Текст книги "Том 4. Выборы в Венгрии. Странный брак"

Автор книги: Кальман Миксат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 39 страниц)

ГЛАВА ШЕСТАЯ
Третья дочь

Этот удар окончательно сразил Хорвата. Разозлившись на целый свет, он решил свою младшую дочь Пирошку, девушку, красивее которой не было во всей округе, вырастить, словно турчанку, вдали от мужских глаз. Пирошка еще носила тогда коротенькие юбочки и считала, что их двор и парк, большой датский дог, ангорская кошка, барашек с синей ленточкой на шее да несколько соседних крыш, видневшихся поодаль, и представляют собой весь свет.

В силу подобного воспитания девушка никогда не слышала грубых слов; у нее не было подруг или приятелей, и она не научилась с юных лет флиртовать. Но едва молодое тело заметило, что душе не дают здесь развиваться, как тоже замедлило свой рост, словно решив: к чему мне спешить? А между тем какой необыкновенной красоты было это тело! Личико такое милое, какое только можно себе представить, – высокий, благородный лоб сиял подлинной невинностью; кроткие голубые глаза; великолепные, светлые, как лен, волосы, схваченные золотым обручем, чтобы не спускались на лоб. И какая стройность! Боже мой, что же будет, когда девушка наденет платье, которое подчеркнет линию ее талии! Ведь Пирошка и теперь еще носит широкие, свободные платья, в каких обычно ходят девочки-подростки, впрочем, от этого она не кажется менее стройной. Да, видно, суждено Пирошке носить какую-то особенную одежду – не тканую, не вышитую, а литую из чистого золота, потому что не иначе как за королевича прочил Хорват свою младшую дочь. Но прошло некоторое время, и старик забеспокоился, так как стал замечать, что дочь слишком уж слабенькая. А тут еще имя девушки постоянно напоминало о том, какой она должна быть. * И верно, сделалась Пирошка такой бледненькой, прозрачной, будто насквозь просвечивала; под глазами появились синие круги, на лице видны все жилки наперечет.

– Ничего не поделаешь, придется привезти доктора, – сказал Хорват и послал за ныне покойным Медве.

Приехал доктор – вечная ему память! – старый Хорват и к нему пристал со своими хитрыми вопросами:

– Угадайте, почему я вас пригласил?

– Верно, кто-нибудь заболел, – отвечал Медве.

– Все может быть, но вы должны угадать, кто именно, на то вы и доктор.

Старый Медве вскипел:

– Что? Так вы и мне вздумали загадывать свои загадки? Если хотите знать, так это вы заболели, с ума спятили!

Старый доктор был весьма груб.

– Ну-ну, не сердитесь, – сказал хозяин примирительно. – Не нравится мне цвет лица у Пирошки, да и сложение ее. Бледная она, слабенькая и хрупкая; совсем не растет. Хотелось бы знать, в чем тут причина.

– Вам это должно быть лучше известно, сударь. Чем она обыкновенно занимается?

Хорват рассказал врачу, как проводит девушка свой день: в таком-то часу встает, занимается науками, потом играет на рояле, обедает, снова занимается, а после вышивает, ужинает и перед сном слушает сказки, которые рассказывает ей няня.

– Ну, вот вы сами и раскрыли причину. К счастью, беде еще можно помочь.

– Ах, доктор, храни вас господь!..

– Не поручайте господу богу расплачиваться по вашим собственным векселям, – перебил его Медве. – Слушайте-ка лучше повнимательнее. Девушка станет румяной, как маков цвет, если только вы будете строго придерживаться моих предписаний. В противном случае она погибнет.

– Приказывайте, – заикаясь от испуга, пролепетал Хорват.

– Как называется вон тот лесок, что виднеется вдали?

– Бернеш…

– Кому он принадлежит?

– Мне.

– Так вот, в течение ста дней барышня должна будет отправляться с топориком в этот лесок и каждый день срубать по одной березке толщиной в руку. Срубленные деревья пусть складывает в одну кучу; и как только будет положена сотая березка, барышня расцветет, как самая прекрасная роза.

