Текст книги "Сорок третий"

Автор книги: Иван Науменко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)

– В лесу листовку нашла, Яночка... Никаких я партизан не знаю. Ходила по грибы и нашла...

На другой день происходит что-то невероятное. В хату вваливаются десять солдат во главе с Мухой. Все немного пьяны, возбуждены. Муха кричит:

– В отпуск не еду! После войны увижу второго сына. Киш согласен встретиться с партизанами. Давай быстрее, партизанский командир!

Нехода бледнеет. Детей в охапку и шмыгнул из хаты.

Только через час, когда Нехода так и не вернулся, до Михала доходит, что он излишне развязал язык. Выведя солдат, он снова забегает к Марии. Договариваются – встреча с партизанами состоится завтра на прежнем месте.

Ночью Мария бежит в деревню, к девушке, которую спасла от угона в неметчину.

Но то ли девушка напутала, то ли еще кто-нибудь, но на условленном месте мадьяры никого не дождались. Когда возвращались обратно в бункер, партизаны их обстреляли. Яночке пулей пробили полу шинели. Солдаты ходят унылые, мрачные, на Неходу даже смотреть не хотят.

Ночью Мария снова бежит в лес.

VI

Под откосом, недалеко от мадьярского бункера, лежит сброшенный с рельсов немецкий вагон. Он тут еще с весны, нижние колеса закрыла трава, на верхних скачут, попискивая, какие-то птички, – наверно, где-нибудь в щели вывелись.

Нехода с нетерпением посматривает в сторону бункера. К вагону в полдень подойдут партизаны, а с мадьярами пока никакой договоренности нет. Дело висит на волоске. Если встреча сорвется снова – пропали все хлопоты. Мария с детьми в лесу. Дома оставаться нельзя.

Наконец из бункера выходят семеро солдат. С ними Муха.

– Вчера вас обстреляли чужие партизаны, – вполголоса сообщает Михалу обходчик. – Они ничего не знали. Наши придут сюда к вагону. – Он называет время.

Муха заметно веселеет, смотрит на часы.

– Мы идем на станцию за продуктами. Через два часа вернемся.

Мучительно тянутся минуты. После побега сербов станционные немцы злые, недоверчивые. А вдруг о чем-нибудь да пронюхали?..

Вместе с Неходой одиннадцатилетний сын Витя.

– Лезь, сынок, на столб и следи. Скажешь, кто будет идти.

Между тем условленное время настало, а мадьяр нет. Из-за вагона кто-то машет Неходе рукой. Он идет туда. В кустах стоит невысокий чернявый партизан, держа наготове пистолет.

– Передал?

– Передал. Сказали – придут.

Нехода снова суетится возле бровки. Наконец сын кричит:

– Идут!

– Сколько их, сынок?

– Семь.

– Ну, тогда слезай.

Семь солдат пошло на станцию, столько же и возвращается. Все в порядке. Его, Неходы, дело сделано. Взяв сына за руку, он идет в лес. Быть свидетелем, как договариваются чужеземные солдаты с партизанами, ребенку не следует...

В лесу – новое приключение. Собрав несколько боровичков, Нехода с сыном только успели выйти на дорогу, как увидели две повозки с мадьярами. Солдаты из бункера, но как раз те, кто в тайное дело не посвящен. Лица у них злые, хмурые. Ходить по лесу запрещено, добра не жди.

К счастью, на дорогу выползает уж. Нехода хватает его, обвивает вокруг шеи. Потом отдает ужа сыну. Солдаты смеются и, даже не остановив Неходу, едут к бункеру. Обходчик с сыном идут следом.

Солдаты приводят в лес к Бондарю и Сикоре капитана Киша. Их десятка полтора. Оставив командира и его помощника Муху с партизанами, они отходят, располагаются под деревьями.

– С кем имею честь говорить? – холодновато, официальным тоном спрашивает Киш.

Бондарь выступает вперед:

– Полковник Красной Армии. Командую близлежащими партизанскими силами.

– Что вы закончили?

– Московскую военную академию.

– Вы имеете связь с Москвой?

– Постоянную. С помощью самолетов.

Капитан с уважением смотрит на золотые погоны партизанского командира.

