Текст книги "Подземный меридиан"
Автор книги: Иван Дроздов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)
19
В театре проводили генеральную репетицию пьесы о Толстом. На нее пришел и Арнольд Соловьев. Когда репетиция была в разгаре, в театр пожаловал начальник областного управления культуры. Ветров стал нервничать. Поглядывая из своего кресла на игру актеров, он косил глазами в сторону начальника, который сел возле столичного искусствоведа и, изредка хмуря лицо, говорил какие-то фразы. «Недоволен Ветровым»,– с чувством невольной радости думала Маша. Её и Жарича Ветров заменил другими артистами, но на репетицию они пришли. «Недоволен Ветровым»,– мысленно повторяла Маша и тотчас возвращалась к эпизоду, который произошел с ней полчаса назад, когда она входила в театр. У самого подъезда к ней вдруг подошел Леон Папиашвили и тронул за локоть: «Подождите, Мария Павловна, я хочу вам что-то сказать».– «Говорите быстрее, я тороплюсь на репетицию»,– нетерпеливо попросила Маша. Леон вынул из кармана газету. «Вы, я полагаю, Мария Павловна, уже насладились...» – «О чем вы? Не понимаю вас»,– перебила его Мария. «Фельетон о Борисе Фомиче. Разве не читали?» – «Слышала, но не читала. Мне сейчас не до газет».– «Тут клевета напечатана. Борис Фомич опровергает. Самарина под суд отдадут, но я не о том...» – «Самарина?.. За что под суд? Как под суд?..» – «Прочтете фельетон – и вы все поймете, но я, собственно, не о том, я к вам, Мария Павловна, по поручению Бориса Фомича...»
Но Маша его не слушала. Она взяла из рук Леона газету, нашла фельетон и стала его читать. Читала внимательно, не торопясь, будто Леон и не стоял тут с ней рядом. Несколько раз прочла то место, где говорилось о расформировании группы электроников. «Каиров обобрал электроников до нитки: занес на счет своей лаборатории прибор, затем машину... Наконец, Самарин написал ему книгу. Электроника нужна шахтам, но ему, Каирову, она больше не понадобится. И он прикрывает работы по электронике. Создатель уникальных электронных аппаратов, человек, трудами которого интересуются во многих странах, остается за бортом».
«И ведь, наверное, как я: махнул на все рукой и ушел,– думала Мария об Андрее.– Нет, нет. Это удивительно, что мы не боремся».
И ещё подумала: «Как много общего между нами – мною и Андреем».
Марии захотелось тотчас увидеть Андрея, рассказать ему все, что произошло с ней сегодня, что она думала, в чем сомневалась.
Возвращая Леону газету, проговорила: «Какой мерзавец!» И уставилась на Папиашвили злым, холодным взглядом. Думала: «Да, да – я поеду к Андрею. Мы родственные души. Мы будем бороться».
«Мария Павловна,– говорил Леон,– вам надо вернуться. Борис Фомич страдает. Он ждет вас...» Мария не дослушала, повернулась и, не простившись, вошла в театр.
– Перерыв! – объявил Ветров. Вытирая пот со лба, спустился в партер к гостям. Сел.– Фу! – вздохнул он страдальчески,– пуд крови стоит мне каждая репетиция.
– Я, конечно, не режиссер,– заговорил начальник управления, словно ничего не произошло,– но Толстой в этом виде мне не нравится.
Ветров, вцепившись пальцами в мягкие валики кресла, боролся с искушением бросить в лицо собеседника грубость, но он тут же представил, как против него создается фронт: Мария Березкина, Жарич, облисполком... И он понимал, что лучше бы инцидент замять, спустить на тормозах... Понимал, но злоба плохой советчик. А тут ещё Соловьев подлил
масла, в огонь:
– Советовать в делах искусства... рискованно.
– Да, рискованно! – в тон Соловьеву заговорил Ветров.– В свои режиссерские замыслы я никому не позволю вмешиваться. Вы беретесь судить о том, чего, простите, не можете знать в силу...
– В силу своей некомпетентности. Хорошо, мы назначим компетентную комиссию. Я, между прочим, и пришел сообщить вам, что у нас в областном управлении культуры есть желание послушать ваш отчет о работе театра.