– Что вы говорите? – обомлел Хорват. – Это невозможно! Чтоб я велел ей такими слабыми, нежными ручками дрова рубить, словно какому-нибудь поденщику?! Вы что, всерьез? Чтобы я позволил ей выйти за ворота, где бы на нее глазели мужчины?.. Никогда! Я дал зарок! Двух моих дочерей уже украли. Хватит! Я не отдам эту последнюю и самую красивую из моих дочерей. Она останется со мной.

Доктор Медве пожал плечами.

– Поступайте, как вам будет угодно. Но я еще раз предупреждаю: или сто березок – или большое ореховое дерево, из которого вы сделаете для нее гроб.

Пришлось тут уступить бывшему винокуру, и прекрасная девушка была выпущена из своего заточения на волю. Каждый день отправлялась она теперь в лес Бернеш и топориком с гладко отполированным топорищем срубала одну маленькую березку. Чаще всего в лес сопровождал ее сам отец и лишь изредка гувернантка. Однажды, именно в такой день, когда Пирошку сопровождала воспитательница (шутник Амур ловко подстраивает подобные вещи), Яношу Бутлеру и Жиге Бернату, тогда еще гимназистам, загорелось отправиться на поиски птичьих гнезд. Деревенский пастушок подсказал им самое подходящее для этого место. Правда, лес Бернеш не принадлежал им, но тем заманчивее было пойти туда.

Стучит-постукивает девочка своим топориком по намеченному на сегодня дереву, а как остановится на минутку передохнуть, думает про себя: больно ли березке? Да и как ей, бедняжке, может быть не больно, когда порой даже сок проступает, – а это не иначе или слезы у нее, или кровь. Пока девочка рубила дерево, гувернантка, чувствительная немка, собирала цветы для малютки, а вернее сказать, для себя самой. Это была сентиментальная девица, с большим носом и такая костлявая и длинноногая, что, родись она раньше, из нее получилась бы отличная мамаша нескольких долговязых бестий, которых в свое время отец Фридриха Великого подбирал для своей знаменитой коллекции. * Говорили, что за матерью мадемуазель Фриды некогда ухаживал сам Гете, и кто знает?..

Эта маленькая семейная легенда испортила мадемуазель Фриду, которую неудержимо влекло к романтике. Только тем и следует объяснить, что, пока Пирошка рубила свою березку, гувернантка перебегала от анемона к гиацинту, от него к желтой «воробьиной траве» и удалилась от воспитанницы на такое расстояние, что, когда Пирошка, заметив двух по-господски одетых юношей, появившихся из-за деревьев, в страхе стала звать: «Фрида, Фрида!» – бедная мадемуазель не могла ее услышать. Это был поистине ужасный момент. Его никогда не забудешь. Пирошка была поглощена работой и стучала на весь лес своим топориком. Лицо ее раскраснелось, на лбу мелкими бисеринками выступили капельки пота.

А юноши тем временем заблудились и, не зная, как выбраться из лесу, решили: «Пойдем к дровосеку, он-то, верно, покажет нам дорогу». У Бутлера были при себе два медных гроша: их он и собирался отдать дровосеку на водку.

И вдруг – о чудо! – взорам юношей предстала тоненькая девушка с топориком в руках.

От удивления у графа Яноша ноги словно приросли к земле. Он был немного постарше Жиги и уже кое-что читал о лесных нимфах. И сейчас он не сомневался, что видит одну из них, ибо только у нимфы мог быть такой топорик с полированной рукояткой.

Заслышав хруст хвороста, Пирошка подняла голову, а когда ветки деревьев раздвинулись и два друга вышли на поляну, она в ужасе вскрикнула и выронила из рук топорик.

– Фрида! Фрида!

Девушка хотела было побежать, но не смогла. Жига раньше всех разобрался в происходящем.

– Не бойтесь, барышня. Мы не обидим вас, – сказал он ласково и подошел поближе. – Не отворачивайте личико и не дрожите так. Я вам что-то покажу. Смотрите, какие хорошенькие яички нашли мы в птичьих гнездах.

