Текст книги "Том 4. Выборы в Венгрии. Странный брак"

Автор книги: Кальман Миксат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 39 страниц)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ
Большая беда излечивает малую

Бернат вздохнул свободнее, лишь потеря сапога вызывала у него чувство досады. Он хорошо представлял себе, как смешно выглядит босиком, – но что же делать, не может же он надеть один сапог и хромать, как Гораций в своей «Ars poetica»[83]83
  «Искусство поэзии» (лат.).


[Закрыть] храбро мешавший ямб с хореем. Жига задумался. Эхе-хе, дурная это примета! Чем может он теперь помочь Яношу? Даже в изодранном платье и дырявой шляпе человек остается человеком, босиком же и Наполеон не Наполеон. Бернат порылся в памяти, перебирая события всемирной истории, и отыскал лишь одну успокоительную аналогию: однажды, убегая с поля битвы, Михай Телеки * увяз в грязи; ногу-то он вытащил, хоть и с трудом, а сапог так там и остался.

«Ну что ж, – подумал Бернат, – что потеряно, того не вернешь. А сейчас – скорей отсюда!» Крадучись, он пробрался через сад Ижипь и, никем не замеченный, достиг их дома.

Идти напрямик через двор было небезопасно – мало ли тут разной челяди. Держась поближе к каменной ограде, Жига обогнул дом. Заглянув в единственное освещенное окно, он увидел одну из барышень Ижипь. Она сидела у стола и забавлялась с белым мопсом: ласкала и гладила собачку, завязывала на ее шее голубой бантик.

Жиге невольно вспомнилась история с шимпанзе, и ему пришла в голову озорная мысль: положить на окно уцелевший, но теперь уже ненужный сапог, – вот была бы пища для догадок!

Еще два-три шага, и вот Жига на дороге. Он свободен, как птица! Но что предпринять? Кому жаловаться? Кого звать на помощь? Здесь ведь все зависят от Дёри и боятся за свою шкуру.

Поразмыслив, Жига двинулся к корчме достопочтенного Тоота. Ему трудно было идти босиком по камням и рытвинам, но он шел и шел вперед, задыхаясь от быстрой ходьбы (бежать он не решался, не желая привлекать к себе внимание). Встречные удивленно вглядывались в темноту и, не слыша шагов, решали, что это какой-нибудь босоногий бродяга.

В домике корчмаря светилось только одно окошко. Когда Бернат постучался, Тоот как раз собирался раздеваться. Его хозяйка, лежа на краю постели и оставив место у стены для своего супруга, курила трубку.

– Кто там? – спросил Тоот и приоткрыл окно.

– Это я, прохожий студент.

– А-а!! Я из тысячи узнаю ваш голос. Сейчас открою. Иоганна, дай-ка ключ, он у тебя под подушкой.

Господин Тоот взял свечу и вышел. Впустив студента в питейный зал, он крайне удивился, заметив, что Бернат босой.

– Ах, произошли кошмарные события, ужасная история!

И Бернат подробно рассказал обо всем, что случилось.

Добрый малый ушам своим не верил. Он то и дело скреб затылок и в такт рассказу покачивал головой, руки его непроизвольно сжимались в кулаки; широко раскрытыми глазами он уставился на Берната, – по всему было видно, что трактирщик сильно взволнован.

– Опять эти попы! Все зло в попах! – гневно воскликнул хозяин и сразу же прикрыл рот рукой. – Тсс! Говорите тише, а то услышит моя жена; эта ханжа спит в соседней комнате. А во всей истории поп-то оказался слугой дьявола! Недаром ему запретили появляться в доме, верно что-нибудь там натворил. Потому-то все и делалось наспех. Ну что ж, поживем – увидим. Такие дела не могут долго оставаться в тайне. Не пройдет и девяти месяцев… хе-хе-хе!

– Что вы говорите? – вскричал в ужасе Бернат (у бедняги даже волосы встали дыбом). – Неужели вы думаете?..

– Именно так и думаю. Человек, как известно, не грешит без причины. Фиалка распускается из своих семян, капуста из своих, картошка из клубеньков вырастает, а грехи человеческие – из других грехов. Ежели барон пошел на это из жадности, то что могло заставить попа решиться на этакий рискованный шаг? А потом, поверьте мне, и баронессы созданы из того же фальшивого ребра, что и прародительница Ева. Остается только пожалеть, что в прошлый раз вы не отведали моих цыплят. Ай-яй-яй! Что же намерена ваша милость сейчас предпринять?

