Текст книги "Том 4. Выборы в Венгрии. Странный брак"

Автор книги: Кальман Миксат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 39 страниц)

– А спрос-то ведь растет на дядину продукцию. Сегодня уже по двадцать тысяч штука идет.

Но доктор не расспрашивал, решив, вероятно, ну, значит, судостроитель, и удовлетворясь этим.

– Зря только порох переводить, – не преминула заметить баронесса по его уходе – вполне резонно, впрочем. – Ни огня тебе, ни дыму.

– Ничего, мамочка, и сырой табак загорается. Уж я-то знаю, сколько раз пробовала. Просто спичек побольше нужно – вот и все.

– Сегодняшняя не загорелась.

– Мало фосфора было.

Дело же заключалось в том, что упоминание о фабриканте очень благоприятно повлияло на доктора Катанги – но только в одном определенном смысле. Виды его на Бланди не шли дальше гонорара. «Если у этих Бланди дядя фабрикант, значит – они люди надежные, хотя с таким же успехом и князя Лобковица * можно в свои дядья произвести. Но, в общем, это реально, и я должен кругленькую сумму получить». Нечто в этом роде вертелось у него в голове.

Но сколько именно? Наш герой на пятьдесят форинтов рассчитывал: это прилично, хоть и не по-княжески, – широким жестом была бы сотня.

А она, видит бог, ему нужна. От сорока пятидесятифоринтовых билетов, которые он привез из Кашши, только один оставался – «последний из могикан». Через пару деньков нечем будет машину подмазать, и она встанет.

Правда, именно врачу легче всего выжать новую смазку, заявив больному: «Вы поправились, завтра можете уезжать», – а если тот не прочь еще остаться для собственного удовольствия, припугнуть: «Этот климат вам вреден», – за чем последует неизменный конверт с деньгами. Но для этого пациенты нужны, а у доктора Катанги их, кроме Бланди, всего четверо-пятеро было, да и те недавние.

Ничего другого не оставалось, как в один прекрасный день отправить Бланди домой.

– Барышня уже здорова. Врачебная помощь ей больше не нужна.

В голосе его даже печаль послышалась. Как-никак Клара – его первая пациентка; к ней он питал своего рода слабость. Не мешало бы ей, конечно, еще недельку-другую здесь, среди сосен, провести, а вот приходится отсылать. Что поделаешь? Нужда заставляет.

Клара, казалось, не вынесет удара.

– Как? – меняясь в лице, промолвила она. – Мы вам уже надоели?

– Еще что выдумали, – весело, но с невольным смущением и досадой ответил доктор. – Просто для меня важнее всего ваше драгоценное здоровье. Здешний воздух вам уже не на пользу. Дни теперь короткие, вечера сырые из-за росы – это вредно для вас. Все целительное и полезное вы, как пчела из цветка, из Приксдорфа извлекли – оставьте же здесь все губительное.

– Совершенно справедливо, господин доктор, – одобрила баронесса. – На той неделе мы уезжаем.

– Нет, даже такой отсрочки я вам дать не могу. Лучше поезжайте куда-нибудь для окончательной поправки.

– Куда бы вы советовали?

– В Венгрию, например. В эту пору лучше всего Алфёльд *.

– А если в Трансильванию?

– Гм. Не возражаю. В деревню или в город?

– В маленький городок.

Девушка вопросительно подняла на мать полные слез глаза.

– К дяде Яношу поедем, – сказала та, словно ей в объяснение.

Доктор заметил слезы на глазах у Клары и сам расчувствовался, отвел взгляд.

– Я вижу, вам жалко расставаться с Приксдорфом… да и мне жаль, что вы уезжаете; но здоровье прежде всего.

Итак, было решено, что послезавтра Бланди едут.

На другой день доктор, продолжая свои мнимые визиты по городу, чуть не каждые полчаса заезжал домой – посмотреть, нет ли Бланди с гонораром. Только студентом, бывало, поджидал он почтальона с таким нетерпением.

Полдень минул – никого. Дело уже к вечеру стало подвигаться, а они не шли…

– Не были, Мишка?

– Нет.

– Ты все время здесь?

– Все время.

– Никуда не выходил – хоть на минутку? Только не ври, мерзавец!

– Никуда.

– А ну, дыхни!

Лакей послушно дыхнул на хозяина, но палинкой * не пахло; значит, дома сидел.