– Материальчик хотите...
– Хотим помочь театру.
Ветров соскочил с кресла, неловко взмахнул руками и, шарахаясь из стороны в сторону, как-то боком, пошёл на сцену. Взойдя на нее, обернулся, срывающимся голосом прокричал:
– Я поеду в Москву. Я буду жаловаться!..
20
Зима в Степнянск являлась не сразу, и каждый год разная – то нежданно-негаданно выпадет в декабре снег, ляжет плотным слоем, дохнет окрест жгучим, степным морозом, а то гонит по небу темные сырые тучи, сыплет дождем и снежной крошкой,– гудит по ночам, пугает, а землю снегом прикрыть не может. Случается, до февраля тянется такая канитель, а там начнет пригревать солнце, задуют с Приазовья теплые ветры – считай, зимы не бывало. Вот и на этот раз зима лишь попугала степнянцев: трижды застилало улицы снегом, но каждый раз с юга накатывал теплый низовичок и съедал снег. По скатам и расщелинам звенели шумные ручьи-потоки. Сырые, промозглые стояли вечера.
В один такой вечер Андрей стоял у самодельного токарного станка и вытачивал резьбу на длинном токарном валике. Резец повизгивал и вздрагивал. Горячие стружки сыпались дождем, обжигая руки, стуча по стеклам защитных очков. Дровяной сарай, превращенный в мастерскую, ходуном ходил. Гул электрического мотора, шлепанье сшитого кое-как приводного ремня раздавались далеко вокруг. Соседки частенько поглядывали в сторону «мастерской» и злословили: «Слышь, Самарин-сын стучит». Другая скажет: «Барышник, что ли?.. Странный, ей-богу».
Громыхнув ведерком, по усадьбе прошел отец. Он даже и в зимние дни находил дела на огороде, то подгребет снег к стволам яблонь, то рыхлит землю под деревьями. Работает не торопясь. Постучит мотыгой и дальше пойдет. Слушает старик, как в сарае тарахтит станок да как его родной металлургический завод «трясет» землю. Старик часто прислушивался к голосу завода, он различал шум доменных печей, рев мартенов, глухие удары обжимных валков слябинга. Все слышит, все понимает старый плавильщик стали. А сын его тем временем оттачивает деталь. И думает свою невеселую думу. Его мысленному взору нет-нет да явится сцена: вдруг засияют огни, зазвенит песня: «Возможно, возможно, конечно, возможно...».
Присядет тогда Самарин на старый диван, закручинится. С какой-то свежезеленой, до боли ощутимой подробностью вспомнятся ему встречи с Марией. И защемит сердце, займется оно тоскою... Да, не каждого заметит Мария. Имей же гордость не любить того, кто не любит тебя.
Но нет, не находит в себе таких сил Андрей!.. Кажется, он любит Марию пуще прежнего. Но, нелюбимый, он и живет теперь без интереса. Диплом он закончил – считай, институт позади, свалилась забота как гора с плеч. Пивень прислал официальное приглашение к нему в лабораторию, но вакансия открывается с нового года – до того времени придется проводить дни в отчем доме и в мастерской. Тут и книги, и письменный стол, и диван. Иной раз Андрей включит самодельную электрическую печь, упадет на диван, забудется. А если сон не приходит, читает Бунина. Полюбился ему этот писатель. В одном его рассказе Андрей прочитал: «И в одиночестве медленно испила Наташка первую горько-сладкую отраву неразделенной любви...» И теперь слова эти сверлят мозг.
На верстаке, в пыли и металлических стружках, лежала газета с фельетоном о Каирове. По первости, как он только прочитал фельетон, загорелся желанием докончить дело с авторством книги, примерно наказать Каирова, но потом один за другим стали возникать обезоруживающие вопросы: кто поверит? да и вообще, как это можно лишить Каирова авторства, когда фамилия его уже обозначена на книге?..
Бросил он мысли об авторстве и больше к ним не возвращался. Напрасно и Пивень старался поселить в нем дух активной деятельности – не умел Самарин и не знал, как надо бороться, да и не туда были направлены его мысли.