– Прежде всего хочу освободить моего друга.

– А сколько у вашей милости солдат и пушек?

– Ничего у меня нет. Но я пришел к вам попросить верховую лошадь, чтобы добраться до Патака, где живет Фаи, опекун Бутлера; он очень влиятельный человек и наверняка сообразит, что надо делать. А еще одолжите мне, если можно, пару сапог.

При этих словах Тоот сразу помрачнел и покачал головой.

– Сапог я не дам, хоть господин Гибара, сапожник из Тальи, принес мне сегодня новые, шевровые, да такие, что и князю под стать. Но… но, если господин Дёри узнает, что я одолжил вам сапоги, завтра же он вышвырнет меня из деревни вместе со всеми пожитками… Коня я вам тоже не дам, зато дам мудрый совет: уведите одну из моих лошадей; там же, на конюшне, и седло висит на гвозде.

– Как?! Я должен украсть лошадь?

– Ну, послушайте, оба мы – дворяне и, конечно, сумеем понять друг друга. Господин сможет потом вернуть лошадь, но в деревне все должны думать, что верховую у меня украли. Вы понимаете меня? А я сейчас же позову к себе конюха, чтоб он натер мне мазью спину, – это единственное из оставшихся мне земных наслаждений. Вы же тем временем спрячьтесь за стойку, а потом выходите, берите свечу и спокойно седлайте на конюшне сивую. Ищи ветра в поле! А знаете ли вы, какое наслаждение, когда вам натирают и массируют спину! Правда, для пользы дела необходимо, чтоб человек перед этим плотно покушал, это, так сказать sine qua non[84]84
  Обязательное, непременное условие (лат.).


[Закрыть], но у меня постоянная тяжесть в желудке. Н-да… Но попы-то, а? Ну и попы! Эта история не выходит у меня из головы.

Бернат согласился на предложение корчмаря. Да и как он мог не согласиться?

Все произошло, как по-писаному: конюха позвали в дом, и Бернат сумел незаметно пробраться в конюшню, где быстро нашел, что требовалось, оседлал лошадь, и спустя несколько минут она уже весело мчала его по дороге на Петрахо.

За Петрахо следует нынешняя Йожеффалва. Тогда эта деревня называлась иначе. Да и вообще весь комитат Земплен выглядел в те времена совсем по-иному. Сейчас вся территория комитата напоминает своими очертаниями сапог с ботфортом (какие носил Ракоци в Беч-Уйхее), в начале же прошлого века она походила скорее на запеленатого младенца. Ножницы венского двора искромсали волшебный край холмов и долин, взрастивший куруцев. Местность за Тисой, поблизости от Виша, Кенезле и Залкода, и южнее – Чобайд, Ладань и Тардош прирезали к комитату Сабольч. Комитату Унг тоже кое-что перепало, правда в обмен на Синнайский уезд. Люди, конечно, остались на своих старых местах и думали, и чувствовали, и тосковали, как и прежде. Зато теперь они не собирались на комитатские дворянские сеймы в Уйхее. Большое желтое здание комитатского собрания в этом городе – настоящее осиное гнездо, там зреют зерна крамолы.

В Йожеффалве Бернат повстречался со знакомым возчиком из Патака, дядей Черепешем, который вез пустые ульи и, остановившись у корчмы, кормил лошадь.

– Ну, что нового в Патаке? – спросил Бернат.

Возчик сообщил все последние новости: сегодня на рассвете на берегу Бодрога нашли зарезанного человека и сегодня же по этому делу в Патак прибыл вице-губернатор, благородный господин Тамаш Сирмаи; он и сейчас еще в Патаке. («Само провидение послало его туда», – решил студент.)

– Не у почтенного ли господина Иштвана Фаи остановился вице-губернатор? – спросил студент у дяди Черепеша.

– Нет, у управляющего имениями. Господин Иштван Фаи очень расстроен и поэтому даже не звал его…

– Надеюсь, с ним не случилось никакого несчастья? – испуганно спросил Бернат.

– Да как сказать… – пробормотал Черепеш, – дело в том, что его милость выписал из-за границы на тысячу форинтов каких-то тюльпанных луковиц…

– Знаю, из Голландии. Я сам составлял письмо-заказ еще перед пасхой.

