Текст книги "Подземный меридиан"
Автор книги: Иван Дроздов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)
9
Напротив того места в цехе, где стоит длинный металлический стол Самарина, настежь раскрыты окна, в них с институтского двора, с побуревших, пожухлых клумб и подстриженного кустарника медленно плывут тончайшие нити осенней паутины и густо тянут запахи высыхающей, томящейся от солнца травы. Сентябрь в Степнянске всегда бывает тихий, сухой и теплый. В такое время в море бы Азовское или на пляже растянуться, но для Андрея как раз сентябрь выдался самым горячим и напряженным. Он монтирует последний блок машины – последние пайки проводов, последние клеммы, контакты, точки включения, переключения, рычажки и кнопки. Товарищи его разъехались: Петя Бритько в отпуске, Саня Кантышев в Киеве сдает экзамены в аспирантуре; Андрею помогает Каиров. Борис Фомич стоит за столом и паяет проводки; расстегнул ворот белой нейлоновой рубашки, засучил рукава и работает с Самариным с утра до вечера. Иногда, увлекшись работой, он поет свои песенки о шахтерской жизни, в другой раз, не прерывая дела, примется сетовать на судьбу, ворчать на свою долю.
– Наука любит простофиль,– говорит он, откладывая работу и усаживаясь на край стола.– С тех пор как я себя помню, я тяну слишком много. Все видят, что могу, и валят. Но довольно! Лошадь отработала свое, и ей пора сбавить ход. Теперь вот помогу тебе свалить с плеч «Советчика диспетчера», добить книгу и тогда начну новую жизнь. Немножко будем отдыхать: ходить в театр, в городской сад, заглядывать на огонек к товарищу. Каиров не железный, Каиров тоже человек.
Перед ними лежат чертежи, исполненные Самариным, но ни Каиров, ни Самарин в них не заглядывают. Андрей на память помнит схему своего блока, а Борис Фомич, из страха перепутать проводники, все время обращается к Самарину, спрашивает, как и куда припаивать провод, пластинку или какую-нибудь деталь. При этом говорит:
– Ты, Андрей, извини меня, старика, я и сам все вижу по схеме, да боюсь перепутать. Не дай бог!
– Что вы, Борис Фомич! – смущенно отвечает Андрей.– Да разве я что думаю... Шли бы вы домой, уж поздно.
– Нет, нет, Андрюха. Домой я хотел тебя проводить. На тебе лица нет от усталости, а я что ж, я ещё потружусь.
Андрей на это ничего не отвечает. Закручивает в жгуты разноцветные проводки, зачищает концы, паяет, а сам нетерпеливо смотрит на часы. Он знает: Маша сегодня выйдет из театра рано, в девятом часу,– он бы хотел встретить её у выхода из театра, но бросать работу и оставлять одного Каирова неудобно. С того дня, когда они вернулись из Москвы, Каиров стал относиться к Андрею ещё лучше, он, как родной, близкий человек, проявляет о нем заботу, он с тех пор забросил лабораторию, почти не бывает в кабинете, а все время за столом рядом с Андреем. Сюда же ему приносят на подпись бумаги, здесь по необходимости он принимает и посетителей. А сегодня Борис Фомич не пошёл на обед; вынул из папки бутерброд, маленький термос и ел прямо у стола. Рабочие, проходя мимо, дивятся учёному, с уважением здороваются с ним. В институте все знают, что Каиров и Самарин заканчивают монтаж электронной машины; знают и об отзыве академика Терпиморева. «Чистый» математик Инга Михайловна Грива под большим секретом кое-кому рассказала об удивительном новшестве, внесенном Каировым в конструкцию машины, что оттого машина будет принципиально отличаться от всех других электронно-вычислительных машин и что будто бы этим новшеством сильно заинтересовались в Москве. Ввиду этих слухов всем в институте становится понятным рвение Бориса Фомича. Да и что может сделать один Самарин, этот малоопытный молодой человек?!
– Андре-э-й! – негромко кричит Каиров, смачивая паяльник в канифольном порошке.– Андре-э-й!
– Что, Борис Фомич?
– Иди-ка домой. Домо-о-й! Слышишь?..