Ребячье любопытство одержало верх над страхом, и девочка решилась взглянуть: на ладони у Жиги Берната лежали пять маленьких яичек, пестрых и розоватых, словно выточенных из мрамора, и таких красивых, что и словами не передашь.

Пирошка улыбнулась, но все же не смела притронуться к яичкам.

– Возьмите же хоть одно, – просил юноша, протягивая ей яичко.

Девочка наконец набралась храбрости и спросила:

– Вы в самом деле отдаете его мне?

– Конечно, а то мы не знали, как нам поделить пять яичек на двоих. Теперь как раз будет по два на каждого. Правда, друг?

Так как последние слова относились уже к Яношу, то Пирошка взглянула и на другого юношу. Тот покраснел до кончиков ушей и смущенно ответил:

– Если барышне нравятся эти яички, я отдам ей и свою долю.

В тоне мальчика чувствовалось столько искреннего тепла, что сердце Пирошки преисполнилось благодарностью к нему.

– Нет, нет, ни за что на свете не соглашусь я отнять у вас эту прелесть!

Голос ее прозвучал так нежно, что птички на деревьях ответили радостным щебетаньем. А сколько их тут! Пирошка даже удивилась, как она могла бояться, когда вокруг такое множество птиц.

– Вы ведь дочка Хорвата, не правда ли? Это вы известная красавица? – уже озорно спросил Жига.

Однако девочка в своей наивности не поняла насмешки и простодушно, ни капельки не краснея, кивнула головой:

– Да.

– Я слышал о вас от жены одного нашего батрака. Она служила прежде в вашем замке и рассказывала, что барышню под стеклом держат. Знаете, как букашек в музее в городе Патаке. Я, между прочим, так вас всегда и представлял: наколотой на булавку и под стеклянным колпаком, – продолжал озорник со смехом. – А сейчас мы с товарищем даже немного испугались – приняли барышню за лесную фею! Скажите, зачем вы рубите деревца?

– Потому что мне велел папа.

– Ну и странный же человек ваш папа.

Тем временем Янош тоже подвинулся поближе и решился вставить словечко в их разговор:

– Трудно, правда?

– Очень трудно, – грустно улыбнувшись, отвечала девочка, – мне ведь нужно не только срубить дерево, а еще и отнести вон в ту кучу, положить вместе с другими. – Она показала рукой в сторону поляны, где уже рядком лежало десятка полтора срубленных молодых березок с увядшей листвой.

Янош в сказках не раз читал о подобных жестокосердных отцах; и замки у них были точь-в-точь такие, как у этого Хорвата.

– Но, я надеюсь, вам не весь лес предстоит вырубить? – спросил он, весьма заинтересованный.

Пирошка, отвечая Яношу, почему-то продолжала смотреть на Жигу, хотя Янош был красивее своего товарища: глаза у него были большие, мечтательные, на лице румянец. Его подбородок в ту пору был еще гладок, как у девушки, но над верхней губой уже намечалась легкая тень будущих усов.

– О нет, конечно, – со смехом отвечала девушка, наклоняясь за топориком. – Мне нужно срубить только сто деревьев, и тогда моя работа кончена.

Янош подошел уже совсем близко и предложил:

– Позвольте мне вместо вас срубить это дерево. Дайте-ка ваш топорик.

Пирошка кивнула ему в знак согласия. Потянувшись за топориком, Янош нечаянно коснулся ее пальцев, и она поспешно отдернула свою руку, словно обжегшись. Теперь по-иному заговорил топорик. Дерево трещало и скрипело, во все стороны летели щепки. Топорик будто слился с рукой Яноша – вот что значит мужчина! Как он был красив за работой! И даже не устал и не вспотел. Легонько так стучит-постукивает топориком, словно пыль из ковра выбивает. «Боже мой, – думала девушка, – как он, должно быть, силен!»

Еще один взмах, и еще один, и дерево с глухим шумом повалилось на траву. Как быстро, прямо шутя, срубил он деревце! А затем Янош с Жигой подхватили срубленную березку и бегом, – не волоча, как Пирошка, по земле, а взвалив на плечи, – потащили ее к куче других березок, которым суждено было умереть ради того, чтобы в живых осталось одно ореховое дерево – то, из которого в противном случае должны были бы сколотить гроб. И в жизни деревьев бывает такая глупая несправедливость!