Андрей прикрепил два электрических проводника к металлической пластинке, включил ток. Он испытывал пластинку на сопротивление. Крутил ручку реостата. Пластинка накалилась докрасна... Вот она стала белой. Стрелка вольтметра поднималась. Вдруг пластинка вспыхнула огненно-белым языком. Стрелка упала вниз. Андрей, задумавшись, не заметил, какого предела она достигла.
Опыт надо было повторять сначала.
В этот раз он до вечера задержался в сарае и не пошёл в комнату, где работал Святополк Юрьевич, а прошел к себе, стал раздеваться. И тут почувствовал резкую боль в области сердца. Прилег на кровать и, стиснув зубы, лежал минуту или две. Потом боль отступила. Она схлынула разом, будто из сердца вынули гвоздь. Полной грудью Андрей вдохнул воздух и поднялся с кровати.
Немного успокоившись и придя в себя, Самарин пошёл к отцу. Старик сидел в полутьме и пыхал папироской.
– Ты чего, Андрюх?
– Так, нездоровится.
– Работаешь много – отдохнул бы. А я и не делаю ничего, а все косточки ноют. И по ночам спать не дают. Стар я уже, сынок, скоро на покой.
– Кости и у молодых к непогоде ноют,– пытался успокоить отца Андрей.
– У меня, сынок, и сердце болит. Давно уж.
– Ну как давно? Когда ты впервые почувствовал?
– Не помню, когда меня первый раз прихватило.
Годов эдак двадцать прошло. Сидел я на лавочке, с бабами калякал, а оно как тиснет. Света не взвидел! Думал, конец, богу душу отдам.
Самарин повеселел. Двадцать лет прошло!..
– А отчего оно, сердце, болит?
– Мало ли причин для него! Переутомишься, на воздухе не бываешь – вот и причины! А все больше от волнений разных.
– Лечиться, надо, отец. Поезжай на курорт, в санаторий.
– Будто не бываю на них, на курортах! Нет, сынок, если уже безглазая заносит косу – удар не отведешь.
Сидели молча.
Вышел из кухни с письмом в руке Хапров. На впалых стариковских щеках его светился румянец, в зелено-серых глазах поблескивали зайчики.
– Радость у меня, друзья! – потрясал он конвертом.– Письмо из Ленинграда получил, «Русскую масленицу» музей покупает.
– Что это, «Русская масленица»? – спросил Андрей.
– Полотно у меня есть такое. В Англии писал. Десять лет трудился. В нем – вся боль души и любовь к России. Теперь в музее будет... на видном месте. Как хотите, но мне это приятно. Горжусь!.. Горжусь, господа!..
Он так и сказал: «Господа!..» И распрямил грудь, откинул назад голову. Вышло у него это непроизвольно, незаметно для себя и других – естественно и просто. И Андрей понял: Святополк Юрьевич сообщил им очень важную в своей жизни новость. Конечно же, создавая картину, он думал о её судьбе, мечтал о завидной доле. И доля эта пришла – явилась, как желанная награда за труд, признание таланта и благих намерений.
«Вот если бы и моя машина пошла в серию, была бы внедрена повсюду»,– подумал Андрей.
Подошел к Хапрову, сказал:
– Поздравляю вас, Святополк Юрьевич.
– Да, я очень рад. Очень. Особенно тому обстоятельству, что признание нашла «Русская масленица» – сюжет глубоконародный, национальный. Это моя победа, господа... Победа!.. Сегодня – на нашей улице праздник! И уж будьте спокойны: мы сумеем отметить это.
Илья Амвросьевич тоже подошел к Хапрову, пожал ему руку, сказал:
– Значит, Юрьевич, хорошо ты нарисовал картину, коль её в музей приняли. Поздравляю тебя душевно, поздравляю. И назвал ты её хорошо – «масленица». По-русски назвал, по-христиански. Позволь тебе руку пожать, Юрьевич...
Старик уважал Хапрова за почтительное отношение к старине.
Просияв глазами, Илья Амвросьевич добавил:
– Были времена, Юрьевич, блюли русские люди празднички.
– Мы в Англии, стране туманной, ни один праздник не пропускали. А масленица придет – всю неделю пировали. Понедельник – встреча, вторник – заигрыши, среда – лакомства, четверг – уж не помню, как назывался, пятница – тещины вечерки... Отец, царство ему небесное, бывало, говорил: «Масленица– объедуха, деньги приберуха». Но картину я, конечно, рисовал с русской масленицы. Я и доныне в подробностях помню, как в деревне мы её встречали.