– Вот сейчас закончу узелок и пойду, Борис Фомич. А вы?..
– Я ещё попаяю, попаяю, Андрюха. Мне торопиться некуда. Меня никто не ждет, я никому не нужен. Стар и немощен – кому я нужен.
Борис Фомич поет:
Были когда-то и мы рысаками...
А ты иди, иди, Андрюха! Ты молодой, красивый,– у тебя, чай, и невеста есть. Есть, конечно, да только ты молчишь как рыба. Скрытный ты, Андрюха, человек. От меня даже скрываешь. А мы ведь с тобой, как родные, теперь нас и водой не разлить. Ты меня к НОЕОЙ науке приобщил – к электронике проклятой. Железным канатом прикрутил. Я теперь и жизни не представляю без электроники – вот как привязался к ней. Все прошлые дела забросил. Ну да, может, это и к лучшему. Мы живем в век атома и электроники. А как если в стольный град Москву меня затянут, я и тебя за собой потащу. Хочешь не хочешь, потащу. Для общей пользы, для блага отечества тянуть буду. А там мы и дружка твоего... как его?.. Пивня к себе затянем. К нашей-то электронике да подсоединим его бионику... Мы с тобой, Андрюха, такие дела заварим – небу будет жарко!
Андрей, допаяв узел, пошёл домой – он надеялся встретить в театральном скверике Марию, а Каиров остался в цехе, продолжал работать. В цехе никого в этот час уже не было, и ему никто не мешал предаваться радостным мыслям о тех выгодах и благах, которые ему сулили книга и машина. Он теперь втайне был уверен, что Самарин включит и его в список создателей машины и он, Каиров, будет не только соавтором книги, но и творцом машины, её изобретателем; что скоро, совсем скоро они её закончат и институт станет оформлять документы, связанные с её созданием; машину будут в срочном порядке двигать в производство, благо в Степнянске недавно вступил в строй завод электронно-вычислительной аппаратуры. Директор завода хорошо знаком Каирову, да и заместитель министра по науке друг Каирова, им стоит показать отзыв Терпиморева да со стороны Соловьева нажать – колесо закрутится быстро, очень быстро. Вот только бы Самарин не заартачился, только бы Андрюха (Каиров теперь и заочно стал называть Самарина Андрюхой) не задурил. «Но нет,– утешал себя Каиров,– он парень добрый, простодушный, да к тому же я и действительно немало сделал для машины. Вот и работаю с ним вместе – все видят, как я работаю, все хлопоты взял на себя, устройство рукописи – надо же и такие дела кому-то делать».
Каиров достал из папки остаток недоеденного бутерброда, стал с наслаждением жевать колбасу и хлеб. Ему было приятно сидеть допоздна возле машины, как-то хорошо было на душе, и хорошие мысли лезли в голову. Другой бы на его месте не церемонился: подумаешь, изобретатель-самоучка, желторотый птенец в научных делах – Самарин!.. Да что он для тебя, маститого учёного, руководителя главнейшей в институте лаборатории. Да ты уже потому только причастен к созданию машины, что разрешил это её создание, позволил Самарину трудиться, обеспечил всем необходимым, создал условия.,. А кто ей даст право на жизнь, кто двинет её в серию, на шахты!
Но тут Каирова словно кто одергивал во время запальчивой речи, словно кто-то умный и всезнающий скептически улыбался и покачивал головой. Знаем, мол, Борис Фомич, мы эти речи, обманывай ты себя, а мы-то учены, мы-то эту механику понимаем. Ну будь ты хоть один раз до конца честным, признайся: обкрадываешь парня при белом дне. Так ведь. Ну что ты понимаешь в этой электронике?..
Борис Фомич соскочил со стола и в растерянности прошелся взад-вперед. Он далее оглянулся вокруг: нет ли кого поблизости, не подслушал ли кто его тайные мысли, но потом взял себя в руки и вновь начал думать о том, что бы сделал Самарин без него,– да у него и мысли не было о книге! А с машиной он бы возился до морковкина заговенья, да и неизвестно, сделал бы он без него машину?