Затем гимназисты стали прощаться. Девушка, казалось, даже пожалела, что они так скоро уходят.

– Вы, значит, в самом деле не разбойники? – спросила она ласково, даже нежно, и в голосе ее звучало некоторое удивление-.

– А вы приняли нас за разбойников?

– Меня всегда пугали, что в лесу живут разбойники.

– Вполне возможно, что они есть в лесу, – обиженно сказал маленький Жига, – даже наверняка есть, только выглядят они совершенно по-иному. Словом, мы не разбойники. Мы живем в соседнем доме. Я – Жигмонд Бернат, изучаю филологию, а это – мой друг, граф Янош Бутлер; он одолевает риторику в патакской гимназии.

– Жаль, – наивно сказала девочка.

Бутлер улыбнулся.

– А вам бы хотелось, чтоб мы оказались разбойниками?

– Да, – потупив взор, отвечала девушка. – Потому что тогда я совсем перестала бы их бояться.

Прежде чем на поляне появилась гувернантка с венком на голове и букетиком цветов на груди, с мечтательно устремленным вдаль взором, гимназистов и след простыл.

– Вот видите, вы уж и срубили дерево и даже оттащили его на место. Это великолепно, вы крепнете буквально на глазах, дитя мое. Ах, как обрадуется ваш папа!

Пирошка собиралась было рассказать ей о том, что произошло (встреча с гимназистами была необычайным событием в ее жизни), но удивление гувернантки понравилось ей, и, поразмыслив, девушка решила: «Если отца обрадует это – очень хорошо, пусть радуется. Вообще не буду ничего говорить о случившемся, а то Фрида насмешливо скажет: «Ах, вот как, милая барышня? Задание выполнили за вас другие? К счастью, тут достаточно деревьев, – извольте-ка рубить следующее».

И в лесу и дома Пирошка не проронила ни слова о случившемся. Под вечер же, гуляя в огромном, на тридцать хольдов *, парке, она прошла его насквозь, до старой стены, отделявшей их от владений Бернатов. Про себя она думала: «Там живут гимназисты. Да, много бы я дала, чтобы заглянуть в соседний парк и посмотреть, что они сейчас делают».

Яичко она тайком зарыла в саду, надеясь, что из него выведется птичка, как из семечка прорастает цветок.

Затем в течение целой недели дни, как и раньше, текли однообразно: она продолжала ходить в лес то с гувернанткой, то в сопровождении отца, а иногда и втроем. Девочка действительно заметно поправилась и окрепла; голубые тени под глазами исчезли, сквозь белизну ее нежной кожи стал проступать легкий румянец. Радовался старый Хорват и не уставал повторять: «А смотрите-ка, доктор Медве не дурак, знает свое дело! Скоро Пирошка и вправду заалеет, как маков цвет».

С каждым днем он все более восторгался странным рецептом доктора и с каждым днем выбирал для малютки все более толстые деревья: пусть попотеет, пусть устанет, здоровье – это тоже капитал, пусть же девочка накапливает его. И он с нетерпением ждал, когда дочь еще больше посвежеет, станет сильной и крепкой.

Как-то раз от нечего делать он решил сосчитать, сколько же деревьев срубила и сложила на поляне его дочь. Оказалось, тридцать четыре… Значит, осталось шестьдесят шесть. Гм, удивительное дело наука, – кто бы мог подумать, что можно добывать румянец из этих белых березок!

«Постой, постой! Но почему же тридцать четыре? – вдруг удивился он. – Ведь начали совсем недавно. Что-то многовато получается!»

– Мадемуазель, – уже сердито обратился он к Фриде, – вы не помните, когда мы приступили к лечению?

– Ровно месяц тому назад.

– Черт побери! Нет в календаре таких месяцев, которые бы имели по тридцать четыре дня. Не может быть, мадемуазель.

– Я знаю совершенно точно.

Они стали вместе припоминать, когда был врач. Получалось, что Медве приходил тридцать дней тому назад, а срубленных деревьев все же было тридцать четыре.