– Ничего не понимаю.

Герой наш пришел в сильнейшее возбуждение. Чего доброго, они совсем… но он даже мысли такой не допускал. Это было бы ужасно: назавтра несколько срочных платежей, а денег нет. Правда, и нужно-то всего несколько форинтов, но какая разница? Иногда какого-нибудь совка угля не хватает, а насмерть можно замерзнуть.

Он уже хотел ехать в «Мраморную богиню», узнать, в чем дело; но вдруг в аллее напротив увидел Клари.

На ней было легкое черное платье с кружевами и того же цвета соломенная шляпка, украшенная двумя крохотными подсолнухами. Только сейчас доктор заметил, как она изящна. Стройная, высокая, грациозная, точно молодая лань.

– Как удачно, что я вас застала, – направляясь прямо к нему, сказала она, и легкий румянец окрасил ее нежные щеки.

– Зайдете, может быть?

– Нет, не буду вас отрывать от ваших больных. Я только попрощаться пришла…

– Да, да, вы ведь завтра уезжаете…

– …и передать вот эту безделицу от мамы.

И она протянула доктору бумажный сверточек, который тот с элегантной небрежностью опустил в карман.

– Примите это как чисто символический знак нашей неоплатной благодарности вам, – уже почти с ненатуральным умилением продолжала девушка. – О, если б я могла отблагодарить вас лучше! Ведь вы спасли мне жизнь, и она по праву принадлежит вам.

– Я только сделал, что мог. Когда вы завтра едете?

Он перебил ее, чтобы перевести разговор в русло банальных фраз, в которые хорошо одетые люди привыкли облекать свои денежные дела.

– С дневным поездом.

– Тогда я еще утром засвидетельствую свое почтение. Но вы даже не присядете?

Под высокими соснами дворика стояли удобные скамейки сами приглашавшие присесть и поболтать. Клара меланхолически покачала головой.

– Нет, не присяду, – с безграничной печалью промолвила она безвольно, томно опустив руки.

– Уж не хотите ли вы сна меня лишить, как у нас в Венгрии говорят?

– Да, хочу.

И, нежно улыбнувшись, она сделала не то шаловливый, не то укоризненный реверанс и убежала, оставив доктора в полном недоумении.

– Черт побери! Аппетитная штучка! – пробормотал он, глядя ей вслед.

Но едва она скрылась под старыми каштанами, которые тянулись через луг до самой «Мраморной богини», стушевалось и произведенное ею впечатление. Доктор ни о чем больше не думал, кроме маленького свертка, который оттягивал карман. Тяжелый какой! Серебра они, что ли, туда наложили? Первым делом он вернулся в комнату, где осторожно, с замиранием сердца разорвал бумагу.

И невольно зажмурился. Что это? Сон или наваждение? Потому что явью это быть не может.

Из бумаги, сверкая, покатились золотые: новенькие, как на подбор, наполеондоры. Стряхнув оцепенение, он принялся считать: сто штук.

Сто наполеондоров! И за глаза довольно начинающему врачу.

И кто бы подумал? Он не мог отвести широко раскрытых глаз от золота – первого своего «приобретения». «Они богаты, чудовищно богаты, – лепетали его губы. – Сто золотых за какое-то пяти-шестинедельное лечение. Такого в Приксдорфе, наверно, и не припомнят. А Клара даже сказала: «Если б я могла отблагодарить лучше». (Наверно, я кислую мину скорчил – с меня станется. Я ведь думал, сверточек будет тощий.) И вообще она странно себя вела. Стой-ка, что она еще сказала? «Вы спасли мне жизнь, она по праву принадлежит вам». Ого! Да это же форменное объяснение! Ах, дурак, набитый дурак!» Доктор хлопнул себя по лбу (ибо так, совершив ошибку, испокон веков поступают в романах все чего-нибудь стоящие мужчины) и, припоминая одну за другой свои встречи с Бланди, стал осыпать себя упреками: «Серьезнее надо было к ним отнестись. Ведь сказала же баронесса, что в следующий раз повара с собой привезет. Каким же ослом надо быть, чтоб даже тут не сообразить, что это богатые люди? Черт побери: своего повара! Эх, Менюш, Менюш! Своими ушами слышал – своими ушами прохлопал. Куда ж твоя смекалка девалась? Просто невероятно. А дальше еще хуже. Совсем ты ослеп и оглох! (Он подошел к зеркалу и, взъерошив волосы, так говорил сам с собой.) Счастье оседлать собрался! А копытом под зад не хочешь? Стоишь того. Не стоял разве в стакане бутон этот несчастный, словно святыня какая? Это она его, бедняжка, поставила! (Он приложил большие пальцы к ушам и пошевелил перед зеркалом оттопыренными ладонями, дразня свое отражение.) А не у нее ли слезы брызнули, когда я заявил, что им пора уезжать? И я же сам их отсылаю! Неслыханно. Нет, никогда из меня ничего путного не выйдет. Да уж одно то, как она смотрела… краснела поминутно… А я, остолоп… Но теперь все кончено – они уезжают. И я их спровадил!»