Эти мысли возвращали Каирова к состоянию той глубокой всепроникающей радости, которая охватывала его от предвкушения всего того, что должно было произойти после создания машины, и особенно от его планов и надежд, связанных с переводом в Москву и, следовательно, с возвращением Марии, как заблудшей овцы, под его крышу, с примирением, которое непременно должно состояться между ними.
10
Редко случались у Маши незанятые вечера. Но вот каким-то чудом выдались три свободных дня, и она решила провести их в горняцком поселке, понаблюдать шахтеров в их естественной, родной обстановке. В пьесе местного журналиста Евгения Сыча «Покоренный «Атаман» ей поручена роль жены молодого горняка. Маша давно мечтала сыграть современную советскую женщину – впервые представилась ей такая возможность. Впрочем, не только Маша, но и все артисты встретили пьесу из современной жизни рабочих как праздник. В ней много верных картин, колоритных фигур – вся она как бы вырвана из жизни и потому взволновала артистов.
Действие новой пьесы происходит на шахте, в горняцком поселке, в семье шахтера. Маше хотелось своими глазами увидеть все то, чем живет её героиня.
Селезнев был ещё в конторе, когда Маша вошла к нему. Сидел он один и смотрел в пустой угол кабинета. Не сразу заметил вошедшую: он пребывал в глубокой думе и чуть вздрогнул, услышав знакомый голос Марии. Пожал ей руку, провел к столу, усадил в кресло, а сам сел напротив. И весь подался к ней, чем выражал и радость от встречи, и готовность слушать гостью.
– Если не секрет, чем вы так были озабочены? – спросила она.
– А-а... да тут... история одна. Нет хуже, когда сделаешь гадость и не имеешь возможности поправиться. Ну да ладно, я рад вас видеть, Мария Павловна. С чем пожаловали к нам? Я ведь знаю вас: из простого любопытства и тем более из желания видеть меня вы к нам в гости не придете.
– Почему вы обо мне так судите? А я взяла вот да пришла.
– Милости просим. Всегда вам рады.
Говорил, а сам думал: «Нет-нет, Мария Павловна, так просто, за здорово живешь, вы к нам не пожалуете». Но, как человек деликатный, решил больше рассказывать, чем спрашивать.
– Недавно я повесть Горького «Трое» читал, так там старик Еремей говорит: «Я вот, видишь, жил-жил, глядел-глядел,– столько неправды видел – сосчитать невозможно! А правды не видал!..» Запали мне слова эти в душу, и как против совести покривлю – вспоминаю их, и гадко станет на душе.
А жизнь так устроена – часто надо... кривить.
– Наговариваете на себя, Александр Петрович. Я слышала, вы человек справедливый.
– А-а, не говорите, Мария Павловна! – махнул рукой Селезнев.– Все мы справедливы до поры, а случится против себя пойти – тут и вышла вся справедливость. Тотчас, наружу кривда полезет.
Он ещё раз взмахнул рукой, точно отгонял от себя «кривду». Решительно поднялся, подошел к окну. Нет. Селезнев не рисовался перед Марией, он был действительно озабочен происшедшим и теперь под воздействием заговорившей в нем совести не мог найти себе места.
– Ну вот скажите мне, Мария Павловна,– вернулся он в кресло.– В вашем театре есть, наверное, разные люди... как и везде. Есть строптивые и есть покорные, есть одаренные и бесталанные.
– Всякие есть,– согласилась Мария. И поглубже села в кресло, положила сумочку на колени. В дверях появилась секретарша, совсем юная девушка, тоненькая, робкая.
– Вас ждут электрики,– сказала секретарша.
– Пусть идут домой,– приказал Селезнев.– Я их завтра в нарядной соберу.
Про себя Маша отметила: «Селезнев не распускает передо мной хвост, ведет себя просто, как товарищ, как человек, уважающий в собеседнике человека». И это Маше нравилось, располагало её к откровенности.
– А не доводилось ли вам наблюдать в талантливых людях строптивость, а в бездарных – покорность. И даже частенько – льстивость?
– Пожалуй, тут какая-то зависимость есть,– смеясь, согласилась Маша.
