Текст книги "Сны Черной Жемчужины (СИ)"

Автор книги: К. Линкольн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

Не ему одному.

Я опустилась рядом с папой.

– Пап? – его шея была напряженной, но он повернул ко мне голову.

– Все хорошо, Кои-чан. Холод Юкико-самы делает сны вялыми и тусклыми.

Мурасэ, Бен, Кавано и Мидори присоединились к нам за столом, разложив подушки. Тоджо остался стоять за Кавано, руки остались скрещенными, он напоминал злое божество.

– Хераи-сан, – сказал Кавано. – Вы видели Черную Жемчужину.

Козел. Я говорила ему, что это была я. Но мне не доверяли.

– Нет, – папа зевнул. – Я хочу оставаться подальше. Потому я покинул Японию.

– Тогда пора вернуться в Токио. Я знаю, как вам плохо возле Черной Жемчужины.

– Еще рано, – папа склонился над столом и сжал голову руками. – Слушайте Мурасэ-сана. Пора выпустить Черную Жемчужину.

Тоджо издал недовольный звук.

– Ничего не изменилось. Нас становится все меньше. Только те, кто живет у Черной Жемчужины в регионе Канто, могут завести чистокровных детей.

– У Восьмерного зеркала есть дети во всех префектурах, – сказала Мидори.

Тоджо недовольно цокнул языком.

– То, что хафу плодятся как кролики, Иных не спасет.

– Я был в Нагасаки, – сказал Кавано давящим тоном. Все посмотрели на него, даже Пон-сума и Кен в другой стороне комнаты. И Кваскви удивительно посерьезнел. Его слова приковали общее внимание. – Никто не верил тому, что американцы сделали с Хиросимой, детали распространялись медленно. Истории, что там только дым и обломки, были безумием, – он посмотрел на Мурасэ. – Я выжил, потому что был на берегу Урагими, когда прозвучала сирена. Нас бомбили и раньше, так что погружение в воду было инстинктивным.

Никто не двигался. Мне было неловко. Папа привязал меня к Японии, но я была американкой. И я всегда ощущала трепет в желудке от историй об ужасах Второй мировой войны, на чьей стороне бы ни был злодей. Но Кавано не закончил.

– Я всплыл у моста. Там были мертвые люди с почерневшей кожей. Мы вышли из города, и к нам подходили, просили воды. У них кровоточили лица и рты, стекло торчало из их тел.

– Ни хафу, ни Иных не родилось в районе Хиросимы и Нагасаки, – тихо сказал Мурасэ. Он с шумом вдохнул, на его плечах был вес мира. – И Фукусима начинает становиться такой после того, как цунами повредило атомную станцию.

– Черная Жемчужина просыпается, – сонно сказал папа. Его веки опускались, но взгляд еще не затуманился. С нашего прибытия в Хераи-мура он все время был в адекватном состоянии.

– Мы слишком долго были без баку, – сказал Тоджо. – Мы не можем удержать Черную Жемчужину, если баку не успокоит ее беспокойные сны.

– У Северной Кореи есть ядерное оружие, но они не хотят злить Китай. Китай не может рисковать, что Северная Корея уничтожит Черную Жемчужину. Если ее не будет тут как страховки, – Кавано развел руки и пожал плечами в американском стиле, – у Совета не будет власти над тихоокеанским бассейном, как и над страной.

– Это было бы так ужасно? – сказал Бен.

– Тихо, – Мидори взмахнула рукой.

– Вы нужны нам, Хераи-сан, – сказал Кавано. – Нам нужно, чтобы вы вернулись на свое место, сюда, к своему виду. С вами возле Черной Жемчужины мы сможем исцелить Фукусиму, пока не родилось мертвыми еще больше детей.

– Мой вид? – папа побледнел, пот блестел на лбу. Юкико убрала руку, изящно опустила ее на свои колени. Она была величавой, не переживала из-за тревог Кавано. Она словно сошла с экрана исторического сериала, который смотрел папа.

Рука папы дрожала, грозя пролить чай.

– Тоджо Хидеки, Ямада Отозо, Ишии Широ-сенсей с его экспериментами на войне. Вы отправили всех баку и тэнгу в Маньчжурию и Филиппины, использовали нас. Захватили землю и власть. Ради спокойствия и процветания Японии. А теперь у вас осталась только Черная Жемчужина. Больше не можете удерживать ее силой Юкико-самы. Что сделаете, Кавано-сама? Юкико-сама, вы и я – только у нас в Японии осталась сила, которая не только иллюзия.

