Текст книги "Подземный меридиан"
Автор книги: Иван Дроздов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)
Гребешком по кроне прошелся ветерок, листья проснулись. Их слабый лепет напомнил Маше аплодисменты.
«И сегодня зритель меня принял»,– подумала Маша. Ей стало хорошо, покойно от этой мысли. В последнее время она играет несколько ведущих ролей, которые требуют от нее много труда, нервного напряжения. Сегодня сыграла хоть и небольшие роли, почти эпизодические, а как тронула сердца людей! Вот что значит реальная ситуация, верно выписанная драматургом и не испорченная режиссером сцена.
«Он аплодировал стоя»,– подумала Маша об Андрее. Вспомнила, как смотрела на него в те счастливые минуты, когда зритель вызывал её на сцену аплодисментами. Кланялась во все стороны, а потом и ему, в его сторону... «Заметил ли он, догадался ли?..»
Потом она мысленно перенеслась в ресторан, где сидела рядом с Андреем и усилием воли заставляла себя не смотреть на него. И кажется, это ей удавалось, но какой ценой! А зачем это?.. Зачем и теперь, когда он подошел к ней после спектакля, она обошлась с ним холодно? Как с человеком, который ей безразличен и не нужен. Но тут начинал ей говорить другой голос,– тот самый, который заставлял её быть сдержанней с Андреем. Теперь ты ушла от мужа, говорил этот голос, и что подумают люди, если тотчас же кинешься в объятия другого? Наконец, и он, Андрей, что подумает о твоем поведении?
Мария шире растворила окно, легла в постель. На стене, над вешалкой, мерцали зайчики света. Ветер раскачивал на столбе фонарь, и в комнате то появлялась, то пропадала широкая полоса света.
6
Борис Фомич Каиров шел на работу. Шел не торопясь, низко опустив голову. Он не замечал встречавшихся на пути знакомых, не отвечал на приветствия, он даже не слышал грохотавшего возле него трамвая. И только у театральных афиш Борис Фомич придерживал шаг, бегло прочитывал фамилии артистов. И если находил среди них имя своей бывшей жены, дочитывал афишу до конца, смотрел, где, когда идет спектакль с её участием. Вечером он открывал газеты и искал рецензии на театральные постановки, включал радио, ждал объявлений о спектаклях. Он испытывал потребность слышать её имя и знать о каждом её шаге. Каиров понимал, что Мария ушла навсегда. Такой был у нее характер, и он знал его хорошо, но не думать о ней не мог. Не мог он жить и без надежды. Каиров хоть и знал непреклонный характер Марии, но мучительно искал пути примирения.
В кабинете на письменном столе лежала телеграмма: «Прошу выехать в Москву на совещание в комитет. Дятлов». Ну вот!.. «Съезжу в столицу, развеюсь»,– потянулся в кресле Борис Фомич. И тут он вспомнил о Машиной тяге в Москву – в большой, столичный мир искусства. «Хоть бы в Москву тебя, что ли, перевели»,– говорила она ему не однажды. «Да, сейчас это было бы весьма кстати»,– думал Борис Фомич, представляя, какой бы он козырь получил в глазах Марии.
Повеселевший, поднялся он из-за стола. Хотел вызвать Папиашвили, сделать нужные распоряжения, но тут подумал, что давно не был в библиотеке и не получал зарубежную техническую литературу, которую в изобилии выписывал на лабораторию. Он пошёл в библиотеку. Здесь среди толстой кипы журналов, бюллетеней увидел письмо из Америки. «Господину Самарину» – значилось на конверте. И Каиров, повертев письмо в руках, рассмотрев марки, хотел было оставить его на столе, но тут подумал: «От кого? Что пишут?..– И потом ещё явилась мысль: – Почему положено в мою почту?» Он осмотрелся: ни одной из трех библиотекарш поблизости не было. Борис Фомич некоторое время помахивал конвертом, словно веером, но затем решительно бросил конверт в середину своей папки и позвал старшую из библиотекарш:
– Эвелина!
