Текст книги "Том 4. Выборы в Венгрии. Странный брак"

Автор книги: Кальман Миксат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 39 страниц)

ПРОДЕЛКА

В чем заключался план Катанги, мы не знаем; об этом можно лишь догадываться по последствиям. Точно так же неизвестно, о чем сговаривались вечером того дня, когда выяснилось, насколько «можно» слабее «нужно», три господина в отдельном кабинете ресторана «Ройял», где они поужинали с шампанским, оплаченным Катанги. На это последнее обстоятельство указывает счет на шестьдесят два форинта, доставленный нашим корреспондентом, который ездил к госпоже Катанги. Счет этот она потом нашла у супруга в жилетном кармане, весьма утешась величиною суммы. Невозможно ведь, чтобы два лица съели и выпили столько, особенно если одно из них женщина. Значит, Менюш не с какой-нибудь дамочкой ужинал, или, по крайней мере, не с одной, что само по себе уже смягчающее обстоятельство. А может, просто тетю Тэрку из Буды угощал со всеми ее внуками? (Это предположение Криштофа.)

Но что бы там ни замышлялось в отдельном кабинете, одно бесспорно: поспешный отъезд губернатора и бургомистра в столицу в самый канун выборов, когда властям полагается быть на месте, произвел в Кертвейеше настоящую сенсацию.

Проболтался, собственно, секретарь губернатора, сказав про шифрованную телеграмму. Что может быть в шифрованной телеграмме? Гм. Уж конечно, тайна какая-то, иначе зачем шифровать. Весь город ломал голову, стараясь ее разгадать.

Провинциальная фантазия обычно в двояком направлении работает: на понижение и на повышение. Одни твердили, что какой-нибудь подлог раскрыли в городских или комитатских отчетах и теперь вызвали сановничков для хорошей проборции (мало, наверно, приятного сейчас в их шкуре очутиться!).

Другие, напротив, утверждали, что губернатор повышение получил, а его место займет бургомистр (что ж, хоть от одного, по крайней мере, избавимся). У башмачников же, чья фантазия забирается особенно высоко, возобладала версия, будто выплыла махинация с печатью, учиненная при Карле Третьем; но так как тогдашний магистрат уже нельзя наказать, король в назидание и острастку решил теперешним губернатору и бургомистру срубить голову (вот это бы лучше всего – сразу обоих долой!).

Любопытство еще больше взвинтила телеграмма бургомистра городскому нотариусу Дёрдю Ленарту:

«Срочно напечатай от своего имени афиши, что завтра на четыре часа пополудни созывается общее собрание всех граждан. Рёскеи».

Содержание телеграммы мгновенно разнеслось по городу.

Башмачники разочарованно переглядывались: вот те на! Не казнили, значит.

Рёскеи не то что не любили, – скорее, стонали под ним. Слишком тяжел он оказался для Кертвейеша: навалился – и ни охнуть, ни вздохнуть. Откуда уж у королевского советника власть такая – одному богу известно. Верней всего, оттуда же, откуда у змеи камень-змеевик на голове: * из слюны других змей. В каждом городишке такой сатрап имеется.

И когда он в отъезде, все блаженствует. И дышится словно легче, и вода в Кемеше веселей плещется, и небо ясней улыбается: тиран уехал! Но, с другой стороны, ночью в «Гвоздике» опять пехотные офицеры подрались с горожанами и до крови исполосовали саблями Лаци Пенге с брандмейстером Палиной (везет же этому Ковини – вот уже готовая интерпелляция!). И той же ночью на улице Чапо подкопали хлев у портного Мунци и трех откормленных свинок свели. Словом, только бургомистр из города – сейчас же все темные страсти разнуздываются.

Эти три сенсации и держали в лихорадочном напряжении общественное мнение, когда случилась четвертая. Мунци, расспрашиваемый полицмейстером, кого он подозревает в краже, очень странные намеки сделал.

– Это не бедные люди свели, между прочим.

– А кто же? Говорите яснее.

– Это плод мести вообще и в частности. Во всяком случае, я об этом заявить имею.

– Соседи, может, по злобе? Кто там с вами не ладит? Подумайте хорошенько.