– Так вот, прибыли, стало быть, эти луковицы по почте, в специальных ящичках, завернутые в вату. Сегодня господин Фаи собрался сажать их, вынес в сад и положил на окошко домика, где живет садовник, а сам стал подготовлять землю для этих заморских растений. Пока он, стало быть, возился с грядками, работавшие в саду поденщики-словаки решили позавтракать. И надо же было, чтоб один из них заприметил луковицы. Он подкрался к окошку, сгреб их и разделил между товарищами. Разрезали они луковицы на дольки и съели во славу Божию!

– Ах, негодяи!

– Можете себе теперь представить, барич, как рвал и метал бедный господин Фаи. Но самое удивительное то, – добавил Черепеш, удивленно вскинув брови, – что луковицы поели словаки, а колики начались у его благородия. С ним так было плохо, доложу я вам…

– Это у него с досады.

– Ну, послали за доктором; тот велел обложить живот грелками. Слух об этом сразу же разнесся по городку. Смеялись, конечно, и жалели доброго господина. А вице-губернатор, как узнал о несчастье, решил остановиться в другом доме. Эх, и до чего же хороша у него четверка лошадей! Просто загляденье!

– У кого, у вице-губернатора, что ли?

– Ага! Как они разом вскидывают головы! Видно, к вольным лугам привыкли?

– Полагаю, что так, Черепеш.

– А, знать, обширные эти луга?

– Есть и такие, что в один конец – как отсюда до Патака.

– Черт бы побрал этого Красного рака![85]85
  Красный рак – герб рода Сирмаи. (Прим. автора.)


[Закрыть] – сказал в сердцах Черепеш. – И как он ухитрился столько загрести своими клешнями?!

Бернат расхохотался и, подхлестнув сивого, поскакал в сторону Патака, больше уже не останавливаясь до самой усадьбы Фаи. Когда он домчался к месту, петухи еще безмолвствовали, – значит, не было и полуночи.

Старый барин еще не спал; он сидел в кресле у себя наверху, в библиотеке, и горько вздыхал, сетуя на потерю тюльпанных луковиц. Страстному садоводу был нанесен такой удар, что, казалось, он лишится разума.

Услышав конский топот, он выглянул в окно, но, так как зрение у него уже притупилось, не узнал Жигу.

– Это я, дорогой дядюшка, я!

– Так поздно, – отозвался Фаи страдальческим голосом. – Ну что ж, дети, ложитесь спать. Меня не тревожьте – я болен, у меня и сейчас пиявки на животе. Если голодны, разбудите повариху: ваша бедная тетушка только что легла.

– Я один приехал, дядя Пишта.

– А Янош?

– Янош попал в беду.

При этих словах Иштван Фаи сразу позабыл о своем недомогании. Он принадлежал к числу тех людей, которые болезненно воспринимают мелкие неудачи, крупные же неприятности закаляют их. Фаи порывисто поднялся, голос его зазвенел, и он напустился на Жигу:

– О, проклятье! Так иди же быстрее сюда и рассказывай!

Жига спрыгнул с лошади и вошел в комнату, слабо освещенную двумя сальными свечами. На лбу у старика был зеленый козырек, защищавший его слабые глаза от света.

– Что за чертовщина? – удивился Фаи. – Что у тебя с ногами? Я не слышу твоих шагов.

– Я босиком, дядя Пишта.

– Ты что же, рехнулся?

– Бог с вами, просто я без сапог: потерял их, спасаясь бегством из плена.

– Что ты несешь околесицу? Из какого плена? Рассказывай по порядку, коротко и ясно!

Пришлось снова пересказать всю историю от начала до конца, то есть все, что уже было описано мною выше, только Жига изложил все гораздо более сбивчиво, чем я; впрочем, оно и не удивительно, ибо старик перебивал его, разражался бранью, стучал кулаком по столу и готов был надавать Жиге тумаков.