Из глубины узких книжных коридоров вышла молодая пухлая девушка с белесыми, словно выцветшими глазами. Дальняя родственница Инги Михайловны Гривы, она была принята в институт по рекомендации Бориса Фомича и благодаря ему же скоро стала заведовать библиотекой.
– Мою почту нужно прятать от посторонних глаз! – взмахнул он перед ней кипой бумаг.
– Хорошо. Я понимаю вас,– извинительным тоном сказала девушка.– Если позволите, я буду приносить вам почту в кабинет.
– Не надо,– сухо возразил Каиров.– Я буду приходить к вам.– И отошел к окну, стал рыться в папке.
Обычно Каиров задерживался у стола Эвелины и, если она была одна, брал её за пухлую руку повыше локтя, а то и за талию; склонялся над ухом и шептал пикантные словечки. Замечал, как алым цветом занимался кончик её уха и как шея розовела от близости и горячего дыхания. Эвелина была покорна и неизменно вежлива с ним; он был её покровитель, и девушка об этом не забывала. Может быть, и другие мотивы, относящиеся к чисто женской психологии, руководили Эвелиной, но ни малейшим жестом она не противилась ухаживанию Бориса Фомича и, как иногда казалось Каирову, с замиранием сердца ждала дальнейшего развития их тайных отношений.
Подчеркнутая строгость Каирова в этот раз огорчила девушку. Как только Каиров вышел, она стала искать место для почты Бориса Фомича.
В кабинете Каиров распечатал письмо из Америки. В нем на английском языке сообщалось:
«Дорогой Андрей!
Мой отец и я помним и высоко ценим услугу, которую Вы оказали нам, исправив в короткий срок электронно-вычислительную машину, грозившую остановкой важного производства. Вы были великодушны и отказались от платы, которая полагалась Вам по праву. Но мы не могли оставаться у Вас в долгу и в своей семье придумали небольшую и, как нам кажется, невинную хитрость: поручили нашей обожаемой Брон в день Вашего рождения вручить Вам подарок семьи – кинокамеру «Адъюстон-Барри». Разумеется, мы ничего Вам не сказали об уникальности камеры, о том, что она отделана редкими металлами, инкрустирована драгоценными камнями. И если я Вам сообщаю все это теперь, то меня вынудили к тому чрезвычайные трагические обстоятельства. Дело в том, что в день Вашего вылета на Родину Брон захотела с Вами попрощаться и поехала на аэродром. У нее было мало времени, и мы были уверены, что она Вас в порту не застанет. Так или иначе, но домой Брон не вернулась. Обстоятельства пропажи моей сестры не выяснены. И конечно же Вы к этому случаю никакого отношения не имеете. Отец уверяет, что её похитила одна из банд гангстеров-вымогателей, которые запросят за нее выкуп. Но вот уже прошел почти год, а вестей от нашей горячо любимой Брон никаких нет. Мы не теряем надежды, что она жива и скоро от нас потребуют за нее выкуп. Отец и мать, потеряв в отчаянии голову, говорят: «Пусть забирают все, но только вернут нам Брон». И вот мы ждем, как моряки, потерпевшие кораблекрушение и выброшенные на пустынный берег, ждут своего спасения.
Вы были дружны с Брон, и я уверен, что моя печальная весть отзовется горестным состраданием и в Вашем сердце. Но не одно только желание известить Вас о постигшем нас несчастье руководит много, когда я пишу это письмо. Мне хочется уберечь Вас от возможных неприятностей у себя на Родине. Дело в том, что история таинственного исчезновения Брон стала сенсацией для газет нашего штата. Не было дня, чтобы разные предположения не расписывались на все лады. К ним приплетается и Ваше имя. Недавно один газетчик высказал догадку: не связано ли исчезновение Брон с уникальной кинокамерой, оказавшейся в руках электроника из России?.. Я написал опровержение в газету и пригрозил грязному лжецу судом. Я готов защищать Вас, если и у вас, на Родине, кто-нибудь вздумает предъявлять Вам обвинение. Прошу помнить об этом и в случае нужды известить меня.