– Как же так, мой барашек?

– Не знаю, папочка!

– А может быть, ты иногда срубала по два деревца?

– Что вы, папа, для меня и одного многовато.

– Возможно, их срубил кто-нибудь чужой, воры или крестьянки, что ходят в лес собирать сучья? – высказала предположение мадемуазель Фрида.

– Ерунда! – воскликнул старик. – Воры не стали бы рубить дерево, а взяли бы из срубленных. Если бы мы не досчитались нескольких березок, было бы еще понятно, а тут уж какая-то загадка. Прямо непостижимо! Ты ничего не подозреваешь, доченька?

– Нет, папочка.

– Будь я суеверным, я бы еще допустил, что у тебя есть какая-то добрая фея, которая помогает тебе. Пока ты отдыхаешь дома, она вместо тебя рубит здесь деревья, чтоб топор не натрудил твою нежную ручку.

Лицо Пирошки залила краска; такого румянца не появится и от тысячи срубленных березок! Наблюдательный глаз мог бы по выражению ее лица заметить, что какая-то неожиданная догадка мелькнула в голове девушки. И в самом деле, Пирошка подумала: «Это сделал кто-то из гимназистов. Но который?»

И сердечко ее так забилось, что она даже испугалась: вот-вот выскочит.

Маленькое событие взбудоражило всех обитателей замка. Ведь жизнь их так однообразна и скучна! Старый барин и без того был очень мнителен и подозрителен, а после побега Катицы из родительского дома самый пустяковый случай возбуждал его богатую фантазию.

Пирошка, наоборот, ходила все эти дни задумчивая и рассеянная. Если гувернантка окликала ее, она вздрагивала. По вечерам девушка долго не могла заснуть, часами ворочалась в постели, а днем искала одиночества, бродила в саду вдоль ручья. Быть может, ее все еще мучил вопрос: «Который из двух?» Она была так печальна и вместе с тем так счастлива… А как с той поры все вокруг изменилось для нее! И деревья шумели по-особенному, совсем по-иному пели птицы, как-то странно и таинственно шелестел ветерок в ветвях деревьев, и, как звонок, как говорлив был ручеек, бежавший из соседнего сада.

Однажды любуется она ручейком и вдруг видит – плывет по его волнам крохотный бумажный кораблик. Журчит ручеек и несет его между цветистых камешков, травинок. Иногда кораблик остановится у камешка, а то запутается в водорослях, но набежит следующая волна и подхватит его, чтобы понести дальше. А на кораблике весело покачивается красный цветок гвоздики, маленький, как пуговка, – садовники зовут их «искорками». Куда же ты плывешь, искорка? Стой, маленькая!

Девушка наклонилась к воде и, поймав кораблик, взяла цветок. А рядом, глядит, записочка, и в ней – хочешь верь, хочешь не верь глазам своим – написано: «Добрый день, Пирошка».

Вот и прилетела искорка! Девушка даже в ладоши захлопала от радости. Здесь ты теперь, мое сердечко, моя искорка, ты ведь ко мне плыла на кораблике? Положу я тебя в молитвенник. Гимназисты тебя прислали? Те двое мальчиков? Но который из них? Который?

В это время с башни замка раздался знакомый голос:

– Барышня, барышня, пора уж отправляться в лес! Пирошка вздрогнула, испугалась, словно преступник, пойманный с поличным.

На башне стояла мадемуазель Фрида, нагруженная накидками, шляпками и зонтиками. Пирошка спрятала цветок на груди, а кораблик бросила в куст, который звали у них «полосатым камышом» за его длинные, темные в белую полоску листья. Когда она поднималась по лестнице, слуга подал ей топорик, заметив при этом:

– Барышня, затупился топорик ваш! Хорошо бы вам по дороге зайти в кузницу, поточить его немного. Точило-то наше сломалось, не возьмет топорик березку. Знаете, барышня, где кузница, или мне с вами сходить?

– Пойдемте, Мартон. А где папа?

