вашему мужу, госпожа Мюнц. И теперь я хотел бы его раздобыть и хранить как реликвию.

– А кто был отец вашей милости? Может, и мне что-нибудь известно?

Незнакомец слегка порозовел.

– Пал Грегорич, – сказал он.

– А, Грегорич! Постойте-ка! Да, да, помню странный такой человечек, еще после его смерти…

– Да, да, он оставил бестерецким дамам по две тысячи форинтов.

– Знаю, знаю! Но у него, коли не ошибаюсь, не было сына…

– Да, конечно, то есть… – Он пришел в замешательство и запнулся. – Я адвокат Дёрдь Вибра.

На этот раз смутилась старая Мюнц.

– Ну, конечно. О-о! Моя старая глупая голова! Ох-ох, теперь знаю! Как не знать! Я уж слыхала о вашей милости. И бедного вашего батюшку знавала. Господи, да как вы похожи на него и все ж какой красавчик! Я-то его хорошо знала, хотя, – добавила она, улыбнувшись, – мне он не оставил двух тысяч форинтов. Ох-ох, я и тогда была старухой, когда он еще молод был. Так, пожалуйста, взгляните на зонты. Я покажу вам, как пройти, и объясню, где их искать на чердаке. Пожалуйте за мной. Хоть бы уж вам найти зонт старого господина!

– Я бы вам за него полсотни выложил, госпожа Мюнц. При слове «полсотни» глазки старухи заблестели, словно светляки.

– Какой добрый сын! – вздохнула она, подняв глаза к небу. – Нет для господа ничего милее доброго сына, почитающего память родителей!

Она стала вдруг живой и проворной, словно веретено, и, захлопнув снаружи внутреннюю стеклянную дверь лавки, быстро засеменила по двору к лестнице, теперь уж сама желая подняться и помочь Дюри.

– Нет, нет, оставайтесь внизу, госпожа Мюнц. Что скажут люди, – шутливо добавил он, – если увидят, как мы вдвоем поднимаемся на чердак?

Мамаша Розалия, весело рассмеявшись, всплеснула руками.

– Ох, ваша милость, сердечко мое! Где уж мне об этом думать! Мне даже ваш папаша ничего не отписал. А ведь когда-то… – Она пригладила взъерошенные спереди седые волосы. – Ну, поднимайтесь, душа моя.

Добрые полчаса Дюри Вибра рылся наверху среди хлама вдовы Мюнц, а она дважды выбегала из лавки поинтересоваться, как идут дела. Это пятьдесят форинтов сделали ее такой нетерпеливой.

– Горячо или холодно? – спросила она, когда наконец увидела молодого человека, спускающегося спиной вперед по перекладинам лестницы. Вопрос был излишним: Дюри спустился без зонта.

– Я все пересмотрел, – сказал он расстроенно. – Того зонтика нет.

Еврейка состроила недовольную мину, ее двойной подбородок жалко задрожал, а глаза часто замигали. «Ай-вей, куда мог его подевать этот глупый Йонаш? – бормотала она. – Пятьдесят форинтов! Подумать только! У Йонаша никогда не было нюха!»

– Вероятно, ваш муж сам носил этот зонт. Господин Столарик, нынешний председатель суда, говорит, что видел зонт у него в руках, он точно помнит.

– Как зонт-то выглядел?

– Красного цвета, с бурой заплатой сверху, кругом по краю материи – узкая полоска зеленых цветочков; ручка черная, деревянная, на конце серый костяной набалдашник.

Молодуха Розалия вскричала:

– Чтоб мне в рай не попасть, коли не этот зонт унес с собой Йонаш в последний путь! Как сейчас перед глазами стоит! Этот зонт он унес, ей-богу, этот…

– И очень плохо сделал.

Мамаша Розалия принялась защищать мужа:

– Откуда ему было знать, какой зонт дома оставить? Не было у него нюха.

– Значит, конец! – вздохнул адвокат; в беспомощном оцепенении он стоял у лестницы, словно Мариус на развалинах Карфагена: только от его Карфагена даже руин не осталось – надежда рассеялась в воздухе как дым, из которого она была соткана.

Нехотя выйдя из калитки, он направился к коляске, старуха неуклюже топала вслед, переваливаясь слева направо словно откормленный гусь. Однако на улице она вдруг живо вцепилась в воротник Дюри Вибра.