– Касательно личности злоумышленника питаю кое-какие подозрения, но…

– Не валяйте дурака, Мунци. Выражайтесь яснее. Что вам мешает, прямо говорить?

– Сомнения на предмет целесообразности прямого говорения. (Мунци дока был по части так называемого «кудреватого» стиля.)

– Мне ты можешь спокойно все выкладывать, старый козел! – вспылил полицмейстер. – Что мне, целый день тут с тобой валандаться? – И, успокоясь, добавил мягче: – Не воображайте, что я клещами из вас буду вытягивать. И молотком вышибить могу, понятно? Ну давайте все по порядку. Кого из уволенных подмастерьев подозреваете?

– Крайне далек от подобного рода предумышлений.

– Ну, значит, из соседей кого-нибудь?

– Выше! – с неколебимым убеждением сказал Мунци.

– Что значит «выше»? Что вы подразумеваете?

– Сплетение более высоких государственных мотивов и интересов.

– Каких еще государственных? Я, что ли, свиней у вас украл?

– Выше! – с прежней невозмутимой уверенностью ответствовал Мунци.

Короче говоря, почтенный портновских дел мастер (хотя с полной очевидностью и этого нельзя было от него добиться) в правительство целил: оно-де подстроило похищение свиней за недавнюю его реплику о тринадцати генералах и вообще в отместку за его, Мунци, политику.

– Что же это за политика такая?

– Немцев не люблю больше, чем положено.

– Значит, вы крайний левый. Так. И вы думаете, что кража свиней с этим связана?

– Amen[48]48
  Аминь; здесь: да, именно (лат.).


[Закрыть], – подтвердил Мунци торжественно.

– Да у вас мания величия, Мунци!

Вот какие происшествия волновали городишко, – и, в довершение всего, еще это известие о завтрашнем собрании. Афиши о нем, напечатанные аршинными буквами, были уже к вечеру расклеены по стенам. Большие группы людей стояли и читали.

– Ну, завтра жди сюрприза.

– Наверно, мы процесс выиграли и бургомистр сделает сообщение об этом.

Кертвейеш с незапамятных времен с казной тягался из-за Рихоцкого леса. Каждый венгерский город ведет какую-нибудь тяжбу, – наверно, чтобы от будущего чего-то ждать и в мудрость судей верить, а не в собственные силы.

Нотариус Дёрдь Ленарт так усердно взялся выполнять распоряжение бургомистра, что даже городского глашатая с барабаном выслал на дальние улицы – объявить время собрания. Но лучше всяких барабанов растрещала по городу другую великую новость бургомистрова горничная Пирошка: что Минка за остановившегося у них немца выходит, а Ковини получит отставку. Ну, этого еще недоставало! Ни одна старуха в тот вечер не ужинала дома. Новость всех взбудоражила, даже к Бланди проникла, который тут же приказал:

– Эй, Флоке какой-нибудь! Лошадь седлай да к Ковини скачи в Блазоц!

Нарочный тотчас поскакал с письмом, в котором стояло: «Дело дрянь, приезжай!»

Все мужья отпросились из дому в тот вечер, инстинктивно чуя приближение важных событий. Что-то носилось в воздухе, только в руки не давалось. В «Звезде», в «Гвоздике», в «Золотом коне» далеко за полночь затянулись пересуды, догадки за стаканом вина. Даже такие толки пошли, что каша-то вся наверху заварилась: мамелюки на правительство рассердились за роспуск парламента и теперь бунтуют вот, митингуют, кабинет норовят свалить.

– Ерунда! – отрубил старый писарь Михай Прокеш. – Ни один телок еще свою матку насмерть не забодал.

Еще больше городок на другой день оживился. Все жители толклись на улицах, будто в праздник, а после обеда избиратели потянулись в ратушу, другие же, «безголосые», – на вокзал: бургомистра ждать.

И когда, точно в половине четвертого, подъехал поезд и из него вышел бургомистр, его встретило оглушительное «ура».

Приехал он один. Четверка губернаторских тоже у вокзала стояла, но хозяина ее не было.

Рёскеи вздрогнул от этого «ура». «Уж не сделал ли я какую глупость?»

Он перебрал в памяти последние дни, но не нашел никакой промашки, за которую мог бы себя винить. Но тогда чего же они кричат?