– Их благородие пошли на охоту, в лесу вас разыщут. Кузница помещалась на краю деревни, поодаль от строений, чтобы от искр, вылетавших из дверей и через отверстия, прорубленные в задней стене, не приключился пожар. Кузнец Мартон Апро был на селе важной персоной и потому много мнил о себе и о своей профессии.

Вообще говоря, тогдашние кузнецы не походили на нынешних. Кузнец тогда был самым осведомленным человеком на селе; лишь после него следовали помещик, священник и уже где-то сзади ковыляли псаломщик и писарь. Кузница тогда заменяла и политический клуб и газету. Помещики побогаче даже мягкие стулья держали для себя в кузнице и в послеобеденный час, если дома сидеть надоедало, приходили туда поболтать и выкурить трубку. Тогда слуга выносил стулья, и господа рассаживались вокруг станка для ковки лошадей и с такой важностью пускали дым из чубуков своих массивных пенковых трубок, словно заседали в верхней палате парламента. Один из подручных кузнеца, чумазый парнишка, только тем и занимался, что подавал господам угольки, когда у кого-нибудь из них гасла трубка.

В кузнице всегда было много проезжих: этому требовалось подковать коня, тому перетянуть шину. Как правило, все они много навидались и наслушались за долгий путь, а кузнец, пока ковал, ловко выведывал у них обо всем. Иногда в разговор вмешивались господа – спрашивали о чем-нибудь или обменивались мнениями.

Словом, тот, кто хотел слыть осведомленным о событиях, происходящих в мире, не мог пренебречь кузницей. Здесь обсуждались все вопросы, которые освещаются в современных газетах: всякого рода развлекательные, поучительные истории, полезные сведения. Для хорошего хозяина важно было знать, в каких местностях и каков урожай пшеницы и сколько платят за хлеб тамошние скупщики. О политической ситуации тоже можно было судить на основании тех же слухов. Например, если в Трансильвании растут цены на овес, значит, быть войне. Текущие события дополнялись всякими историями об убийствах и пикантных браках, которые рассказывали путники, пока кузнец чинил их экипаж.

Так стало известно, что в Пожони недавно умерла какая-то графиня и все свое огромное состояние завещала собственному кучеру. Другой фургонщик, подковывавший лошадь, видел в Сечени у помещика Силашши таких огромных баранов, что они обращали в бегство быков. Все это крайне интересно знать: ведь вдруг кто решит заполучить таких баранов или такую графиню.

Когда наши дамы появились у кузницы, Мартон Апро возился над копытом какой-то серой лошади.

– Не подходите близко, Пирошка, а то вдруг вылетит искра и упадет на ваше батистовое платье, – сказала воспитательница, – тогда беда.

Пирошка подумала про себя: «В меня уже угодила одна искорка, и она причиняет мне немало бед». Слуга Мартон крикнул кузнецу:

– Эй, мастер, скорей сюда, работа есть!

– Что вы хотите? – неприветливо спросил тот.

– Разве не видите, барышня Хорват пришла?

– Вижу, не слепой, – протянул кузнец.

– Давайте-ка побыстрее, наточите ей топорик.

– Некогда сейчас, – буркнул мастер.

– Как так некогда? – сердито бросил слуга.

– Лошадь лечу, – пояснил кузнец. – Лошадь-то больная, а барышня здоровая, – значит, может подождать. Раньше нужно помочь больному, – спокойно продолжал он, забинтовывая заднюю ногу лошади тряпкой, смазанной какой-то кашицей (лечением лошадей также занимались в те времена кузнецы).

Неприветливый ответ мастера рассердил слугу.

– Ну и ну, хорошо же вы принимаете барышень, что к вам пожаловали!

– А зачем им сюда жаловать? – усмехнулся кузнец. – Что общего у моего ремесла с барышнями, тёзка Мартон? Барышня на своих туфельках подков не носит. У них железо только на талии, в корсетах. И хоть я железных дел мастер, да только барышням эти железки вделывают портные – жалкая, мелкая порода! Тоже осмеливаются прикасаться к железу! Одна обида кузнецам от этих портных! Так что я никакого отношения к барышням не имею.

