Текст книги "Подземный меридиан"
Автор книги: Иван Дроздов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)
12
Шахтный поездок мчится по наклонной с одуряющим грохотом. Андрей сидит в крайнем вагончике: одной рукой он вцепился в металлический поручень, другой поддерживает сумку с приборами. По бокам мелькают одинокие огоньки. В кромешной темноте теряются серебряные нити рельсов. «Карета» раскачивается, словно утлое суденышко при большом волнении моря.
Самарин смотрит в глубину «колодца». Там, как звездочки в просветах туч, мелькают лампочки. И кажется, нет у «колодца» дна.
– Задремал! – толкает Андрей сидящего рядом Костю Пивня.– Опять ночью работал?
Полусонный Пивень походил на старичка: свесил голову над коленями, покачивался из стороны в сторону. Костя обладал непостижимой способностью дремать в любое время и в любой обстановке. Ещё два года назад, когда они только встретились, Самарину понравился московский «молчун». Со свойственной Андрею простотой, он готов был тогда же целиком вверить себя новому другу, но Костя, как казалось Самарину, не был расположен к чувствоизлиянию. Он всегда был рад Самарину, искал с ним встреч, ждал Андрея на шахте, но в обращении с Андреем был сдержан, далее немного суховат.
И только потом, много месяцев спустя, между ними установились те доверительные, чистосердечные отношения, которые и составляют святое понятие дружбы.
– Станция Бариново,– объявил машинист.
Шахтеры выскакивали из вагончиков. Пивень и Самарин, придерживая на животе сумки, влились в поток горняков. Устремились через небольшой штрек в лаву Дениса Баринова. В конце штрека засияла брешь, в которую один за другим ныряли горняки.
Заступала вторая смена из бригады Баринова – смен-то четыре, а бригадир один. Двадцать пять горняков, все отдохнувшие, с ресницами и бровями, не запорошенными ещё угольной пылью, с лицами, хранившими румянец солнечного тепла.
Завидев Пивня и Самарина, Денис кричит:
– Эй, профессора, сюда идите!
«Профессора» – так зовут их шахтеры – подходят к бригадиру. «Резиденция» у него удобная – пробитый в угольном пласте уступ и площадка, на которой укреплен щит с приборами самаринского диспетчера.
– Жаль, Бориса Фомича нет,– сказал Самарин.
Пивень взял Андрея за рукав куртки, потянул в сторону.
– Ты о Каирове тут молчок,– сказал он шепотом.– Денис этого имени слышать не может.
– Почему? – удивился Андрей.
– А потому. Полагает, что брат его Святослав по вине Каирова погиб.
– Не понимаю,– удивился Андрей.
– Чего ж тут не понимать! – горячился Пивень.– Святослав на оголенный провод наступил.
А прибора твоего не было – снял его Каиров.
– Вот как?! – проговорил Андрей.– А мне сам Каиров рассказал, что будто бы Святослав за провода электропоезда нечаянно рукой взялся. А прибор мы на следующий день в шахту отправили.
– То-то, что отправили. Чует вину, рыжий черт, вот и врал тебе. Ну да теперь Каиров далеко, его не достанешь. Тебе-то он хоть сказал, зачем его в Москву вызвали?.. Нет, ну так я тебе могу сообщить: добился-таки он перевода в Москву, директором института его назначают. Академик Терпиморев ушел на пенсию – он под занавес где-то твоего Каирова сильно обругал. Ну да помешать назначению академик уж не смог: как только ушел с поста, дружки Каирова быстро ему должность в Москве схлопотали.
Новости свалились на Андрея, как обвал.
– Я сегодня о Каирове узнал,– пояснил Пивень.– С товарищем по телефону говорил – он и рассказал.
– Вы о чем тут? – вышел из глубины ниши Денис. Не дожидаясь ответа, объявил: – Попробуем сегодня твой диспетчер. Только подключать буду сам, боюсь, как бы зубки не полетели.
Денис показал на зубки струга, режущие со свистом и с натугой угольный пласт. Здесь у ниши зубки делали оборот на барабане, захватывали новый слой угля, дробили и скалывали его на наклонную дорожку. Блестяще-глянцевой чешуей уголь сыпался вниз, к бункеру.
– Ох и кляну же я тебя, Андрей!
– За что?
– Пристегнул ты меня к одному месту...– Он направил луч лампы на щит: – Сиди теперь возле него, черта, словно швейцар, а чтоб по лаве помотаться – не моги.
С тех пор как опытный и пока единственный образец СД-1 установили на шахте «Зеленодольская» и подключили к бариновскому стругу, бригадира действительно словно пристегнули к щиту управления. В соответствии с показаниями стрелок он будет задавать режим работы стругу. В откаточный штрек уж не заглянет, и управлением кровли заниматься ему недосуг – там теперь его доверенные лица.
– Проклятая электроника! Весь мой трудовой процесс изменила.
Пивень смеется, протирает очки. Самарину приятно слушать такие речи.
– Вот погоди немного, Денис, мы тебя выведем на поверхность. Будешь ты на работу ходить в модном костюме и галстуке.
– Понимаю, Андрей,– к тому идет дело, а все-таки трудно поверить в безлюдную выемку. Лава без людей – это, брат, не шутка. Отец мой, когда я ему говорить такое стану, долго молчит и думает. А однажды сказал мне: «Хотел бы я, чтобы Николай, мой старший брат, взглянул на такую лаву». Старший брат в двадцатых годах привел отца на шахту, а затем погиб вскоре. В шахте шел по рельсам, задумался, а сверху вагон от конки оторвался. Ну и...
В эту минуту все подумали о Святославе – опустили головы. И Денис осекся на полуслове – повернулся к щиту, коснулся пальцами одного прибора, другого – словно бы пробовал их крепление.
– Как отец? – спросил Самарин, зная, что у старика было плохо с сердцем.
– Бродит,– сказал Денис.
И снова все замолчали. Пивень протирал очки – он всегда в шахте, когда о чем-нибудь задумывался или в чем-нибудь затруднялся, снимал очки и старательно тер их кончиком платка. А Самарин, обняв за плечи Дениса, душевно и просто сказал:
– Да, ужасно все это.– И, уходя от неприятной темы, показал руками на площадку возле щита, заметил: – Прекрасно ты площадку оборудовал, здесь и отдохнуть можно, и покушать.
– Сколько вы сейчас угля даете? – спросил Пивень, достав из кармана записную книжку.
– Тысячу тонн за сутки.
– А раньше сколько давали – до струга?
– Ты, Денис, ему точно называй цифры,– сказал Самарин.– Он доклад готовит, в Москве с ним выступит.
– Статью хочу написать в «Вестник горного дела»,– поправил Пивень и, показывая на Андрея, добавил: – Хочу приоритет за ним застолбить, а то его до нитки оберут разные тут...
– Что значит – застолбить? – спросил Баринов.
Пивень с Андреем переглянулись: святая, мол, простота. Пивень пояснил:
– Значит, затвердить, заявить, оформить... Понимаешь?
– Как не понять.
Пивень сел на старый кругляк, выполнявший тут роль лавочки, задумался. Потом проговорил:
– Если бы в нашей науке да все с честными руками – как бы мы шагали! Каких бы чудес понатворили!
Баринов сдвинул на затылок светло-желтую каску, подаренную ему мозельскими шахтерами во время недавней туристской поездки во Францию, присел к Пивню.
– Вот так-то,– сказал Пивень.– А нам ведь надо вглубь подвигаться – туда, где, по рассказам старых горняков, живет Шубин.– Он указал на закрепленную старыми стойками, а местами и совсем незакрепленную часть лавы.– Будем изучать механизм обрушения старых выработок.
– Будьте осторожны,– предупредил Денис.– Я за вас в тюрьму не хочу садиться.– И, обращаясь к Самарину: – Если час-другой не будем включать электронику, я вниз сбегаю.
Привычными широкими шагами, похожими на прыжки с лестницы, заспешил он вниз, к откаточному штреку.
Самарин с Пивнем стали подвигаться в сторону.
Придерживаясь за стойки, они пробирались вглубь – в места старых выработок, где было тихо, темно и кровля постепенно осыпалась. Костя и Андрей изучали характер кровли, устанавливали приборы в глубине выбранного пространства. Им нужна была кровля незакрепленная, и они лезли все дальше – туда, где километровая толщина земной тверди повисла в пустоте и словно задумалась: сейчас ли опустить миллионы тонн или повременить немного. Тонкие пластинки слежавшегося за миллиарды лет сланца отслаивались и падали вниз. То здесь, то там отваливался ком породы, и тогда вниз стекали шуршащие серые ручейки. Кровля жила, она ни минуты не была спокойной.
Приборы прослушивали глубинные шумы, перепады давления. Самарин и Пивень записывали показания. Баринов был теперь далеко. Пивень лез вперед. Вот он приблизился к самой дальней стойке, почти засыпанной породой, стал прилаживать очередной датчик информации.
Закончив установку прибора, Пивень присел на холмик обрушившейся породы. Тут же, упершись ногами в другой холмик, лежал Андрей.
– Датчиков скоро будет больше,– сказал Пивень Андрею.– В Москве недавно создали конструкторское бюро – специально по датчикам.
– Все равно их будет не хватать,– заметил Андрей.– В техническом мире как-то так нелепо получилось: механизмы приема информации развились быстрее и опередили систему сбора и подачи сигналов. И это не только у нас, но и во всех странах Запада. Но там раньше спохватились, создали большое семейство датчиков – и в машиностроении, и в металлургии, и во многих других отраслях промышленности. У нас же датчиков маловато. Я иной раз, чтобы найти пустяшный прибор, все каталоги перерою, десятки учреждений забросаю письмами. Хоть шаром покати. И наш диспетчер, если вам, физикам, удастся поставить его на сверхчистые полупроводники, будет загружаться лишь частично. Нет датчиков, и неоткуда их взять.
– Давно я лелею думку: разработать технические требования для нескольких рудничных датчиков. Ты, Андрей, поможешь мне?
– С удовольствием. Кстати, и Денис нам в этом может оказать большую помощь. Он отлично понимает суть дела и владеет многими видами математического анализа. Он мне вчера карту расчетов представил – для диспетчера моего нужно, я и не знаю, как мне его благодарить.
– А теперь установим регистратор вредных примесей воздуха...
Пивень достал из сумки прибор, похожий на большой карманный фонарь, подался ещё дальше в сферу выработанного пространства. Самарин просветил кровлю, покачал головой:
– Костя, остановись! Опасно.
Пивень продолжал ползти.
В дальней стороне кровля сильно провисла, «сорила» породой. Временами над головой раздавался глухой треск, и тогда Самарин инстинктивно съеживался. Выбирая положение поудобнее, он переходил с одного места на другое, посвечивал Пивню дорогу.
Кровля вдруг загудела многоголосо и протяжно: у-у-у... тр-р... р-р-р-р...
– Назад! – крикнул Самарин, предчувствуя беду.
Но в тот нее момент его ударило. Горячо и колко резануло Самарина в лицо, отбросило в сторону. Потом налетела новая волна, прижала к какой-то стене. Андрей попытался приподняться. Высвободил голову. И тут почувствовал нехватку воздуха. С усилием выдул пыль из носа. Но сверху, где-то сзади, порода ещё осыпалась. Нос и глаза забивались чем-то горячим.
– Ого-го-о!..– позвал Андрей Костю. Скорее он почувствовал, чем услышал хриплый, глухой звук собственного голоса. И необыкновенно ясно и, как показалось Андрею, громко прокричал: – Обвал!..
Затем с той же ясностью почувствовал тяжесть сдавившей его породы. Земля становилась все горячей и горячей. Она прибывала волнами: то проносилась стороной, обдавая лицо колючим дождем, то где-то ухала, с треском выжимала из недр своих палящий, удушливый воздух.
– Пи-ве-е-нь!..– кричало внутри Андрея, но голоса своего он не слышал, лишь раздавался хрип и резала боль в ушах. «Почему в ушах?..– мелькала мысль.– Что с моими ушами?.. А может, и голова разлетелась вдребезги?.. Может, все?.. Конец?..» Андрей пытался пощупать голову, уши, но руки не двигались, их точно связали.
Долго ли Андрей пролежал таким образом, он не знал. Когда порода перестала валить и дуть горячей пылью, он стал кричать громче. Голос его, к счастью, окреп и стал слышнее, дышалось уже сравнительно легко. Ему даже руки постепенно удалось высвободить. Кричал он теперь непрерывно, и голос его далеко летел по кромешной темноте:
– Костя-а-а!..
Вдали отозвалось:
– Андрюха-а-а... Иду-у-у!..
А вот и спасительный луч шахтерской лампы забился в пустотах между завалами. Затем второй, третий...
– Иду-у, иду-у, Андрюха! Как ты, жив?..
– Сюда, Дениска.
А в голове лихорадочно билась мысль: «Где Костя?.. Почему молчит?.. Почему никто его не зовет?..»
И когда горняки, работая лопатами, приблизились вплотную к Самарину, Андрей увидел лицо Баринова и крикнул:
– Где Пивень?.. Что с ним?..
– Пивень жив, мы его отправили наверх. Над ним присел Денис. По щекам грязными ручейками стекает пот, в черных антрацитовых глазах мелькают блики от ламповых лучей.
– Жив! – горячо дышал в лицо Денис.– Занесла вас сюда чертяка! Попадет же мне от Селезнева.
Откопав Андрея, ощупав его и оттащив в безопасное место, он присел в изнеможении. Сказал с тоской в голосе:
– Не успела шахта пережить одно несчастье, как – на тебе, другое.
– А что Пивень?
– Да ничего с твоим Пивнем! – досадливо прервал друга Денис.– Помяло малость, а все равно происшествие. Будем докладывать по начальству. Каково Селезневу! Три года работали без происшествий.– Он глубоко вздохнул, сказал: – Ну полезем, сам-то пробираться можешь?
Андрей попытался привстать, но в правом боку резанула острая, сильная боль. Вылезти без посторонней помощи он отсюда не мог...
– Андрюха, голова гудит?
– Нет, не гудит. Успокоилась.
– Значит, пошла на поправку.
– Пошла, куда же ей деваться. А ты, Костя, спи. Врач приказал тебе больше спать.
Пивень отвернул лицо к окну, с силой зажмурил глаза. Ноги, ноги... Они пылают как в огне. Жар разливается по всему телу и со звенящим шумом подступает к голове.
Костя не видел своих ног, их поместили в гипс и подвесили на растяжках. Было два перелома, ноги сильно болели, но врачи убеждали: ничего опасного нет, надо только долго лежать.
В палату вошло много людей, но Костя видел одного – старого врача с желтым одутловатым лицом. Врач был похож на Костину бабушку. И глаза у него, как у бабушки, были серые. Врач смотрел на Костю печально, как когда-то смотрела на него бабушка, если ему случалось простудиться и слечь в постель.
– Как мой товарищ? – тихо спросил Костя.
Врач наклонился к Косте, тихо ему сказал:
– У него сотрясение мозга. Не опасное. Пройдет...
В палату вошла сестра. Сказала Андрею:
– Вас пришли навестить.
Дверь палаты раскрылась, и на пороге появились Каиров и Папиашвили.
Каиров шел к Андрею, а смотрел на Пивня. У него как-то смешно выступали из-под халата коленки – он осторожно ступал по ковровой дорожке.
Врач поставил у ног Самарина стул. Борис Фомич присел на него. Папиашвили остался за спиной Каирова. Похоже было на то, что оба они находились в фотомастерской перед аппаратом и заняли позу, так знакомую по старым фото. В самом начале, как только Папиашвили вошел в палату, он кивнул Самарину и тотчас же обратил взгляд своих черных кругло-девичьих глаз на Пивня. И потом, стоя за спиной начальника, продолжал смотреть на Костю. В его взгляде, настороженном и пугливом, Самарин уловил тревожное любопытство. «Может, положение Кости не так безопасно, как говорит нам врач?» – подумал Андрей.
– Вам привет от всего института,– сказал Каиров.– Как вы себя чувствуете?
– Что болит? – спросил Папиашвили.
– Я легко отделался – помяло немного,– проговорил Андрей и посмотрел на Костю – как бы хотел сказать: «Вот ему крепко досталось».
И гости поняли его. Они тоже украдкой взглянули на Пивня и сочувственно покачали головой.
– Ничего,– сказал Самарин.– Поправится.
– Вчера я побывал на «Зеленодольской», включали на несколько минут диспетчер – идет хорошо, но только сильную нагрузку задает стругу. Селезнев и Баринов опасаются...
– Не надо бояться нагрузок,– сказал Самарин.– Это непривычно, страшно, но страх нужно преодолевать. Электроника знает предел нагрузок.
Я все учел и ещё оставил резервы.
– Хорошо, хорошо,– проговорил Каиров, не желая больше волновать Андрея.– Завтра мы будем на шахте, продолжим испытание. Вы только не бес покойтесь. Вы, ребята, поправляйтесь, а дела мы завернем такие, что... Я был в Москве, в институте, где работает «ваш... товарищ,– он кивнул на Пивня.
– И что там? – спросил Самарин.
Ответил Папиашвили:
– Схема на полупроводниках – дело, конечно, далекой перспективы, а наш диспетчер...
– Позвольте вас спросить,– приподнялся на локтях Пивень.– С кем это вы говорили в Москве?
Костя был бледен, его веснушчатое худое лицо покрылось крупными каплями пота. Злым возбуждением блестели глаза. К нему подошла сестра и сказала:
– Успокойтесь, вам нужно отдыхать.
– Я не знал... Извините...– заговорил Папиашвили в смущении, бросая на Пивня тревожные взгляды. Леон отошел от койки, стоял в углу палаты, не зная, что делать.
Каиров, глядя на Леона и укоризненно постукивая кулаком по лбу, сказал:
– Он же не спал! Ай-яй-яй!.. Дернул вас леший! Кто-то в Москве не верит, а они верят! Молодцы, ребята! Люблю убежденных людей. Наука маловеров не терпит, она с такими людьми в разладе. Мысль – в голове, вера – в сердце. И мысль и вера должны быть с крыльями. Если верят – значит, добьются. Дай бог, дай бог.
Сестра показала гостям на часы. Они попрощались и ушли.
Недели через две, когда боли у Пивня стихли, а ноги начали заживать, друзья повеселели. Однажды Пивень спросил Андрея:
– Если Каирову в Москве дадут институт, поедешь к нему работать?
Самарин ответил не сразу. Лежал, подложив руки под голову, смотрел в потолок. Чувствуя, что Костя ждет ответа, сказал:
– Не знаю.
Андрей говорил правду. Он сейчас не был в состоянии планировать свое будущее, не мог и не хотел думать о жизни – в последние дни даже испытаниями диспетчера не интересовался, хотя приходившие к нему Селезнев и Денис подробно рассказывали о ходе испытаний. Состояние апатии и безразличия родилось у него потому, что за эти две недели он пришел к прискорбному для себя выводу: Мария его не любит, потому что ни разу не навестила его в больнице, хотя о случившемся знает: Денис говорил ей. Правда, она однажды звонила по телефону, справлялась у сестры о его здоровье, передавала привет, но... не пришла.
– Я тебе, Андрей,– заговорил Пивень,– давно хотел рассказать о Каирове.
– Что же тебе мешало? – сказал Андрей, продолжая смотреть в потолок.
– Да так... Считал неуместным. Все раздумывал. Не хотел, чтобы между вами пробежала кошка. И может, напрасно деликатничал. Он ведь оберет тебя до нитки, если ещё не обобрал.
– Как? – не понял Андрей.
– А так. Основным создателем машины себя выставит. И книгу выпустит под одной своей фамилией.
– Ну это... ты брось. Чепуха какая-то! – обиделся Самарин.
– И никакая не чепуха, он тебе уже доложил об этом. Помнишь, как, сидя здесь вот, он говорил: с книгой нелады вышли... Печатают только теоретическую часть. А понимать это надо так: твоя доля к печати не принята, взяли только мою долю да вот... что Папиашвили делал. Ну а уж как нам с Папиашвили поделить работу – это наше дело.
– Брось ты, Костя!.. Спиритизм разводишь.
Андрей в раздражении повернулся на спину, уставился в потолок. Ему показалось жестоким и несправедливым нагнетать неприятности, когда на душе и без того кошки скребут. В то же время он знал деликатность своего друга, его чуткость и мягкость в обращении с ним. Знал, что Костя слов на ветер не бросает. И, чтобы как-то сгладить свою резкость, примирительно сказал:
– Черт с ней, с книгой! Правду сказать, так какой я теоретик? А что до машины, так тут ему не удастся, если и вздумает.
Андрей взглянул на Костю: тот лежал на спине с закрытыми глазами, точно спал. Но Пивень не спал. Пивень минуту спустя заговорил:
– Я ведь тоже... как и ты: начинал с Каировым. Мне тогда было двадцать три, а ему тридцать. И работали мы в Москве, в Институте радиофизики.
Андрей приподнялся на локоть. Смотрел на Пивня с удивлением и всем видом как бы говорил: «Продолжай же, я слушаю».
– У нас есть время. Хочешь, расскажу тебе, как начинали с ним?
– Конечно,– сказал Андрей, отбросив в сторону подушку и садясь у спинки кровати.
Пивень стал рассказывать:
– Приехал я в Москву из рязанской деревни. Ну, представляешь долговязого парня с льняными волосами и глупыми от восторга и удивления глазами. В Рязани-то никогда не был, а тут вдруг – Москва. Хожу по институтским коридорам и киваю всем или готовность выражаю кивнуть каждому и поклониться.
Рязанский – одно слово. Помнишь, у Есенина:
Гой ты, Русь моя родная,
Хаты – в ризах образа...
Не видать конца и края —
Только синь сосет глаза...
Начал сдавать экзамены. Взял билет, прочел неторопливо и всплеснул руками: «Да это мне знакомо!» И пошёл чертить на доске линии, цифры... Рука едва успевает. Наивный такой, чудак! А когда исписал всю доску, ударил по ней, точно гвоздь забил,– значит, точку поставил,– и, сияющий, возвестил: «Баста!» – «Что баста?» – спросил экзаменатор. «Кончил задачку». Он пробежал глазами ряды цифр, покачал головой: «Ишь куда привел нас ход решения. Тройка,– бесстрастно возвестил экзаменатор.– Идите».– «Как?» – изумился я. «А так. Кто там следующий?» Я скис и побрел к выходу. Но тут меня окликнул седенький старичок, сидевший рядом с экзаменатором: «Молодой человек!» Я остановился, подождал старичка и вместе с ним вышел из аудитории. «Зайдемте сюда, здесь нам никто не помешает,– пригласил старичок, открывая дверь соседней лаборатории. А когда вошли, представился: – Профессор Пастухов, а вас как?.. Бот и отлично. Я хоть пензенский – из Чамбарского уезда, может, слышали? – но мы с вами земляки, одного поля ягоды. Пятьдесят лет назад я вот тоже, как вы, в столицу заявился. На мое счастье, экзаменатор честный человек был. Тогда, слава богу, легче было. Ну так вот, что же я хотел вам сказать, как вас?» – «Зовите меня Костя».– «Костя. Хорошо. Отменно вы, Костя, раскололи теорему, и не в объеме вашего вопроса, а куда дальше пошли, и так изумили меня, старика, что я чуть слезу не выронил. И легко-то как, и бойко – талант у вас, Костя, и, может быть, большущий».– «А чего же он... тройку?» – «Ну это... разговор особый,– профессор сердито взглянул на стенку, за которой сидел экзаменатор.– В институте вы будете – это я вам обещаю, но меня интересуют пределы ваших математических познаний. А что, если и другие теоремки вы умеете так же легко раскалывать? Ну-ка, например, вот эту...» Профессор подошел к доске и написал теорему. Я её сразу понял: подошел к доске и стал писать. Но теорему завершить не успел. Профессор обнял меня и чуть не со слезами радости проговорил: «Талант!.. Талант!.. Да ты и сам, Костя, не знаешь, как великолепно и чудовищно ты даровит. Приглашаю тебя к себе в лабораторию, штатным сотрудником – на зарплату, на каждый день, а в институте будешь посещать лишь занятия необходимые. Боюсь, что не все тут лекции могут оказаться для тебя полезными».
Пивень замолчал и некоторое время задумчиво смотрел перед собой. Он как бы забыл что-то из своего жития и теперь вспоминал.
– Славный человек профессор! – заметил Андрей.– Бывают же такие!.. Ну а дальше-то что?
– Так вот тогда и привел меня в свою лабораторию Пастухов. И сказал сотрудникам: «Знакомьтесь. Прошу помогать молодому человеку, ему нужна ваша поддержка».
Шеф имел в виду поддержку моральную, никакой другой поддержки мне не требовалось. Я стал работать в области чистой математики. Между тем прибор, над которым трудился профессор Пастухов, быстро набирал свои боевые качества – ему как раз не хватало математических проработок.
– Прибор Пастухова – это что, лазер? – нетерпеливо спросил Андрей.
– Не совсем так. Механизм формирования жестких излучений несколько совпадает, но природа лучей у Пастухова другая. Его прибор стал набирать силу, он уже, как масло гвоздем, прошивал стальные плиты, и луч, по слухам, с десяти – пятнадцати метров был вытянут до нескольких километров. Но тут случилась беда: профессор умер. Его свалил сердечный приступ. Умирая, он успел сказать: «Пусть Пивень... продолжит...» – и все. Всем, конечно, ясно было: меня он за себя оставил; но власть институтская рассудила иначе: заведующим к нам прислали того самого... экзаменатора.
– Ту сволочь? – вырвалось у Самарина.
– Да, Андрей, ту самую... А знаешь ли, кто это был?.. Каиров! Молодой, начинающий кандидат наук Каиров. И лет ему было без малого тридцать.
– Не понимаю. Почему же он в Степнянске оказался?
– А потому, чтобы угля понюхать, в гуще жизни побывать. Опять же и доктора здесь получить легче. Но главное – моральный капитал. Но слушай дальше. Я был увлечен делами и продолжал трудиться. Бывало, часами сидел за столом и писал, писал длинные формулы. И, по традиции, делами руководил: подойду к одному сотруднику, к другому – скажу, куда и как развернуть прибор, как изменить рецептуру порошков, частиц разных и прочее. Пушка теперь и сдвоенные и строенные плиты, словно вату, прожигала. Премии, награды дождем сыпались на лабораторию. Каиров был на коне. Штат расширил раз в десять. Кабинет себе большой оборудовал, Секретарь. Два заместителя. Для лаборатории целый этаж в институте отвели, вахтера у дверей поставили. Пастухов-то был человек простой, все больше в расчеты разные погружен, в дела, а этот – куда там. На персональной машине его возят – то в Академию наук, то в комитет. Все дни в разъездах.
– Ну а ты?
– А что я – я считал. За день ворох бумаг испишу.
– А как жил? Неужели по-прежнему в общежитии?
– Нет, зачем же, мне ещё при Пастухове квартиру дали, и в институте продолжал учиться – в год два курса проходил. Скоро и диплом написал. И втихомолку от Каирова диссертацию кандидатскую стал накрапывать. Я уже понимал, к чему Каиров дело клонит. А тут события разные стали происходить: работой лаборатории заинтересовались важные инстанции, чины разные. Генералы к нам заглядывать стали, люди из президиума академии... Институт на два нижних этажа согнали, а все пять верхних под лабораторию отдали. Каиров и совсем в гору пошёл.
– А ты?
– А я что же? Я сотрудник. Каиров всему голова. Да, признаться, я тогда меньше всего о почестях думал. Понимал я, как важно наше дело, и работал. Однако на Каирова зуб точил. Крепко я его возненавидел. И решил я его проучить.
– И как?.. Проучил-таки?
– Да, и очень забавно. Каирову небо в овчинку показалось.
– Ну-ну, любопытно.
– Собрались в академии ученые – послушать Каирова. Ну, Каиров твой, не будь дураком, решил представить в докладе три самых трудных задачи. Мне приказал готовить решение этих задач – они-то, эти задачи, призваны были всех учёных изумить, что называется, положить на лопатки. Каиров решил, что это и есть тот самый момент, когда он взлетит в доктора наук. Кое-что сулил и мне. «Тебе, Костя,– говорил он, похлопывая меня по плечу,– я создам условия для защиты кандидатской диссертации. Два-три года упорного труда – и ты станешь кандидатом наук, старшим научным сотрудником. То-то удивятся в твоей Рязани. Скажут: наш Пивень – кандидат наук». Казалось бы, чего лучше ожидать деревенскому парню? Ан нет – не польстился, упрямец, на посулы Каирова. Задачки-то решил не как следует, а совсем наоборот. И когда Каиров перед всем ученым миром объявил решение и на доске изобразил, ученые стали переглядываться, хихикать, а уж потом и совсем расхохотались. Кто-то кричал: «Да вы, батенька, в трех соснах запутались!» А другие и того резче: «Вам надо с таблицы умножения начинать!» Ну, Каирова из зала как ветром выдуло. Прилетает он в институт и – ко мне: «Ты что меня осрамил, такой-сякой?!» А сам бумаги-то в нос мне тычет. И народу тут собралось со всей лаборатории. Смотрят все на меня с осуждением: дескать, как же ты это начальника подвел? Нехорошо. А я, в свою очередь, на них смотрю с удивлением, и, видимо, такая в глазах моих глупая синь светилась, что некоторым невольно являлся вопрос: «А в своем ли здравом уме человек?» «Так я вас спрашиваю, товарищ Пивень,– подступал ко мне Каиров,– за какие такие грехи вы меня опозорили?» Я ему на это отвечал: «Вы же знаете, как я слаб в математике. Сами мне тройку на экзамене поставили».– «О-о-о!.. – застонал Каиров, схватился за голову и бросился прочь. Вот тогда Каиров и подался в Степнянск.
– А ты? – спросил Андрей после минутной паузы.
– Я тоже ушел из лаборатории. В другой институт перебрался.– И вдруг сказал: – Перед отъездом в Степнянск ВАК утвердил мою докторскую. Хочешь ко мне в аспиранты? Я тебе и работу у нас в институте найду.
– Спасибо,– сказал Андрей, удивленный тем, что Пивень до сих пор о высшей аттестационной комиссии ему ничего не говорил.– Я, конечно, пойду к тебе, пойду с радостью, но то, что ты рассказал о Каирове,– страшно. Не возьму в толк: откуда люди такие берутся?.. Ведь этак его не останови – академиком станет, на самую вышку выберется. Ты его почитаешь, молишься на него, а он, вишь, какое чудовище. Но ведь и на такую мистификацию способность нужна. И, надо полагать, знания немалые требуются. И без труда не обойдешься. Он ведь помогал мне диспетчера монтировать. В другой раз допоздна со мной оставался.– И Самарин смолк, с тревогой думая о судьбе своей машины.
Молчал и Пивень. Он думал о коварстве и скрытности каировых, об их умении прятать свое лицо под маской демагогии, под хитросплетенной сетью гримас, ужимок и приемов. В такую сеть без труда попадают простецкие души, вроде самаринской. Люди, изначала верящие в справедливость всего происходящего, выращенные в недрах доброго, здорового душой и телом народа, вступают в жизнь с открытым сердцем и в человеке видят человека. И долго потом – после того, как их стиснет в своих липких объятьях подлость – не могут они понять, что с ними произошло, отчего, почему эти люди, которым они верили, поступают с ними так нехорошо...