– Ну зачем вас понесло туда? Ослы! Поделом вам! Неужели вы не видели, что это западня? Не оправдывайся, пожалуйста! Ты-то должен был соображать – ты же ведь не граф! Однако и ты оказался ослом. Если я вижу, что меня встречают жандармы, то обязан смекнуть, что не следует туда идти. Как это у вас не вызвало подозрения такое необычное гостеприимство? А появление попа, которому отказали от дома? (Нужно совсем не иметь головы на плечах, чтобы не понять, почему он попал в немилость.) А эти попытки споить вас? А то, что Яноша увели куда-то?.. Эх, все-таки ты порядочный разиня! Да и с сапогами тоже – хоть бы связал их чем-нибудь покрепче, раз уж полез на дерево. Не хватает только, чтобы еще ты простудился и протянул ноги. Впрочем, невелика потеря. Ну да ладно. Беги обувайся скорей, и сейчас же отправляемся! Ужасное происшествие! Скандал на всю страну! Боже мой, какой скандал, какая мерзость!

Не мешкая ни минуты, старик начал срывать с себя теплые платки, которыми был обвязан его живот, и всевозможные грелки, пока наконец не превратился в худощавого, стройного человека. Добравшись до пиявок, он безжалостно оторвал их от своего тела, проворчав: «Довольно пить мою кровь, любезные», – и с остервенением швырнул в окно, будто они вовсе и не стали его родней по крови, а были злейшими врагами. Потом старик застегнулся на все пуговицы, натянул зеленый сюртук, надел шляпу, отыскал свою трость с серебряным набалдашником в форме утиной головы и засунул в оба кармана по пистолету.

– Ну, теперь пошли к вице-губернатору, ибо periculum in mora[86]86
  Промедление смерти подобно (лат.).


[Закрыть]. Сегодня же ночью брахиум * должен отправиться в Рёске.

В передней старый слуга Мате Бакша, в прошлом куруц, смазывал салом сапоги. Увидев, что его господин собирается куда-то идти, он в крайнем изумлении загородил ему дорогу.

– Нет уж, барин, – заворчал слуга, – из этого ничего не получится – на ночь глядя отправляться на прогулку в город! Я не допущу этого. Вы больны, извольте-ка оставаться в постели, а не то я сейчас же доложу барыне.

– Нет, ты не сделаешь этого, старый сухарь, – прокричал ему в уши Иштван Фаи (старый слуга, привыкший к голосу пушек, был туг на ухо). – Не сделаешь, понял? Дело солдатское – сегодня ночью мы начинаем военную кампанию против одного злодея. Это тебе не тюльпанные луковицы! Понял? Ну, что я сказал?

Для верности приходилось заставлять слугу повторять сказанное, чтобы убедиться, хорошо ли он все расслышал.

Лицо старого Мате просияло: его господин уже смеется над историей с луковицами (большая беда излечила малую).

– Что это дело солдатское, – отвечал он, – и что я не пойду к барыне с рапортом…

– Но если она позвонит среди ночи и спросит обо мне, скажи, что я спокойно сплю в постели. Так что сейчас делает барин?

– Его благородие спокойно спит в постели.

– Ты на диво понятлив, Мате! Но что ты хватаешься за мой сюртук? Норовишь застегнуть? Не касайся меня, пожалуйста, своими жирными пальцами, а не то получишь по загривку.

ГЛАВА ВТОРАЯ
Брахиум

Они быстро зашагали по главной улице. Господин Фаи шел пружинистой походкой старого гренадера, позабыв о своей подагре.

Все говорило о том, что вице-губернатор и его гости еще не отошли ко сну. Вокруг дома барского управляющего сновало множество людей, все окна были ярко освещены. Женщины, девушки и парни, всякого рода праздношатающиеся сбежались сюда: одни – поглазеть на живого вице-губернатора (и через окно не каждому это удается), другие – послушать музыку. Звуки ее мягко лились в открытые окна и казались такими чистыми, словно они не касались еще господского слуха. Не удивительно, что у парней сердце щемило от сладкого и волнующего пения скрипки; кто посмелее, подхватывал за талию первую попавшуюся красотку – благо в темноте все кошки серы – и кружил ее прямо на дороге, пока какая-нибудь проезжая повозка не расстраивала танец.

В воротах господского дома толпились стройные гусары, жандармы, гайдуки; они весело заигрывали с наиболее смелыми молодками, которых так и тянуло к ярким мундирам.

Женщины подходили все ближе и ближе к освещенным окнам, где лучше можно было разглядеть их рожицы. Здесь, при свете, молодки становились еще кокетливее, и это разжигало любовный пыл гусар.