– Хм, это не совсем так, – вялым голосом сказал Кен. Мы все вздрогнули и посмотрели на него между Кваскви и разъяренным Пон-сумой. – Теперь у нас есть и Кои-чан.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Кавано, Тоджо и парни в черных костюмах ушли на поиски отеля миншуку на ночь после до смешного официальной речи Иных с обещаниями не лезть к Черной Жемчужине. Тоджо даже вытащил нож и предлагал клятву на крови. Хоть он не нуждался в этом, чтобы отогнать меня от Черной Жемчужины.

Юкико и папа не стали оставлять свои бесконечные чашки зеленого чая у стола. Папа уже почти отключился, но Мидори и Мурасэ, и, что важнее, Пон-сума доверяли ей достаточно, чтобы после того, как остальные ушли, они не сдерживали жаркий спор перед ней.

Мне было не по себе от роли, которую мне навязывало Зеркало. Я отодвинулась от стола туда, где Пон-сума и Кваскви бросили Кена на горе подушек. Он тихо лежал там. Я думала, что он спал, его грудь медленно поднималась, ноги казались толстыми из-за наложенных шин под одеялом. Я закрыла рукавом кардигана ладонь и прижала к его лбу, радуясь, когда не ощутила лихорадку. Глаза Кена открылись.

– Не надо, – сказал он, когда я убрала руку. – Ты так хорошо пахнешь, – он точно был в бреду. От меня должно было пахнуть как от потных носков. Я была голодной, ужасно устала, перед глазами вся рябило. Но Кен поймал мою ладонь, опустил ее на свое сердце, успокоено вздохнул и закрыл глаза.

– Зачем ты привел меня сюда? – тихо спросила я.

Его глаза остались закрытыми. Губы Кена – пухлая нижняя стала еще больше после побоев – были задумчиво сжаты.

– Чтобы все исправить. Ради твоего отца. И чтобы ты научилась быть баку.

От лекарств Мидори его защита пропала. Могла ли я воспользоваться этим и докопаться до правды? Я подумала, как он выдал мое имя Совету, и каким сдержанным был с прибытия в Японию.

Плевать. Я ни в чем не была уверена, и пока только Кваскви точно был в команде Америки. Мне нужны были все преимущества.

– Нет, Кен, это не так, – тихо сказала я, убирая со лба пряди густых и немного вьющихся волос, которые он обычно укладывал шипами на макушке. Я бы не смогла так сделать, будь он не в таком состоянии. И дело было не только в том, что я была не такой уж романтичной, но и это было бы открытым признанием, как сильно мне нравятся прикосновения Кена. – Потому что Совет тебе так сказал?

– Совет не знает о тебе, – Кен явно был не в реальности. Теперь уже Совет точно знал обо мне.

– Почему ты не привез только папу? Зачем взял сюда меня?

Кен отвернул голову от меня, почти отпустил мою ладонь. Он засыпал.

– Потому что, – сказал он на едва слышном английском, – я не могу тебя отпустить. Ты можешь все сделать лучше, – он обмяк, и что-то выпало из его другой ладони. Кусочек бумаги. Белая гора с криво нарисованной рыбой и словом Хераи. Кен нашел мою дурацкую подсказку и принес сюда.

Блин. Я подавила поток спутанных слов, подступающий к пересохшему горлу. Этот парень! Его грудь была теплой под моей ладонью, и хоть меня уже не удерживали там сильные пальцы, мощь этого признания была стальными оковами.

Я точно не была наивной девушкой с блестящими глазами. Неприспособленная, порой с паранойей, но и до боли неуверенная в себе. Побочный эффект роста без защиты от других людей, вторгающихся в мои сны. Я отдалилась ото всех, кроме Марлин и мамы, но я знала, как выглядит нормальное. Эта изоляция была фатальной ошибкой – любой, кто пробирался мимо моей защиты, становился ужасно важным.

«Он использует тебя», – сказала Кои-борец.

«Но он не хочет тебя бросать», – прошептала девушка, чье сердце качало пылкую кровь, становясь нежным и слишком большим для грудной клетки.