С большим почтением от всей нашей семьи Питер Пагнус.
P. S. Осенью нынешнего года намереваюсь быть в России. Почту за долг явиться к Вам и подтвердить с глазу на глаз свою готовность защищать Вашу честь. П. П.».
Каиров прочел письмо несколько раз. Не сразу доходил смысл написанного, но в конце концов он понял: щекотливая история, происшедшая за двенадцать тысяч километров от Степнянска, может бросить тень на Самарина. Взыграла фантазия Бориса Фомича: «А что, если этот медведь с льняной шевелюрой (он так подумал о Самарине) да и в самом деле притиснул бедняжку Брон?.. Ну не за камеру, а за что-нибудь другое?.. Например, за перстень или за браслет?.. Мало ли драгоценностей понавешано на дочку богатых родителей! – Впрочем, Каиров тут же себя разуверял: – Нет-нет, Самарин не похож... Он из другого теста...» И пока Борис Фомич так думал, в его голове, где-то краем сознания, упорно и все нарастая шла мысль другого характера,– мысль, манившая своей озорной привлекательностью,– это мысль о желанности скандального дела. А что, если бы раздулось это дело, что, если дать ему ход, тогда бы на сцену выступил он, Каиров, на первой стадии в роли защитника Самарина, а там его роль могла перемениться, он действовал бы, сообразуясь с обстоятельствами, в зависимости от того, как складывались бы его дела, каковы цели вставали бы перед ним.
Он позвонил Леону, попросил его зайти. И уже предвкушал, как разовьет перед ним диалог в излюбленной манере иносказаний, с каким удовольствием послушает прожекты Леона, но в тот самый момент, когда Леон открыл дверь кабинета, Каиров вдруг опомнился и сдвинул в ящик стола письмо из Америки.
– Леон! Садитесь, дружище, мне нужно с вами поболтать,– говорил Борис Фомич, не взглядывая на заместителя, перебирая бумаги и думая о письме: «Это ещё неизвестно, какой я ему дам ход, я ещё подумаю о нем на досуге».– Вспомни, где последний раз был Самарин за границей,– кажется, в Америке? – обратился к Леону Каиров, продолжая рыться в бумагах.
– В штате Небраска. Они там закупали серию машин. Будь на то ваша воля, и я бы побывал за океаном, но вы...
– Леон! Не сводите счетов со своим начальником,– все равно окажетесь виноватым. Лучше хорошенько обдумайте вопрос: навострять ли вам уши в столицу или оставаться здесь, в Степнянске?
– Тут и думать не о чем, Борис Фомич. Великим человеком можно стать только в столице!
Леон вскинул ногу на ногу и широко развалился в кресле. В его черных смородинно-ярких Глазах заиграл огонек надежды. Шеф сегодня в ударе, он весел и настроен на тот игриво-иронический лад, за которым всегда скрывается приятная новость или внезапно пришедшая в голову счастливая мысль. Леон знал: шеф переваривает в одиночестве только дурные вести, он уходит от людей в худые времена,– при каждом ударе судьбы он весь сжимается и уползает в угол, словно боясь получить второй удар; и наоборот: если судьба повернется к нему счастливой стороной и посулит что-то хорошее, он зовет Леона, он весь воспламеняется желанием поделиться радостью, выплеснуть наружу восторг от удачи.
– Вы, Леон, всегда отличались одним замечательным свойством: я бы дорого отдал, чтобы обладать им, но мне не дано...
– Что же это за свойство? – перебил Папиашвили начальника, избавляя его от длинного вступления к делу.
– Ваш простецкий, свойский характер. С вами все откровенны, вам все расскажут. Ведь признайтесь: вы немало слышали о проказах наших слесарей во время их заграничных поездок?
– Ничего не слышал.
– Врете, Леон!