Просторный двор был забит колясками, ландо, бричками и самыми разнокалиберными господскими повозками. Слуги, собравшись возле конюшни и посасывая трубки, перемывали косточки всей комитатской знати.

Важная персона был земпленский вице-губернатор, разве что с самим солнцем можно было его сравнить; за ним всегда следовал целый сонм блуждающих звезд, образующих его свиту. В Патак привело его, конечно, не только убийство – оно лишь совпало с очередным выездом; каждую весну и осень посещал он наиболее крупные пункты своего комитата: Патак, Хомонну, Токай и Премонтрейский монастырь в Лелесе. Всюду в его честь устраивались грандиозные приемы, а кое-где в ознаменование такого события даже салютовали из пушек. Выезды его сопровождались большой помпой: четверка серых в яблоках лошадей, на козлах – кучер и егерь, на запятках – двое гусар, рядом с экипажем – стремянный. На второй повозке следовал домашний лекарь: его превосходительство пил и ел всегда в присутствии врача, опасаясь апоплексического удара (в случае чего, пусть доктор будет в ответе). Вместе с лекарем ехали два поляка-приживала, которых вице-губернатор всегда возил за собой, так как любил с ними побалагурить. Прочие господа, сопровождавшие его, тоже запрягали самых лучших лошадей, тем более что эти выезды были одновременно и конской ярмаркой, где демонстрировались молодые чистокровки. Весь день на дворе шла бойкая торговля: гости подбирали и выменивали лошадей, заключали сделки, запрягали коней в различные упряжки, объезжали и снова распрягали.

И сегодня здесь собралось все окрестное дворянство – Мельцеры, Докуши, Бониши, Янто, Гилланьи и Семере, близнецы-гиганты Бодо (трудно было поверить, что эти дюжие молодцы рождены одной матерью, а не совместными усилиями двух матерей), и стройный, изящный Шеньеи (сбруя на его лошадях позвякивала так музыкально, что деревенские молодки бросали квашню и, как были, с руками по локоть в тесте, спешили к воротам – посмотреть на проносившийся экипаж. Бубенчики позвякивали, а женские сердца стучали им в такт).

Сюда же, словно кулики осенью, слетались и неисправимые картежники. В таких случаях обычно велись крупные игры, а нюх у картежников необыкновенно тонок: они-то уж точно знали, когда вице-губернатор будет в Патаке. Семейство Ибраньи, граф Вандернат, Пилиши и Векеи начали съезжаться еще со вчерашнего дня; правда, Пилиши, как рассказывают, вернулся с полпути: у Борши ему перебежал дорогу заяц, и после такого дурного предзнаменования он почел за благо вернуться домой и сесть за пасьянс. Среди гостей были такие уважаемые ученые мужи, как, например, члены комитатского суда Антал Сирмаи и Ференц Казинци, которые могли заставить покраснеть каждого, кто согрешит против норм языка.

Вот и сейчас, ночью, чем еще могли заняться господа, как не картами? Гости уже давно оставили большой стол, ломившийся под тяжестью яств, и разместились за ломберными столиками. Управляющий имениями герцогов Бреценхейм, Амбруш Балашхази, который щедро угощал комитатских вельмож, а издержки относил за счет расходов по имениям, то и дело извинялся перед дорогими гостями:

– Простите меня, господа, что, принимая вас в своем скромном доме, я предложил лишь самые обыкновенные кушанья и не смог угостить вас таким дорогим и изысканным блюдом, какое получили сегодня на завтрак словаки у господина Фаи.

Почтенные же господа, вполне насытившись, охотно простили ему и немало посмеялись над историей с тюльпанными луковицами, особенно те, которые были в выигрыше.

Хозяин дома позаботился и о тех, которым не везло. Он раскрыл большой железный сундук, стоявший в зеленой комнате, где хранилась господская казна в золотых монетах, в талерах, банкнотах, да так и оставил его открытым, объявив об этом во всеуслышание (сам он тоже собирался сесть за винт в дальней комнате):

– Кому понадобится, может брать отсюда взаймы! Конечно, ему легко было проявлять щедрость. В те времена еще не было ни бедных дворян, ни мошенников, ни растратчиков; что касается незадачливых игроков, – а такие и тогда водились в изобилии, – то они часто и охотно навещали железный сундук, черпая оттуда, сколько душе угодно; было б неприлично их контролировать. И тем не менее наш достойный господин Амбруш Балашхази клялся и божился, что гости так аккуратно возвращали долги (тут же клали в сундук или присылали позднее), что итоговые подсчеты казны сходились до последнего гроша.

