Текст книги "Том 4. Выборы в Венгрии. Странный брак"

Автор книги: Кальман Миксат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 39 страниц)

Но Янош Кирай оставался непреклонен. Бил себя в грудь, вопя, что никто его не заставит замолчать.

– Я человек прямой. Что на уме, то и на языке.

Так без устали воевал, агитировал он против Катанги, пока оставался хоть один слушатель, и до того разжег страсти, что к утру все на одном сошлись, все повторяли:

– Выбираем этого, из Пешта, и конец.

А некоторые добавляли с ожесточением:

– Да лучше я обеих своих лошадей продам и голоса на эти деньги куплю, но – видит бог! – докажу этому «королю»: депутатом тот будет, кого мы хотим!

И когда хозяин часов около девяти со стереотипным возгласом: «Столы, господа!» – вошел к играющим, король Янош прошмыгнул за ним, уронил у Катанги за спиной монетку и, нагибаясь за ней, сообщил ему на ухо последнюю военную сводку:

– Изберут единогласно, дружок!

ПОДКУПЛЕННЫЙ САМОДЕРЖЕЦ

Завтрак опять сменился фербли – других новостей не последовало, если не считать, что кончились сигары. Пришлось верхового посылать в соседнюю деревню, где, по слухам, у армяша дешевые сигарки были.

А до тех пор хозяин для курильщиков насбирал по всему дому трубок, вплоть до самых завалящих, – даже на деревне одолжил несколько. То-то наслаждение пососать; конечно, кому досталось. Даже аристократы не морщились, что мундштук измусолен.

За обедом, поданным уже под вечер, опять тосты пошли. Самые почтенные лица подымали стаканы за Катанги, уснащая свои речи разными экивоками, вроде того, что «уж если и господу богу так угодно, встанем дружней за гостя дорогого. Ведь из какого далека ни несет, ни струит река свои воды, никто ее чужой не считает, всяк своей назовет. Так пускай же и эта волей всевышнего гордостью нашей станет».

Складно умели они говорить, проникновенно: какой-то первозданной библейской силой дышали их рассуждения, ароматом кедров ливанских и фимнафского меда.

Крики «да здравствует» и общее ликование, как видно, досаждали королю Яношу, потому что он вставлял поминутно: «А вот увидим. Кто знает?» – и тому подобное.

Соседи его делали вид, что не слышат, но он о том и не заботился, а высмотрел себе родственную душу, графа Тенки, и сверлил его острыми глазками, словно ему адресуя свои тирады. Потом встал и поближе к нему перебрался со своего конца.

– И кот сливки любит, – наклонясь к графу, но достаточно громко произнес он, – да кувшин узок, голова не лезет.

Граф нахмурился: это сочувствие начинало ему надоедать, да и фамильярность раздражала.

– Оставьте меня в покое, – буркнул он неприветливо. Остальные так и вовсе скандализованы были неприличным поведением Яноша Кирая.

Еще немного – и его в шею вытолкали бы; к счастью, в этот напряженный момент встал сам Катанги и ловким тостом сумел умерить бушующие страсти. Дескать, в свободной стране свобода мнений: каждое должно уважаться, но особенно – которое без свидетелей говорится.

Тост понравился. Бокалы весело звякнули. Губернатор подвинул свой стул к Менюшу.

– Ну, везет тебе, – сказал он, – прямо в сорочке родился. Ума не приложу, что им в тебе так понравилось?

– Бог их знает, – пожал плечами Катанги, но лицо его сияло.

– Теперь мандат обеспечен, смело можно сказать, – продолжал губернатор, – если только Тенки не выступит против. Покамест от него холодом веет, как от айсберга, и на лице что-то странное, недоброе мелькает, когда на твою кандидатуру намекнут.

Тенки и правда прохладно держался с гостем из Пешта. При упоминании его кандидатуры насмешливо кривил губы, а за игрой обращался к нему с тем пренебрежительным прононсом, за который чернь не раз уже била окна в аристократических клубах.

– Ну еще бы! – с легким юмором отметил Менюш. – Позабыл, видно, про французскую революцию.