Обменявшись рукопожатием с Ленартом, они сели в экипаж. Носильщик кинул на запятки большой клеенчатый сверток.

– Что это? – полюбопытствовал нотариус.

– Флаги.

– Какие флаги?

– Потом узнаешь. Собрание созвал?

– Как ты велел.

– Ковини здесь?

– Нет.

– Очень хорошо. Я заеду домой – у меня как раз четверть часика есть – переодеться. А ты иди в ратушу и с надежными людьми там поговори – пусть нас во всем поддерживают. В разных концах зала их размести.

– А что предполагается? – понизив голос, спросил нотариус.

– Тебе скажу, потому что в твоих интересах держать это в секрете. В парламент я поеду от Кертвейеша.

Нотариус просиял, и глаза у него сделались как две большие блестящие сливы.

– Ты? – пролепетал он. – А как же Ковини? Бургомистр махнул рукой пренебрежительно.

– Ковини дома посидит. Кому он теперь нужен. Флаги его еще сегодня снимем. Поиграли – и хватит.

– А с городом что будет? – глухо, почти боязливо, спросил нотариус.

– И город на своем месте останется, только бургомистром ты будешь.

– Но как же все это случилось? – с радостно бьющимся сердцем воскликнул ошеломленный нотариус.

– Очень просто. Премьер хочет, чтобы я депутатом был. Этого требуют интересы страны и особенно города. Он так прямо и велел: «Будешь депутатом, и точка». Ergo[49]49
  Следовательно, итак (лат.).


[Закрыть] – еду я, и точка.

От вокзала недалеко до города, если держать на колокольню; но дорогу преграждает большое озеро. Приходится поэтому делать порядочный крюк. В озере Всеведущем, ибо таково его название, кертвейешцы купаются летом, и во всей округе распространено поверье (может быть, отсюда и название): отлично себя чувствуют в его ласковой воде только девственницы, а потерявшие невинность визжат, входя в нее. Вокруг озера в крытых соломой лачужках обитают цыгане, крестьяне и бедные рыбаки. Это, – как велит выражаться мания величия, симптомы которой дают себя знать в Кертвейеше, – «предместье».

За «предместьем» – мост через Кемеше, а на нем – единственная в городе статуя: святой Янош Непомук *.

– У дуба Ракоци остановишься, – сказал Рёскеи кучеру за мостом.

Так называемый «дуб Ракоци» – исполинское дерево посередине города, у самого входа на рынок, со всеми неоспоримыми атрибутами почтенного возраста. Под ним – красивая резная скамья, на которой выцарапаны ножом всевозможные рисунки и инициалы. Под дубом якобы останавливался когда-то Ференц Ракоци. Я потому говорю «якобы», что дело-то очень сомнительное. Мало ли «дубов Ракоци» по другим городишкам? И есть ли вообще город без такого дуба? Одно из двух: либо это странствующий дуб, который с места на место переходит, либо Ференц Ракоци только и делал, что «останавливался» под деревьями все семь-восемь лет своего правления.

Так или иначе, бургомистров кучер действительно остановился возле дуба, где нотариус слез и поспешил в ратушу. Экипаж же свернул в Арсенальную улицу (когда улицы называли, там были лавки ножовщика и оружейника). Самый красивый дом на ней бургомистров: великолепная веранда с колоннами, прелестный садик, весь в цветах, и голубятни. Голуби барышень Рёскеи в полном смысле слова заполонили всю улицу: расхаживают себе важно, уверенно, даже не взлетая при приближении человека, а только уклоняясь в сторонку, как куры. Загреб «голубиным городом» зовут, но таких храбрых нигде, наверно, нет, кроме Кертвейеша.

Очень хотелось бы подробнее описать это типичное захолустное дворянское обиталище, да некогда. У самого хозяина считанные минуты оставались дочек чмокнуть, умыться и переодеться. Горожане уже собрались в ратуше, с лихорадочным нетерпением ожидая его появления.

Зал был набит до отказа, яблоку упасть негде. Нотариуса Ленарта, который уже говорил с бургомистром, осаждала толпа любопытных.

– Что будет?

Но Ленарт с неприступным видом отделывался самыми общими фразами.