Игра была в полном разгаре; кудри упали на лоб, усы обвисли… И в этот самый момент дверь вдруг широко распахнулась, и в зал, как полуночное привидение, вошел наш господин Фаи в сопровождении Жиги Берната.

Все радостно повскакали со своих мест, ибо Фаи был очень популярен в комитате.

Могущественный господин!

Дважды его единогласно избирали вице-губернатором, и оба раза он заявлял, что если есть хоть один человек, которому не по душе его кандидатура, пусть поднимет палец, и он откажется от этой высокой чести. Вполне понятно, что среди делегатов дворянского собрания такого не оказывалось хотя бы потому, что он рисковал жизнью, так как галсечские дворяне тотчас же прикончили бы его (даже не потому, что они очень любили Фаи, а потому, что у них всегда чешутся руки кого-нибудь отправить на тот свет).

Сам вице-губернатор бросил карты и устремился к Фаи, желая по-родственному обнять его, – Иштван Фаи приходился вице-губернатору дядей с материнской стороны, – но почтенный старик остановил его суровым жестом. Отвесив глубокий поклон вице-губернатору, он начал громовым голосом:

– Ваше превосходительство, господин вице-губернатор, Я пришел сюда в полночный час, забыв о своей болезни, не обниматься, а просить правосудия у главы комитата, защиты от подлости и наказания того злодея, который осмелился схватить моего названого сына, графа Яноша Бутлера, и, в сообщничестве с одним бессовестным священником, насильно обвенчать со своей дочерью, хотя граф был уже помолвлен с другой.

– Кто он? Кто этот злодей? – воскликнуло разом несколько человек, слушавших, затаив дыхание, свежие новости.

– Кто бы он ни был, он рискует головой! – бросил вице-губернатор.

Слова вице-губернатора прозвучали столь веско, значительно и торжественно, что всем на секунду почудилось, будто зазвенели мечи, развешанные под сводчатыми потолками зала.

Но Фаи не дал сбить себя с толку.

– Несмотря на то, что церемония этого святотатственного брака совершена и что мой названый сын совершеннолетний и является законным членом палаты магнатов, его до сих пор держат взаперти, принуждая провести ночь в спальне навязанной ему невесты.

– Но ведь это ужасно! – воскликнул вице-губернатор. – Чьих рук это дело?

– Святотатство это произошло в Рёске, в доме Иштвана Дёри.

При этом известии наступило всеобщее замешательство; все были подавлены. Сам вице-губернатор растерянно почесал затылок.

– Дёри, хм… Дёри? Черт побери, так, значит, Дёри?.. Могущественный и коварный человек, и большая родня у него… Что же мы будем делать?

– Я прошу послать брахиум, и притом немедленно; он должен освободить из Рёске моего названого сына.

– Но уже ночь, дядя Пишта, – взмолился вице-губернатор, – послать сейчас брахиум в дом магната?

– Господь бодрствует и ночью, уважаемый вице-губернатор, следовательно, и правосудие не должно дремать.

Вице-губернатор не на шутку растерялся; он начал выискивать отговорки, что привело в ярость Иштвана Фаи; он побагровел, как рак на гербе Сирмаи, и в сердцах ударил кулаком по столу.

– Так вот: или немедленно отправляйте брахиум, или же вам не бывать больше вице-губернатором. Это говорю я, старый Иштван Фаи!

Угроза подействовала. Вице-губернатор сдался и стал утихомиривать разошедшегося Фаи.

– Ай-яй, дядя Пишта, я совсем не то хотел сказать! Я только задумался над вашими словами, дядюшка, когда вы изволили заметить, что господь бодрствует и ночью. Н-да, ему-то легко бодрствовать, ведь его не избирают на три года, он вечно над нами! Впрочем, я ничего не говорил, ничего не думал, только не сердитесь! Ну, не смотрите на меня так сурово. Не я же съел ваши луковицы! Конечно, мы поедем туда. Я и сам немедленно отправлюсь. Жандармы, гусары, по коням! Здесь, кстати, наш губернский прокурор, два исправника, Кандо и Палоци, и присяжные Пуки и Дравецкий. Сейчас же запрягать!