Менюш схватил шляпу и как безумный бросился к экипажу.

– В «Мраморную богиню»! – крикнул он кучеру.

Немного поостыв дорогой, он сообразил, однако, что такое посещение слишком бросится в глаза и только испортит дело.

Поэтому он отослал бруммер домой и, не подымаясь наверх, стал бродить возле виллы среди исполинских платанов, на одном из которых была наклеена большая афиша с репертуаром послезавтрашнего концерта.

То возбужденно прохаживаясь, то останавливаясь и перечитывая афишу, он одним глазом все время следил за дорожками и за подъездом виллы: не покажутся ли Бланди. Сейчас все зависит от нечаянной встречи на нейтральной почве. Многое, многое зависит – он это чувствовал. Определенного плана у него, правда, не было, но что-нибудь само подвернется, лишь бы встретиться, – авось еще удастся спасти положение.

Он уже выучил наизусть почти всю афишу, когда счастье, за которым он охотился, совершенно непостижимым образом само улыбнулось своему преследователю.

Из окна виллы «Позен» вылетел зеленый попугай и уселся на верхушку самого высокого платана – как раз того, где висела афиша.

Злополучная владелица этой милой пташки, жена брюннского сукноторговца, вместе с дочкой – вертлявым тщедушным созданием с лицом веснушчатым, как перепелиное яйцо, – с воплями и причитаниями стали сманивать беглеца с дерева:

– Komm, du lieber Giegerl! Komm, du lieber Giegerl![14]14
  Иди сюда, милый Гигерль! (нем.)


[Закрыть]

Но Гигерль не выражал ни малейшего желания повиноваться и хладнокровно раскачивался на ветке.

Тогда жена сукноторговца, сложив увядшие губки бантиком, стала посылать ему воздушные поцелуи.

Попугай в ответ перебрался ветки на три выше. Птица явно невоспитанная, но зато с характером. Пришлось подумать о чем-то послаще поцелуев.

– Бланка, сбегай за сахарницей!

Пока дочка бегала, мамаша не переставала умолять строптивого Гигерля.

Прохожие с любопытством останавливались, привлеченные необычным зрелищем. А женщина жаловалась со слезами на глазах:

– Посмотрите, господа и дамы, как он со мной поступает. Все, все у него было, никто его не обижал, а он взял и улетел. О, неблагодарный!

Стоит нескольким остановиться – и другие собираются. Толпа притягивает зевак, как магнит железные опилки. Когда вернулась Бланка с сахарницей, у платана уже весь курорт был. Из всех тварей земных так называемый «Kurgast»[15]15
  Курортник (нем.).


[Закрыть] – самая любопытная, даже если она и не в юбке. По пересекающимся дорожкам так и стекались гуляющие, которые, убыстряя шаг, спрашивали друг друга: «Ого! Что это там происходит?»

– Попугая ловят.

Вот это да! Попугая ловят? Черт возьми, такое не каждый день увидишь.

Жена брюннского торговца открыла серебряную сахарницу и стала встряхивать ее, гремя кусками.

– Сахар, сахар, сахар! – кричала она Гигерлю.

– Пшла вон, пшла вон, пшла вон! – верещал с дерева упрямец, не трогаясь с места.

Публика смеялась от души. А брюннская торговка в отчаянии уговаривала ребятишек, умеющих лазать по деревьям, достать попугая, суля им разные награды.

Между тем к месту происшествия сошлись и коренные приксдорфцы, которые стали свои мудрые советы подавать.

– Что делать? – ломала руки несчастная владелица птицы.

– Проще всего дерево срубить, – предложил аптекарь, – а потом преспокойно поймать попугая.

– Ерунда, – отпарировал низенький приказчик из ювелирного магазина «Голубой аист». – Я пожарного с кишкой пришлю. Он направит туда струю, попугай намокнет и свалится. Даром, что ли, пожарники есть на свете! (Nota bene[16]16
  Заметь хорошенько (лат.).


[Закрыть]: приказчик был начальником приксдорфской пожарной команды.)

Вот это решение! Настоящее колумбово яйцо. Скорей бегите кто-нибудь за простыней – надо растянуть ее и держать под деревом, чтобы попочка не ушибся. А за пожарником с торжествующим видом помчался сам коротышка-приказчик. В предвкушении этой волнующей операции еще больше зевак собралось, так что доктору оставалось только хорошенько поискать Бланди в этой толпе.

Они оказались у фонтана перед виллой «Позен». Баронесса лорнировала беглеца, заслоняясь сапфирно-голубым зонтиком от солнца. Кларика же печально поникла головкой, словно клевер с четырьмя листками искала в разросшейся у фонтана траве.

– Ах! – вздрогнув, как спугнутая птичка, сказала она. – Доктор!

– Вот тебе на! – воскликнула маменька. – И вы тоже на эту зеленую птичку глядите?

Доктор сконфуженно втянул голову в плечи, словно уличенный в каком-нибудь проступке.

– Да, и я не устоял, поддался любопытству при виде такого стечения народа.

– Как вы думаете, – спросила Клара, – улетит птичка или удастся заманить ее обратно?

Менюш подошел поближе и тише, мягче обычного, сказал, сопровождая свои слова значительным взглядом:

– Какое мне дело, если моя милая птичка завтра улетает? Глаза у девушки торжествующе блеснули и погасли, как задутая свеча.

– А что же вы клетку не закрыли? – спокойно, негромко сказала она. – Даже сами нарочно отворили.

Намек был, видимо, понят.

Менюш растерялся. Возразить на это было нечего. Наступило тягостное молчание.

– Пожарник! Пожарник идет! – ликуя, воскликнула баронесса, которая с таким увлечением следила за поимкой птицы точно в театре за пьесой.

Менюш наклонился к Кларике и шепотом повторил ее же вопрос:

– А вы как считаете, улетит птичка? Или удастся обратно ее заманить?

Кларика рассмеялась презрительно, словно наскучив этой игрой. Она чувствовала: преимущество на ее стороне.

– Ах, подите вы со своими намеками, – со строптивой гримаской сказала она.

Два многоопытных дипломата состязались в эту минуту друг с другом.

– Да или нет? – проворковал доктор ей на ушко.

– Что с вами, доктор? Я вас не узнаю.

– С вами уже не доктор говорит.

– А куда же доктор девался?

– Ах, забудьте скорее этого глупого доктора: отослал больную домой, хоть у самого сердце изболелось, – с игривой непринужденностью, совсем непохожей на прежнюю сдержанность, отвечал Катанги. – На этом его миссия и кончилась. Доктора больше нет!

– Бедный доктор!

– Перед вами теперь просто Меньхерт Катанги, который глубоко сожалеет об отъезде прекраснейшей из девушек и подает смиренный совет: «Не слушайтесь, пожалуйста, этого гадкого доктора, останьтесь еще на несколько деньков!»

Он говорил как бы шутя, но за шуткой чувствовалась серьезность.

– Сердце, значит, изболелось? – в тон ему отвечала Кларика.

– Не верите?

– Нет, почему же. Это слишком забавно, чтобы не верить.

– Что такое? – вскинулась вдруг баронесса. – Что там у вас происходит?

– Представь, мама, доктор хочет, чтобы мы остались еще на несколько дней.

– Он шутит, наверно?

– Очень может быть.

Пришлось самому доктору вмешаться.

– Я действительно надеюсь уговорить вас остаться.

– О! А!

Баронесса в изумлении уставилась на доктора, потом на дочь. Начав, кажется, понимать, она достала из лилового бархатного ридикюля табакерку, чтобы за понюшкой обдумать дальнейший образ действий.

– А-я-яй, доктор, – сказала она не без иронии. – Вы нас просто поражаете своими советами. Значит, теперь не вредно оставаться?

– Вредно. Для меня.

Это опять была галантность, которую нельзя принимать всерьез, и баронесса ответила в том же тоне, грозясь сложенным зонтиком:

– Вот притворщик. А по виду ведь и не скажешь. Но мы перехитрим вас: нарочно послушаемся самого неискреннего совета и не поедем.

– Я просто счастлив буду.

– Да ну вас, фарисей! Вы же на нас и не глядели.

– Занят был очень, баронесса… но теперь обещаю исправиться.

– Мы вам не верим, – вмешалась Кларика.

Так, пикируясь, дошли они до «Мраморной богини». Попугай же, настигнутый водяной струей, с пронзительным верещаньем перелетел на крышу виллы «Позен».

– Остаетесь, значит? – еще раз переспросил доктор при прощанье, целуя баронессе руку. – Дайте слово, что останетесь.

– Ладно, посмотрим! – рассмеялась она весело.

– Где вы ужинаете?

– Как всегда, в «Золотом яблоке».

– Я присоединюсь к вам, если позволите.

– Очень рады будем. Значит, до свиданья!

Он поклонился и протянул руку Кларике, которая с кокетливой робостью девочки-институтки вложила в нее свою, прижавшись к матери, точно боясь, как бы доктор не позволил себе какой-нибудь вольности.

Бедный доктор! Не успели его шаги замолкнуть, как девочка-институтка встряхнулась, будто сказочный конек-горбунок, и превратилась в сверкающую глазами фурию, которая, уперев руки в боки, яростно прошипела:

– Ах, подлец!

Маменька медленно подымалась рядом по плетеной дорожке, тяжело переводя дух на каждой ступеньке. Наконец на последней остановилась и вопросительно взглянула на дочь.

– Ну, так что же?

– Он женится на мне, – торжествующе ответила Клара.

КОРОЛЬ ЯНОШ

Бланди остались в Приксдорфе. Не пофлиртовав даже недели, доктор попросил руки Кларики и получил согласие. Еще недели через две состоялось венчание в приксдорфской церквушке, в тенистом дворике которой братья францисканцы любили перекинуться в картишки.

На бракосочетание прибыли оба брата Меньхерта – землемер и адвокат. А со стороны невесты – старший ее брат, уланский корнет Криштоф Бодрогсеги, чей полк квартировал в Инсбруке, и дядя, родной брат баронессы, Янош Кирай. Баронесса была младшей дочерью трансильванского исправника Арона Кирая, и в лучшие дни ее не без основания величали «прекрасной королевной[17]17
  «Кирай» – король (венг.).


[Закрыть].

Янош Кирай, а в просторечии «король Янош», был благообразным, живым и румяным седым старичком с маленькими глазками и слыл величайшим пройдохой во всей Трансильвании. Родись он и взаправду в королевской постели, вся Европа, наверно, стонала бы от его коварных подвохов, изощренных хитросплетений и далеко идущих планов, построенных на свойствах и слабостях натуры человеческой. Но король Янош, благодарение богу, был всего лишь бургомистром трансильванского городка Сент-Андраша.

Зато уж там он был сам себе хозяин. Бразды правления держал крепко, что твой Наполеон. Его не любили, но боялись; он умел внушить уважение. Бывал и жесток и деспотичен, но, правда, лишь в скромных, отведенных ему пределах.

Если б сент-андрашские куры вели летопись, Янош Кирай занял бы в ней место Ирода. Однажды, когда министр внутренних дел остановился в городе на ночлег, Янош, по словам корнета Криштофа, велел под барабанный бой объявить на всех перекрестках:

«Доводится до сведения жителей улицы Чапо, что под страхом строгого наказания надлежит до восьми вечера прирезать всех петухов».

Denique[18]18
  Короче говоря, итак (лат.).


[Закрыть], петухов перебили, чтобы не обеспокоили ночью его высокопревосходительство своим кукареканьем.

Горе кур не поддается описанию. Ведь даже из осажденного Магдебурга каждая женщина получила право хоть одного мужчину вынести! * А тут ни единого петуха не осталось.

Да, Янош Кирай прирожденным королем был, под стать древним тиранам! Попробуйте только представить, что получилось бы, если б у него вместо бургомистерского жезла под рукой оказалась гильотина, а вместо гайдука в синей аттиле * – целая армия!

Но «если» это только «если». Силой и властью он и без того обладал достаточной. Его наловчившиеся в разных плутнях руки протягивались далеко за пределы городка, и сколько хватал вооруженный глаз с колокольни, – это все его было. Разными правдами и неправдами подчинял он себе, своей воле людей, хотели они того или нет.

В Приксдорф он прибыл утром накануне свадьбы и в тот же день вечером уехал. Только на свадьбу и явился: что поделаешь, неотложные дела в Будапеште.

Королевского в короле Яноше ничего не было, только голос – даже здесь, в чужих краях, хрипловато-повелительный, да усы торчком, как у Иштвана Батори *.

Баронесса с дочерью, прихватив жениха, поехали встречать его на станцию.

– Это большой человек, – предупредила она. – Полюбезнее с ним будьте.

– А почему его «королем» называют? – полюбопытствовал Катанги.

– Просто имя перевертывают, потому что дома, в Сент-Андраше, у него огромное влияние.

Тут же, на вокзале, ему представили нашего героя.

Король Янош облапил его, потискав сердечно в объятиях.

– Ну? Ты тот самыми Альвинци? * Прекрасно, прекрасно.

Потом оглядел его с ног до головы и, довольно похохатывая, хлопнул по спине.

– Ну, брат, везучий ты, я тебе скажу, красивую женку отхватил; но если не хочешь быть у нее под башмаком – смотри не давай маху!

Они уселись в поданные к станции пролетки: старики и братья в одну, молодые в другую.

Венчание было назначено на половину первого, и времени только-только хватило переодеться. Жених и невеста явились в дорожном платье, хотя уезжать никуда не собирались: скорее просто хотели подчеркнуть, что венчаются не дома. Старик решил парадный дворянский костюм надеть, раз уж привез. Старинная шапка с плюмажем из перьев цапли и медная сабля произвели на зевак большое впечатление (больных почти уже не осталось в Приксдорфе).

– Шах персидский! – перешептывались в толпе (старик и правда на него смахивал).

После обеда в тесном семейном кругу в отдельном кабинете ресторана «Золотое яблоко» родственники разъехались. Уехала и баронесса, оставив дочь на попечение мужа.

Получилась свадебная программа наоборот. Обычно новобрачные покидают веселящихся гостей, уезжая в Венецию и бог весть куда еще; а тут гости, чтобы не мешать, убрались восвояси.

Конечно, не обошлось без чувствительных сцен, слез и вздохов – и шушуканья по углам. Один из Катанги, адвокат, отозвал младшего брата в сторонку.

– А насчет этого как? – спросил он, выразительно подмигивая и потирая большим пальцем два других, как будто банковые билеты пересчитывая.

– Есть, по-моему, – с сияющим лицом ответил наш герой.

– А то мы на тебя надеемся, – тихо продолжал адвокат, пожимая ему руку. – Ты всегда был хорошим братом, Менюш!

И чуть ли не в ту же минуту то же самое пытался выведать у баронессы корнет Криштоф. Маменька сердито зажала ему рот.

– Тише ты, сорока…

Но потом все-таки шепнула, что определенного, мол, ничего не знаю, но пациентов хоть отбавляй.

Мало-помалу все разъехались. Баронесса Бланди с уланом отправились с шестичасовым поездом в Клагенфурт. Обняв напоследок дочь, перед тем как сесть на извозчика, она едва не лишилась чувств: пришлось даже водой ее сбрызнуть. Братья Катанги решили сначала в Зальцкаммергут * наведаться, а потом уж, во вторник, двинуться домой.

Последним остался король Янош, чей поезд уходил в семь вечера. В ожидании его они потягивали с Менюшем винцо за уставленным букетами свадебным столом. Королю новый родственник очень понравился.

– А языком работать умеешь? – неожиданно спросил он.

– Что за вопрос, – усмехнулся Меньхерт и рассказал про Михая Варгу. – К этому-то у меня и талант, милый дядюшка!

– Ну, тогда я тебя таким имением пожалую – до конца дней хватит!

Около семи часов новобрачные проводили его на станцию. Менюш носился с ним, как с пасхальным яичком. На вокзале старик достал из кармана золотой с изображением мадонны с младенцем и торжественно вручил Кларике.

– На, кошечка, не говори, что не подарил ничего.

Король Янош был колоритной фигурой: все улыбался хитровато своими маленькими глазками, поминутно вертел головой на коротенькой шее и не переставая руками размахивал, точно пощечины раздавал.

– А что до тебя, – сказал он Менюшу, – мое слово крепко. Сказано, имение получишь, – значит, получишь.

Менюш только кланялся да улыбался, растроганный не на шутку. Черт побери! Неужто настоящее имение? Раздался второй звонок.

– Ну, поди сюда, кошечка, дай-ка чмокну тебя. Вот так. Ох, хорошо (он плутовато покосился на Менюша). Попробовал уже поди, а? Как, нет? А-я-яй! Ну, ладно, пора и на паровик, восвояси. Бог вас благослови, детки мои! Обещанное за мной. Вот вам моя рука – не свиное копыто.

Менюш благодарно пожал ее, даже потянулся поцеловать, но старик благодушно шлепнул его по щеке.

– Ты что, сдурел? У меня и дед епископом не был! – Потом молодцевато вскарабкался в вагон и через открытое окно спросил: – Зимой где жить будете?

Молодожены в замешательстве посмотрели друг на друга, словно сами задаваясь тем же вопросом.

Господи, об этом они и подумать не успели – все случилось так быстро.

– В Будапеште, – после некоторого колебания ответил новоиспеченный муж.

– Ну, я заеду к вам, тогда обо всем и поговорим. Но одно могу и сейчас посоветовать (он поманил молодую чету поближе, чтоб пассажиры не слышали); объявление о своей свадьбе в газеты не давайте.

– Почему, дядюшка?

– «Почему, почему». Что ты понимаешь, глупышка? Я всегда вперед заглядываю. Вы и так поженились, чего же еще шуметь об этом? Кошка вон в скорлупки не обувается, когда к сливкам крадется. Слушайтесь уж меня, старика, и все тут.

«Паровик» свистнул и умчал короля Яноша в его королевство, а для новобрачных начались медовые часы – месяца, видит бог, никак не наберется.

Уже на другое утро в мед упала капелька дегтя. А деготь весь вкус портит. Одна капля целую кадку погубить может. А тут и кадки-то не было, от силы кружка.

О событиях вчерашнего дня супруги в часы утреннего tete-a-tete[19]19
  Уединение, разговор наедине (франц.).


[Закрыть] вспоминали уже без волнения – они не заставляли молодую жену вспыхивать и опускать глаза, как недавняя ночь.

– Так, значит, дядя Янош фабрикант? – спросил Меньхерт.

– Нет, что ты. Он бургомистр в Сент-Андраше.

– Знаю, но кроме того?

– Никакой он не фабрикант.

– А помнится, мама твоя что-то вроде этого сказала.

– Ах ты, глупый! – рассмеялась Кларика ласково. – Это мама так, шутя, говорит, что он там у себя депутатов фабрикует.

Лоб Менюша прорезала чуть заметная складка. Ах, вот оно что, вот почему баронесса сказала, что его изделия идут по двадцать тысяч штука. Понятно, понятно. Но все-таки это его раздосадовало.

– Выходит, он голоса вербует, так, что ли?

– Да, – ответила она просто.

– И имение, которое он обещал мне, – избирательный округ?

– Конечно. А ты что думал?

– Бог его знает! – с расстроенным видом протянул Меньхерт. – Мне, во всяком случае, что-то другое представлялось. Я думал, он богач. Сам не знаю почему.

– Нет, он небогат; но если захочет, может тебя со временем депутатом сделать. Он самый ловкий вербовщик голосов в стране.

При слове «депутат» глаза у Менюша блеснули. Кровь у него взыграла – волнуемая темными страстями помещичья кровь. Взыграла, как у волка, почуявшего добычу.

Но тут же он уныло поник головой.

– Это все не для меня, – вырвался у него вздох. – Я уже другую карьеру выбрал.

– Так не завтра же! Кто знает?

– И без того денег нет (Менюш хотел постепенно подготовить жену к мысли, что он гол как сокол).

– Нет – бог пошлет, – ободряюще улыбнулась она ему.

– Когда? – спросил Менюш беспокойно. Клари пожала плечами.

– Откуда я знаю? Разве мне не все равно? Я бескорыстно пошла за тебя.

– Не сомневаюсь, – сказал Менюш и обнял ее.

Клари ударила его по рукам, запахивая халат на груди.

– Руки долой, муженек! Или повыше, или пониже. И потом не говори мне больше про эти деньги противные.

– Ах, противные, – засмеялся муженек, – но видишь ли, светик, деньги – это nervus rerum всех вещерум; * без них не повоюешь.

– Да ну тебя! Уж не со мной ли ты воевать собрался?

– Что ты, глупышка. Но деньги, знаешь, и в любви помогают. Деньги, женушка, всегда пригодятся. Деньги нынче – государь. Без них и дня не проживешь. Они всем распоряжаются. Вот мы, например, хотим где-нибудь на зиму поселиться – здесь ведь остаться нельзя – и должны к их величеству деньгам обратиться: «Sire![20]20
  Государь! (англ., франц.)


[Закрыть] Куда вы повелите нам отправиться и на сколько?»

Кларика слушала с наивно-безмятежным выражением девочки, которой папа про заморские страны рассказывает.

– Верно, верно, – серьезно кивала она головкой.

– Ну, тогда иди сюда, ко мне на колени. Вот так. А теперь прими вид рассудительной хозяйки и давай посоветуемся.

– Рассудительные хозяйки не сидят так – у мужа на коленях.

– А как же они сидят?

– Муж сидит у их ног, вот как.

– Хорошо, и я у твоих сяду. Где тут скамеечка была? А теперь давай побеседуем.

– Давай. Ты начинай.

– Нет, ты.

– Не хочу.

– Ну, ладно, начну я, – сказал доктор. – Сильный уступает – только нужно добавить: когда захочет. Не вздумай прецедент из этого сделать, женушка.

– А что такое прецедент?

– Это я в другой раз тебе объясню, а сейчас не позволю отвлекать себя. Итак, с чего я хотел начать?

– С поцелуя, может быть?

– Определенно.

За первым последовал второй, за ним третий – напрасно наш доктор старался не отвлекаться.

– Трудновато так беседовать, – засмеялся он наконец. (Вот чудак: наоборот, одно удовольствие!)

Но тут Мишка доложил о приходе больного – одного пильзенского портного, который пришел попрощаться и вручить скромный конверт с двумя десятифоринтовыми бумажками. Жена упорхнула в соседнюю комнату.

– Последний мой пациент, – пробормотал Менюш, когда тот удалился. – Теперь хоть сию минуту ехать можно.

Это еще больше подстегнуло его объясниться с Кларикой. Земля горела у него под ногами, лихорадочное нетерпение охватило его и какая-то смутная тревога – совсем уж непонятная утром после брачной ночи, когда полагается быть счастливым.

– Кларика, ты не выйдешь ко мне? – крикнул он ей в спальню.

– Вот оденусь сначала.

– Потом оденешься. Нам поговорить надо.

– Ушел твой больной?

– Ушел. Попрощаться заходил.

– Заплатил?

– Да.

– Много?

– Мало.

– Какие вы, доктора, противные! Все вам мало. А сами только одно умеете: «Покажите язычок, барышня!» Вот и вся ваша наука. Нет, скажешь?

– Скажу, что глупышка ты, вот и все. Но правда, давай всерьез потолкуем.

– С глупышками разве толкуют всерьез?

– Кларика, я рассержусь, если ты слушать не будешь.

– Ну, хорошо, слушаю.

– Так вот, скажи, какую тебе квартиру хотелось бы снять на зиму в Пеште? Во сколько комнат, с какой обстановкой?

– Господи, с милым рай в шалаше. Стол да два стула – больше ничего мне не нужно.

– И все? Ты ничего не забыла?

– Ну, конечно, кровать еще. Что ты смеешься? Просто нехорошо.

– Смеюсь, потому что каждая женщина так говорит в первый день после свадьбы.

– Да правда же, у меня нет никаких претензий. Ведь я в таких скромных условиях выросла! (Кларика тоже хотела исподволь подготовить мужа.)

Но Менюша это замечание задело за живое.

– Здравствуйте! Ничего себе скромные условия! – сказал он, поддразнивая ее. – Что ты под этим подразумеваешь? Повара и швейцара?

– Какого повара и швейцара? – с недоумением подняла на него глаза Кларика.

– Разве твоя мама не держит повара?

– Нет, конечно. Откуда же ей столько денег взять? Кто тебе сказал?

У Менюша сердце упало.

– Баронесса, мама твоя, – пролепетал он. – Ты разве не помнишь?