До боли желать доверять Кену и быть способной верить Кену было разными вещами. Поцелуи с ним ощущались как спасение, возможность касаться и чувствовать, не боясь навязчивых фрагментов. Его фрагмент с лесом был таким невинным, что манил меня как убежище. Но не могли ли сны об убийствах Мангасара Хайка запугать меня так, что я слепо поверила первому парню с мирным сном о лесе, глазами цвета кофе и очаровательно приподнятой бровью?

Кои-борец считала, что Кен не заботился, а действовал в своих интересах. Кен держал добычу при себе. Мы, баку Хераи, были ценными и для Зеркала, и для Совета. И мне не нравилось, что это делало меня пешкой.

Только Марлин могла манипулировать мной. Она заслужила это право, прожив со мной все эти годы. Я не собиралась таять на месте, потому что Кен в бреду сказал, что не может меня отпустить. Если он был старым, как папа, мог сказать такое уже сто раз.

Я убрала руку с груди Кена и вытянула болящие ноги. От сэйзы болели колени, хоть под моей попой была подушка по примеру Кваскви.

Холодный ветерок пронесся по моей спине. Я подняла голову и увидела рядом Юкико, терпеливо ждущую, пока я встречусь с ней взглядом. Я вздрогнула. Ее глаза были прозрачно голубыми, как изо льда.

– Ох, здравствуйте, – сказала я, краснея.

Снаружи донесся гул грома, и тихий шелест весеннего дождя зазвучал на черепице музея.

Юкико слабо кивнула, приподняла изящные белые брови. Спрашивала, что я делаю? Она не произнесла при мне ни слова. Я не была сильна в невербальном общении.

– Кен, вроде, в порядке. Он уснул от препаратов, но отдыхает мирно, – сказала я ей.

Юкико покачала головой, чуть поджав с недовольством губы.

– Спасибо… что заботитесь о папе. Он тоже выглядит мирно, – ледяные глаза приковали меня взглядом к месту, и мне казалось, что я упустила что-то важное.

– …мы дали слово, – говорил Мурасэ у стола. – Хафу не могут нарушить перемирие.

– Почему нет? – Бен вскочила, сжимая кулаки по бокам. – Мы пытались следовать правилам Совета, но это привело только к бессмысленным встречам. А в это время Черная Жемчужина страдает. Это не правильно.

– Она помогает нам жить, – отметила Мидори, но Бен отмахнулась. Она решительно взглянула в мою сторону и ушла, бормоча.

– Что же делать с детьми в это время? – сказал Кваскви на английском.

Я вздохнула. Я не могла вынести неподвижное молчание Юкико. Ее ожидание давило на меня, словно раздражение, когда не удавалось вспомнить чудесный сон, резко проснувшись. Я была близка к тому, чтобы нести бред вслух, чтобы заполнить пустоту.

Она протянула руку и перевернула ладонь.

– Н-не думаю, что это хорошая идея, – пролепетала я. Ни за что. В меню сегодня не было замерзших фрагментов. Дрожь бежала по моей спине.

Юкико посмотрела на меня, приподняв тонкий нос, бросая мне вызов. Я не собиралась вестись на это. Мне было нечего доказывать. Я пережила Хайка, Улликеми и Черную Жемчужину. Я была не в настроении для ментального обморожения.

Гром раздался над головой, и я вздрогнула. Кваскви взглянул на меня, но Мурасэ, Мидори и Пон-сума продолжали жаркий спор.

– Простите, но мне придется их побеспокоить. Я проголодалась, и…

Юкико молниеносно вскочила с колен, поймала мою голову своими ледяными ладонями и прижалась лбом к моему. Она выдохнула холодный туман, окружив нас тишиной и морозом.

Мое сердце сжалось с болью, словно я прыгнула в море в феврале. А потом, с усилием, оно забилось снова, но медленно, очень медленно. Звуки доносились искаженно. Голос Мурасэ был невозможно низким, как у Джеймса Эрл Джонса, а часы на стене с лягушонком Кероппи отсчитывали секунды громко, но протяжно.