К счастью, мадемуазель Фрида ни слова по-венгерски не понимала, а то б она давно уж оскорбилась и ушла. Пирошка же смутилась и потихоньку, как вспугнутая овечка, стала пятиться назад.

Но кузнец был, в сущности, добрый малый, только любил перечить. Он поносил все на свете – попов, сельского старосту и всех вышестоящих, но пожалел бы иззябшую под дождем кошку и в холодные зимние ночи оставлял окна своей кузницы открытыми, чтобы воробьи могли залетать туда погреться.

– Ну, где ваш топор? – обратился он к слуге, кончив возиться с лошадью. – Что? Этим топориком барышня работает? С ума посходили господа, что ли? Э, нет, голубушка! Не для тех эта работа, кто кофеек попивает! Одно-единственное средство у бедняков добывать себе пропитание – топор, так и на него господа руку наложили… Прямо скажу вам, глупая эта мода, где бы они ее ни подобрали! Намедни вот тоже приходил юный граф Бутлер, просил насадить ему топорище. Дай бог, чтобы отныне господа рубили нам дрова! Ведь рубили же мы для них тысячу лет.

Слуга испуганно посмотрел на барышню: не обиделась ли она на злые речи кузнеца? И весьма удивился, увидев, как сияет у нее лицо, словно никто в жизни не говорил ей более приятных слов, чем этот грубиян-кузнец.

Граф Бутлер тоже сделал себе топор! Теперь-то она знает, кто та добрая фея, что вместо нее срубала березки в лесу. Теперь ей все, все известно! И она вдруг стала очень умной и очень предусмотрительной, – потому что разгадала эту первую большую тайну, – и к тому же сильной: теперь ей ничего не стоило срубить березку в Бернеше. Топорик ее так громко стучал, что старый Хорват услышал его еще издали.

Подойдя к дочери, он с участием спросил, не устала ли его малютка? Девушка весело отвечала:

– Я целый лес могла бы вырубить!

– Ну, слава богу! Теперь ты можешь понять, какая сила заключена в труде!

– А ты, папочка, подстрелил что-нибудь?

– Одного зайца да одного цыгана, – с улыбкой ответил старик.

– Неужели насмерть? – испуганно спросила девушка.

– Зайца – да, а цыгана только слегка. Он, бедняга, грибы собирал, а я гляжу, что-то чернеется, шевелится в кустах, – взял да и выпалил.

– Сильно мучился, бедняжка?

– Сперва стонал, но я догадался отдать ему зайца.

– И он был доволен?

– Сначала, видно, решил, что мало, да я его утешил, сказав: «Послушай-ка, милый человек, ведь было бы куда хуже, если б я убил тебя, а зайца ранил. К тому же заяц не получил бы убитого цыгана, как ты сейчас получаешь подстреленного зайца». И он со мною согласился.

И старый барин добродушно рассмеялся над своим охотничьим приключением.

В общем, это был добрый человек, его умные серые глаза всегда светились весельем и озорством. Только одевался он действительно странно. Говорят, он стремился подражать в одежде графам Андраши, а это было очень смешно, потому что все Андраши были высокие, сухие, с походкой, полной достоинства, а Хорват – маленький человек с брюшком, с толстой шеей и короткими ногами. Носил он сюртук а-ля Гете, шею до самых ушей обматывал черным шелковым платком, штаны шил из модного тогда грацкого сукна: по серому фону были вытканы маленькие альпийские стрелки с ружьями и собаками. Настоящая картинная галерея! Множество одинаковых людей и собак на штанах спереди и сзади – зрелище весьма любопытное! Не удивительно, что сельским ребятишкам доставляло немалую радость видеть барина шагающим в этих штанах по улице. Даже деревенские собаки, животные весьма завистливые, не могли спокойно взирать на своих намалеванных собратьев.

Фрида нашла красивую дикую розу и воткнула ее старому Хорвату в петлицу, заметив при этом: «Вот такой будет наша Пирошка через шестьдесят дней!»

Внимание гувернантки приятно удивило старика, он наклонился и поцеловал руку мадемуазель Фриды.