– Плохого ничего не будет. Город не пострадает. Как до сих пор черепашьим шагом двигались…

– Ну, не скажи, свояк, – с благородным негодованием отвел обвинение сенатор Мартон Жибо, председатель театральной комиссии. – Вспомни-ка: десять лет назад, когда я дела принял, Кориолана у нас еще в обыкновенной простыне играли. Красную бумажную полоску пришьют снизу, и ладно. А в этом сезоне все римляне в бархатных виклерах * на сцену вышли – сам небось видел… Сейчас и тогда: небо и земля. Нет, повышается уровень. Так быстро вперед шагаем – господи ты боже мой…

По лестнице – топот ног и задыхающиеся голоса:

– Идет! Идет!

Вот и сам Рёскеи. Раздается несколько «ура», и народ, теснясь, расступается, как перед императором.

И сразу – мертвая тишина. Слышно даже, как ботинки поскрипывают, пока бургомистр, высоко подняв голову и взглядом пролагая себе дорогу, проходит на подмостки, где во время балов играет Люпи со своим цыганским оркестром, а сейчас стул стоит и столик, на котором – графин с водой и колокольчик.

– Тише! Тише! Внимание!

– Уважаемые сограждане, уроженцы родного моего города!

– Господи! Как прекрасно! – вздохнул достойный мастер Винкоци, благоговейно качая головой. – Надо же такое выдумать!

– Тс-с! Тс-с!

У бургомистра и в самом деле приятный баритон был, звучный, гибкий, и он, когда хотел, мог растрогать слушателей или зажечь негодованием.

– С тяжелым сердцем вернулся я из столицы, – начал Рёскеи, и было бы слышно, как муха пролетит (только посмеет ли муха летать, когда он говорит?). – Тяжкие обязанности возлагает на меня правительство, – обязанности, которые преисполняют меня грустными мыслями о предстоящей разлуке. Правительство хочет отнять меня у вас.

– Ура! – раздался бестактный возглас.

– Болван! – прозвучал другой в ответ.

– Благоволите выслушать спокойно, уважаемые сограждане, – продолжал бургомистр, – и лишь потом судите. Венгрия вступает в великое и критическое время, и будущее нашего города целиком зависит от нового парламента. Готовятся грандиозные планы, в которых будет записано, быть или не быть нашему городу, погибнуть или, наоборот, расцвести пышным цветом довольства и счастья. Вижу внутренним оком своим жалкую, обезлюдевшую деревню, в которую обратился наш возлюбленный Кертвейеш. И вижу другой Кертвейеш – весь в мраморных дворцах, любующийся своим отражением в водах Кемеше, которые бороздят пароходы (крики «ура»). Речь о том идет, чтобы нашу реку сделать судоходной. И если это удастся, нетрудно нарисовать себе другую часть будущей картины, которая тоже станет явью, хотя к тому времени наши кости, быть может, давно уже будут тлеть рядом с прахом отцов наших. Представьте себе озеро, вместо теперешних хибарок окруженное очаровательными коттеджами всемирно известного курорта! (Единодушное одобрение.) Есть и другие вопросы, ждущие своего разрешения; но для этого нам нужен испытанный кормчий, любящий вскормившую его землю, который твердой рукой поведет вверенный ему корабль навстречу опасностям.

– Верно! Правильно!

– Уважаемые сограждане! Через пять дней – выборы, и у нас уже есть кандидат – достойный человек с блестящими способностями и твердым характером. Мы сами его выдвинули, сами облекли доверием. Но римская мудрость гласит: aecessitas frangit legem[50]50
  Необходимость ломает законы (лат.).


[Закрыть]. Обычай свят, а закон еще священнее. Однако необходимость даже законы ломит. Необходимость – высший судия. И она требует сломать обычай.

Слушатели даже дыхание затаили. Только кузнец Мартон Гал не удержался и рявкнул, подняв кверху кулаки:

– Ну и сломаем!

Ему прямо-таки не терпелось разломать что-нибудь этими огромными ручищами.

– Обычай требует держаться за того, кого выдвинуло собрание, хотя собрание, выдвинувшее Ковини, не совсем соответствовало правилам: я даже не был на него приглашен и в нем не участвовал. Но пусть бы оно решительно всем правилам соответствовало (тут голос оратора окреп и загремел), Ковини все равно не может нас теперь удовлетворить.