Довольно натянутую официальную часть переговоров с более заметным успехом завершает часть неофициальная. Партизаны пришли не с пустыми руками. Очищенную углем, светлую, как слеза, самогонку не отличишь от водки, которую продавали до войны в магазинах. Копченых, вяленных на солнце окороков, колбас – их делают в заприпятских полевых деревнях – и в магазинах не бывало.

Капитан не скрывает удивления:

– Откуда у вас такая роскошь?

– Перейдете к нам – увидите. Голодать не будете. Даем гарантию.

В один круг сходится партизанская и мадьярская охрана. Люди целуются, обнимаются. Киш посылает двух солдат в бункер за ромом.

– Дайте два дня подумать, – просит он.

– Сегодня ночью, – стоит на своем Бондарь. – Не забывайте, что Красная Армия подходит к Днепру.

Солдаты, которые сидят и лежат вокруг разостланной на земле скатерти, наперебой уговаривают Киша, и он наконец сдается:

– Сегодня ночью. Пусть будет так...

Под вечер, когда мадьяры возвращаются в бункер, им снова попадаются на глаза Нехода с сыном. Их кошелки полны грибов.

– Я давно знал, что тут все партизаны! – выкрикивает захмелевший Киш. – И этот обходчик, и этот ребенок...

Тихая, звездная плывет августовская ночь. В немом затаенном молчании как бы застыл лес. Редкий крик ночной птицы да какие-то едва уловимые шорохи нарушают тишину и покой. Из леса вдруг появляются темные фигуры. Их много – целая цепь. Не пригибаясь, они бегут к окруженной дзотами длинной деревянной постройке. На постах солдаты, которые обо всем знают. Услышав пароль, пропускают партизан в помещение. Минут за десять оттуда выносят винтовки, пулеметы, и тотчас же слышится зычная команда:

– Выходи строиться!

Еще через несколько минут в шеренге по два человека – весь гарнизон бункера. Стоят рядом те, что знали о сговоре с партизанами, и те, что не знали. Только один солдат, высадив окно, в одном исподнем белье устремляется к лесу. По нему не стреляют...

Облитая из канистр бензином деревянная постройка вспыхивает, как свечка. Далеко, на всю округу, видно зарево. Партизаны для отвода глаз стреляют в звездное августовское небо.

Строя шеренгу в колонну, Михал Муха выкрикивает:

– Мадьяр гонвед, элёре!*

Была в Надприпятском отряде одна интернациональная рота, а теперь будет две.

_______________

* Мадьярский солдат, вперед! (венгерск.).

VII

Война на железной дороге носит переменчивый, порой драматический характер. Боясь партизанских мин, немцы ездят очень осторожно. Груженные балластом платформы, которые прицепляют впереди эшелона, появились еще в прошлом году. В ответ партизаны начали ставить мины натяжные, с отведенным от взрывателя шнуром. Шнур дает возможность взорвать мину как раз под паровозом.

Охрана усилила бдительность. Теперь ни один состав не пройдет, прежде чем часовые не осмотрят участок. Шнур вообще-то замаскировать нелегко. И сколько раз случалось, когда злые, доведенные до отчаяния минеры, видя, что мина обнаружена, взрывают ее под носом у часовых. Эффект не оправдывает затраченных сил. В лучшем случае убит или ранен часовой да на два-три часа остановлено движение поездов.

Но на каждое действие есть противодействие. Стремительно, окрыленно работает у партизан изобретательская мысль. Выход наконец найден. Мины ставятся, как прежде, нажимные, но их взрыватель теперь рассчитан на прогиб рельса под многотонной тяжестью паровоза. Гремит железная дорога. На сорокакилометровом расстоянии от Горбылей до Батькович за ночь ставится несколько таких мин.

Солдаты снуют по рельсам с миноискателями, со специально натренированными овчарками. Но если даже найдут одну-две мины, столько же остается.

Железнодорожная администрация идет на крайнюю меру. Скорость поездов на опасных, прилегающих к лесу участках уменьшается до минимума. Двадцать километров в час. При такой скорости, наскочив на мину, эшелон под откос не летит. Сходит с рельсов паровоз, два-три передних вагона.