Хапров в задумчивости поднял голову, устремил взгляд в окно.
Михаил Данин, уставший, но довольный приемом зрителей, вышел из Дворца культуры горняков. Его поджидали с машиной «Волга» Арнольд Соловьев и Зина.
В машине Арнольд объявил:
– Едем к Хапрову и Самарину.
– Благодарю. Я очень хочу побывать у кого-нибудь дома.
Михаил повернулся к журналистке:
– Надеюсь, Зина, ты тоже?
Зина неопределенно повела плечом и ничего не ответила. Она только сегодня узнала адрес Самарина и узнала также, что художник Хапров, к которому у нее с Арнольдом были профессиональные дела, по случайному обстоятельству живет у Самариных. Зине такое совпадение понравилось. Она хотела встретиться с Самариным,– боялась, что не выкроит время и уедет из Степнянска, не повидав Андрея.
– Удобно ли заявляться в такой поздний час? – сказала она, покачиваясь в углу заднего сиденья.
– У русских простых людей принято ходить в гости вечерами,– не поворачиваясь, с переднего сиденья ответил Соловьев.
– Но у простых людей принято и говорить: незваный гость хуже татарина,– возразила Зина, делая нажим на слово «простых» и явно желая уязвить Арнольда, которого она с первых дней знакомства, ещё в Москве, невзлюбила за его хамоватое к ней обращение.
Соловьев с минуту молчал, будто не слышал слов журналистки, затем достал из папки свежий номер московской газеты, ткнул пальцем в обведенную заметку, подал Зине. В заметке сообщалось, что художественный совет ленинградского музея принял решение купить картину художника С. Ю. Хапрова.
– Я должен о нем писать сегодня же,– повернувшись к Зине и сверкнув очками, сказал Арнольд.
Когда въехали в старый поселок металлургов, шофер, увидев впереди себя женщину в черной шубке и белой шапочке, остановился, спросил адрес Самарина. В тот самый момент из машины вышел Соловьев и радостно воскликнул:
– Мария Березкина! Я вас сразу узнал. Здравствуйте!..
Михаил и Зина через окно без стеснения рассматривали незнакомку.
– Я тоже к Самарину,– сказала Мария,– могу вас проводить.
– Вот кстати! – воскликнул Арнольд, раскрывая дверь автомобиля.– Садитесь и везите нас.
И только Мария села и машина тронулась, Арнольд повернулся к ней. Смешно тряхнув бородой, он продолжил:
– Я вас видел на репетиции... Всего один раз, но тотчас же узнал. Я бы вас и в Москве, в любой сутолоке...
– Арнольд! – прервала его Зина.– Будь элементарно вежлив: представь нам даму.
– Ах да! Прошу прощенья. Артистка местного театра Мария Березкина. А это... мои друзья и коллеги...
– Я была на вашем концерте,– пожала руку скрипачу Мария.– Вы пользуетесь большим успехом. Поздравляю вас. Но вот мы и приехали.
Арнольд, как у себя дома, распахнул калитку, жестом пригласил женщин и Михаила. Мария шла неохотно. Она была озадачена таким оборотом дела, но у нее не было иного выхода. С замиранием сердца представила она момент встречи с Андреем. И этот момент наступил немедленно: дверь растворилась, и на пороге показался Андрей.
– Маша! – сказал он тихо.
– Я не одна.
– Вижу.– Андрей обратился к гостям: – Здравствуйте! Проходите, пожалуйста!
Вошли в дом.
Самарины ели.
Из-за стола навстречу гостям поднялся Святополк Юрьевич. Чуть наклонил голову, представился:
– Художник Хапров. С кем имею честь?..