Собрание заволновалось, загудело. Все растерянно переглядывались.

– Между тем я знаю человека, – продолжал Рёскеи проникновенно, – который, стоя уже одной ногой в могиле, готов на старости лет вырваться из объятий семьи, презреть все и в это надвигающееся суровое время занять место там, куда его призывают долг и любовь к городу. Этот человек, уважаемые сограждане…

– Кто? Кто это? – в нетерпении возопило сто глоток сразу.

– Я, Пал Рёскеи.

Все так и застыли с разинутыми ртами. С полминуты длилось томительное молчание. И вдруг грянула овация. Такой еще не слыхивал Кертвейеш: чуть потолок не обвалился. Только один человек – щуплый, тщедушный барчук, – вопя, как раненый зверь: «Где мое флоке? Застрелю!» – пробивал локтями дорогу к выходу: наверно, домой спешил за ружьем.

Но этот инцидент прошел незамеченным в общем шуме и гаме. Оратор стоял, победоносно выпрямись и сверкающими глазами обводя зал.

– Если хоть один человек против, – прогремел он угрожающе, – пусть скажет, и я останусь.

Он, конечно, знал, что таких дураков не найдется – такого растерзают на месте.

И однако… У всех кровь застыла в жилах. Странный, ни на что не похожий голое проверещал вдруг из угла:

– Да здравствует Ковини! Да здравствует Ковини! Да здравствует Ковини!

Кертвейешский диктатор обратил на звук голоса свое насупленное чело и налившиеся кровью глаза. Другие тоже кинулись туда. «Подлость какая! Наглость! Кто это? Ну, погоди!»

А в углу, дрожа, как студень, стоял старенький Ференц Тот, помощник городского счетовода, держа под распахнувшимся плащом скворца, которого он, не жалея трудов, целую неделю обучал бургомистрова зятя величать, чтобы приятно поразить его благородие. И вот глупая птица, знать не желая никаких перемен в политической ситуации, воспользовалась тем, что рука, зажимавшая клюв, на мгновение соскользнула… Да, не про бедняков писан карьеризм; даже он против них оборачивается.

Скворцу он, правда, тут же сам шею свернул, но разве загладишь этим неприятность, причиненную могущественному лицу? И в газетах все равно завтра напишут: «В Кертвейеше уже имеются жертвы произвола правительственной партии. Невинное создание стало хладным трупом, и за что? Не захотело «ура» кричать Рёскеи».

После этого происшествия на помост взошел местный лидер либералов, горный советник в отставке Антал Домбровани из Домбро, и в восторженной речи сравнил Кертвейеш с красавицей, которая ровно ничего не потеряет, если не на груди будет носить драгоценную брильянтовую брошь (то есть Пала Рёскеи), а в волосах. Наоборот, блеск ее станет только заметнее. На этом он закрыл собрание, объявив единогласное решение; утвердить кандидатом в депутаты Пала Рёскеи.

С громким «ура» расходились собравшиеся; а в дверях писаря объявляли всем по распоряжению нотариуса Ленарта:

– В «Белой лошади» пять бочек пива выставлено.

Новый кандидат с приближенными удалился через боковую дверь в служебную комнату, где с большой осмотрительностью стал раздавать приказания:

– Один гайдук ко мне домой сходит и флаги к плотнику Хатойке снесет; пусть сегодня же древки сделает и наконечники, хотя бы несколько. Двум остальным – снять в городе флаги Ковини. А ты, Хупка, беги, дружок, на телеграф вот с этой телеграммой губернатору в Будапешт да скажи телеграфисту: очень срочная, мол, бургомистр, мол, вас приветствует, и пусть сейчас же отстукает.

Телеграмма, очевидно, была написана условным языком. Наш корреспондент уверяет, что текст ее гласил: «Полдела сделано. Поторопись».

На площади перед «Белой лошадью» под громкий галдеж началось возлияние. Чиновный люд тихо, мирно разошелся по домам, а простой приступом взял бочки. Бокалов у корчмаря не хватило, и в ход пошли обыкновенные кружки, чашки, даже плошки. Понемногу затесались в толпу и «безголосые». Даже крайний левый Мунци забрел, – конечно, по чистой случайности, – и сапожники встретили его пронзительным верещаньем, хрюканьем, словно вдруг пропавшие свиньи подали голос.