Судьба – настоящая лиходейка – в буквальном смысле этого слова спутала карты; один за другим игроки вставали от своих столиков, оставив начатые партии. И долго потом, несколько недель ругали они – кто Иштвана Фаи, расстроившего вечер, кто Дёри, заманившего Бутлера в такую западню, а кто и самого Бутлера. «И чего только ему надо? Ведь из Маришки могла бы получиться вполне приличная графиня!» Тем более что игра как раз начинала хорошо складываться для них. Те, кто уже выигрывал партию, со вздохом прикидывали, какой бы куш им достался, если б Мария Дёри еще хоть день потерпела в своем девичестве. Поистине печально, что картежники такие эгоистичные и циничные создания!

Около двадцати жандармов и гусар вскочили в седла. Брахиум выступил в поход. Он выглядел маленькой армадой. В предутренней тишине земля словно содрогалась и стонала под конскими копытами.

Господа поехали в экипажах. Фаи сел вместе с вице-губернатором; на переднем сиденье, но лицом к ним примостился Жига, пространно излагавший Сирмаи все события. Сирмаи с грустью думал о том, какой предлинный протокол придется составлять ему завтра. Кому бы из присяжных поручить это дело? На кого он больше всего сердит?

Была чудесная весенняя ночь; земля, казалось, мечтала о любви; первые поцелуи солнца навевали на нее задумчивость и негу, которые она, по свойственной ей щедрости, сообщала людям. Леса тоже шептались о любви, на деревьях распускались почки, весенний ветер шаловливо проносился над землей, напоенный пряным ароматом акаций, и опьянял людей. Всё было полно сладости и томления.

Но вот на востоке цвет неба начал меняться; и когда кавалькада достигла Петрахо, небосвод засветлел на горизонте. Предутренний ветер словно отогнул темную пелену у края неба. Как брызги пламени, полились розовато-белые блики. Какое-то возвышенное чувство охватывало душу. Казалось, рассвет набрасывал на небо волшебную белую скатерть, на которой вскоре засверкает золотое блюдо – солнце.

– Светает, – произнес вице-губернатор.

– Скорее! Надо спешить! – нетерпеливо торопил Фаи. Всадники пришпорили коней, старались не отставать и повозки. Так мчались они, попеременно обгоняя друг друга.

Между тем становилось все светлее. Наконец из-за деревьев показалась баронская усадьба.

– Вот он и сам! Смотрите, идет! – восторженно закричал вдруг Бернат.

Через зеленеющие всходы пшеницы, на которых еще лежали белые и плотные, как паста, пары тумана, бежал к ним навстречу человек в господском платье. Он бежал, спотыкаясь о комья земли, не разбирая, где межи, а где посевы.

– Кто это? – спросил вице-губернатор.

– Это Бутлер! Ей-богу, Бутлер.

Бернат привстал в бричке и начал махать платком.

– Ну и здорово! – прошептал вице-губернатор и облегченно вздохнул. – Deo gratias![87]87
  Благодарение богу! (лат.)


[Закрыть] Он очень был доволен, что теперь ему уже не придется вмешиваться в эту историю.

Да, это был действительно граф Бутлер. Но в каком он был виде, бедняга! В лице ни кровинки, взъерошенный, без шляпы, дрожавший всем телом.

Господа соскочили с повозок; сам вице-губернатор поспешил графу навстречу, еще издали крича по-латыни (чтобы челядь не могла его понять):

– Consummast ine matrimonium, domine frater?[88]88
  Совершил ли ты бракосочетание, господин брат мой? (лат.)


[Закрыть]

В усталых глазах молодого человека вспыхнули огоньки ненависти.

– Non, domine vicecomes, nес corpus tetigi,[89]89
  Нет, господин вице-губернатор, я даже не коснулся ее (лат.).


[Закрыть] – ответил он глухим голосом.

– Да воздадут небеса хвалу господу! – благодарно вскинув глаза к небу, проговорил Иштван Фаи. Он до того волновался, что не мог сойти на землю и сидел в повозке неподвижно, словно истукан, глядя прямо перед собой застывшим взглядом.

– Все в порядке! – объявил вице-губернатор, удовлетворенно взмахнув при этом рукой, словно отбрасывая в сторону ненужные документы. – Ничего страшного не произошло. Не-начатый апельсин – все равно что целый, и, пока в него не вонзились чьи-нибудь зубы, его даже грек примет обратно. Такой брак святой суд каноников расторгнет по первому заявлению. Вся история не стоит и выеденного яйца! Ничего еще не потеряно, разве что твоя шляпа, граф Янош. Садись-ка в мою бричку, рядом с Жигой, здесь и твой названый отец… Но что такое, что с вами, дядюшка Пишта? – испуганно воскликнул вице-губернатор, взглянув на Фаи. – На вашем платье кровь!

– Ага! Так вот в чем дело! – радостно вскричал Фаи, как человек, сделавший важное открытие. – Так вот отчего я так ослаб, черт побери! Ну конечно, теперь я понимаю! Ночью я ставил себе пиявки и в спешке плохо залепил ранки трутом. Найдите поскорей немного трута.

В те времена каждый порядочный человек имел при себе трут. Отправляясь в путь, люди непременно брали с собой кремень, трут и огниво, ключ от своего заветного сундучка и стальной перочинный ножик. Господин Фаи быстро привел себя в порядок, а вице-губернатор тем временем отдал приказ о возвращении. Брахиум потерял теперь всякий смысл, ибо господин граф, которого он, вице-губернатор, готов был спасти хоть из самого ада (почтенный господин любил громкие слова – разумеется, если они не налагали никаких обязательств), был на свободе, о чем по возвращении надлежит составить официальный протокол, так как заранее можно предвидеть, что мирное разрешение этого инцидента невозможно.

Прежде чем сесть в экипаж, Бутлер попросил у вице-губернатора конного гонца, с которым мог бы отправить письмо.

Сирмаи подозвал одного из гусар, и Бутлер вручил ему увесистый конверт, на котором стоял такой адрес: «Письмо предназначается достойной и благородной Пирошке Хорват, моей любимой нареченной, в Борноце».

– Когда это ты написал? – спросил Фаи.

– Ночью.

– Там, под замком?

– Там.

– Так, значит, вы не были вместе? – продолжал он допрашивать.

– Нет, были.

– Да не отвечай так лаконично, – словно тебе в аптеке слова отмеривают. Рассказывай-ка все по порядку.

У Бутлера, как у любого другого человека, который оказался бы на его месте, голова шла кругом от всего происшедшего, и он начал изложение от Адама и Евы: как они приехали к Дёри, как тот старался напоить их и т. д., и т. д.

– Ну, вся эта история нам уже в основном известна, подробно поговорим позднее. А сейчас расскажи о том, что с тобой произошло после свадьбы.

– Все шло так, как и было ими задумано. Подкупленные и хорошо выучившие свою роль слуги внезапно исчезли, и я остался один, запертый в так называемой канцелярии, что на первом этаже. Через некоторое время слуга принес мне ужин и постель. Я схватил его за горло и хотел задушить мерзавца – в этой комедии он играл роль свидетеля, – но увидел, что за дверью стоит вооруженная стража: значит, на бегство все равно не было надежды.

– Тебе не известны их имена? – поинтересовался Сирмаи.

– Нет.

– Дальше!

– Когда негодяй убрался, я вновь взялся за письмо. Забыл вам сказать, что сразу же после идиотской церемонии я сел писать Пирошке. Это отняло у меня несколько часов, приблизительно до половины одиннадцатого, и я излил в письме все, что наболело. Но человеческая печаль подобна бездонной бочке. С горя я совсем потерял голову и повалился в кресло. Я пребывал в полусне, в полубреду. Глаза мои были открыты, но я ничего не видел. Сознание помутилось, хоть я и отдавал себе отчет во всем происходившем. Вдруг я почувствовал, что поднимаюсь в воздух, но в тогдашнем моем состоянии это не показалось мне странным. И я только тогда совершенно пришел в себя, когда услышал рядом с собой плач. Я вскочил и был поражен картиной, открывшейся моему взору. Комната освещалась двумя свечами, стоявшими на ночном столике, покрытом белым тюлем; баронесса лежала ничком на разобранной постели и горько плакала. Видение это или сон? Разве в этой комнате я заснул? Ведь там свечи горели на письменном столе и не было такой постели. Постепенно я начал прозревать: это не моя комната, меня подняли сюда с помощью какого-то механизма – это заключительная сцена разыгранной ими комедии.