Впрочем, король Янош забрал уже графа в свои руки. «Секейский Бисмарк» знал прекрасно, что этого надменного вельможу легче всего пронять именно такой опекой. И он принялся расхваливать его кандидатуру.

Тенки уже закипал и готов был взорваться, когда появился хозяин.

– Столы больше не нужны!

Ферблисты опять расселись по своим местам, но Катанги, не в силах больше бороться с усталостью, выскользнул на свежий воздух.

Голова у него кружилась, руки, ноги дрожали; он чувствовал, что вот-вот упадет, не выдержит в этой жаре и удушливом дыму. И пока пробирался в сени через шубную, задумал дерзкий план – удрать. Он знал, что всем рискует, но больше просто не мог. Единственным его желанием было лечь и уснуть. Не только депутатский мандат – даже трон отдал бы он сейчас за обыкновенную постель.

Во двор как раз вышла миловидная, стройная девушка, вылить ушат с помоями.

– Как звать тебя, милочка? – ласково спросил наш герой.

Но та первым делом одернула синюю цветастую юбку, которая сзади была подоткнута, приоткрывая рубашку, – не бог весть какого тонкого полотна, но красивую и соблазнительную, – и лишь потом ответила:

– Жужи.

Доктор оглянулся украдкой, не слышит ли кто.

– Сделай мне, голубка, одолжение.

– Хоть два, ваша честь.

– Ловлю тебя на слове, Жужика. Два-то мне и нужно.

– Жаль, что я не «три» сказала, – улыбнулась девушка с такой простотой и грацией, любой графине под стать.

– И двух довольно. Но умеешь ли ты молчать?

– Не знаю, – рассмеялась она задорно. – Пока не пробовала.

– Ой, золотце, если не пробовала, тогда все пропало.

– Уж будто такая тайна? – склонила она набок головку.

– То-то и есть, что тайна. Извозчика надо нанять потихоньку, чтоб никто не заметил. Пусть подождет здесь где-нибудь, ну, хоть напротив, у церкви, и в Бранило * меня отвезет.

Жужика испуганно всплеснула руками.

– Иисус-Мария, святой Иосиф! Еще чего выдумали. Меня барин за это прогонит.

– Да ну?

– Вот вам и «ну». Нам строго-настрого наказано, если кто уехать захочет, сейчас барину сказать. А что же будет, коли я сама вдруг пойду и вам помогу?!

– Неужто не выручишь? – просительным тоном сказал Катанги.

– Ой, нет (она умоляюще сложила руки), видит бог, не могу, хоть и знаю, что вы нашим депутатом будете (тут она, отчаянно смутясь, поднесла кончик передника ко рту и ухватила его зубами). У меня ведь нет никого. Мне ничего не нужно, а вот Борбала… та сделает.

– Кто эта Борбала?

– Служанка, как и я, но у нее милый есть – значит, сделает. Борбала, она и черта не побоится, ведь у нее милый есть.

– А где она, Борбала эта?

– Мак на кухне толчет. Слышите, ступка звякает?

– Пошли-ка ее сюда!

Пока Менюш ждал Борбалу, во двор то и дело выходили гости, раскрасневшиеся от вина, и, схватив горсть, снега, терли себе лицо: секейское средство против сонливости.

«Надо это запомнить», – подумал Катанги и тоже растер лицо снегом.

Тем временем вышла Борбала. Вот это была деваха: рослая, статная, дородная, чувственный пунцовый рот, ямочки на щеках, а глаза черные, жгучие, как два светляка. Большим, тяжелым пестом, который был у нее в руке, она поигрывала, словно какой-нибудь мухобойкой.

– Ого, сестрица, да ты с палицей пожаловала!

– Жужика меня прислала, ваша честь, говорит, вам что-то приказать угодно.

Катанги поманил ее за собой к кладовой (у крыльца слишком много народу сновало) и там изложил ей свое желание: нанять извозчика и шубу еще разыскать, – ее можно узнать по сигарнице в кармане. Шубу надо на кухню как-нибудь перетащить, а ночью положить на повозку.