Переход в сон Юкико отличался от всего, что я испытывала раньше. Ни кружения, ни рывка. Просто медленное угасание до белизны. Гром, биение сердца и стук часов отдалялись, я словно двигалась по длинному туннелю. Сны Иных были яркими, и белизна была невыносимой, а прищуриться или закрыть глаза я не могла. Медленно белое покрытие стало миллионом кусочков льда, и они росли, становясь прекрасным сложным кружевным узором. Кружево из инея было видно и краем глаза, и я смогла повернуть голову. Дыхание покидало мое тело белыми облачками, добавляя узорам красоты.

Тихо. И неподвижно. Между одним ударом сердца и другим все замирало. Не было ни страха, ни тревоги… только тишина. И красота.

А потом лед треснул, гадкие неровные трещины были как лезвие ножа на моей коже. Трещины становились шире, и желтое солнце сияло сквозь них, топило лед. Мое дыхание вырывалось с шумом, слишком быстро, ладони беспомощно сжимали тающие узоры в воздухе.

Длинный низкий стон сотряс белизну, сдавил ее болью, выжимая воздух из моего тела и обрушивая меня на землю. Я подняла голову и оказалась на коленях возле покрытой травой горки земли. Ни креста, ни белой ограды, но это была темница Черной Жемчужины.

Стон раздался снова, неслышный, но темная дрожь задела мои колени и ладони, прижатые к земле. Я подняла голову, длинные белые волосы свисали по бокам от лица. Я встала. Там была дверь, я знала, и лестница, а внизу – существо в ужасной агонии – неправильность, от которой болели зубы – ломало чистую красоту и неподвижные узоры льда среди белизны.

Я нашла первую дверь, открыла ее, скользнула по лестнице и открыла дверь внизу. Ужасный запах ударил по мне, но я двигалась вперед. Баку с короткой стрижкой и в военной форме стоял, сжимая, как рестлер, шею древней, драконши, рожденной из земли и воды далеко от островов. Чужая. Она билась, но баку впитывал ее силы, и ей было больно.

Сон-воспоминание Юкико. Папа пожирал сон Черной Жемчужины, поглощал силу драконши. Я не хотела это испытывать. Хватит! Я поняла!

Мне надоело, что меня заставляли. Я потянулась к Кои в себе, которая ровно горела в моем животе, Я заставила огонь вспыхнуть. Пылать. Пламя рьяно пожирало сон Юкико. Как только я ощутила ледяную агонию, мир повернулся вокруг своей оси, белизна пропала, и я оказалась на татами, лежала возле Кена, глядя на встревоженное лицо Мидори.

– Ты в порядке?

Нет. Не в порядке. Совсем не в порядке. Я пыталась сесть, но тут же пожелала, чтобы при мне был пакет для рвоты из самолета.

– Что вы пытались сделать? – спросила Мидори у Юкико. Та величаво сидела, опустив ладони на колени, со спокойным видом. Я не знала, хотела она навредить мне или управлять мною с помощью этого сна, но она явно не переживала из-за этого. Я ее поняла.

Юкико была из Совета, но поддерживала Зеркало в вопросе Черной Жемчужины. Ее видение того, как папа пожирает сон Черной Жемчужины, было исполнено неправильности, ощущалось горечью эспрессо на языке. И было больно, словно эта неправильность была силой, терзающей холодную красоту, которую Юкико носила с собой.

«Папа, что же ты наделал?».

Я еще не до конца понимала, что папа, которого я знала в Портлэнде, с которым росла, был совсем другим мужчиной. Я не хотела, чтобы он был таким, как в воспоминании Юкико. Это ощущалось как предательство. Но как я могла злиться на него за то, что он делал до моего рождения? Мне хватало злости за то, что он держал меня в неведении все эти годы, хоть и из любви.

– Думаю, она на вашей стороне, – сказала я хрипло. Мидори протянула стакан холодного ячменного чая. Я скривилась. Уж лучше выпить грязной воды.

– Она говорила с тобой? Ты общалась с Юкико-сама?

– Можно и так сказать.

Мурасэ подошел и опустился в сэйза в стиле Юкико.

– Ты это чувствуешь, да? Черная Жемчужина потемнела. Отчаялась.

Юкико холодно смотрела на Мурасэ, но кивнула.

– А Тоджо и Кавано-сан?

Юкико лениво моргнула, и хоть на ее лице не дрогнул ни один мускул, когда ее глаза открылись, она явно выражала презрение.

– Не думаю, что она боится Совета, – сказал Кваскви из-за стола, подперев голову кулаком.