Круг, кажется, замкнулся. Минеры ведут счет не по сброшенным эшелонам, а по часам – сколько железная дорога не работает.

Но ведь наступило лето сорок третьего года. Самолеты, которые садятся на партизанские аэродромы, привозят не только тонны толовых шашек, но и новинку, чудо для лесного войска – противотанковые ружья. Бить по котлам паровозов! Выводить из строя подвижной состав!..

Группа Лубана получает два противотанковых ружья. Глазом железнодорожника инженер Лубан сразу оценивает преимущество нового оружия. Теперь можно просто дезорганизовать движение по дороге.

Лубан не расстается с биноклем. Целыми днями просиживает на опушке, на вышках хлевов, прямо в поле, следит за железной дорогой. Времени не жалеет. За полгода он до мелочей изучил повадки охранников из разных будок. Знает их в лицо, различает по походке.

По паровозам бьет Хомченка, – такая фамилия у матроса, который прошлой осенью возле Зеленой Буды прибился к партизанам. У него это получается отлично. Пробивает котел с первого выстрела. Окутанный облаком пара, паровоз по инерции мчится сотню-другую метров, затем, как бездыханный, останавливается.

Среди фашистов – паника. У тех, что охраняют железную дорогу, и у тех, что едут.

Настает время Лубана. Они с Федей обычно выбирают место в двух-трех километрах от Хомченки. Чаще всего в поле или на лесных прогалинах. Больше шансов на успех. Услышав стрельбу, выскакивают на железную дорогу и минируют сразу две колеи.

Зина живет в лесу, в шалаше. Она – его жена. Даже больше чем жена. Все, что Лубан потерял, нашел в ней.

Дочь не очень-то печалится. Сшила кубанку, носит брюки. Рыскает на конях наперегонки с разведчиками.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

I

Как всегда, утренняя перекличка в четыре часа. На путях перед обогатительной фабрикой пыхтят паром маневровые паровозы. До слуха доносится знакомый стук – из бункеров сыплется в открытые полувагоны уголь.

Город – наверху, за массивными металлическими воротами шахты. Отсюда, из мрачной, заставленной серыми бараками низины, видны островерхие башни церквей, серые громады зданий, одноэтажные домики предместья, чьи черепичные красные крыши проглядывают из разбросанных по косогору садов.

Еще выше – зеленые шапки Судетскнх гор, еловые, сосновые леса, они тянутся по покатым склонам до самых седловин, как бы теряясь в переливающемся мареве. На этом далеком манящем рубеже чаще всего останавливает свой взгляд Степан Птах – скоро год, как он на чужбине, в шахте, насильственно оторванный от семьи и родной земли.

Лагерь, в котором много сотен людей, опутан колючей проволокой. С четырех концов над ним вздымаются сторожевые вышки, на которых сидят вооруженные пулеметами охранники – веркшуцы. В лагере есть поляки, французы, итальянцы, разный другой народ, но только советских совсем не пускают на волю – за все время Птах был в городе три или четыре раза, когда узников под охраной гоняли откачивать воду из старых затопленных шахт.

За год неволи, истосковавшись по детям, жене, дому, Степан Птах перебрал по крупице всю свою жизнь, но ошибок, за которые теперь осудил бы себя, не нашел. У него были связаны руки, и поступить иначе он не мог. Когда памятным прошлым летом он помог партизанам развинтить стык рельсов, то считал – пострадает один он, а семья уцелеет. Уйти с партизанами он также не мог, ведь тогда кара обрушилась бы на семью. Птах намеренно, ради спасения семьи, пожертвовал собой, и его короткая, случайная связь с партизанами еще хорошо кончилась, – немцы вполне могли расстрелять его.

Попав в шахту, в пекло, Степан с первого дня думает только о том, чтобы как-нибудь уцелеть. Война не вечна. Дети, не считая старшего Мити, малые, им расти да расти, а без отца дети – сироты.

Перекличка закончилась. Степан Птах становится в очередь к крану. За год работы в шахте кожа на руках, на лице, на всем теле задубела. В нее глубоко въелась угольная пыль – будешь мыть год и не отмоешь.