Борбала только головой покачала в такт своей палице.

– Трудновато будет, – поколебавшись, сказала она, – но я вас тоже об одном трудном деле попрошу. Услуга за услугу, идет?

И испытующе посмотрела на Катанги.

– А что такое? – не очень уверенно спросил тот.

– Замуж выйти хочу, – глухим голосом ответила Борбала, – и жених есть.

– Черт подери! Охотно верю.

– Но мне нельзя замуж, хоть он малый славный и люблю я его.

– Почему же?

– Из-за мужа покойного.

– Как? – поразился Катанги. – Вы вдова уже?

– Не знаю, – ответила та печально.

– Ничего не понимаю. Муж умер, а вы не знаете, овдовели или нет: жених есть и любите его, а замуж не идете.

– Что и говорить, такое редко бывает, – вздохнула молодица, – но не в том дело. Два письма вот я написала: хочу просить вашу милость лично доставить их и ответ привезти, когда вы обратно, на выборы, будете.

– Ну, это дело небольшое. Кому письмо?

– Одно в Буду королю, ваша честь; другое в Эстергом архиепископу.

– Гм! И что же в них, в этих письмах?

Красивое лицо Борчи * приняло вдохновенное выражение, как у античной героини. Она даже просветлела вся, будто осененная свыше.

– Королю я пишу, ваша честь, пусть он скажет: его ли еще подданные те, кто уже умерли?

Менюш посмотрел на нее в недоумении. Бедняжка! Неужто рехнулась?

– А архиепископу эстергомскому?

– Пусть ответит: когда смерть начинается?

Со времен истории о цинкотайской кварте * не слыхивал и не читал Менюш ничего подобного. Сомнений нет: она помешанная.

– А зачем вам это знать?

– Тогда ясно будет, можно мне замуж или нет.

– Что, что? Объясните-ка! Как же я ответ привезу, если не понимаю, в чем дело.

Борбала облокотилась на пест, как пастух на палку, и подперла ладонью свое красивое лицо.

– Ну вот, значит, ваша честь, муж мой скончался в Пеште, в больнице святого Рокуша двенадцать лет тому назад. Мы с матушкой сами закрыли ему глаза и вернулись домой. Меня-то уже больную мать привезла, совсем я расхворалась с горя. Ну, ладно; тем, значит, дело тогда и кончилось. Плакали мы по нем, плакали, год, другой – и вот однажды возвращается в деревню Андраш Шикор: «Видел, говорит, мужа твоего, мы с ним даже по стаканчику пропустили». – «Не может быть, говорим, ведь он помер». А Шикор давай божиться: жив, мол, и все тут. Божился и божился, пока другой свидетель не объявился – Шандор Хейя, староста из Лацфалвы. Он тоже мужа моего бывшего признал, – в Надьвараде; даже спросил, что жене передать. А муж ему: «Вы ей ничего не говорите, потому как я загробную жизнь веду», а чтобы Хейя и вправду не сказал, угостил его, как полагается.

– Это покойник-то?

– Да, покойник.

– Вот болван! – вырвалось у Катанги.

Борбала оценила эту галантность и улыбнулась в ответ, потом продолжала:

– Совсем мы растерялись, ваша честь, не знали, что и делать. Пошли к нотариусу, господину Палу Хаму (он тут сейчас, можете у него спросить); господин нотариус написал в Рокуш: что, мол, с мужем моим покойным сталось. А оттуда отвечают: пробудился от летаргического сна и выписан по выздоровлении тогда-то и тогда-то.

– Тысяча чертей! – вскричал Катанги. – Уж не Варга ли Михай ваш муж?

– Он, он, Михай Варга, – удивясь в свою очередь, ответила Борбала. – А вы его откуда знаете?

– Откуда? Да он же, мерзавец, у меня в лакеях служит. Я сам и разбудил его.

– Ну уж, будто, – усомнилась служанка.

– Но он ведь, бездельник, ни разу не говорил мне, что женат! Наоборот, в Сомбатхее все к шинкарке одной, Ширьяи, в мужья набивался. Во что бы то ни стало жениться хотел на ней…

Глаза Борбалы сверкнули и снова с доверием обратились на Меньхерта.

– Да, я слышала… Дурные намерения – они тоже наружу выходят, как и поступки… Ну, поняли теперь, зачем письма?

– Нет еще.

– Да это же очень просто. Если король ответит, что умершие – уже не его подданные, значит – мне можно замуж идти и Михаю Варге взять с меня нечего, потому что на покойников королевские законы не распространяются.

– Ловко, – улыбнулся Катанги.

Однако она вовсе не дура – умом ее господь не только что не обидел, а отличил прямо! Катанги даже любопытно стало второе объяснение послушать. От первого на него словно чудесной старинной сказкой повеяло.

– Ну, а архиепископ?

– Если он ответит, что смерть с отлетом души начинается, мое дело выиграно. Ведь душа-то у Михая Варги отлетела, значит, я вдовая уже.

– В этом есть свой резон.

– Ну, а если он ответит, что смерть позже наступает, что с этим так обстоит, как мы вот попросту, по-мужицки обещаем: дескать, «твоя до гроба», – ежели гробовая доска жизнь и смерть разделяет, тогда дело пропащее, потому что в могиле Варга не был.

Катанги только головой покачал от изумления.

– Ну, милая, великий законник в тебе пропадает! Ясно: ты хочешь узнать, не накажут ли тебя, если ты замуж выйдешь.

Борбала кивнула.

– Но может, вы еще помиритесь с мужем? А то я привезу его сюда.

Она отрицательно потрясла головой.

– Ну что ж, тогда я в Пеште с каким-нибудь знающим юристом посоветуюсь и напишу тебе. А не выйдет иначе, Мишку заставлю на развод подать. Хорошо?

– Письма мои возьмете? – с фанатическим упорством повторила она.

Катанги замялся.

– Но чего ты этим добьешься? Ведь тебе…

– Возьмете или не возьмете?

– Ну, возьму.

– И ответ привезете?

– Привезу, если дадут.

– Тогда, значит, сладились. Так я найму извозчика на ночь и камешек в окно брошу – там, где в карты играют. Это значит – повозка уже у церкви.

– Сигарницу мне принеси, когда шубу найдешь!

Тем временем партнеры хватились Менюша, и посланные на розыски нашли его, но тут же тактично удалились, воротясь с конфиденциальным сообщением (которое принято передавать с плутоватым подмигиваньем), что он-де там интрижку затеял, не будем ему мешать.

Ни к кому у нас не относятся с такой бережностью – кроме разве беременных женщин, – как к мужчине, покушающемуся на дамскую честь. Это наш национальный канон.

– Это дело другое! – смягчились взъершившиеся было игроки.

– Juventus ventus[24]24
  Молодость ветрена (лат).


[Закрыть], – улыбнулись старики милым сердцу юношеским воспоминаниям.

Вернувшись, Менюш сразу попал под перекрестный огонь пытливых взглядов: «Ага! Где это мы гуляем? Ишь хитрец, проказник! Ну, да нас не проведешь!»

Он сел на оставленный для него стул (он уже был персоной привилегированной), и надежда вскоре улизнуть подстегнула его усталые нервы, подбодрив и воодушевив. С настоящим подъемом взялся он опять за игру, – словно остатки масла вылил в угасающую светильню, вспыхнувшую ярким пламенем. А по двужильным секейским графам даже не заметно было, что они бодрствуют вторую ночь: все по-прежнему свежие, веселые. Господи, из какого же теста они сделаны?

Полчаса спустя на цыпочках вошла Борча и положила перед ним найденную в шубе сигарницу с гербом Катанги, тисненным серебром.

– Ого! – встрепенулась компания, и град игривых замечаний посыпался на Менюша.

– Так это она? Гм, гм.

– Ох, вкусна клубничка!

– А глянула-то как на тебя!

Борбала, заалевшись как маков цвет, выскользнула из комнаты, а Менюш не без тайного удовлетворения и радости отметил про себя, что шуба уже есть. Влюбленный так страстно не жаждет свидания, как он мечтал о побеге. При одной мысли о постели, ожидающей его в Брашшо, сердце у него начинало биться быстрее. Ну вот, наполовину план уже выполнен. Остается вторая половина.

Он открыл сигарницу – там лежали две «британики» *. Партнеры переглянулись, пораженные. Граф Тенки остекленевшими глазами уставился на это сокровище.

Шутка сказать – британики после этой дряни, которую целых два дня пришлось сосать! Тишина воцарилась могильная: напряжение было слишком велико. Губернатор, который как раз сдавал, положил карты, словно предчувствуя, что сейчас случится что-то необыкновенное (способность предчувствовать у губернаторов определенно тоньше развита, чем у прочих смертных). Менюш оценил важность момента и по инстинктивному побуждению вынул одну сигару – самую лучшую, не помятую – и протянул графу Тенки.

Граф улыбнулся, обворожительно улыбнулся, откусил кончик и еще раз улыбнулся Катанги. Сигара отлично раскуривалась. Тенки медленно, смакуя, выпускал дым через нос, словно жалея с ним расстаться. На третьей затяжке по его лицу разлилось неземное блаженство.

– Великолепная сигара, – промычал он, – просто первоклассная!

Он долго, мечтательно следил за струйкой дыма, потом осторожно сбросил пепел.

– Такую сигару я себе позволяю выкурить, только когда в Пешт наезжаю.

– Что-то редко ты туда наезжаешь, – вставил губернатор не без задней мысли.

– Опостылел он мне, Пешт этот. Глаза б его не видели.

– Да? А мне говорили, что ты… как бы это выразиться… на ближайших выборах…

– А, болтовня одна. Стар я уже для этого. Думал, правда, кандидатуру свою выставить, если другой не найдется… но, кажется, нашлась (и он дружелюбно указал глазами на Катанги). И вообще я стар… и сигара божественная… и вообще, какая там ставка?

У Катанги и у губернатора отлегло от сердца. Айсберг растаял. Тенки больше мешать не будет. Британика его свалила.

БЕГСТВО

Игра все продолжалась. Разгорелось настоящее сражение: четыре картинки против четырех простых, – ужасное кровопролитие! Страсти бушевали. Княжеский отпрыск свернул бумажный форинт бантиком – у секеев это называется «жеребчик». Жеребчик – скотинка, норовистая, нипочем хозяина не слушается. Кто его выиграет, тут же снова обязан поставить. Так он и странствует от одного к другому, возвращаясь и подогревая азарт.

Катанги играл рассеянно. Ему везло в игре покрупнее, и деньги его сейчас не интересовали. К тому же голова у него гудела и глаза застилало от двух бессонных ночей. Но Фортуна – божество прекапризное («богиней» мы даже не решаемся ее назвать: будь она хоть капельку женщиной, так не льнула бы к самому изнуренному мужчине). Она буквально вцепилась в Катанги, и ему везло, бессовестно везло.

Наш герой изо всех сил старался спустить свой выигрыш (кандидату в депутаты полезней проигрывать, говорят); но напрасно: все легкомысленно выброшенные им крейцеры возвращались обратно с целой стайкой своих товарищей.

К одиннадцати часам он уже выиграл форинтов пятьдесят – шестьдесят. И тут вдруг – дзинь! – звякнуло стекло.

Катанги молча встал и сунул свои карты какому-то веснушчатому господину, который, сидя позади, наблюдал за его игрой.

– На, сыграй пока за меня. На кон я уже поставил.

Конопатый, явно польщенный оказанной ему честью, победоносно огляделся, садясь за стол: все ли видят, за кого он играет и с кем.

– Набавляют! Набавить? – крикнул он Меньхерту вдогонку.

– Как хочешь.

И с этими словами, не возбудив ничьих подозрений, герой: наш вышел как бы на минутку, еще раз оглянувшись с порога на своего достойного заместителя, которого он совсем не знал и, вероятно, в последний раз видел.

В сенях сидела на ларе маленькая Жужика, взбивая сливки в желтом глиняном блюде. Ах да, ведь еще ужин будет.

– Ну, Жужика, счастливо оставаться! Он хотел сунуть ей форинт.

Но Жужика, поставив блюдо на ларь, спрятала руки за спину.

– Денег не возьму!

– Тогда что же тебе дать? Она потупилась смущенно.

– Ничего. Ничего не нужно. Но если не забудете, пришлите лучше…

– Ну, что? Жениха, может быть?

– Нужен он мне. Из Брашшо с извозчиком пришлите… – запнулась она еще раз, – кусок душистого мыла.

– Ай да Жужка! Верно, верно, – сначала мыло. Будет душистое мыло – и жених найдется.

– Идите вы, – притворно замахнулась она ложкой, – а то сливками обрызгаю.

Но он уже сам ушел, хотя подвигался с трудом, медленно. Темень была, глаз коли; насилу из двора выбрался. На небе ни звездочки, и свечи в хатах уже погасли. Все село спало, и земля тоже словно опочила под снежной пеленой, а ветер напевал ей колыбельную песню, свистя в заиндевелых ветвях.

Только снег белел в этой непроглядной тьме да еще церковь. Напрягши зрение, Менюш с трудом различил там какие-то движущиеся тени. В одном месте сплошная чернота ночи казалась словно немножко серее от дыхания лошадей. Но повозка за ними уже скорее угадывалась, чем виднелась.

Подойдя ближе, Менюш услышал шуршанье юбок. Ага, это Борбала со своими пунцовыми губами и жгучими глазами. Ну и ночь: даже эти глазки не в силах победить темноту.

Лишь шорох платья у повозки выдавал, что и она тоже ждет, – вероятно, с письмами. А шорох этот ночью обладает завлекательной, магически неотразимой силой.

– Где извозчик?

– Тут я, ваша честь, – глухо ответил мужской голос.

– Ехать можно?

– Можно.

– Дорогу-то увидите?

– Как она меня, ваша честь, так и я ее, ваша честь.

– А шуба здесь моя?

– Здесь, ваша честь.

Женская фигура между тем приблизилась, и рука с письмами коснулась его руки. От этого прикосновения огонь пробежал по его жилам. Разгоряченное воображение дорисовало в темноте Борбалу, наделив ее такой волшебной, пьянящей красой, что устоять было невозможно. Во внезапном порыве страсти он обнял ее и впился губами в ее губы.

– Ой, ай! – раздался крик. – С ума вы, что ль, сошли? Очки разобьете!

У Меньхерта руки опустились.

– Какие очки?

– Мои, которые на носу.

Голос был скрипучий, неприятный и совершенно незнакомый – Менюш впервые его слышал.

– Да кто вы такая?

– Мать Борбалы я. Борча сама не успела и меня с письмами прислала. Можно мне идти, ваша честь?

– Хоть на самый Геллерт * проваливайте!

Менюш выругался даже и ногой в сердцах топнул. Но он был неправ: кому в карты везет, с тем в любви обязательно какая-нибудь неприятность приключится.

Так закончилась боронтойская авантюра. Что еще тут можно добавить?

Через три часа наш герой прибыл в Брашшо.

А через три месяца его единогласно избрали в парламент от Боронто.

На этом наши разыскания пока кончаются. Мы приподняли завесу над той частью его жизни, которая неизвестна в политических кругах. Позже и про другую расскажем, неизвестную пока широкой публике, хотя депутаты вовсю шепчутся о ней, – словом, про закулисную.

Почему, например, он разбогател? Может быть, вы думаете, это веснушчатый господин, который сел за него играть (да так и сидит до сих пор, как любит пошутить Менюш в кулуарах), состояние для него выиграл? Пришел в один прекрасный день, лет этак через двадцать – тридцать, поседев и состарившись, и заявил:

– Надоело уж дожидаться, ваша честь; заберите-ка свои денежки – вот они, миллион ровно.

Э, нет! Совсем иначе разбогател наш Менюш. Как он стал крупным помещиком, как его снова избрали в парламент – это опять все целые романы.

Имение ему поезд местного сообщения принес, а новый депутатский мандат – новая, еще более ловкая проделка. Но об этом речь впереди.