– Откуда такая уверенность? – спросил у меня Мурасэ. – Может, ты не так поняла.

– Вкус был правдивым, – сказала я. – Думаю, это был сон-воспоминание. Я еще не сталкивалась с ложным сном-воспоминанием.

– Такая помощь многое меняет, – сказал Мурасэ. Мидори снова попыталась дать мне чай, и я помахала рукой под носом в жесте «нет, спасибо».

– Разве не пора ужинать? – сказал Кваскви. Он задумчиво стучал пальцами по своей татуировке.

Ужин? Конечно, мой живот казался пустым. Обед мы пропустили. Я села, обрадовалась, когда комната не закружилась, а энергия от сна Юкико пробежала по моему телу, а не вызвала мигрень.

Кваскви медленно улыбнулся.

– Пон-сума должен свозить меня в город, и мы возьмем еды на всех. А у вас будет время посовещаться.

Пон-сума не был рад этой идее, но Мидори и Мурасэ быстро рассказали, где был ближайший магазин, где продавали бенто, и дали ему стопку розовых и голубых йен, где виднелись лысые мужчины.

Они ушли, и Мидори ушла за Бен, оставив меня с Мурасэ, Юкико и моими мужчинами без сознания на полу.

– Хераи-сан должен вернуться в Токио с Советом, – сказал Мурасэ. – Кавано-сан и Тоджо-сан на меньшее не согласятся. И я, признаюсь, не понимал масштаб спада Хераи-сана. В Токио есть места, где о нем позаботятся лучше.

Юкико слабо кивнула.

– Но если бы удалось оставить тут Кои-чан… – Мурасэ замолчал.

Юкико кивнула на Кена.

– Вестник – проблема. Может, удастся оставить его тут как глаза и уши Совета?

В этот раз она приподняла бровь.

– Нет, он слишком слаб, да? Тоджо этого не позволит.

Это было самое странное совещание. Односторонний разговор не был странным для Юкико и Мурасэ, но я была нервной. И уставшей. И голодной.

– Слушайте, я – хафу, но это не означает, что я автоматически на вашей стороне. Вы подорвали доверие, похитив меня и заставив коснуться Черной Жемчужины.

Мурасэ напрягся.

– Ты же видишь, почему это было необходимо? Мы не ладим с Советом, древнюю заставляют быть в плену ради их слепых целей. Для них важно только, что сила Черной Жемчужины у Японии.

– А для меня важен только папа! – и Марлин. И, может, Кен. Но Мурасэ и Юкико не нужно было знать обо мне такое. – И вы только что сказали, что Совет лучше о нем позаботится!

– Ты одна из нас, что бы ты ни чувствовала. Ты – человек и Иная. Ты росла с этим, так что тоже понимаешь красоту разнообразия мира, и как он переменчив, как хафу здесь.

Нет, я не была такой же.

Кен подталкивал меня прибыть в Японию и принять баку в себе. Якобы я могла сразу же стать частью группы, семьи, которой мне не хватало. Те, Иные. Но я понимала, как наивна во многом была. Чем больше трещин в политике Иных выявлялось, тем сильнее мне казалось, что я не подходила ни Зеркалу, ни Совету. Я росла, веря, что я – человек. Понимание, о котором говорил Мурасэ, точно не включало «Я просто человек с психическим расстройством», которое я пережила.

– Я не говорю, что не попытаюсь помочь, но я не знаю насчет всего. Вы не можете просто отправить папу в Токио с Советом. Я не собираюсь с ним расставаться.

– Ты должна остаться здесь, – Мурасэ раздражался. Юкико ледяно посмотрела на него. Она поджала губы, намекая ему остыть.

Я не успела и попробовать объяснить клубок своих чувств, как в комнату прошел Кваскви с двумя пакетами с квадратными коробками. Я ни разу не видела, чтобы он так дулся.

– Кои, давай-ка разобьем этот холодильник с эскимо.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

– Что тебе так потрепало перья? – спросила я.

Пон-сума прошел в комнату, спокойный, как всегда, но решительно не смотрел на Кваскви. Тот бросил пакеты на столе. Я ощутила райский аромат чего-то жареного и маринованного.

– Мне надоела их пародия на гостеприимство, – рявкнул Кваскви. – Белый Клык дал мне ключи от гостевого домика. Давай поедим там, где все не пропитано долгом, честью и политикой.