С другого конца умывальной, петляя между очередями вялых, полусонных узников, к Птаху стремится кряжистый, довольно молодой на вид поляк Томаш Гуща. У него больше свободы, чем у Степана, – живет в городе, подрабатывает на стороне, сбывая одновременно разную мелочь, которую мастерят в свободное время узники. Беда всему научит. Птах тоже стал на все руки мастером. Из буковых обрезков вырезает ложки, а его товар покупают немецкие хозяйки.

– Пажондэк, – шепчет на ухо Птаху Томаш, всовывая в карман его короткого пиджачка небольшой сверток. – Пана вызовет после смены инженер Хазэ. Вшыстко домовлено. Поздравляю пана.

У Птаха от волнения замирает сердце. Он даже не успел поблагодарить Томаша, который так же неожиданно исчез, как и появился. Новость, которую тот принес, – не простая, не обычная. Она – целый праздник, крутой поворот в невольничьей жизни Птаха. Больше полугода домогается Степан, чтобы как-нибудь вырваться из шахты, из подземелья, и наконец – первый проблеск. Поначалу, не понимая немецких порядков, он замахивался на невозможное: хотел устроиться стрелочником или сцепщиком. Но то были напрасные помыслы. Таких, как он, на железную дорогу не берут. Томаш посоветовал проситься сортировщиком к бункеру. Работа нелегкая, но зато наверху, на свежем воздухе и тоже дает надежду для того дела, которое еще с весны задумал Птах.

Степан только слегка сполоснул под струей холодной воды лицо, не ощущая вкуса, проглотил тоненький, намазанный маргарином бутерброд, запил поллитровой жестяной банкой ячменного кофе.

Немцы – лиходеи. Рабочего челов-ека кормят, чтоб только ноги таскал. Без бутербродов, которые приносит Томаш, Птах давно бы отдал богу душу. Томаш – настоящий товарищ. Если Степану удастся выбраться из пекла, всю жизнь будет помнить Томаша.

После завтрака – бегом в раздевалку. У немцев рассчитано все до минуты, опоздаешь – получишь от веркшуца резиновой дубинкой по лбу, а то и в карцер запрут. Птах получает свой рабочий номер, брезентовую робу, каску, карбидную лампу, кайло, деревянные ступаки – немцы их называют гольцшуги. Багажа – пуд. Если бы Птах сызмалу не был привычен к тяжелой работе, пропал бы за месяц. Правда, не брать чрезмерно на пуп в мрачном сыром подземелье он тоже умеет. Все так делают. Силы надо щадить. Работаешь не на себя – на черта лысого, так не рвать жилы сам бог велел.

Толстоватый, старый штейгер Биркнер ведет бригаду к клети. С этим штейгером Птаху тоже повезло. Есть сволочи отпетые, душу достанут, а с Биркнером еще можно жить. Норму требует и он, но хоть не неволит, дает человеку передохнуть. В прошлую войну сам был в русском плену, где-то в Сибири, и добрым словом вспоминает Россию.

Биркнер знает о Птаховом намерении. Помогать не взялся – штейгеру такое не с руки, но советы давал от сердца:

– Ми есть старые люди. Надо работа легки. Инженеру Хазэ – маленький гешэнк. Damals – alles in Ordnung*.

_______________

* Подарок. Тогда будет все в порядке (нем.).

Звенит звонок, и тесная, черная от угольной пыли клеть камнем летит вниз. Шахтеров в ней – как сельдей в бочке. Бледные, изможденные лица, главным образом молодые. Немцы тасуют рабочих, как опытный игрок колоду карт, долго засиживаться в одной бригаде не дают. Птаха, возможно, потому, что не молодой, не трогают.

Через равные промежутки времени мелькают ослепительные полосы электрического света. Это горизонты шахты. Их четыре. На пятом клеть останавливается.

Птах привычно ступает на чугунные плиты горизонта. После полутемной клети электричество слепит глаза. Душно, муторно, как в аду. Грохот страшный: по рельсам бесконечных штолен катятся вагонетки с углем, вагончики с крепежным лесом. В глубину дырок-коридоров мчатся вереницы пустых вагонеток.