Церемониал знакомства продолжался недолго. Илья Амвросьевич принял у гостей плащи, попросту, по-русски рассадил всех за столом. Принес бутылку водки и, налив по большой рюмке, предложил выпить штрафную. Когда же улеглась сутолока первых минут, инициативу в беседе стал понемногу забирать Арнольд Соловьев. Он с аппетитом ел, энергично встряхивал головой, старался говорить громко и фамильярно. Было видно, как он из-за толстых, сверкавших в электрическом свете очков кидал быстрые, возбужденные взгляды на Марию, сидевшую между Хапровым и Ильей Амвросьевичем. Вообще, было заметно магнетическое действие Марии на молодых людей. Андрей ломал голову над целью её визита. Он до неприличия часто смотрел на нее и, естественно, не мог быть со всеми одинаково внимательным.
– Вы мне расскажите историю создания «Масленицы»,– говорил Арнольд, обращаясь к Хапрову.– Я напишу о вас статью в газету, а затем брошюру, книгу. Я вас прославлю.
– Написать обо всем можно,– добродушно улыбался Хапров.– Чехов готов был написать рассказ о чернильнице. Важно, как написать, что написать. Обо мне в Англии тоже печатали в газетах, но иной раз такое, что лучше бы уже не писали.
– Мы напишем хорошо,– самоуверенно заключил Арнольд. Он начинал пьянеть и не слышал, не чувствовал глубокого подтекста в словах старого художника.– Мы вас подадим как истинно русского художника, патриота России, радеющего за исконные традиции, святую старину.
Соловьев проговорил эту фразу только потому, что она быстро пришла ему на ум и показалась эффектной, но затем, обдумав её, он про себя решил, что надо как-то иначе преподнести читателю статью о художнике, избравшем для своего творчества прошлое. Мысли о патриотизме он не хотел бы навевать своим читателям; ему по душе другая мысль: копайтесь в старом, чтобы не видеть нового.
И ещё Арнольд подумал: «Хапров – занозистый человек. Подвернись мне в Степнянске другая тема, я бы бросил его и не стал бы писать».
Сидевший рядом с Андреем Михаил рассказывал о своем впечатлении от самодеятельного концерта во Дворце культуры горняков.
– Я пришел за час до своего выступления и был зрителем превосходного ревю. Его давала самодеятельность. Хорошо плясала девушка. А потом пела. У нее красивое лицо. Универсальный талант. Я спросил: «Это профессионал?» Мне ответили: «Токарь из ремонтных мастерских». Нет, я не поверил. Тогда меня пригласили за кулисы и познакомили с девушкой. Она мне показала руки, и я увидел на коже следы металлической пыли. Я поклонился и сказал: «Прошу извинить!»
Арнольд сказал, ни к кому не обращаясь:
– Ничто так глубоко не пускает корни в человеческую природу, как предрассудки. И ничто так пагубно не влияет на прогресс, как предрассудки.
Зина дернула за конец пиджака Арнольда, широко улыбнулась и обратилась к Хапрову:
– Читателям было бы чрезвычайно интересно узнать, над чем сейчас работает художник Хапров. Не покажете ли вы нам, Святополк Юрьевич, свои последние работы?
Старый художник Хапров, как, видимо, и все художники мира, очень любил показывать свои работы. Он уже готов был достойно отпарировать Арнольду, но вкрадчивый голос журналистки на одну минуту погасил в нем полемический задор, и художник, предварительно выпив рюмку, хлопнул в ладоши и со словами: «А посмотреть, говорите?
Можно. Отчего же нельзя?.. Только, чур, не обижаться: старины больше не рисую, меня влечет тема современная!» – удалился в чулан, где у него хранились картины, этюды, наброски.
Арнольд и Зина приготовляли фотоаппараты – они намеревались заснять картины; Михаил тоже предвкушал интересное зрелище; Мария и Андрей, улучив удобный момент, вышли на крыльцо. Вечер стоял светлый и тихий. Тянул влажный и ласковый низовик. Осенняя намокшая земля под ним таяла, млела. Черные ветви деревьев стояли недвижно, точно литые из металла.
Андрей не понимал, зачем приехала Мария. Все время ждавший, что она заговорит с ним сама, он наконец спросил:
– Вы к нам артистов на экскурсию привезли?
– Никто не знал, где вы живете,– чуть краснея, ответила Мария.– Вы недовольны?..
Андрей пожал плечами. Поднялся и вдруг – проговорил:
– Хотите, я покажу вам, где работаю?
Они прошли в мастерскую.