– Ей-богу, не слышал. Больше того, что прочитал в газете, ничего не знаю.
– В какой газете? – насторожился Каиров. Он даже бумаги сдвинул на край стола и смотрел на Леона с нескрываемым изумлением и далее страхом.
«Неужели читает газеты, о которых Самарину пишет американский приятель?» – В какой газете, Леон?..
– В нашей, областной.
– А разве там... разве там тоже пишут?
Каиров безвольно откинулся на спинку кресла.
Чего-чего, а уж этого он не ожидал.
– Чему вы удивляетесь, Борис Фомич! – развел руками Леон.– ещё тогда, как только ребята вернулись, Самарин написал статью... или путевые заметки... Я уж не знаю, как это называлось, но только я читал и, помню, завидовал этому счастливцу. Столько объездить, столько повидать! Да если бы это мне! А ему, рабочему...
Но Каиров его не слушал. Он позвонил в библиотеку. И, не глядя на Леона, словно его больше не существовало, говорил в трубку:
– Эвелина! Принесите мне подшивку «Кочегарки» за нынешний год. Да, да – быстрее.– И, делая вид, будто ничего серьезного не произошло, спокойно попросил Леона: – Вы сейчас поможете Эвелине найти эти записки Самарина; мне будет любопытно их почитать.
Он встал из-за стола, потянулся лениво, прошел к книжному шкафу и достал какую-то книгу. Не нарушил своего спокойствия и в тот момент, когда в кабинет вошла Эвелина и положила на стол перед Леоном подшивку газет.
– Пожалуйста, Борис Фомич, вот эта статья,– сказала Эвелина, раскладывая на столе подшивку.
– Спасибо, Эвелина, я почитаю и тогда вам позвоню,– благодарил девушку Каиров, делая вид, что статья Самарина для него неспешна и он займется ею потом, когда у него будет время. Для себя же ре шил: «Я выдеру, изыму статеечку из подшивки, непременно изыму».
– Так я вам не нужен? – сказал Папиашвили, вставая.
– Нет, нет, Леон. Зайдите ко мне в конце дня, у меня будет вам кое-что сказать.
И как только за Леоном закрылась дверь, Каиров пододвинул к себе подшивку, стал жадно читать:
«К Нью-Йорку подлетали ночью. Под нами ещё дышал серой мглой океан, а далеко впереди ярко засверкал огненный остров главного американского города. Я сидел рядом со своим другом Сашей Кантышевым. Разглядывая Нью-Йорк с высоты двух тысяч метров, он толкнул меня локтем, сказал:
– Посмотри, как много огней! Махина!»
Каиров проскакивал взглядом неинтересные, с его точки зрения, места.
«В тесной улочке остановились. В гостинице – небольшом сером доме – нас разместили по номерам. Потом девушка – гид, провожавшая нас от аэродрома до гостиницы, подошла ко мне и сказала: «Я знаю, вы будете работать на заводе моего отца. Если хотите, я покажу вам Нью-Йорк». Её звали Брон. Мы шли по улице, параллельной Бродвею. Кругом горела, сверкала, слепила глаза реклама. И оглушительно выли сирены»...
«...В другой раз к террасе, на которой мы пили чай, подъехала роскошная открытая машина. Из нее вышла Брон и, как старая знакомая, приветствовала меня.
– Я хочу покатать вас на автомобиле,– сказала она.
Дорогой пояснила:
– Практикуюсь в русском языке – вы мне очень помогаете.
Мы до вечера ездили по Нью-Йорку, а затем у ярко освещенного подъезда Брон остановилась:
– Это студенческое общежитие. Хотите посмотреть, как я живу?
Да, конечно, я очень хотел взглянуть, как живет дочь капиталиста.
Как и во всех общежитиях мира, тут был длинный коридор и небольшие комнаты. Брон жила не одна – с подругой, тоже студенткой. Я был откровенно удивлен простотой й бедностью обстановки. Невольно оглядел платье Брон – оно было красивым, даже изящным, но из материала обыкновенного и, как мне показалось, дешевого. Брон не носила украшений – один миниатюрный перстень неярко поблескивал на пальце.
– Бедновато живете. А рабочие на заводе говорили, что ваш папа мультимиллионер.
– Да, мой папа богат, но он потому и богат, что умеет беречь деньги. Он хочет, чтобы дети его стали деловыми людьми. На время учебы в институте он заставляет нас жить, как другие студенты...»
Каиров остановился тут, стал выписывать места, которые, по его мнению, могут бросить тень на Самарина. Записывал он в конце своего нового толстого блокнота. И начала записей обозначал знаками, сокращенными словами, которые понятны были только одному ему. И сделал для себя приписку: «Попросить С. принести кинокамеру. Любопытно будет на нее взглянуть». Каиров вновь склонился над статьей.
Дочитав статью, Каиров с раздражением отшвырнул подшивку на край стола. «Болван! – в сердцах ругнул он Самарина.– Ничего не сказал о камере... и вообще о Брон».
Борис Фомич вынул из стола письмо Пагнуса, прочел ещё раз от начала до конца. «...Стала сенсацией для газет нашего штата». Какого штата?.. Ведь речь идет о Нью-Йорке. Ах да – Нью-Йорк тоже входит в штат. Он, кажется, так и называется – Нью-Йорк. Впрочем, все это надо ещё выяснить. В Москве зайду к Соловьеву и все выясню. Да, да – у него все выясню и все узнаю».
После обеда в кабинет Каирова без стука вошел Самарин. Каиров метнул на него недобрый взгляд, но тотчас же повеселел, оживился, протянул руку:
– Андрей Ильич! А я хотел посылать за вами. Смотрите, какие книги я выписал из Ленинграда. Тут, брат, вся новейшая электроника!
Каиров вышел из-за стола, обнял Самарина за талию, прошел с ним по кабинету. Сзади они представляли зрелище умилительное и комическое. Толстый бодрячок с лоснящейся плешью на голове, подобно отцу родному или меценатствующему другу, вел по кабинету высокого молодца. Одеты они были празднично, нарядно: Самарин – в светлый костюм, искрящийся серебристой ниткой, Каиров – в модный дорогой костюм темного цвета.
– Вы, молодой человек, скрытны и замкнуты,– фамильярно, с отеческой ноткой в голосе журил Самарина Борис Фомич.– Объездили много стран, много там чудес повидали, а ни слова от вас не услышишь – ни гу-гу, молчок, словно воды в рот набрали. У вас, говорят, кинокамера есть уникальная,– принесли бы в институт, показали мне. Я и сам люблю поснимать пейзажики разные и все другое, что достойно внимания, что нам горизонты мыслительные расширяет, вкусы и нравы смягчает. Вот поедемте со мной в Москву и туда камеру захватите. А?.. Возьмете с собой камеру?..
– А зачем я в Москву поеду?
Каиров вдруг посерьезнел, сдвинул морщины у переносицы. Идея захватить с собой Самарина явилась ему вдруг, но чем дольше он обдумывал эту идею, тем больше она казалась ему разумной и реальной. «Его надо увезти с собой,– говорил себе в эту минуту Каиров.– Здесь он будет болтаться, а там я посажу его в номер и заставлю дописывать последнюю часть книги. А вечерком за чаем или на концерте каком он мне расскажет подробности своих американских приключений».
– Да, да,– сказал Каиров Андрею,– вы поедете со мной в Москву. У меня там дела по электронике, мне без ваших консультаций не обойтись. Решено – мы едем.