Птах, стараясь не отставать от Биркнера, ковыляет по штольне. Ступаки снял, несет в руках – в непригодной обуви можно споткнуться и разбить лоб. Степану хочется сказать, что после смены его вызывает инженер, но в то же время его сковывает какой-то страх. Штейгер все-таки немец и вдруг переменил мысли? Работа на воле, под чистым небом представляется таким большим счастьем, что Степан боится его сглазить.

Наконец он осмеливается. Так или иначе Биркнер обо всем дознается, и лучше рассказать самому.

– Пан, – Степан трогает штейгера за плечо, – пойду сегодня к инженеру. Я все сделал, как пан советовал...

Лицо у немца хмурое, неприветливое. Птах не рад, что начал разговор.

– Добжэ, – отзывается штейгер. – Рад за пана. Gluk auf*.

_______________

* На счастье! (нем.).

В забое штрека мигающими светлячками поблескивают карбидные лампы. Толстый подрывник закладывает в темную стену породы взрывные патроны, замазывая отверстия глиной. Этот немец тоже давно знакомый. Степан видит, как он опускается в шахту, волоча на одном плече ящик с динамо-машиной, а на другом – деревянную коробку с патронами. Они, узники, немного даже подлизываются к подрывнику – помогают нести снаряжение, угощают сигаретами, а иной раз и тайно добытым шнапсом. Удивительного в этом ничего нет – от толстяка многое зависит. Чем больше он наделает взрывов, тем легче узникам. Меньше придется долбить кайлом, не так растянется обрыдлая десятичасовая смена.

Подрывник наконец выскакивает из забоя. За ним, не ожидая команды, шахтеры бегут в боковой штрек.

– Ахтунг!

По привычке Птах закладывает пальцы в уши. Немец крутит ручку динамо-машины, и один за другим гремят Езрывы. По каске, отваливаясь от потолка, бьют мелкие кусочки породы. В штреке неприятный сладковатый запах. Он смешивается с угольной пылью и перехватывает дыхание.

Напарник у Степана молчаливый высокий украинец лет тридцати. Он также рвется наверх. За долгие месяцы совместного обитания в подземелье мужчины поисповедовались один другому, и Птах знает о товарище все. Змитро Корниец – так зовут украинца – занимал до войны высокое положение. Был механиком, потом даже директором МТС. Так случилось, что перед приходом немцев он отправил на восток тракторы, комбайны, а сам эвакуироваться не смог. Пытался вредить немцам и попался.

Каждая смена начинается с того, что шахтеры, разбившись на пары, волокут в забой крепежные стопки. Степан их таскает со Змитром. Корниец выше ростом, ему легче. Птах сочувствует напарнику – не мозолем жил, хорошо и так, что стоит на ногах.

Еще перед весной Птах решился бежать. Шахта изматывает вконец, и человека хватит ненадолго. Как железнодорожник он понимает – убежать можно только в угольном полувагоне.

– Загнусь я тут, – после третьего бревна говорит Змитро. – Ты вот хоть солнце увидишь...

– Не распускай нюни! Если я выберусь наверх, то и ты там будешь.

– Далекая песня...

Тут, на чужбине, Степану легче, чем товарищу. Таких, как Корниец, который моложе его, в лагере – половина. Вывезенные из Белоруссии, Украины, России, захваченные в плен в первые месяцы войны, они на немцев глядят косо, сил не берегут. Многие увяли на глазах. Были и такие, что пытались бежать. Но немецкая клетка придумана хитро: переловили почти всех. Избитых, окровавленных, изорванных собаками, приводили обратно в лагерь – на устрашение остальным. Некоторых потом переправляли в концентрационный лагерь, где людей жгут в печах.

Перетаскав стойки, Птах со Змитром присаживаются в темном углу. Степан снимает ступаки, вытрясает из них угольные крошки.

– Если возьмут наверх, что-нибудь придумаю. Не вешай носа. Сухарей я припас.

– Два килограмма?

– Ты хотел пуд? Если забьемся в уголь, то езда недолгая.

– Еще неизвестно, куда завезут.

– Тогда сиди тут.

Напарник, хоть и был директором, из унылой породы. Ремесла в руках нет – наверх вряд ли выберется. На свете держит его Птах.