Пон-сума покраснел? Нет. Кваскви попытался подкатить к нему, и его отшили? Другого повода я не видела. Но я не собиралась заглядывать синей сойке в клюв.

– Я не оставлю папу и Кена страдать.

Кваскви издал недовольный звук и вскинул руки, как делала мама из-за упрямого молчания папы в споре. Он обошел плавно стол, широко обогнул Юкико, а потом склонился и подхватил Кена под спину и ноги, поднял так легко, словно его высокое тело весило не больше плюшевого мишки.

– Осторожно!

– Он без сознания и не ощущает боли. Не переживай.

– Я не могу нести папу сама.

Юкико подняла руку. Мурасэ вздрогнул, но она опустила руку на мое плечо. Даже с барьером из хлопка холод распространился от моего плеча в грудь, на долгий миг замедлил биение моего сердца. Мурасэ кашлянул, разрушая чары.

– Юкико проследит, чтобы Хераи-сан отдыхал до того, как ты и Совет вернетесь утром.

Я склонилась над столом, и Юкико опустила руку. Я пробовала ее сон. Она защитит папу, потому что он мог помочь Черной Жемчужине. Мне нужно было убедиться в намерениях Мурасэ.

– Папу не беспокойте. Если хотите, чтобы я была на вашей стороне.

Мурасэ мрачно кивнул. Я опустилась возле папы, поправила полотенце на нем и проверила, что его подушка взбита.

Кваскви нетерпеливо цокнул языком и пошел к двери. Боясь, что он заденет ногами Кена дверную раму, я вскочила и вклинилась между рамой и парнями.

– А как же ужин? – сказала я на английском, и звуки казались резкими в моем рту после долгих разговоров на японском.

– Все уже в гостевой хижине.

– Мне стоит бояться, раз ты зовешь это хижиной?

Кваскви широко улыбнулся, показывая больше зубов, чем обычно. Я вышла за ним из главных дверей на дорожку, огибающую музей и ведущую в чащу высокой криптомерии, хвоя зловеще торчала в собирающихся сумерках. Японские буки дрожали и шуршали.

Гостевая хижина Зеркала была перекошенной. Это была традиционная коробка с балками из кедра и стенами из земли, крыша была покрыта мхом, и внутри явно были мыши и пауки.

– Серьезно?

– О, не все так плохо, – сказал Кваскви с широкой улыбкой.

Я поспешила к двери, помогла Кваскви пронести кицунэ внутрь. Мы оказались в генкане с шкафчиком для обуви и большой ступенькой, ведущей к большой комнате, пол был устлан татами. Кваскви стал укладывать Кена.

– Погоди, не там, – я сбросила обувь, запрыгнула на татами и поспешила к раздвижным дверям в дальнем конце, где явно скрывался шкаф. Бинго. Футоны с синим узором и мягкие одеяла были чистыми, приятно пахли и аккуратно лежали на полке. Я вытащила футон и расстелила его возле угольной печки в полу в центре комнаты.

– Прошу, скажи, что это не кухня, – сказала я.

Кваскви принес Кена туда. Кен тихо охнул, когда его уложили на футон, но спокойно лежать не стал. Он дышал неровно, его ладони дергались. Препараты Мидори выветривались.

– Ладно, я не буду говорить, что нагреть воду можно только на горелке. Или про туалет в японском стиле в пристройке.

– Ты умеешь обрадовать девушку, – сказала я, сев, скрестив ноги, у низкого котатсу, где стояли пакеты из супермаркета. Обогреватель под столом, к сожалению, не был включен. Я стала рыться в пакетах: паста карбонара из магазина в пластиковой коробке, котлета тонкацу на кусочках хлеба без корочки, рисовые шарики с маринованной умэ. Я не хотела греть печку ради пасты, так что схватила бутерброды. Солено-сладкий соус отлично сочетался со свининой, и котлета была невероятно мягкой. Первый кусочек пробудил мой желудок. Я была ужасно голодной.

Кваскви смотрел, как я проглатываю бутерброды. Когда я потянулась к шарику со сливой, он накрыл коробку с пастой руками.

– Мое, – сказал он, – он это, – он протянул руку, скрывая что-то рукавом, – может скрасить нехватку нормального туалета. Потом поблагодаришь, – он перевернул ладонь.