Они ходили по кабинету, Каиров журил Самарина:
– Вы все чуждаетесь, редко заходите. Пока вас не позовешь – не зайдете. А ведь мы с вами не просто сотрудники, коллеги – вы для меня немножко больше, чем подчиненный, я для вас – немножко больше, чем начальник. Мы теперь сподвижники, соавторы – нас и водой не разольешь, не то что чем другим. А-а? Ну что вы скажете?.. Или, может, я не прав?.. Или не вы меня совратили с пути истинного и сделали электроником?.. Посмотрите, посмотрите-ка, мил дружок, какие книги у меня на столе, какие схемы, чертежи... Да я теперь помешан на электронике, я теперь ничем другим не занимаюсь, как только электроникой. У меня и в голове теперь одна электроника сидит. Я и дом из-за нее, проклятой электроники, позабыл. От меня, можно сказать, из-за этого нового увлечения жена сбежала.
Андрей равнодушно воспринял мимолетно оброненную весть о сбежавшей жене.
– Ну скажите, Андрей Ильич, вы ведь слышали мою семейную историю?
– Кто-то говорил, но в общих чертах. Я не любопытен, Борис Фомич. Своих забот хватает.
– Если заботы ваши по части женщин – плюньте на них. Право, женщины не стоят того, чтобы наш брат по ним сокрушался. Верьте моему опыту – я знаю.
«Неужели до сих пор,– думал, между тем, Каиров,– он не знает, что Мария моя жена... Бывшая жена?.. Значит, между ними ничего нет, значит, зря я в душе клепал на него и поносил всяческими словами. И на Марию зря накричал. Ох-хо-хо! Пути господни!»
Борис Фомич крепче сжимал локоть Самарина: от мысли, что Самарин, может, и не виноват, становилось легче на душе, веселее. Как-никак, а с этим молодцом ему предстояло потрудиться. Пожалуй, понадобится с полгода для завершения работ, связанных с изданием книги. Впереди – его поправки, корректура. С нейтральным человеком легче... Камень не висит на сердце, ненависть не гложет.
«Но как мне поступить потом? – заглядывал он вперед.– Как убедить людей, что не он, Самарин, автор книги и машины. Самарин лишь сотрудник лаборатории, он лишь помощник Каирова – один из многих помощников. И только!»
Каиров оставил Самарина, пошёл один по кабинету. Подошел к раскрытому окну, расставил широко ноги, скрестил на спине руки. Со двора доносился шелест листвы старой ивы. Дерево поднялось чуть ли не до крыши здания, а оттуда, с вышины, опустило до самой земли свои плакучие ветви. И в жаркую погоду, и в пасмурные дни листва блестела зеленой краской и чуть слышно шумела. Внизу под ивой бежал ручеек,– может, это он шумел, а не листва? Стиснутый камнями, но веселый и говорливый, он бежал своей дорогой и давал жизненные соки старому дереву. В жаркие дни июля ручеек почти совсем пересыхал, но в нем ещё было достаточно энергии, чтобы питать дерево. Каиров не любил старую иву, однажды он потребовал срубить дерево, заслоняющее ему свет, но какой-то ретивый работник треста Зеленстрой сказал: «Об этом не может быть и речи.– И ещё пригрозил: – Не вздумайте срубить самовольно. Заплатите штраф». И теперь Каиров старался не смотреть на иву и не слушать её немолчного шума. Он устремил взгляд в ту часть окна, где виднелась полоска неба и откуда, как ему казалось, струились запахи приазовской и придонской степей.
Утром следующего дня Каиров узнал неожиданную и приятную для себя новость: в свой родной город Приазовск приехал академик Терпиморев – специалист по электронике, учёный с мировым именем. С ним находился его помощник Роман Соловьев. С Романом Каиров водил давнюю дружбу и, как только узнал о приезде академика, тотчас же позвонил приятелю. Тот приглашал Каирова заехать в Приазовск, обещал свести с академиком. Борис Фомич заторопился, позвал Самарина:
– Готовьтесь к отъезду. Только, чур, одно условие: заедем в Приазовск. Там отдыхают академик Терпиморев и мой друг Соловьев. С ними нужно кое-какие дела решить, в том числе и наши с вами общие.
– Какие же?
– Например, судьбу рукописи.
– Но рукопись не готова.