Засиживаться нельзя, куча угля большая. Железная лента транспортера все время его прибавляет. Напрягшись, Птах ловко кидает уголь в вагонетку. Попадаются куски – не поднять. Такие он откидывает в сторону, разбивает кайлом. Слабость одолевает только вначале. Когда размахаешься, она проходит. Исхудал Степан, высох, как былинка. Не столько от работы, сколько от тоски. Все бы на свете отдал, чтоб вернуться домой. Тоска другой раз бывает настолько острой, что он плачет. Все плачут. Ночью, распластавшись на нарах, охваченные тревожным сном, просто воют, скрежещут зубами. Самое дорогое у человека – родина. Отнять ее – то же самое, что отнять жизнь.

Тут, на чужбине, Птах до боли в сердце тоскует по клочку земли, на котором он жил в будке и которая так приятно пахла цветущей гречихой, скошенной травой, сырой корой кустарника. Счастье было разлито в каждой мелочи, с какой начинался и кончался день. Светило солнце, перекликались птицы, на сухом бугре стояла сосна. Проходило стадо, мычали коровы, над дорогой поднималась туча пыли – она потихоньку спадала на придорожную траву. Проносились по рельсам поезда, оглушая будку гудками, а потом снова наступала тишина. Он, должно быть, и к службе обходчика привязался потому, что любил обыденные радости, которых не замечаешь до того времени, пока они есть, как не замечает человек воздуха, которым он дышит.

В красивом, благодатном месте он жил. Зима, лето, осень имели там свои особые цвета. Ветры гуляли свободно, то протяжно-монотонно, то тревожно и гневно шумели они в ветвях сосны. Моросили, лили дожди, снега покрывали землю белым ковром, наваливали сугробы под кустами и деревьями. Ночью небо засевали звезды, была своя красота и в том, когда небо затягивали облака, темень сгущалась так, что хоть глаз выколи, а по правую, левую стороны железной дороги мерцали огоньки местечковых хат. Птах даже зубы стискивает, когда вспоминает все это.

Ритм работы в шахте слаженный, проверенный. За выполнение нормы, нелегкой даже для вольных шахтеров, которые живут в городе, пайковая надбавка. Немного больше хлеба, маргарина, искусственного меда или свекольного повидла. Надбавкой Птах дорожит, норму старается выжимать. Иначе от голодухи протянешь ноги.

Неумолчно гудит транспортер, грохочут угольные куски о железную ленту, доносится глухой свист вентилятора, и как единственная отрада в подземельном однообразии – дуновение свежего воздуха, который накачивают в шахту по резиновым трубам. В канавке, пробитой сбоку, внизу штрека, неслышно течет вода. Тяжелые капли падают сверху, неприятно щекочут лицо.

Если ничего не сорвется, то это последний день Степана в забое. Будь она проклята, эта черная дыра. Наверху, возле такого же конвейера, не легче, но там небо над головой, а внизу, под бункерами обогатительной фабрики, желанные четырехосные полувагоны. Отсюда, из Силезии, они разбегаются по всей Германии, но много угля вывозят в Польшу и даже дальше, в Россию, – немецкие поезда ходят даже за Смоленск и Харьков.

В мыслях Птах допускает даже возможность, когда, зарывшись в уголь, он проедет по знакомой дороге мимо родной будки и сосны, а попав на свою станцию, выберется на волю. Неважно, что в местечке немцы. В родной хате и углы помогают. Место себе он найдет. Если надо, отыщет того же Ивана Гусовского, которому помогал подрывать поезд. Лишь бы жить вблизи от дома, ходить по родимой земле, видеть родных детей.

В легкое счастье Птах не верит. Манящие надежды отметает. Попасть в вагон, выбраться за колючую проволоку – и то счастье. Силезия рядом с Польшей, а там он на воле.

На минуту в забой заглядывает Биркнер. Стоит, молча наблюдает за работой, затем так же молча отходит. Сегодня он не в настроении. А вообще-то человек разговорчивый.

Норма не малая – девять вагонеток. Птах их выкатывает из штрека, мелом надписывает на бортах свой номер, на главной магистрали прицепляет к веренице других. После каждой вагонетки небольшая передышка.

Половина нормы есть, и, усевшись на куче угля, Степан с напарником перекусывают. В свертке, который передал поляк, ломтики хлеба, намазанные смальцем, два кусочка колбасы, половина луковицы.

В Германии – карточки на все. Частники имеют собственные лавки хлебные, мясные, молочные, но товар отпускают по карточкам. Нормы мизерные, сами немцы получают хлеба только по двести граммов в день. У крестьян, которых тут называют бауэрами, казна забирает все под метлу. Зажал Гитлер Германию.

Какое-то просветление, конечно, есть. Хозяйчики кое-что припрятывают. Хотя черный рынок и запрещен, обмен, торговля идут. Даже у заключенных покупают их изделия. Лагерь сбывает в город деревянные ложки, кошелки, которые заключенные плетут из разноцветной проволоки, самодельные игрушки и – самое главное – уголь. Охотников на уголь – хоть отбавляй.

После обеда медленно, тоскливо, тянется время. Наконец – четыре часа дня. Конец смены. Во всех ответвлениях штрека слышен грохот ступаков. Железная клеть стремительно летит вверх.

Наверху узников ждут вооруженные веркшуцы. Ведут в душ, в гардеробную, где каждый берет свои обноски, а затем в бараки.

Перед лагерем, по ту сторону проволоки, – синие вагончики на резиновых колесах. Там живут спецы, которые работают на шахте. Инженер Хазэ тоже там. У дверей барака Птаха останавливает староста блока:

– Завтра – на бункер. Хазэ приказал.

Степан почти задыхается от волнения. Это первый его счастливый день на чужбине. Совсем другим кажутся горы серой, вываленной породы – они кое-где дымятся, курятся, – прямоугольники бараков, мрачное здание шахтной администрации.

Душу заливает злобно-мстительное чувство. Немцы только с виду неприступно-строгие, неподкупные. На самом деле взятки любят. Когда Птаха сажали в эшелон, заплаканная жена дала в руки завязанную в носовой платок золотую десятку. Единственное богатство это они берегли с того дня, как поженились.

Птах доверил десятку поляку, тот сунул ее в лапу инженеру.

II

Скоро исполнится месяц, как Птах работает возле бункера. Змитро занемог, не дождавшись, пока Степан вызволит его из шахты.

А новости, которые приходят с родной земли, – волнующие. Газет в лагере нет, из репродукторов, прибитых к столбам, гремят приказы, распоряжения, а во время перерыва – немецкие марши. Тем не менее о событиях на фронте, об остальном, что делается на свете, узники знают. Новости приносят рабочие, которые вольно живут в городе. Кое-что шепотом рассказывают сами немцы.

Узники подняли голову еще зимой, когда долетела весть о Сталинграде. Теперь, летом, свобода еще ближе.

Новый сосед Птаха тоже украинец. Перед началом работы он дергает Степана за рукав:

– Слушай, товарищ! Весть такая, что танцуваты хочется. Наши взялы Харьков. Вид моего сэла цэ мисто за шестьдесят километров. Хоть душой не буду страдать: жинка, дети, наверно, на воле...

Птах рассказывает о Корнийце. Занемог товарищ, связывает руки. Сосед понимает с полуслова:

– Ты не бог, а людына и думай про сэбе. Моих двух друзив тут замордовали. Ей-богу, кинулся бы тикать, та не маю здоровья. Схоплять.

Мало кому удалось вырваться на волю. Змитро тает на глазах. Высох как щепка, лихорадочно блестят запавшие глаза. Уже не встает. Болезнь точит его изнутри.

Птаха мучит совесть. Сам выбрался наверх, а товарища покинул в беде. Хотя другой десятки не было. Теперь ясно, что Змитро держался в шахте благодаря тому, что половину его работы брал на себя Птах. Слабый человек, не в шахте бы ему...

Как же все-таки вырваться? Пока что нет, видимо, выхода. Убежать, запрятавшись в уголь, как думал раньше Птах, не просто. Полувагоны – под бункерами, в один из них забраться еще можно. Но углем так завалит – не продохнешь. Кусками, которые отбирает Птах, вообще может убить. Стукнет двухкилограммовая штука по голове – и амба. Без договоренности с другими людьми, которые работают на обогатительной фабрике, о побеге и думать нечего.