И вспомнила артиста Жарича, его вечную вражду с режиссером. Многих других артистов представила – и то, как меняются их физиономии при появлении начальства, а другим, вроде Жарича, хоть трава не расти. Они держатся ровно со всеми. Да, конечно, тут определенно есть зависимость.
– Не помню, с Моцартом это случилось или с Бетховеном,– начала Маша,– но только композитору на узкой тропе встретился император. Стоят друг перед другом, не желая уступить дорогу. Император узнал композитора и говорит: «Ты что же, маэстро, не уступишь дорогу императору?» На что композитор ответил: «Император обязан своему положению своим рождением, а я – трудом. Так кто же из нас больше заслуживает почести?» Вот вам, Александр Петрович, и ответ на ваш вопрос. Труд и талант рождают в человеке достоинство.
– Эк-ка вы меня припечатали! – поднялся Селезнев.– Я-то лишь предполагал, а вы как ловко все обосновали. И все-то верно, все именно так и есть, как вы говорите. Ай-ай, как у нас сегодня нехорошо вышло! Словно меня бес за язык дернул.
– Да что случилось?
– Ничего особенного, обыкновенную несправедливость учинили. Собрались это мы сегодня в узком кругу... ну наше шахтное начальство. И решили, кого представить к награде. Из двух горняков выбрали того... который послабее в деле, зато покорнее. Нет-нет! – поднял руки Селезнев, словно Мария на него нападала.– Он тоже хорошо работает, можно даже сказать, отлично, но тот... Баринов – лучше.
– Баринов почестями не обделен. Он у вас полный кавалер орденов шахтерской славы.
– Не тот Баринов, Мария Павловна. Святослав Баринов, младший из династии. Не то чтобы строптив он или на язык скор – нет, наоборот, в дискуссии вступает неохотно, а вот недолюбливает его бригадир. За что? Ума не приложу. Думается мне, в рюмку Баринов не заглядывает, а бригадир тяготение к вину имеет. И любит, когда горняки его угощают. Так, может, потому сегодня и покривил душой бригадир, представил к награде другого, а мы все, дурьи головы, на поводу у него пошли. Вот и свершили несправедливость.– Помолчав, Селезнев добавил: – Бариновы все таковы, вся династия. Они отношение к людям и труду от старика Егора Афанасьевича унаследовали. Сорок пять лет старик в лаве проработал, а душой никогда не покривил.
– На одной шахте сорок пять лет?
– На нашей, «Зеленодольской». В прежнее время её «Шубинкой» звали. По имени шахтного домового... Шубина. Слышали про Шубина?
– Нет,– покачала головой Мария.
– Э-эх, живете в горняцком краю, а про Шубина не знаете. Да он, по старому горняцкому поверью, в каждой шахте проживает. Хозяин подземного царства и хранитель сокровищ. Другие говорят, один он на все шахты, а только из одной в другую переходит, за порядком наблюдает. Что не по нему, так с шахтеров спросит: одного-другого придавит или придушит, а то пожар учинит и дальше проследует. На нашу шахту сердит был Шубин, много душ он здесь загубил, за то и «Шубинкой» её прозвали.
– Вы, Александр Петрович, будто страшную сказку мне рассказываете,– проговорила Маша, чувствуя, как по телу её мурашки пробегают.
– Я ещё когда студентом был и на «Зеленодольской» практику проходил, Егор Афанасьевич мне шахту показывал. Он здесь все закоулочки знает.
– А сейчас Егор Афанасьевич приходит на шахту?
– Как нe приходит! В месяц раз или два спускается в лаву и отбойным молоточком уголек рубает. Не может он без шахты.
– А мне он шахту не покажет?
– Попрошу старика. Думаю, с великим удовольствием проведет он вас по лавам. Да я и сам, если позволите...
– Нет-нет! – взмолилась Мария.– Не смею отрывать вас от дела. К тому же и познакомиться со стариком хочу. Может, он меня и домой пригласит. Я бы тогда и семью его увидела, и как живет он.
Тут снова вошла секретарша.
– Баринов пришел!
Маша удивилась – точно по сценарию развертывается действие. Она, конечно, была уверена: сейчас увидит старого шахтера.
– В красный уголок его пригласите,– сказал Селезнев и обратился к Марии: – Пойдемте.
Они прошли в красный уголок, и здесь Мария увидела парня лет двадцати. Он с достоинством сказал:
– Здравствуйте!
В его темно-синих глазах угадывалось смущение, но он был совершенно спокоен. «Молодой Баринов»,– догадалась Мария. А Селезнев подошел к столу, сбросил с него покрывало. И тут все увидели белоснежного медведя, завернутого в целлофан, голубенькие детские валеночки и детский костюмчик в красивой и тоже прозрачной упаковке.
Селезнев протянул парню руку, сказал:
– Ну, Святослав, поздравляю с первенцем и прошу принять подарок сыну. От имени шахты, шахтеров прошу.
Парень тут и зарделся. Лицо и шея его налились малиновым цветом, глаза увлажнились... Он пожимал руки то Селезневу, то Марии и говорил: «Спасибо... Спасибо...» Потом неловко сгреб подарки и так лее неловко вышел.
– Это вы о нем мне рассказывали? – спросила Мария, улыбаясь и пряча волнение, которое охватило и её.
Она была растрогана вниманием начальника шахты к рабочему, благородством их отношений, наконец, самим фактом рождения сына у такого славного парня, каким показался ей Баринов. Она только никак не могла понять, как это такой красивый, скромный молодой человек может не нравиться бригадиру? Селезневу сказала: «Хорош брат у Дениса Баринова и похож на него – как две капли воды. Я, правда, Дениса издалека со сцены видела да ещё на портретах, когда его в областной Совет депутатом выбирали. С приятной усмешкой и, видно, с характером парень».
Селезнев задумался. Его карие подвижные глаза вновь устремились в пустой угол кабинета. Как бы рассуждая сам с собой, сказал:
– Да, хороший парень Святослав. Редкой души человек. Впрочем, Бариновы все таковы. Потом предложил Марии:
– Хотите, съездим к старику Баринову. Посмотрите, как он живет, а если пожелаете, останетесь у них на все три дня. На зеленой заезженной «Волге» они ехали по главной улице горняцкого поселка. Невдалеке от ворот шахты догнали молодого отца, нагруженного подарками. Селезнев кивнул ему, и Святослав Баринов, отвечая начальнику шахты, чуть не выронил мишку. Маше очень хотелось повернуться, взглянуть ещё раз на младшего из династии Бариновых, но чувство такта её удержало.
Старика Мария и Селезнев нашли у пивного ларька – «гадюшника», как назвал потом сам Егор Афанасьевич это питейное заведение.
– Петрович!.. Свежее пиво! – встретил Баринов начальника шахты. И косо, но без зла и без любопытства взглянул на Марию, стоявшую у дверцы машины. В голосе его и в движениях не было ни суеты, ни лести,– он, так же как и его сын, младший Баринов, говорил спокойно, с чувством своей силы и достоинства.
Маша подивилась молодому блеску темно-синих глаз – они, так же как и у сына, излучали добродушную приветливость, были настежь открыты перед человеком, и все-таки, несмотря на это, Маша не могла долго выдержать бариновского взгляда: казалось, строгий учитель смотрит ей в душу, слышит и знает все её тайные мысли.
– А мы к тебе, Афанасьич,– сказал Селезнев.
– Милости прошу, сейчас и пойдем.
Мало-помалу их обступили люди, большею частью шахтеры с «Зеленодольской»,– и кто из них посмелее, здоровался с Селезневым, кто предлагал кружечку, а кто-то кричал Маше:
– Идите сюда, девушка, мы вас пивом угостим. Не стесняйтесь. Мы здесь, как немцы и чехи, пиво все пьем, разве что только столбы воздерживаются.
А щуплый пожилой человек в клетчатой рубашке, видимо принявший не только пива, но и ерша, протиснулся к Баринову, взмолился:
– Афанасьич, голубчик! Скажи ты им, ради бога, был ведь я капитаном третьего ранга?.. Ну, скажи,– не верят, черти полосатые.
Кто-то из толпы гудел:
– Этак ты после пятой кружки и до адмирала дойдешь.
– Зря потешаетесь над человеком,– остановил шумевшего Баринов.– Правду он говорит. Я его сразу-то после войны и сам видел в морской форме.
Как есть капитан!
Баринов чокнулся с «капитаном», осушил кружку. И сказал ребятам:
– Бывайте, я пошёл.
– Просьба к тебе Афанасьич,– сказал Селезнев, когда они подошли к машине,– посели у себя Марию Павловну на три дня. Артистка она из нашего театра, ей шахтерский быт нужно изучать.
– Если, конечно, я вас не стесню,– смущенно проговорила Маша.
– Отчего же стесните? Места у нас много, живите на здоровье.– С минуту погодя обратился к Маше: – Значит, на сцене представляете?
– На сцене,– кивнула Маша.
– Ну что ж, ладно.
Ехали долго молча. Но потом Селезнев спросил старика:
– А правда, Афанасьич, тот... малорослый-то, капитаном был? Баринов ответил не сразу:
– Он хоть неказистый с виду, а духом человек сильный. Мне с ним и в деле случалось бывать. Может, помните, в Западной лаве кровлю гасили. Работа по колено в воде, духота, редкий больше недели выдерживал, а он – ничего, в другое место не просился.– И тихо, раздумчиво добавил: – Капитаном он не был, а на флоте служил. И не на корабле будто, а в береговой артиллерии.
– Врет он, выходит.
– Ну, не совсем врет, душа у него так устроена.
Пригрел у сердца голубую мечту и сам же в нее поверил. Душа яркого, значит, просит, вот он и выдумал капитанство. Далеко, непонятно и звучит хорошо: капитан!.. А что рядом, не в счет. Он однажды этот Вдовин, фамилия у него такая, в лаве над бездной повис. Схватился за электрический проводок и висит. Его током бьет, а он не охнет – только зубы стиснул и висит. Под ним, пожалуй, метров двести было – самолеты на такой высоте летают, а он минут десять висел на тоненьком проводке. Потом мы из уступа веревку ему бросили. Ишь ведь сила какая в человеке!.. Откуда берется?
Селезнев не перебивал Баринова, и Маша слушала, затаив дыхание. Она не могла понять, как это в лаве можно висеть, но, когда Афанасьевич сказал о самолетах, живо представила и высоту, и болтающегося над бездной человека. Ей снова захотелось взглянуть на Вдовина, услышать его притчу о капитанстве и вместе с Афанасьевичем заверить всех людей: да, да – был этот человек капитаном. Обязательно был!
В доме Бариновых гостье отвели комнату на втором этаже, в мезонине, с видом на степь, покрытую невысокими, туполобыми холмами, увитую шлейфами предвечерних туманов. Они стелились над балками, по дну которых бежала к прудам и озерам откачанная из шахтных штреков вода. Степь уставала от дневного солнцепека, она млела и нежилась в неярких лучах вечернего солнца; и шкивы на шахтных копрах к вечеру, казалось, убавляли свой бег, вращались не так резко, как днем,– спицы не сливались в единый темный круг, а резво мельтешили, оживляя пространство живыми кружевами. Из-за холмов, туманов, а иногда просто розовой дали выползали поезда – все больше с углем, и бежали они, словно игрушечные, по своим маршрутам. Маша, присев на балконе в плетеное кресло, провожала их взглядом. У нее были свежи впечатления дня, и ей казалось, что это продолжает свое движение поток угля, начатый в шахте, и что Селезнев, и Егор Афанасьевич, и все те горняки, которых она видела на шахте, а затем у пивного ларька,– это они нагружают составы, указывают им направление. Казалось, вот она сейчас закроет глаза и увидит Селезнева над каким-то пультом управления, его протянутую вперед руку, услышит гул лавы, громоподобный скрежет угольных комбайнов...