– Так вот где обитает бедный Перевощиков! – воскликнула Мария, оглядывая стол, станок, диван. Она произнесла эти слова, вкладывая в них тот особенный смысл, который был понятен только им двоим.
– Вы пришли к Перевощикову из чувства жалости? – тихо проговорил Андрей.
– Нет, я пришла к нему потому, что он загордился, а мне захотелось его увидеть.
Андрей повернул переноску таким образом, чтобы видеть лицо Марии. Она запротестовала и отстранила лампу.
– Селезнев готовит для вас мастерскую,– сообщила она.– У него для вас есть свободное место.
– Вас, видно, беспокоит моя судьба?
– Я хочу, чтобы вы продолжали свое дело.
Мария взглянула на Андрея доверчиво, тепло. Её взгляд как бы говорил: «Извини меня, я говорю не то, не то...» Свет лампы ударил ей в лицо. Лицо казалось неестественно белым, а большие черные глаза ярко блестели.
– Василек помнит тебя,– вдруг сказала она невпопад.
– Правда? – оживился Андрей.
– Да, он спрашивал о тебе. Ты ему понравился.
Мария подошла к Андрею, коснулась пальцами его локтя.
– Почему не ходишь в театр? Приходи.
Андрей, пожимая ей руку и теряясь от нахлынувших чувств, сказал:
– Приду.
Ему хотелось бы кричать о своей любви, но он смотрел на нее молча – боялся испортить святую минуту.
21
Секретарь обкома говорил по телефону с редактором газеты, когда к нему вошла секретарша и положила на край стола визитную карточку Каирова. «Пусть ждет»,– сказал он секретарше, на минуту отвлекаясь от телефона. Сам при этом подумал: «Не подозревает, что у меня лежит подлинная, самаринская рукопись». И так как разговор с редактором касался именно рукописи, то секретарь приглушил свой голос, поднес ладонь к трубке, повернулся в сторону от двери. Он говорил так, будто не знал об увольнении Сыча.
– Фельетон нам понравился – так и нужно развенчивать мнимые авторитеты, прилипал в науке. Мы сейчас готовим материал на бюро обкома, имеем документы, подтверждающие правильность фельетона даже в деталях. Да, да, именно: рукопись Самарина. И вот ещё что: подумайте о выдвижении Сыча. Таким журналистам нужно смелее вверять ключевые посты.
Секретарь произнес эти слова с ядовитой ухмылкой. Он понимал щекотливое положение Бузылева. Редактор же в ответ не говорил об увольнении Сыча, а лишь поддакивал да соглашался: «Будет сделано. Да, да... конечно».
– Передайте наше мнение коллективу редакции,– продолжал секретарь деловым, наставительным тоном.– Поблагодарите Сыча. Так и скажите: члены бюро обкома высоко ценят его работу.
Окончив разговор с редактором, он подошел к стоявшему у окна макету здания университета, который в нынешнем году начали строить в Степнянске, тронул пальцами угол верхнего этажа, где, по замыслам, разместится факультет электронного машиностроения. Вспомнил недавнее обсуждение кандидатур на должность декана этого факультета, Каирову отдавалось предпочтение. «А теперь,– подумал секретарь,– будем исключать из партии».
Подошел к столу, решительно нажал кнопку звонка.
Каиров вошел бодро и поле кабинета пересекал с достоинством дипломата: развернув плечи и чуть склонив набок голову. Он был одет в строгий черный костюм и чисто, до синевы выбрит.
«А любопытно, как они устроены, люди, подобные Каирову?» – думал секретарь, встречая учёного холодно, не вставая ему навстречу и не подавая руки, а лишь показывая взглядом на кресло и говоря: – Садитесь, пожалуйста.
Борис Фомич степенно, по-стариковски опустился в кресло и тотчас же заговорил:
– В газете напечатан фельетон...
– Знаю. Читал.
Каиров кинул на секретаря беглый взгляд и как-то криво, нехорошо улыбнулся:
– Меня так разрисовали... Впору в тюрьму сажать.
Борис Фомич снова улыбнулся. Достал платок, стал вытирать вспотевшие ладони. Ждал со стороны секретаря какого-то участия, понимания, но тот бесстрастно смотрел в глаза Каирову и ничего не говорил.