Надо сказать, что и он и многие другие весьма уважали дочь бывшей возлюбленной Гете, потому что как раз в то время в Европе повсеместно свирепствовал культ Гете. Эта повальная болезнь особенно поразила гувернанток: на всем континенте не было ни одной, которая не состояла бы по восходящей линии в какой-либо связи с бессмертным поэтом. Видно, его сиятельство был порядочным повесой – у него было не менее двадцати известных всему свету романтических связей, не считая тысячи других, которые ему приписывала молва.

– Словом, шестьдесят дней! – радостно отозвался старый барин. – Хорошо, что напомнили. Сосчитаем-ка наши березки.

Опять оказалось на три дерева больше, чем Пирошка могла срубить после последнего подсчета. Тут уж Хорват вспылил.

– Это безобразие! Хозяйничать в моем лесу! Смотрите, снова кто-то срубил три дерева и положил в общую кучу. Кто здесь орудует и что ему нужно?

Старик схватил висевший у него на шее на зеленом шнуре охотничий рог и принялся изо всех сил трубить. Резкий звук разнесся по всему лесу. На минуту умолкли птицы, словно стараясь догадаться, что бы это могло означать. А лес так угрюм, даже страшен, когда в нем не слышно птичьих голосов. Немного погодя прозвучал ответный сигнал рожка – это лесник давал знать, что услышал зов барина и спешит сюда.

Четверть часа спустя на поляне появился человек огромного роста, с усами, свисавшими до подбородка, в шубе, с ружьем и полосатой сумкой на боку.

– Ишток, в чем дело? – набросился на него барин. – Кто-то рубит здесь без нас молодые деревья и сваливает их вон туда, в кучу.

Ишток покачал головой.

– Этого не может быть. Я бы услыхал.

– Выходит – может быть, Ишток! Не станешь же ты отрицать того, что мне наверняка известно.

Ишток перекрестился.

– Тогда, ваша милость, только черт мог сделать такое, – отвечал он с суеверным страхом, – каким-нибудь адским, бесшумным орудием.

– Черт? Что за чепуху ты городишь, Ишток? Зачем черту деревья?

– Прошу прощения, а почему бы нет? Надо ж ему чем-то топить котлы в аду?

– Дурак ты, Ишток, – засмеялся Хорват. – Не нужны ему дрова. У него под землей каменный уголь есть.

– Это верно, но все же тут замешано какое-то колдовство, – пролепетал Ишток, несколько успокоившись. – Если б какой крестьянин срубил дерево, он потащил бы его домой. Крестьянин и мне и вам, ваша милость, известен. А злых духов ни я, ни вы не видывали, – откуда ж нам знать их повадки?

Простой народ в начале этого столетья полностью находился под влиянием попов, и душа его была оплетена паутиной суеверия, как барашек Авраама путами. В прошлом году на страстную пятницу случилось, что два парня убили на дороге в Капош какого-то бродячего часовщика (в то время часовые мастера чинили часы всей округе, кочуя из деревни в деревню). Убили они его из-за пяти форинтов, что у него имелись. В сумке часовщика, среди инструментов, грабители нашли кусок свиного сала. Один из парней тут же было начал закусывать, но другой испуганно остановил его: «Бога ради, что ты делаешь? Ведь сегодня пятница!» Услышав эти слова, убийца своей окровавленной рукой тут же в страхе забросил скоромную пищу в кусты.

– Кто бы ни рубил деревья, – продолжал помещик, – приказываю тебе, Ишток: брось все свои дела, сядь-ка вот тут в засаду и, как только кого поймаешь, вяжи и волоки ко мне. И смотри: если теперь без твоего ведома хоть одно дерево повалится, несдобровать тебе. Понял?

– Так точно, ваша милость, понял.

Старый Хорват хотел припугнуть Иштока, но от этой угрозы побледнела Пирошка. Ишток же только почесал затылок да попросил у барина пороху и пулю, ибо, что греха таить, до сих пор ружье он носил больше для украшения: против земных существ достаточно было и его могучих рук. Сейчас кто знает, с кем придется иметь дело, с какими чудовищами или страшилищами? А пуля – все-таки пуля!