В начале улицы показался мужчина. Он шел к дому Бариновых. Маша почему-то решила, и почти с уверенностью, что это идет с работы Денис. Он друг Самарина – с ним интересно встретиться, поговорить. Да, это он, Денис. Идет не торопясь, приветствуя то одного встречного, то другого, иным пожимает руку, а иным кивает, говорит что-то, но Маша не слышит. Вот он поравнялся с пивным ларьком – тут и сейчас много людей. «Зайдет? Нет, не зайдет»,– загадала Маша, и более из детского любопытства, чем из серьезного интереса, стала наблюдать. «Зайдет? Нет, не зайдет». Потом решила: «Непременно зайдет». И точно, она угадала. Человек, в котором она теперь определенно признала Дениса, подошел к кружку людей и вместе с другими как бы стал «рассматривать что-то». Теперь Маша стала себя спрашивать: «Долго задержится у ларька?» Сама того не замечая, она и здесь, как на репетиции, искала зависимость отдельных человеческих поступков от характера человека в целом, от образа мыслей, психологического строя. По её представлениям, мужчина или молодой человек с цельным, волевым характером, конечно, может, идя с работы, завернуть к пивному ларьку, но вот проторчать там час или два не может. «Должны нее у него быть интересы, кроме тех, которые может удовлетворить случайное сборище людей?..– спрашивала Маша. Но затем тут же себе возражала: – А если в этом сборище оказался нужный для него, интересный человек?.. Или если его никто не ждет дома, а он к тому же не любит одиночества?.. Или как раз в это время он переживает беду и не хочет оставаться наедине со своими мрачными мыслями?.. Или... Или... Или... Сколько ситуаций может возникнуть в жизни человека, сколько хитросплетений и подчас необъяснимых обстоятельств воздействует на психику человека, на каждый его поступок,– и возможно ли, мыслимо ли рассчитывать в мельчайших подробностях схему поведения для человека, заранее создать, как говорит режиссер театра Ветров, модель роли, то есть планировать жесты, мимику, интонации? «Нет, нет,– возражала мысленно режиссеру Мария,– на сцене надо жить жизнью героя, а не делать «модель роли».
Денис почти тотчас же отделился от ларька и пошёл той же дорогой – домой. Он шел весело, смотрел по сторонам, в небо. Сновавшие над крышами воробьи, мелькавшие белизной оперенья сороки точно встречали его, и он был этому рад. Рад он был и тихому вечеру, безлюдной зеленой улице и тому, что смена его кончилась и он возвращается домой.
Денис ещё издали заметил на балконе Марию. Знал, что она остановилась у них на три дня,– отец, уже побывавший на шахте, сказал ему: «Девка она красивая, смотри у меня, чтоб все деликатно было!»
Денис, вспоминая эти отцовы слова, оброненные больше для шутки, чем всерьез, думал: «Какова она в жизни?.. А что, если и в жизни так же хороша, как на сцене!..» Украдкой поглядывал на балкон, старался умерить невольно поднимавшееся волнение.
– Добрый вечер! – крикнул Денис, подойдя к балкону, и остановился. Задрав голову вверх, он смотрел на Марию. И Мария смотрела на Дениса. Она теперь видела лицо Дениса. Ей показались забавными глаза, очерченные черной канвой угольной пыли, въевшейся в ресницы. Денис был словно загримированный. «Ему бы первых любовников играть»,– подумала Мария и ответила, как старому знакомому:
– Здравствуйте. Не ждали меня в гости?
– Мы вам всегда рады.
С этими словами он открыл калитку.
Балкон выходил на улицу, и Маша не видела, как во дворе встретили Дениса и зашел ли он в кухню – нарядный теремок, построенный Денисом в середине усадьбы,– или прошел в свою комнату, которая помещалась на втором этаже по соседству с комнатой, отведенной для гостьи. Мария подсела к зеркалу, взбила гребнем волосы. Тут как раз в комнату к ней вбежала девочка лет семи, в новом цветастом сарафанчике, в белых носочках, голубеньких сандалиях. Она приоткрыла дверь и прерывающимся голосом (быстро бежала по лестнице) в волнении проговорила:
– Тетенька, вас дядя Деня зовет.
– Я сейчас,– поднялась Мария и улыбнулась, погладила девочку по русой головке.
– Дядя Денис в теремке?
– Да. И бабушка там. Она молока вечернего принесла.
– Ну иди. Я сейчас спущусь.
Притворив за девочкой дверь, Маша снова подошла к зеркалу, поправила прическу. Повинуясь скорее инстинкту, чем осознанному желанию, она прихорашивала волосы, тщательно поправляла ресницы, брови.
В саду к Маше подбежала та самая девочка, которая только что была у нее.
– Меня зовут Люсей, а вас, тетенька, как зовут?
– Тетя Маша, Мария Павловна.
– Вы артистка – это правда?
Люся обняла Машу за талию, доверчиво прислонилась к ней головкой. Она, видимо, гордилась дружбой со взрослой красивой женщиной. Два мальчика – одному лет десять, другому – двенадцать – стояли у верстака под навесом сарая и, судя по косым взглядам, неодобрительно относились к фамильярности Люды. Однако они стеснялись гостьи и характера не проявляли. Егор Афанасьевич перевязывал яблоню: был увлечен работой и не видел появившейся в саду Марии. Денис стоял у резной дубовой двери и о чем-то пустяковом, домашнем болтал с Евдокией Петровной. Обыденность вида и то, что Евдокия Петровна и Денис, казалось, не придавали присутствию гостьи никакого значения, действовало на Марию успокаивающе. Она придержала шаг и нарочито громко стала о чем-то спрашивать Люду. Денис, заслышав её голос, кивнул на открытую дверь, сказал:
– Вас молоко ждет.
– Спасибо.
– У нас закон – на ночь кружка парного молока.
– Хороший закон,– улыбнулась гостья.
Маша невольно задержала взгляд на Денисе и оттого вдруг испытала неловкость. На щеках её зарделся румянец, и, как всегда в подобных случаях, Маша старалась взять себя в руки, быть непринужденной. Однако с этого момента спокойствие её было только внешним. Она прошла в домик, не торопясь выпила молоко. И едва вышла на порог, как к ней подошел Денис.
Не сговариваясь, они почти одновременно спустились с деревянного настила террасы, пошли в глубину сада – в сторону, обратную от дома и сарая с верстаком, возле которого продолжали мастерить младшие Бариновы. Солнце скатилось за дальние терриконы шахт, и небо засветилось золотистой голубизной, замелькало редкими звездами,– оно и поднялось выше, раздвинуло неоглядные пределы, призывно манило в светлую даль.
– Как это здорово,– заговорил Баринов,– что вам пришла мысль пожить у нас. Я хоть вволю нагляжусь на любимую артистку. Я вот уже два года хожу на спектакли с вашим участием. Мы вместе с Самариным ходим. Хорошо же вы играете! Честное слово, хорошо!
– А вообще вы любите театр? – спросила Мария.
– Нет, не люблю.
– Почему? – искренне удивилась Маша. Денис ответил не сразу. Они шли молча по дорожке, ведущей к белевшей в углу сада детской коляске. В ней спал Антон Баринов – самый младший представитель шахтерской династии, сын Святослава.
– Вопрос вы задаете нелегкий,– заговорил Денис.– В шахте вам бы любой горняк ответил двумя словами, но вам ведь нужно по-учёному, так, чтобы ясно было что к чему.
– Как раз наоборот: скажите просто. Так и понять будет легче.
С крыльца дома сбежала Ирина – мать Антона. Она, словно девочка, скакала между деревьями то на одной ноге, то на другой. Увидев Дениса и Марию, замедлила бег, скрестила на груди руки и с характерным украинским распевом сказала:
– Ох, звиняйте. Я и не бачила вас.
– Да что ж ты кричишь! – шикнул на нее Денис.– Младенца разбудишь.
– Тай ни. Вин спит крепко. Визля него хоть с пушек пали.
Ирина склонилась к коляске, и черные волосы её рассыпались веером. Молодая женщина находилась в том особенном состоянии, которое испытывают матери в первые месяцы материнства: в ней было все взъерошено, встревожено чувством великой ответственности за только что народившуюся жизнь. И голос её звучал приподнято, и губы алели сильнее обычного, и щеки горели румянцем, как в те первые дни, после свадьбы, когда она была ещё не женщиной, но и не девушкой, когда для нее начался тот таинственно-прекрасный и единственно возможный, уготованный ей от рождения путь.
– А я что-то Святослава не вижу? – спросил Денис.