Вернее, отыскавшиеся. Полицмейстер как раз в одной группе рассказывал, что ночью их нашли: с помощью хитрой уловки полицейский Сланик накрыл воров, которыми оказались двое крестьян из «предместья», братья Бибаи. Они и сделали подкоп, угнав чушек. Но теперь Мунци не желает их своими признавать. Жена, мальчики-ученики, которые за ними ходили, откармливали, говорят, что те, а Мунци только головой качает.

– Не может быть, чтоб Бибаи украли. Не на такого простака напал его благородие господин капитан… Сказано, тут далеко нити ведут… Выше надо искать, коли сказано.

Он так свыкся с мыслью, что его за патриотизм преследуют и правительство нарочно свиней похитило, – и так гордился этим… Нет, лучше уж мученичество, чем свиньи; разочарование было бы слишком велико.

Сапожники фыркали в кулак; но среди башмачников были у Мунци и свояки, кумовья, которые дружелюбно его приглашали:

– Постойте, кум, хлебните глоточек! Не проходите мимо, свояк, хоть словечко скажите!

Ему уже кружки протягивали. Но Мунци отмахнулся пренебрежительно.

– Не по силе возможности. – И отвернулся с оскорбленным видом.

– Эй, кум! Почему, кум?

– Неусыпная любовь к отечеству не дозволяет.

И с новенькой, прямо с иголочки курткой под мышкой поспешил дальше, к Церковной улице, откуда в громадном облаке пыли как раз вынырнула запряженная четверней бричка и верховой сбоку. Лошади в пене все, в мыле… Батюшки! Никак, это Ковини четверка? Она, она – вон и хозяин: сам правит. Пожаловал наконец. Эй, люди, земляки! Ковини едет!

– Пускай себе едет! – подбадривали народ Дёрдь Ленарт с полицмейстером, которые распоряжались за хозяев. – Был кандидат, да весь вышел. Плевать вам на него.

И в самом деле, ехал Ковини, а рядом берейтор, которого Бланди посылал за ним вчера.

Ковини сразу бросилось в глаза стечение народа. Он тпрукнул лошадям, которые тут же остановились, бросил вожжи кучеру, сидевшему сзади, и спрыгнул с козел. – Что здесь такое?

Все замолчали. Каждый подталкивал соседа: скажи, мол, ему!

Но это молчание с некоторой долей замешательства, само по себе достаточно красноречивое, уже подсказало Ковини нужный образ действий.

– Что ж, нет, значит, такого смельчака, который скажет, что здесь происходит? – с издевкой спросил он.

Тогда пекарь Михай Кёнтеши, приосанясь, выступил вперед.

– А то происходит, ваше превосходительство, что у нас теперь его превосходительство господин Рёскеи кандидат, а мы все его люди.

Ковини даже пошатнулся от неожиданности и побледнел как мертвец.

– Не может быть! – пролепетал он, хватаясь за голову. – Ничего не понимаю, – снова выдавил он, но не мог продолжать.

Этот безрассудно смелый человек, который из каждого положения находил выход, был сражен, растерялся, пал духом, потому что лишился вдруг путеводной нити.

– И вы способны бросить меня? – дрожащим голосом, чуть не плача, спросил он, ласково беря за руку стоявшего рядом сапожного мастера Йожефа Марека.

– Это точно, мы люди способные, – не без тонкости ответил мастер, рукавом утирая усы.

– Долой Ковини! – осмелев, гаркнул башмачник Михай Ботошка.

– А-я-яй, Ботошка! – устремил на него укоризненный взгляд Ковини. – Не вам бы это говорить. Ведь я жену вашу из речки вытащил.

– Вот именно! – взъелся почтенный башмачник. – Нечего в чужие семейные дела соваться!

Еще немного – и дошло бы до перебранки; к счастью, подоспел господин Ленарт и, взяв Ковини под руку, проводил его к коляске, вкратце изложив случившееся: судя по всему, дело в Будапеште не выгорело – туда вызвали губернатора (он и сейчас там) с бургомистром, которому просто приказали баллотироваться.

– Лучше всего, – заключил он, – поезжай прямо к старику и проси у него объяснений. Ты на это полное право имеешь.

– Удивительно, просто удивительно, – простонал Ковини, не в силах больше вымолвить ни слова, и взобрался на подножку.

Кучер уже еле сдерживал горячих, не стоявших на месте лошадей.

– Эх, хороша четверка! – промолвили кузнецы и шорники, с видом знатоков наблюдавшие красивых животных.

– Четверка-то хороша, да вот с Минкой ни шиша! – ввернул ходатай Левинци.

Кругом захихикали, загоготали. Еще вчера народным любимцем был – почему, неизвестно, – а сегодня уже посмешище, шут гороховый – тоже неизвестно почему.

– К бургомистру! – повалившись на заднее сиденье, бросил Ковини кучеру.

Рысаки с громом полетели на Арсенальную, высекая подковами искры из мостовой. По дороге видно было, как с домов снимают флаги Ковини. Обыватели, услышав грохот экипажа, высовывались из окон и тотчас прятались обратно. В дверях ссудо-сберегательной кассы как раз стоял директор, господин Кожегуба. Завидев роскошную упряжку, он схватился за сердце. «Денежки мои, – простонал он подбежавшему швейцару, – денежки мои ускакали!» Стук колес мало-помалу замер вдали, посетители разошлись из «Белой лошади», и наступил вечер – такой же, как всегда. Бакалейные лавочки заполнились служанками, покупавшими снедь к ужину; ремесленные ученики под передниками тащили вино мастерам; торговки свою торговлишку на базаре свертывали, – словом, все шло своим чередом.

Природа никак не отозвалась на то, что кандидат в депутаты сменился, хотя гайдуки уже начали новые флаги разносить по городу, чтобы утренний ветерок поиграл ими. Все было, как вчера: и тени от домов, и тихий шепот под «дубом Ракоци», и песни поденщиков, возвращавшихся с ломки кукурузы. Даже транспарант на воротах кантора Кукучки зажегся, как обычно, только надпись переменилась (он весь вечер возился с нею, переделывая буквы):

Voluntas dei:

Vivat[51]51
  Господня воля: да здравствует (лат.).


[Закрыть] Рёскеи!

С утренним поездом прибыл губернатор. На скамейках перед комитатской управой коротали время за беседой чиновники – сливки комитатской и городской интеллигенции. Вице-губернатор Акош Саларди расхвастался, что он, мол, единственный демократ в семье: оба брата, майор и советник министерства, – камергеры его королевско-кесарского величества, а он не притязает на это, потому что демократ. Городские киты: владелец аптеки «К святому духу» господин Глюк, «наш словак» – самый уважаемый (потому что самый богатый) кертвейешский коммерсант Шамуэль Мравина, директор местной спичечной фабрики и прочие с почтением глядели в рот этому преславному мужу. И правда, равного ему не сыщешь: другие демократы не могут камергерами стать, а он может – и все-таки не камергер. Вот это человек! Тем довольствуется, что повторяет без конца: демократом я, собственно, могу и не быть, ведь мои братья… и так далее.

Осеннее солнце мягко светило, красивый голубоватый дымок от пенковых трубок весело летел к ясному небу – и вдруг затарахтело губернаторское ландо, запряженное серыми. Увидя беседующих, барон спрыгнул и подбежал к ним совершенно вне себя.

– Что за глупость колоссальную вы тут сотворили? – загремел он, указывая на противоположный дом с флагом Рёскеи. – Отлучиться нельзя ни на минуту из своего комитата. Просто ужас!

Против обыкновения даже руки никому не подав, он стоял, хлеща себя тросточкой по брючине, которая болталась, как пустая (хотя это, надо думать, едва ли).

– Так, значит, тебе не сказали ничего? – вытаращился вице-губернатор.

– Ни словечка. В чем дело? Как это получилось?

Все сразу оживились. Интересно! Губернатор-то ничего не знает, оказывается. Вот это номер! Вице-губернатор и господин Глюк одновременно начали рассказывать, но их оттеснил тщеславный Мравина, которому первому хотелось посвятить во все губернатора.