– Вы, кажется, верите всему, что там написано?– продолжал Каиров.– Но это не так. Я прошу защитить честное имя коммуниста.
– Чем вы можете подтвердить свое авторство?
– Как чем! – воскликнул Каиров.– Книга написана, книга издана... В институте вам скажет каждый.
– Пока нам известно одно: книгу писал Самарин. А вот как на её титульном листе очутилась ваша фамилия, нам неясно. Будем выяснять на бюро обкома.
– Вы слишком ответственный человек, чтобы говорить так...
– Безответственно, хотите сказать?.. Но как же я должен говорить, если мне доподлинно известно, кто писал книгу.
Секретарь достал из стола книгу и рукопись. Раскрыл перед Каировым то и другое.
– Вот посмотрите: тексты совпадают... За редким исключением.
Каиров привстал с кресла и увидел рукопись Самарина – ту самую, которую хранил в своем сейфе. Доступ к ней имел один Папиашвили. «Выкрал и отдал газетчикам! – обожгла его мысль.– Зачем?.. Чего ради?..» Он хотел что-то сказать секретарю обкома, посмотреть ему в глаза, но ни то, ни другое не смог сделать. Мысленно повторял слова: «...будем выяснять на бюро обкома. Но что это значит?.. Персональное дело!.. Конец!.. Исключат из партии...»
– А вот письмо вашей сотрудницы Гривы,– сказал секретарь.– Она тут подробно и честно описала всю вашу механику...
Каиров краем глаза видел лежащий на столе конверт и даже различал почерк Гривы, но головы не повернул. Он чувствовал на себе взгляд секретаря обкома – все тот же бесстрастный и торжествующий. Хотелось бросить ему в лицо какие-то слова – одной короткой фразой все опровергнуть, отвести от себя тяжкое обвинение, но слова такие на ум не шли. И тогда Каиров открыл портфель, дрожащими, деревянными пальцами извлек на стол листки с указаниями американских газет, в которых опубликованы «художества Самарина», металлический стаканчик с кинопленкой о «похождениях в Москве». Каиров все это выложил на край стола, а затем все той же деревянной, подрагивающей рукой подвинул к секретарю.
– Что это? – спросил секретарь.
– А вы посмотрите! Тут ваш Самарин голенький, каков он есть. Вы тогда увидите, кого защищает газета – орган областного комитета партии.
Секретарь бегло просмотрел листки, потом достал из стаканчика проявленную киноленту и взглянул на свет. Увидев двух молодых людей, стоящих на балконе, он слегка вздрогнул и отстранил ленту, как что-то грязное и вонючее. Ладонью подгреб к Каирову «вещественные доказательства», вежливо, но сухо и как будто бы даже враждебно проговорил:
– Здесь вам не прокуратура! А что касается материалов о Самарине и... своих личных наблюдений... вы доложите устно на бюро обкома. У вас на это есть право.– И поднялся, дав понять, что разговор окончен.
Поднялся и Каиров.
– До свидания,– сказал он чужим голосом и вышел из кабинета и, когда в приемной проходил мимо девушки-секретаря, повторил: – До свидания.
В голове Каирова шумело, а перед глазами стоял зыбкий туман.
Заседала коллегия Министерства угольной промышленности республики. Из-за трибуны в полупустом зале раздавался бесстрастный голос докладчика:
– Топливный комитет не утвердил проект автоматизации новых шахт. В нем много ручного труда, не предусмотрена автоматизация выемки угля на крутых пластах.
Сидящий в конце длинного П-образного стола министр перебил оратора:
– Вот, вот... А институт изгоняет электроников! Министр смотрит в тот угол, где последним в ряду сидит приглашенный на коллегию Самарин. Андрей чувствует на себе взгляд министра и непроизвольно сминает в ладони официальное приглашение на коллегию. Среди присутствующих он видит директора института, но Каирова нет—его, видимо, не пригласили. Андрей ещё и ещё обводит взглядом всех присутствующих, но Каирова все-таки не находит. «Сдал дела и уехал в Москву»,– решил Самарин.
А докладчик продолжал:
– Мы имеем струги-автоматы, но струги могут рубить уголь, транспортеры доставлять его в откаточный штрек, а дальше?..