Мой телефон!

– Как ты…?

– Пон-сума отдал мне, – он умело взмахнул палочками и стал тянуть в рот холодную пасту карбонара из коробки.

Ох. Там было тридцать сообщений от Марлин, десять от Эда, который искал мне задания в Портлэнде, два от Кена. Ощущая себя предающей Марлин, я открыла сообщение Кена.

«Прости. Кои, держись. Я иду. Поверь мне».

Слеза, обжигая, покатилась по правой щеке, добавило соли моему онигири. Я шмыгнула носом.

– Не такую благодарность я ждал, – сказал Кваскви. Я вытерла нос рукавом и сжала его руку поверх ткани.

– Это… ты даже не… я тебя поцеловать готова.

– Полегче, юная леди, – сказал Кваскви вдруг с акцентом Джона Вейна. – Хотя мне приходила раньше в голову такая мысль, но сейчас меня интересует некая рыбка похолоднее, – Кваскви похлопал меня по руке и убрал мою ладонь со своей руки. Кен застонал на полу рядом с нами.

«О, глупый, что же ты делаешь?» – почему он так изменился в Японии? Это было постоянной болью в груди. Он казался не просто оружием Совета, он был щедрым и сильным, помог мне справиться с убийцей и драконом в Портлэнде, не влияя на мои решения баку. Я полистала злые сообщения Марлин, написала ей длинный ответ, что мы с папой в порядке. Но мысли возвращались к Кену.

Он пришел за мной. И теперь лежал там, разбитый. Он не впервые рисковал из-за меня. Когда я была под контролем Хайка в Портлэнде, я знала Кена несколько дней, и он тоже меня спас. Слезы сильнее щекотали мой нос. Рисовый шарик пропал, и чая оолонг не осталось в бутылке, которую Кваскви дал мне, когда кончились бутерброды.

Еда уже не могла отвлечь. Я должна была решить, кому доверять. Зеркалу? Кену? Совету? Странно, что мужчина, сидящий напротив меня и потягивающий спагетти так, словно от этого зависела его жизнь, был уже среди тех, кому я доверяла.

Я никогда не касалась кожи Кваскви, не видела его фрагмент, но ощущала, что широкая улыбка и беспокойная энергия были связаны с верным сердцем. Наивно? Наверное. Я даже погуглила его имя и не нашла ничего, кроме пары словарей Абенаки и Алгонкин. Похоже, «кваскви» означало «толкать вперед» или «бежать». Я проверила и оборотней-соек, и истории салишских племен, типа «Синяя сойка ищет жену», были ближе к Кваскви, чем перевод его прозвища. Я мало знала о нем.

Я понимала, что он не всегда будет на моей стороне, защищать меня, если ему придется рисковать собой, или если это будет идти против интересов Иных северо-запада Тихого океана. Зато Кваскви всегда говорил прямо. Он не скрывал, что видел меня как маленькое перо на его шляпе Сиваш Тийе – дополнение к Иным США.

Он не перечил Совету прямо, но там все же был антагонизм. Может, Кваскви и его народу надоело жить с правилами старых японцев. Я всю жизнь прожила в Америке, и несмотря на японское происхождение, для меня было важно, что Кваскви был на моей стороне.

– Почему ты не согласен с японским Советом?

Кваскви поднял голову, спагетти свисали из его рта. Он кашлянул, сделал глоток вишневой колы и смог заговорить:

– А ты?

«Потому что я ничего не знаю, и я пыталась довериться Кену».

– Я не думала, что перечила им.

– Ты ходила за лакеем Совета как фанатка Бибера с пропуском за сцену, а потом пошла с Зеркалом помогать Черной Жемчужине даже без ужина, – Кваскви уперся локтями в стол, сжал ладони и перебирал пальцами, как злодей из фильма. – Не знаешь, за кем тебе ходить?

– О, как-то так, – вздохнула я. – Я не могу решить, кого выбрать. Мурасэ? Кавано? Как мне решить, когда я не знаю историю? Нет учебника или Википедии Иных?

Кваскви указал палочкой на мой нос.

– Ты смешная. Потому я держу тебя рядом.

– Я думала, что дело в том, что я – баку и в долгу перед тобой.