– Эй, погодите-ка! Совсем было запамятовала. Ведь нынче у меня гостит сын Мориц – мясник из Ипойшага: приехал овец купить. Мой Мориц все знает, и чтоб мне никогда в рай не попасть (мамаше Розалии, как видно, гораздо больше хотелось остаться на грешной земле), коли ему не известно чего-либо толком о красном зонтике. Подите, душа моя, ваша милость, прямехонько на базарную площадь к овцам и окликните там самого что ни на есть красивого человека, это и будет мой сын Мориц. Очень уж он красив, ох и красив Мориц! Вы его только окликните да пообещайте полсотни… Чтоб мне в рай не попасть, коли Мориц не рассказывал мне как-то об этом зонтике. Когда пропал мой бедный Йонаш, Морицка пошел его разыскивать, а найдя след, шел из деревни в деревню, расспрашивал, вынюхивал, пока все, наконец, не выяснилось. – Мамаша Розалия, прослезившись, подняла глаза к небу. – Ой, Йонаш, Йонаш! И что ты с нами сделал? Коли уж разум тебя покинул, зачем ты-то вслед за ним отправился? Разума и у твоих сыновей достаточно.

Дюри Вибра готов был уцепиться даже за соломинку. Не говоря ни слова, он обогнул церковь сзади и, минуя шатры, заваленные подошвами для бочкоров и валеным сукном, вышел на базарную площадь.

После недолгих расспросов он натолкнулся на Морица Мюнца – коренастого, жирного человечка с лицом веснушчатым, как индюшачье яйцо. Он был уродлив, словно фавн. На боку у него болталось стальное точило для ножей, напоминавшее лист осоки, на правой руке была вытатуирована бычья голова.

В этот момент он торговался из-за криворогой коровы. Продавец, лештский скорняк, божился небом и землей, что корову, подобную этой, еще не покупала ни одна живая душа в Бабасеке.

– Она жрет даже солому, – говорил он, – и все ж каждый день одиннадцать кварт молока дает.

– Чепуха все это! – пренебрежительно отвечал Мориц Мюнц. – Я не теленок, чтобы ее сосать. Зачем вы нахваливаете, как она доится? Ведь я мясник. Зарежу скотину, развешу ее да продам.

– Что ж, это верно, – согласился честный скорняк и по собственной инициативе уступил пять форинтов.

Но, вероятно, Морицу этого было мало, он все ощупывал корову, потом сильно ударил ее по лопаткам.

– Сколько костей! – вскричал он в отчаянии, а затем, раскрыв корове рот, принялся разглядывать ее зубы. – А-а, у нее и зубов-то уж нет!

– Что вы, сударь, о зубах беспокоитесь? – проворчал честный скорняк. – Неужто вы и зубы хотите развешивать?

– Да еще брыкается, подлая тварь!

– Это ничего! Помрет – не станет брыкаться! Вы, думаю, развешивать-то ее потом будете, как она подохнет…

Честный скорняк рассмеялся над собственным замечанием и, так как это привело его в хорошее настроение, уступил еще пять форинтов.

Но, очевидно, и этого было мало Морицу, он все еще продолжал разглядывать Бимбо, пытаясь найти в ней новые и новые изъяны, когда появился Дюри Вибра и окликнул его по-венгерски:

– Подите-ка на минутку, господин Мюнц! Испугавшись, что упустит покупателя, скорняк спустил цену еще на пять форинтов, и умный Мориц тотчас ударил по рукам: он всегда совершал сделки под вечер, когда хозяева уже теряли надежду отделаться от своей скотины.

– Что вам угодно, сударь?

– Я хотел бы купить у вас то, что не принадлежит ни мне, ни вам.

– Ну, такого товару на свете хоть отбавляй! – ухмыльнулся Мориц. – Поверьте, я по дешевке отдам.

– Отойдемте-ка немного в сторонку!

Дюри вывел его из толпы к городскому колодцу, под тень от раскидистого ясеня. Это дерево, которое благородный город обнес кругом загородкой, поставив под ним с двух сторон скамейки, тоже имело отношение к будущему величию Бабасека: отдающие запахом мускуса, отливающие золотом и зеленью жучки, покрывавшие его узкие длинные листья и нужные для изготовления каких-то лекарств, эти вытяжные шпанки (как называют их ученые) были для начальства лишним поводом надеяться, что Бабасек когда-нибудь получит аптеку.

Раньше бабасекские молодушки часто носили в кружках жуков в Зойом, где аптекарь покупал их за гроши, но благородный город в своем последнем указе запретил эти махинации, заявив: «Дереву полагается аптека. Мы не позволим вывозить жуков…» Знал, видно, свое дело дальновидный Мравучан!

Дюри коротко сообщил, зачем он прибыл, сказал, что хочет раздобыть в качестве реликвии любимый зонт отца, который унес с собой старый Йонаш.

– Вам что-нибудь об этом известно?

– Известно, – недовольно ответил Мориц, и от разочарования, что речь идет о такой мелочи, у него отвалился подбородок.

– Я предлагаю вам пятьдесят форинтов, если вы укажете мне верный путь и поиски будут удачны.

Мориц испуганно стянул с себя шапку. Полсотни форинтов за ветхий зонт! Э-э! Уж не сам ли это князь Кобургский из Сентантала! Теперь он вдруг сразу разглядел, какой добротный костюм на незнакомце.

– Зонт найти можно, – сказал он с неприкрытой жадностью, но, призадумавшись, добавил сдержаннее: – Мне кажется…

– Говорите все, что знаете!

Некоторое время Мориц сосредоточенно молчал, смутные воспоминания об отце громоздились в голове, словно куча колючек.

– Да-да, зонт! Когда, бишь, это было? Четырнадцать, а то и пятнадцать лет, как исчез отец, многих подробностей я уж и не упомню… одно точно – когда мы с младшим братом отправились на поиски, то первый след обнаружили в Подграде, а там и весь его путь проследили. В Подграде папаша еще в полном рассудке был, продал там кое-какую мелочишку сельчанам, в корчме заночевал и за два форинта купил старую печать у одного мелкого дворянина по имени Ракшани. Тогда еще отец крепко соображал, потому что, когда его выловили из Гарама, печать ту мы нашли у него в кармане и за пятьдесят форинтов продали антиквару: оказалось, это была печать Вида Мохораи и относилась ко временам Арпадов.

– Все это прекрасно, но подробности меня не интересуют, господин Мориц, – нетерпеливо перебил его наш герой.

– Потом изволите увидеть, как это интересно.

– Может быть, но к зонту это не относится.

– Нет, и к зонту относится. Только, пожалуйста, внимательно слушайте. В Подграде я узнал, что оттуда отец направился в Абеллову. Ну, и я пошел в Абеллову. То, что я там услышал, навело меня на подозрение, что рассудок у моего старика помрачился – он ведь всегда был склонен к меланхолии. В самом деле – там люди рассказали, что он скупал у крестьян крейцеры с ангелами, давая по четыре крейцера за штуку. Однако потом выяснилось, что я ошибся в своем предположении.

– Как? Он все еще был в своем уме?

– Да. Дело в том, что через несколько дней после него в Абеллову пришли два еврейских парня, они принесли с собой по полной суме крейцеров с ангелами, которые абелловцы скупили у них по три крейцера за штуку, уже зная, что цена им четыре.

– И поэтому возможно…

– Не только возможно, точно! Эти два молодых плута поручили покупку крейцеров моему честному старику, и он, сам того не зная, стал соучастником преступления. И все-таки с головой у него было уже, видать, неладно, не то он не дал бы себя провести. Из Абелловы по березняку Высока Гора он прошел в Долинку, но здесь мы не смогли обнаружить в его поведении ничего особенного, хотя пробыл он там два дня. Однако в следующей деревне, в Стречньо, за ним уже бегали ребятишки, дразнили, как когда-то Илью-пророка, а он, развязав свой узелок (не Илья-пророк, а мой папаша), бросал в них товарами. В Стречньо и через пятьдесят лет не забудут тот день, когда кокосовое мыло, коралловые бусы, ножи да гармошки сыпались на народ, словно манна небесная. Я слыхал, с тех пор притчей стало: приходил мол, однажды в Стречньо юродивый еврей…

– Черт с ним, со Стречньо! Ближе к делу, наконец!

– А мы уже и добрались. В Кобольнике, там, где красная колокольня, моего бедного отца видали уже без узла. В одной руке он держал палку, в другой зонт и размахивал ими, отгоняя науськанных на него собак. Значит, в Кобольнике зонт у него еще был.

По веснушчатому лицу Морица потекли слезы; он совсем расчувствовался, воспоминания теснили ему сердце, даже голос у него стал глухим и необычайно нежным:

– Долго мы потом разыскивали следы по всей округе, но только в Лехоте кое-что узнали. Как-то в грозовую летнюю ночь отец постучал к жившему на краю деревни сторожу, но тот, увидев еврея, прогнал его. Тогда у отца уже не было ни шляпы, ни зонта, только большая крючковатая палка, которой он столько раз гонял нас в детстве.

– А, теперь начинаю понимать ваше многословие. Он потерял зонт где-то между Кобольником и Лехотой.

– Да.

– Верю, господин Мориц, но это все равно, что ничего. Ваш отец мог бросить зонт в лесу, между скал. И в лучшем случае его кто-нибудь нашел и унес на пшеничное поле, чтобы сделать птичье пугало пострашнее.

– Нет, было не так! Я знаю, как было.

– Неужто?

– Я узнал случайно, ведь я-то искал не зонт – очень мне нужен был этот зонт! – а отца. На горе Квет я повстречался с горшечником. Он брел пешком рядом со своей телегой и оказался очень разговорчивым. Как и у всех прочих встречных, я спросил у него, не видал ли он по дороге такого-то, мол, на вид еврея. «Как не видать, – ответил он, несколько недель назад в самый ливень я был в Глогове и видел, как этот еврей под навесом дома накрыл зонтом маленького промокшего ребятенка, а потом пошел дальше».

Адвокат живо вскочил.

– Ого! Ну, продолжайте, продолжайте!

– Нечего продолжать, сударь. Мне известно только это, но зато уж точно. Отца я узнал, горшечник его описал. К тому ж и Глогова как раз лежит между Кобольником и Лехотой.

– Это ценные сведения! – вскричал адвокат и вынул из бумажника пятьдесят форинтов. – Примите за услугу. Благослови вас бог!

И он бросился бежать, словно легавая, наконец учуявшая след. Вперед! В погоню! Дюри перепрыгнул через канаву, чтобы, минуя можжевельник, как можно скорее выбраться на дорогу, к коляске. Если бы он умел летать!

Он шел быстро, но на минуту остановился за палаткой торговца медовыми пряниками у рогожки, где переплетчик из Зойома продавал печатные издания туроцсентмартонской «Матицы», и начал было читать начальные строки стихотворения, сеющего зерна знания:

 
Словаки, слушайте, вот истина простая:
Тот вам не друг, кто вам же зла желает!
 

Как вдруг перед ним снова предстал Мориц Мюнц.

– Уж вы простите, что бежал за вами, – сказал он, – но мне сдается, я могу вам дать дельный совет.

– Пожалуйста.

– Сейчас в городе много глоговцев, ваше высокоблагородие. Не знаю, так ли я вас титулую…

– Так, так, даже слишком, – ответил адвокат.

– Можно нанять глашатая и объявить, что тот, кто расскажет что-либо о случае с зонтом, который произошел много лет назад, получит награду. Я уверен, через час у вас уже будут точные сведения. В такой маленькой деревушке люди все знают.

– Это лишнее, – заметил стряпчий, – я сам сейчас же отправлюсь в Глогову. Но за любезность благодарю вас.

– Ах, сударь, это я вас благодарю. Вы по-княжески меня наградили за такую-то малость. Мне даже стыдно. Шутка ли, пятьдесят форинтов! Я б и за форинт вам все сказал.

Адвокат улыбнулся.

– А я бы и тысячу дал вам за это, господин Мориц.

И он торопливо зашагал мимо выкрашенных в синий цвет ворот дома Шрамека, возле которых нарядные зелевникские бабенки торговали длинными связками лесных орехов, сложенными в большие грудки венками лука и где все еще деньгам предпочитали товарообмен. А Мориц изумленно глядел вслед адвокату до тех пор, пока мог его видеть. «Тысячу форинтов дал бы!» – повторил он про себя и, покачивая головой, поплелся за купленной у лештского скорняка коровенкой.

Серьги

Из открытого окна корчмы, находившейся немного наискось от дома Шрамека, доносился веселый ярмарочный гул. То есть, простите, не корчмы, а ресторана – так ее обычно называли бабасекцы, и по праву, потому что над входом в нее висел не какой-нибудь простенький пучок можжевельника, по обычаю деревенских трактиров, а гораздо более аристократичный букет из стружек. Далеко разносилось пиликанье пельшёцких цыган-саманщиков. Любопытные словацкие бабенки с волосами, уложенными «лягушкой», в хорошеньких чепцах с кружевными квадратиками, кокетливо свисающими над ушами, стройные девицы, с алыми лентами в белесых, словно кудель, косах заглядывали в окна, а при звуках особенно задорных песен пускались в пляс прямо на улице.

Но любопытство сильнее песни. Игривые пляски вдруг прекратились: сопровождаемый великим множеством народа, к корчме приближался с большим барабаном на шее Янош Фиала – городской гайдук. Остановившись, он во всю мочь принялся барабанить.

Ну, что там могло случиться примечательного? Быть может, нежные гуси госпожи Мравучан пропали с выгона?

Самые нетерпеливые набросились на Фиалу, стали допытываться, что приключилось, – но разве он выпустит изо рта свою запекачку[23]23
  Запекачка – глиняная трубка, которую словаки набивают табаком, зарывают в горящие угли, оставляют там не некоторое время и лишь затем начинают обкуривать. (Прим. автора.)


[Закрыть] даже за все сокровища мира? Да он и вообще-то мужчина самолюбивый и ни за что не сообщит частным порядком официальные вести.

Итак, сначала он отбарабанил положенное на своем барабане и лишь потом, размахивая барабанными палочками, стал выкрикивать богатырским голосом:

– Доводится до сведения, кого это касается, что на дороге между кирпичной печью и церковью утеряны золотые серьги с драгоценным зеленым камнем. Нашедшему, который принесет их в ратушу, будет выдано соответствующее вознаграждение.

При звуках барабанного боя Дюри остановился на минутку, выслушал сообщение и посмеялся над тем, о чем горячо принялись толковать девицы и молодухи:

– Ну, уж я-то не отдала бы, коли нашла, – сказала одна.

– Я бы сделала из них золотую булавку для волос, – произнесла другая.

– Подмигни мне, господи! – взмолилась, подняв глаза к небу, третья.

– Да не на небо ты гляди, простофиля! Коли хочешь найти, в землю смотреть надо, – посоветовала четвертая.

И вот тебе на! Рассудила судьба по-своему: тот нашел серьги, кто вовсе этого и не желал. А был это Дюри Вибра. Не успел он сделать несколько шагов, как вдруг рассмеялся, заметив в пыли под ногами крошечный зеленый глазок, не больше горошины.

Он нагнулся, поднял – так и есть! – те самые золотые сережки со смарагдами, о которых объявил глашатай. Вот досада. Спешит же человек… Будто другой не мог найти, ведь на улице сотни людей болтаются! Но, что поделаешь, зеленый глазок смотрел на него так приветливо, – не бросать же обратно в пыль, чтобы какие-нибудь топающие следом бочкоры случайно его растоптали! А интересно, кто носит это изящное украшение? Эх, куда ни шло, раз уж он нашел сережки, отнесет их в ратушу – от десятка-другого шагов ноги не отвалятся.

Он повернул в древние ворота ратуши, где со сводов солидно свисали кожаные ведра и грустили, затолкнутые в угол, ветхие деревянные колодки (Sic transit gloria mundi![24]24
  Так проходит слава земная! (лат.)


[Закрыть]), поднялся по ступенькам и открыл дверь в зал совещаний, где за длинным зеленым столом заседал сенат, обсуждая серьезное и неотложное дело.

Предметом обсуждения был действительно неприятный случай. Лесник из Лисковины, являющейся собственностью города, прибежал, задыхаясь, с донесением: на дереве повесился неизвестный в господской одежде – как, мол, быть теперь с трупом? Над этим-то и ломали сейчас головы господа сенаторы, и по нахмуренным лбам было видно, что идет в них большая душевная борьба.

Сенатор Конопка разъяснил, что порядок таков: повешенного следует перенести в кладбищенскую будку и одновременно оповестить исправника, его благородие господина Михая Гери, чтобы он вместе с уездным врачом, который произведет вскрытие, явился на место происшествия.

Гальба потряс головой. Гальба всегда был дипломатом, и теперь он хотел схитрить: правильней всего, сказал он, ничего не говорить, ничего не писать, а оттащить тайком труп на две сотни шагов в березняк Квака, который уже относится к травникским владениям. Пусть с ним травниковчане возятся!

Мравучан колебался, хмыкал, ерзал, почесывал голову и, наконец, принялся ворчать на ужасную духоту, на то, что от подагры у него ломит руки и что у сенаторского стола качается одна ножка – ну-ка, скорее подсуньте под нее какое-нибудь старое комитатское постановление! Он ожидал, что за это время большинство примет решение. А большинство было на стороне Гальбы. Но и партия Гальбы раскололась на две части. Наиболее рьяные гальбаисты желали перебросить труп контрабандой через границу к травниковчанам. Более умеренные по предложению Андраша Кожегуба, в отличие от мамелюков * Гальбы, удовольствовались бы и тем, чтобы закопать беднягу в сырую землю прямо на месте, под деревом, где он повесился, – они хотели избежать переноски трупа через весь городок на кладбище, что непременно последует, если исправника известят о происшествии. Ведь, на взгляд бабасекцев, эта операция сопряжена с огромными убытками: после нее, как известно, надо опасаться градобития.

– Чепуха, предрассудки! – вскочил Конопка.

– Ваша правда, господин Конопка! Но что поделаешь, раз уж народ верит в это, – настаивал сенатор Файка, сторонник Кожегуба.

Конопка гневно ударил по столу жирной рукой в кольцах-печатках; воцарилась тишина, словно в церкви.

– Печально, что так говорит сенатор. Уверяю вас, милостивые государи, из-за этого несчастного покойника господь бог не пошлет на нас грозовые тучи. Из-за одного человека, отдавшего душу черту, не станет он наказывать тысячи верующих, тем более, что самого-то виновного кара не настигнет. Какой же это был бы бог!

Мравучан облегченно вздохнул, выслушав красноречивые доводы, которые, по-видимому, потрясли весь магистрат. Тотчас же воспользовавшись удачным моментом, он, как когда-то крохотный королек, вознесенный на орлиных крыльях, попробовал взлететь выше самого орла.

– Что правда, то правда, – солидно произнес он, поправляя на куртке сбившийся галун, – стало быть, объявляю вам мою резолюцию: по приведенной причине градобития не будет.

Но тут, словно хомяк, вскочил господин Файка.

– Это все равно! Раз дело на то пошло, пусть уж лучше будет! Если весь город застрахуется в страховом обществе «Триеста» *, то какая разница – будет градобитие или нет? Даже лучше, если будет. А я бабасекцев знаю: если мы понесем покойника через город, они застрахуют свои посевы выше настоящей стоимости. Здесь беда не в градобитии, а в самой переноске.

Великий спорщик господин Файка снова попал в точку, сторонники Гальбы и Кожегубы были наэлектризованы.

– Что за ум, что за мозг! – вскричал Кожегуба.

При слове «мозг» Гальба вспомнил – per associatkmem idea-rum[25]25
  По ассоциации идей (лат.).


[Закрыть] – о вскрытии и живо произнес:

– А зачем вскрывать человека? И так ясно, кто он. Не сойти мне с этого места, коли это не какой-нибудь жадюга-агент из страхового общества, который и повесился-то здесь у нас лишь затем, чтобы заставить население застраховаться. Ведь это ясно как день!

– Вы сошли с ума, Гальба! – возмущенно загудел Конопка.

Тут поднялось волнение, немыслимый шум, сенаторы повскакали с мест; котелки городка закипели, как говаривал гайдук Фиала, и все взгляды устремились на бургомистра – ту ложку, которая снимает лишнюю накипь.

Но бургомистр втянул голову в высокий воротник синей, словно мукой присыпанной куртки и почти исчез, как муравейник среди взбаламученных волн. Он беспомощно покусывал усы не зная, что предпринять, что сказать, как вдруг открылась дверь и вошел Дюри Вибра… Так-то! Авторитет властей охраняет, как видно, само провидение!