– Готовы две части. Покажем их академику.
В электронике Терпиморев – первый человек. Молите бога, чтобы рукопись ему понравилась.
Предложение задержаться в Приазовске озадачило Самарина, но спорить он не стал. Договорившись о месте встречи, они разошлись: Самарин пошёл домой, а Каиров – к директору института.
Борис Фомич не шел – трусил рысцой по коридорам. Склонив набок голову, устремив взгляд под ноги, он не замечал встречавшихся ему людей: во-первых, многих не знал, особенно молодых, недавно пришедших в институт и заполнивших бесчисленные лаборатории; во-вторых,– и это, пожалуй, главное – Борис Фомич не мог найти верного тона в отношениях с людьми незаметными, незначительными, не играющими в институте какой-либо важной роли.
Директор, как всегда, был занят. Но Борис Фомич лишь головой кивнул секретарю и привычно навалился плечом на обитую желтой кожей дверь. В приставленном к столу кресле сидел известный Каирову журналист Евгений Сыч.
– Знакомьтесь,– сказал директор,– корреспондент областной газеты. Обслуживает район, где почти все наши экспериментальные шахты.
– Мы знакомы,– заговорил Каиров, пожимая руку Сычу.– Я давно хотел с вами встретиться.
Ваша помощь нам частенько бывает нужна. Каиров заговорил об «Атамане», о новых шахтах района.
– Мы ведь как раз в вашем районе большую работу ведем. В частности, моя лаборатория... Рассчитываем на помощь, товарищ Сыч...
Сильно закашлялся директор. Трясущейся желтой рукой он полез в ящик стола, достал белые крупные таблетки. Его грузное тело все содрогалось от кашля, глаза налились слезами.
– Лежали бы дома, Николай Васильевич,– с напускной строгостью проговорил Борис Фомич. И, обращаясь к Сычу: – Вот он всегда так, наш директор: не долечится и – на работу. Будто здесь все остановится без него или пожар случится.
Николай Васильевич Шатилов глубоко и безнадежно болел. Он перенес два инфаркта и с тайным страхом ожидал третьего. В последнее время у него к тому же усилились приступы болезни печени, после которых он долго не мог подняться на ноги, а поднявшись, ходил разбитый и желтый. Состояние здоровья и было причиной его перевода в институт. Раньше он работал начальником крупнейшего в стране комбината «Степнянскуголь», слыл за умного, энергичного руководителя, первейшего в стране знатока угольного дела. Ему бы после болезни попроситься на пенсию, но он вбил себе в голову роковую мысль: «Уйду на пенсию – умру». И принял предложение стать директором института. Вот и тянет Николай Васильевич непосильную ношу. Ученые киты, подобные Каирову, выходят из повиновения, молодежь подтрунивает над ним. Слишком уж часто Шатилов не бывает в институте. Секретарь заученно говорит: «Директор болен». Когда в институте возникает конфликт и требуется вмешательство директора, ученые безнадежно машут рукой. Наиболее откровенные не преминут съязвить: «Хотите в гроб уложить директора».
– Да, да, мы должны вместе,– прокашлявшись, сказал директор,– наука и пресса – двигатель прогресса. Вместе, в одну точку.
– Статейку б надо поместить,– подсказал Каиров.– Рассказать о поисках. Мы теперь электроникой занялись – большие дела делаем.
– Вот эти ваши дела и привели меня к вам. Говорят, приборчик у вас есть любопытный – АКУ называется.
– Есть такой,– сказал Каиров, кинув быстрый, тревожный взгляд на директора. «Все ли тут чисто?» – говорил его взгляд.– Хороший приборчик, очень он нужен горнякам,– пояснил учёный.
– Говорят, АКУ был уже установлен на шахте, да сырой, недоделанный? – обратился с вопросом к Каирову журналист и вынул из кармана блокнот, приготовился писать.
Каиров снова взглянул на директора: «Нет ли тут подвоха?», но помутневший от сердечной боли взор директора ничего не говорил Каирову. Приходилось дуэль выдерживать в одиночку.
– Обычное дело,– заговорил учёный,– механизм проходит испытание, люди выявляют неполадки, устраняют их. Ординарный случай.
Сыч на это ничего не ответил учёному, но тщательно записывал его пояснения. Каиров заглядывал журналисту в блокнот, но ничего там не мог разобрать. Интерес Сыча к прибору Самарина ему не нравился, он сердцем чувствовал что-то неладное. Не нравилась ему и манера Сыча со всем соглашаться, поддакивать, а свои тайные мысли придерживать за пазухой.
– Покажите в газете наших учёных, например Папиашвили,– продолжал советовать Каиров.– Светлая, скажу вам, голова. Мы вам и других назовем.
– Конечно, конечно, хороших людей много,– согласился Женя, поднимаясь со стула.– Непременно напишем! Сыч подошел к директору, тепло простился с ним. Кивнул Каирову. И пошёл к выходу.
Каиров и Шатилов, проводив взглядом корреспондента, несколько минут сидели молча и недвижно. Они не смотрели друг на друга – каждый думал о своем. Директор знал больше Каирова о намерениях Сыча; журналист уважал Шатилова и говорил с ним откровенно. У него уже собран кое-какой материал о приборе Самарина. Судя по всему, статью он напишет нелестную для института. «Вот тебе и новые неприятности! – думал Шатилов, прислушиваясь к болям в сердце.– А все из-за него, Каирова,– досадовал директор.– Бесплодная лаборатория – вот и приходится собирать с миру по нитке для отчета. И дернул меня черт санкционировать эту затею!..»
Хотелось бы Шатилову рассказать о фактах, собранных Сычом, да боялся директор крупного разговора – сердце заболит ещё сильнее. А рассказать бы хотелось. «Так, мол, и так, уважаемый Борис Фомич, этот молодой-то, белобрысенький да с блокнотиком – по вашу душу приходил. У него в папочке ух какой материальчик лежит! И письмо от инженеров «Зеленодольской». Пишут о приборе Самарина, о том, какую важную работу исполняет прибор на шахте, как опасно горнякам оставаться без него. А корреспондент – паренек дошлый – все выяснил, везде побывал. И в техническом управлении был, видел там бумагу из института. Подписал её Каиров. Пошёл «дефекты» в приборе, обосновал, убедил снять его и направить ему, Каирову, на доработку. А ну-ка, подождет-подождет дошлый журналист да посмотрит потом на «доработки» – выяснит, что никаких доработок там не было,– вот тогда намылит он нам шею на глазах у всего мира. А ещё, не приведи господь, да в то самое время, когда шахта останется без прибора, кто-нибудь из шахтеров нарвется на оголенный провод. Словом, дельце нехорошо пахнет, И хоть я и сам намекал подправить кое-что в приборе, но снимать его и направлять в институт я не приказывал. Нет-нет, тут уж один ты виноват, один,– корил он Каирова.– А мы твои фокусы знаем. «Доработает», прибавит какую-нибудь кнопку, а потом зачнет шуметь на всех собраниях. Дескать, смотрите, какой прибор соорудила лаборатория шахтной автоматики!..»
Тут мысли директора прервал Каиров:
– В Москву надо ехать. На совет.
– Да, да,– очнулся от невеселых мыслей Шатилов.– Поезжайте.
– Самарина хочу с собой взять, не возражаете?
– Зачем Самарина?
– Вдруг консультации нужны будут. Я ведь электроник не ахти какой.
– Да, да, конечно. Поезжайте. Я сейчас пойду домой, валит меня проклятое сердце,– ну да вам подпишет предписание мой заместитель.
Каиров простился с директором и, не успев выйти из кабинета, забыл о дурных предчувствиях, навеянных визитом корреспондента. Поездка в Приазовск, а затем в Москву представлялась ему приятной, и он весь отдался новому, бодрому настроению.