– Вы, господа, там не были, а я был и больше наслышан. В среду бургомистр телеграфировал: созвать собрание. Словом, порядочную блоху запустил нам в ухо. «Ладно, – говорю я жене, – поживем – увидим». Ну вот, вчера собрание было. Бургомистр сказал, что Кертвейеш ожидает великое будущее, а ему в парламент нужно ехать. «Нужно, так нужно», – сказали мы и стали «ура» кричать, потому что и кричать тоже нужно; а что делать? Черт меня побери, если не так!

– А вот не бывать ему в парламенте! – вспылил губернатор, со свистом рассекая воздух тросточкой. – Это невозможно. Нам сейчас без него не обойтись.

– Ваше высокопревосходительство еще нам блоху подпускаете, ей-ей!

Губернатор, не отвечая ничего и пыхтя, как разъяренный вепрь, затопал по лестнице в свой кабинет, и через минуту в огромном здании поднялась суета, как в потревоженном муравейнике. Звонок звонил не переставая; чиновники и рассыльные сновали взад-вперед по коридорам и вверх-вниз по лестницам. Приказания сыпались одно за другим.

– Глашатаев выслать с барабанами, пусть объявят, что на четыре часа назначается новое собрание в ратуше.

Глашатаи побежали.

– Секретарь, немедленно составить список всех городских крикунов, в том числе председателей ремесленных союзов, даже если они и не крикуны. Хотя это вряд ли, иначе бы они председателями не были.

Секретарское перо лихорадочно заскрипело, и список вскоре был готов.

– Гайдуки, скорей обегите всех по этому списку, чтобы сию минуту здесь были. Быстро, быстро!

Гайдуки помчались.

Немного погодя в приемную явился Ковини с бароном Бланди. Они приехали вместе.

– Его высокопревосходительство сердиты очень, – предупредил их секретарь. – Не советую входить.

Бланди смерил его презрительно с ног до головы.

– Что за чушь! Занимайтесь-ка своим делом, вы, Флочишка… и не тявкайте тут.

И распахнул двустворчатую дверь.

– О, кого я вижу! – сладко протянул губернатор, словно для него не было ничего приятнее их визита (он как раз лил духи над умывальником на свой носовой платок). – Присаживайтесь, ребятки; вот сигареты, угощайтесь.

– Мы пришли требовать удовлетворения, – торжественно изрек Ковини.

Лицо у него было бледное, глаза запухли.

– Догадываюсь. Ну-ну?

– Меня надули, бессовестно надули – и с мандатом этим, и…

– …и Минка отставку дала? Гм.

– Да, и ей немца какого-то навязали. Этому человеку, ваше высокопревосходительство, названия нет. Это… Это… просто…

– Негодяй, – подсказал губернатор.

– Я был у него вчера вечером, – продолжал Ковини, скрежеща зубами, – убить хотел.

– Ну и как, убил? – флегматично осведомился губернатор.

– Не вышло. Увидел меня – на шею бросился, плакал, как младенец. Жаловался, какой он несчастный, как меня любит, но все, мол, против него: сверху кандидатство это навязали и жениха из Вены какой-то злой рок подкинул наперекор его планам. Рассказывает, а у самого слезы градом. В конце концов я же утешать стал мерзавца и, только выйдя на свежий воздух с такой вот головой, сообразил, что опять в дураках остался.

– Ну, а дальше?

– Еще больше народ меня огорчает, эта чернь подлая. Ты же видел, как они меня любили.

Губернатор улыбнулся.

– И вот бросили.

– Так тебе и надо, – с насмешкой ответил губернатор, – я бы никогда до выборов не унизился. Чтобы меня на расписанной тюльпанами тарелочке подносили разным там скорнякам да башмачникам: решайте, мол, нужен он или не нужен…

– Ах, Флоке, дорогой! – умилясь, воскликнул барон Бланди и сделал шаг к губернатору, чтобы пожать ему руку. – Ты настоящий Флоке!

– Спасибо, Муки *, спасибо. Но вернемся к делу, а то вон в приемной уже ногами шаркают. Я тут совещаньице одно устраиваю… Так чего вы хотите?

– Удовлетворения, дорогой барон, – тотчас отозвался Ковини. – Удовлетворения за все, что этот подлец наделал.

– В конце концов комитат – это не Баконьский лес *, – перебил Бланди. – Тысяча флоке! Ты же отвечаешь за подобные низости, я так полагаю.