С высоты надшахтной галереи близким, манящим кажется лес. Зелеными лавинами покрыты покатые склоны Судетских гор. Горы сразу не кончаются. Огромные, похожие на выпеченные пироги, пригорки, один за другим виднеются на равнине, скрываясь за небосклоном. Между ними раскиданы поселки, рощи, цепочки посадок. Тоска сжимает сердце Птаха. Непрерывно ползет лента транспортера. Крупные куски угля сортировщики выхватывают сразу, кидают в бункера, те, что помельче, идут на грохоты, а самая мелочь вместе с угольной пылью и породой – в ванну. Гремит скип – огромный железный ящик, – им уголь подымают из шахты. Скрежещут туго натянутые стальные тросы. Под бункерами обогатительной фабрики лязгают буфера поданных под погрузку полувагонов.

Тут, наверху, все-таки легче. Хоть небо над головой и эти зовущие полувагоны внизу.

Змитро лежит в санитарном бараке. Там – доходяги. Страшно глядеть, как с ними обходятся. Кормят одной брюквенной бурдой.

Вечером в лагере необычное оживление. Возле бараков – группки возбужденных узников. Разговаривают, смеются, размахивают руками. Немцы ходят мрачные, как осенние тучи.

Птах узнает, в чем причина этого: вышла из войны Италия. Итальянских рабочих, которые свободно жили в городе, загнали за проволоку. Чернявые, подвижные люди, чем-то похожие на цыган, теперь в центре внимания. Их окружают, пожимают им руки, будто они сами герои.

Об Италии Птах не думает. В голове у него другие заботы. Вечером он сидит возле Змитра. Большие влажные глаза тозарищ уставил в потолок, тяжело, прерывисто дышит. В бараке смрад, грязь, затхлость.

– Обо мне не думай, Степан, – слышит Птах слабый голос. – Я не встану. Давно у меня началось... Моя песня спета... Если вырвешься, напиши жене...

Сухая горячая рука находит руку Птаха, до боли сжимает. У Степана невольно текут слезы. Он наклоняется над больным:

– Буду с тобой! Ты поправишься...

В бараке кругом кашляют, хрипят, стонут. Кладбище живых. Побыв тут хоть день, заболеет даже здоровый.

Птах вынимает из кармана завернутый в масленую бумагу сверточек. Кладет на тумбочку.

– Умру я. У меня чахотка. Спасайся, Степан. Хлеб ешь сам. Иначе пропадешь. Я уже три дня ничего не ем...

Змитро снова хватает руку Степана и, поднеся ее к губам, лихорадочно целует. Больше Птах вытерпеть не может. Наклоняется к Змитровой груди, припадает лицом, а потом, ничего не видя от слез, выскакивает из барака.

III

Бежать, только бежать!..

На утренней поверке веркшуцы поспешнее, чем обычно, пересчитывают рабочих.

Томаш находит Птаха в раздевалке. Приняв от поляка сверток, Степан задерживает его руку в своей.

– Поговорить надо. Знаешь, о чем...

Лицо у Томаша становится суровым.

– Найду пана после смены.

Весь день Птаха трясет. О его намерении Томаш знает. Собирались бежать вместе со Змитром в угольном полувагоне. Но теперь надо искать другой выход. Один, без помощи, в уголь не заберешься. Закидает углем так, что и дышать нечем будет.

В условленное время Томаш не приходит. Ночью Птах не спит. Не знает, что думать. Может, испугался поляк? Продавать ложки – не то что содействовать побегу.

На утренней поверке Птаха не вызывают. Что это значит? Вторая смена, в которую надо заступать, кончается ночью.

Птах распихивает по карманам сухари, за пазуху кладет фляжку с водой.

Время на работе тянется томительно долго. Гремит транспортер, с грохотом сыплется в вагоны уголь, из цементных ванн-ям, где мелкую крошку отделяют от породы, несет едким, удушливым запахом. Птах сам не свой. Чувствуя, что погибнет от отчаяния, он наконец принимает решение. Если не придет поляк, он бросится в бункер. Откладывать дальше нельзя. Надо только рассчитать, чтоб вагон был засыпан больше чем наполовину. Когда вагоны потянут, он выберется ближе к поверхности.