Кваскви склонил голову, почти как синяя сойка, глядящая на вкусного червя. Он медленно выдохнул, прижал ладони к столу. Произошли мелкие перемены – мышцы расслабились, губы сжались, зрачки расширились, и он замер – и Кваскви посерьезнел.

– Хафу как Мидори или твоя сестра Марлин, в которых нет сил Иных, порой растут, не зная правды о своих родителях, но ты уникальна. Ты из сильного вида. Как древние: Улликеми, Шишин, Черная Жемчужина. Просто забыть, как много Акихито скрыл от тебя.

«Отлично. Снова эти высокопарные речи Иных», – серьезный Кваскви означал, что все было важнее, чем мне хватало сил думать.

– «Великая восточноазиатская сфера процветания» в Японии построена как зеркало политики Иных. Они хотели создать блок народов Азии и Океании, независимый от европейского влияния. Средне-Атлантические штаты в Америке автономны, не слушаются ни Европу, ни кого-то еще, но у Тихого океана штаты кланяются Совету.

«Еще один урок истории».

– Но коалиция победила. И у тебя есть Буревестник! Откуда у японского Совета столько власти над северо-западом США?

– Буревестник свободен, – резко сказал Кваскви, он звучал так только раз в Портлэнде, когда ругал меня за то, что я выдала его имя Мангасару Хайку. Было просто обмануться широкой улыбкой и его простотой в поведении и забыть, что Кваскви был боссом Иных Портлэнда. У него явно была своя темная история. – Я прощаю тебя за оскорбительный вопрос, потому что ты милая. И мало знаешь. Наши древние почитаются, их не держат как магические батарейки, чтобы власть получали те, кому она не была дана, – Кваскви оскалился. – Мы не держим в плену, не насилуем города.

Мне надоели речи Иных и обсуждение Второй мировой войны. Особенно, когда я оставила кардиган в музее, и батончик с кофейным вкусом был недосягаем.

А, я уже его съела в машине. Без шоколада мир терял смысл, был пустым. Я порылась в пакетах и спросила:

– У вас тоже с рождаемостью плохо, как говорил Кавано? По Портлэнду не носятся маленькие сойки или медвежата? – я опустила голову на скрещенные руки. Мне нужен был шоколад, мне нужно было в туалет, но усталость давила на плечи как старое одеяло. Я не собиралась идти в вонючую пристройку, не поспав до этого.

– Портлэнд другой, – сказал Кваскви. – У нас здоровое общество. Увидишь, когда вернемся.

«Если мы вернемся».

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Тьма. Абсолютная тьма. Мои глаза были открыты, но я ничего не видела. Мое сердце колотилось, странная настороженность покалывала кожу, словно я особенно сильно ощущала потоки воздуха.

Это мне снилось.

С каждым вдохом я ощущала насыщенный запах жареного кофе. Вкус окутал мой язык как при глотке только сваренного кофе. Я ощутила теплое одеяло спокойствия. Тьма не была страшной, а казалась живой, полной возможностей и меняющейся от незримых потоков энергии.

Кофе. Тьма. Это был фрагмент Эношимы.

Я резко проснулась, содрогнулась так, словно спрыгнула спиной вперед с утеса и ударилась о дно – все мышцы в теле напряглись на миг, полыхнули болью. Мой спутанный хвост прилип к потной шее, сердце гремело как барабан.

Где я? Я приподнялась на локте, безумно пытаясь отыскать смысл в тенях низкого потолка и затхлом запахе футона подо мной. Мочевой пузырь подавал сигнал тревоги. Половина потрепанной серой луны, что-то, похожее на мотыльков, мелькало в воздухе за низким окном. Хижина. Точно.

Я прижала кулак к сердцу и надавила, пытаясь замедлить грохот, приподнялась и сняла что-то, похожее на тряпку, с живота. Я помнила, как уснула за столом котацу.

Под окном справа от меня лежал на футоне полуобнаженный Кваскви с расправленными как крылья руками, его мускулистая грудь слабо сияла в свете луны.

– Кои.

Я испуганно вскрикнула. Кен сидел за столом и ел рисовый шарик, волосы были уложены идеальными шипами, он был в джинсах и серой рубашке с длинными рукавами без пятен крови. Он вскинул бровь и доел кусочек, слизнул рисовые зернышки с пальцев.

– Что? – смогла выдавить я.

– Выглядишь уставшей, – сказал он на английском со слабым акцентом.