– Дальше ручками да ножками,– бросил реплику министр и снова посмотрел на Самарина.
Андрею сделалось нехорошо от этого взгляда, почудилось, будто в составлении проекта винят и его, Андрея.
– Инженер Самарин создал электронную машину,– говорит докладчик,– она при испытаниях на шахте «Зеленодольская» увеличила производительность угледобычного агрегата на сорок процентов. Но странное дело: институт не торопится предлагать её в серию.
– Товарищ Самарин! – прервал докладчика министр.– Почему тянут с машиной?
Самарин встал, пожал плечами. Он хотел сказать: «Тут сидит директор, вы у него спросите»,– но не сказал, а ещё раз пожал плечами и сел. Министр махнул рукой, как бы говоря: видите, какой недотепа, что с него возьмешь!..
Докладчик, склонившись над трибуной, читал:
– Вот заключение московской комиссии:
«Работы инженера Самарина заслуживают самой высокой оценки...»
Когда докладчик смолк, министр обратился опять к Самарину. Он громко сказал:
– Товарищ Самарин! Вы слышали, что утверждают москвичи: ваша машина может решать важные задачи. Почему же вы не боретесь за её внедрение? Где ваша настойчивость? Сделать такую машину и – сидеть сложа руки. Извините меня, старика...– министр развел руками.– Такое благодушие сродни медвежьей спячке.– И минуту спустя в притихшем зале снова раздался голос министра: – Я вас спрашиваю, товарищ Самарин! Почему не добиваетесь внедрения машины?
Самарин решительно поднялся, сказал:
– Я этот же вопрос хотел вам адресовать, товарищ министр!
Наступила минута, когда, казалось, было слышно, как в тревожном ожидании стучат сердца присутствующих в зале. Андрей смотрел на министра, а министр, сжимая кулаки, не спускал взгляда с Андрея. Потом, неожиданно для всех, глухо, но внятно проговорил:
– Молодец, Самарин. С министрами так и надо говорить. А то они, министры, в суете сует о главном позабудут – о том, ради чего к должности приставлены. А теперь скажите мне, товарищ Самарин: вы не будете возражать, если мы создадим в институте лабораторию электроники и заведующим этой лаборатории назначим вас?..
Андрей был озадачен лестным предложением и сразу не пошёлся с ответом, подумал: «Значит, Каиров уехал»,– и непроизвольно пожал плечами, а министр, повернувшись к стенографистке, сказал:
– Запишите: решено создать лабораторию электроники.
Когда заседание кончилось, Самарин поспешил вниз. Со ступенек республиканского министерства бежал вприпрыжку. В кармане лежал билет на премьеру спектакля. ещё утром его прислала Маша.
«Ах, хорошо, что билет она прислала прежнему Самарину, прежнему...»—думал он, пересекая площадь перед театром.
Спектакль уже начался, когда он вошел в партер. Над сценой, расцвеченные феерическим серебром, сияли слова: «Покоренный «Атаман». Откуда-то сверху, с поднебесной вышины, гремел голос: «Посвящается современникам – людям, добывающим уголь».
Но вот растаяли буквы, исчезла синеватая кисея, и в глубине сцены, среди далеких, сказочных терриконов, Андрей увидел высокую башню. За стеклами башни – силуэты людей, пульты электронных приборов. От башни к гряде терриконов тянулся мерцающий золотистый луч... Мечта горняков. Его мечта, Андрея!
Да, такими у нас будут шахты завтрашнего дня. Автоматика возьмет на себя труд мастеров, инженеров и техников. И вознесутся над степью башни. Они зашагают над всеми угольными пластами, люди выйдут на поверхность и станут к приборам. Слово «забойщик» перестанет существовать. И крепильщик – тоже. И рабочий очистного забоя. В обиход войдет другое слово: «оператор».
Но где Мария?.. Когда она выйдет на сцену?..
Андрей стал читать программу, которую прислала ему с билетом Мария,– в самом конце синим карандашом было приписано: «Сегодня играю для тебя».
После спектакля Мария торопливо сняла грим, переоделась и не сошла, а сбежала по узеньким ступеням к служебному выходу. На улице, прямо у дверей, её ждал Самарин. И она подошла к нему, протянула руку:
