Текст книги "Подземный меридиан"
Автор книги: Иван Дроздов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)
5
Прошло несколько дней. Как-то вечером, закончив работу, Андрей пошёл к черному ходу театра в надежде встретить там Марию. Проторчал у подъезда до поздней ночи, но Мария не появилась, видимо, она ещё после отпуска не приступила к работе. Хотел было зайти в служебное помещение спросить артистку Березкину, но побоялся возбудить кривотолки и в двенадцатом часу ночи, когда все артисты разошлись по домам, побрел к себе на квартиру. Наутро явился Андрей в институт раньше времени, с твердой решимостью позвонить Марии. Из телефонной книги он выписал трех Березкиных, стал звонить. Это оказались Березкины, да не те. Он бросил бумажку с телефонами, подошел к столу, заставленному приборами, инструментами, блоками его новой машины. (Папиашвили позволил все нужные части, инструменты и материалы перенести из цеха сюда, в комнату, велел большой стол у окна поставить; и комната превратилась в мастерскую. Мог ли Андрей мечтать о таких условиях! Саня Кантышев, Петя Бритько хоть и в цехе остались, но приказом директора освобождены от всех дел и включены в группу электроников – оказались в распоряжении Андрея.)
Андрей позвонил по телефону в цех – Кантышеву:
– Саня? Ты!.. Чего делать собираешься?.. Схему датчиков нащупал?.. Голова же ты, Санька,– Ползунов!.. Да тебе за этот датчик Селезнев перед конторой памятник поставит; он меня сто раз спрашивал: будет ли помощник диспетчера летучее тепло в лаве обнаруживать? В смысле безопасности это у них проблема номер один. Знаешь?.. Да ты все знаешь. Помог бы мне в одном деле. Нет, личное дело. Ну да ладно, потом.– И положил трубку – он хотел было сказать: «Не могу найти одну женщину», да вовремя удержался: зачем выбалтывать сокровенное?..
Андрей глубоко вздохнул.
Включил паяльник, придвинул к себе деталь со множеством торчащих во все стороны проводничков. Поместил деталь на свое место в блоке, примерил, как будет закреплять её, удобно ли припаивать проводничок. Ожидая, когда нагреется паяльник, вновь задумался о Марии. Не заметил, как растворилась дверь и в комнату вошел Денис Баринов.
– Здорово, Андрей!
Самарин вздрогнул:
– Черт! Ты можешь так напугать до смерти.
– Ты когда освободишься?.. У нас много дел в городе, мы помотаемся, а в конце работы заедем за тобой. Есть предложение пообедать в ресторане «Дружба». Договорились?.. Отлично!
Каждую фразу Денис припечатывал жестом руки, давая понять, что рассуждать больше нечего. Он вообще по поводу всяких застолий, пирушек говорил с Андреем резко, не позволяя тому возражать. В таких делах иначе с Андреем нельзя. Со своим полным равнодушием к спиртному он мог на корню завалить любую застольную инициативу. Так и на этот раз. Прежде чем Андрей сообразил что-либо, Денис тряхнул его за руку и, ссутулив могучие плечи, зашагал по коридору к главному входу, где его ждал начальник шахты Селезнев.
Проводив Дениса, Андрей вновь принялся за работу. До обеда его никто не беспокоил, и он «вписал» очередную деталь в блок машины. После обеда решил зайти к Папиашвили, попросить разрешения не сдавать сегодня очередную порцию технических описаний – злополучные две страницы.
– У меня к вам просьба, Леон Георгиевич.
– А-а... дорогой, проходи, пожалуйста. Что за просьба – говори смелей. С удовольствием буду слушать. Две странички? Какой пустяк! Вчера ты восемь дал, а позавчера десять. Хорошо пишешь, в том же духе давай. Борис Фомич очень доволен. Спасибо велел передать. А ещё просил извинения, что не заходит к тебе, и не говорит, и видит редко. Он очень занят. Ты не обращай внимания – со мной дело имей. Мы все можем, у нас все есть.
Папиашвили вышел из-за стола, взял Самарина за руки. Он говорил громко, и оттого речь его казалась ещё более приветливой, дружеской. Спросил, между прочим, о здоровье отца Андрея, известного в республике металлурга, просил передать ему привет:
– Старик должен меня помнить, я бывал на заводе, не однажды бывал.
Потом Леон Георгиевич раскрыл шкаф, стоящий у двери, вынул оттуда папки, кипы каких-то бумаг, документов. Все в шкафу разложено по полочкам, над каждой секцией надпись: что и когда положено,– во всем порядок идеальный.
Папиашвили протянул Самарину увесистую кипу бумаг:
– Вот тут дела бывшего сотрудника – того, чье место ты занял. Старик, к сожалению, умер, не завершив ни одного дела. Тут график прохождения документов, входящих в лабораторию, и даже диаграмму старик вычертил – аккуратный был сотрудник, земля ему пухом, очень обстоятельный старикашка...
Папиашвили торжественно, как нечто дорогое, заветное, передал Самарину документы – частью пожелтевшие от времени, но все подшитые, пронумерованные, как и положено в образцовой конторе. Сказал Андрею:
– Между делами заглядывай сюда – и бумажки всякие аккуратно подшивай. Каждому документу в диаграмме место укажи, чтоб и графическое движение видно было. «Порядок разгружает разум» – не забывай!
– Леон Георгиевич, а когда же...
– Ну вот уже и запела пташка знакомые песни,– поднял над головой руки Папиашвили.– Сейчас могу продолжить твою песню: когда же я своей машиной буду заниматься и вообще научными делами?.. А у меня ты не спросил, когда я буду заниматься научными делами? И никто не спросит, никому и дела до моих научных интересов нет. Папиашвили образцово наладил документацию в лаборатории, Папиашвили аккуратист, дока... Он при нужде институт может выручить. Справку для директора, отчет в министерство – кто все это сделает? Опять же Папиашвили! Опять же он, этот несчастный, незаметный, никакими рангами в науке не отмеченный труженик. Вечный, безответный заместитель. Словом, и не возражай, решай две задачи, как одну.
Самарин не стал противоречить начальнику, взял у него бумаги. Однако про себя решил, что с бумагами он возиться не станет, а если Каиров и его заместитель будут его принуждать к тому, выскажет им прямо свой взгляд на всякого рода бюрократию.
До конца рабочего дня Самарин читал книгу «Новейшие электронно-вычислительные устройства». А когда вышел из института к нему, как к директору, подкатила бежевая «Волга» начальника шахты Селезнева. Андрей сел в машину.
«Волга» катилась по главной улице города, свернула на Академический проспект и у ресторана «Дружба» остановилась.
Самарин не успел выбраться из машины, как перед ним, точно из-под земли, вырос сам Селезнев:
– Андрей Ильич! Рад видеть!
В голосе начальника шахты Андрей уловил несвойственную для резкой натуры Селезнева заискивающую ноту. «Видимо, очень нужна им моя машина,– подумал Самарин. И тут же про себя решил: – Постараюсь им направить опытный экземпляр.– Потом, улыбнувшись своим мыслям, заключил: – Если, конечно, из моей затеи что-нибудь выйдет».
– А где Денис? – спросил Андрей.
– Поехал на шахту. Там у нас подъемная машина закашляла, могут добычу сорвать.
Как и все горняки, Селезнев в слове «добыча» нажимал на первый слог.
Шли по правой стороне широкой Университетской улицы. Начинался вечер. Природа разлила вокруг теплую тихую благодать, какая, наверное, бывает только в городах юга Украины. Струйки дыма на терриконах змейками тянулись вверх, увлекая в высоту едкий перегар тлеющей породы. Колеса подъемных машин на шахтных копрах вращались так резво, что спицы едва различались в синеватой дымке.
Возле кинотеатра «Звездочка» было много людей. В нарядной толпе Андрей неожиданно заметил знакомый силуэт. Вначале не поверил глазам, но сомнений быть не могло – это была Мария. Он уже хотел подойти к ней, но как раз в эту минуту Селезнев закричал:
– Мария Павловна! – и поднял вверх руку.
Женщина обернулась. Некоторое время стояла в нерешительности, затем двинулась через дорогу. Селезнев пошёл к ней навстречу.
«Они знают друг друга»,– подумал Андрей с некоторым облегчением.
Как со старым приятелем Мария поздоровалась и с Андреем.
– Степнянск не так велик, чтоб разминуться в нем,– сказала она, подавая руку Андрею.
– Вы знакомы? – спросил Марию Селезнев.
– Да, мы познакомились на курорте.
Сказала просто, давая понять, что не придает значения их знакомству, а потому и не делает из этого тайны. Но Андрей с радостью заметил влажный блеск в её глазах, почувствовал тревожное беспокойство в её голосе.
– Раз уж вы нам попались, то мы вас,– галантно заговорил Селезнев,– не отпустим без обеда.
– А я и не вздумаю сопротивляться,– в тон ему заговорила Мария.– Только...– Мария взглянула на часы,– в моем распоряжении полтора часа.
– Пожалуйста! – Селезнев сделал широкий жест, приглашающий войти в ресторан.
Мария с нескрываемым любопытством и приятным изумлением взглядывала на Селезнева. Она все время улыбалась, покачивала головой, но не смущалась, а, наоборот, как показалось Самарину, вела себя легко и свободно, даже чересчур свободно.
Селезнев шел впереди. Нагнувшись к Марии, он правой рукой деликатно касался её локтя, а левой предлагал любой из свободных столов.
Ресторанный зал недавно построенной гостиницы «Дружба» не блестел хрусталем люстр, не давил глаз тяжестью лепных украшений. Здесь все было на современный лад: легкие, светлые занавески, разноцветье синтетических плафонов у потолка. Одно только портило вид: массивные квадратные колонны громоздились по всему залу, скрадывая простор и желанную легкость.
Заказывал Селезнев, заказывал широко, с размахом, как и все, что он делал. Мария, с которой он обсуждал каждое блюдо, старалась сдерживать его пыл, но от этого начальник шахты лишь ещё больше распалялся. Потом болтали на разные темы, в том числе о делах, к которым Мария, как заметил Андрей, не оставалась равнодушной.
– Хорошо работает ваш приборчик,– говорил Андрею Селезнев,– а если бы ещё и новую вашу машину заполучить... Мы, Андрей Ильич, надеемся на вас. У нас по статье на науку много денег имеется. Помощь нужна – пожалуйста, опыт нужно ставить – к вашим услугам. Вы же знаете нашу шахту – вдоль и поперек её излазили.
Начальник шахты украдкой взглянул на Марию, словно опасаясь, как бы та не заскучала от такой деловой темы. Но Мария слушала со вниманием. Она и смотрела больше на Селезнева, и задавала вопросы чаще ему, и просила продолжать, если тот вдруг обрывал беседу.
– Нет, нет, вы, пожалуйста, говорите. Вы же знаете, как мне интересно все, что касается вашей шахты.
Селезнев пояснил Самарину:
– Наш театр пьесу о шахтерах ставит, так Мария Павловна дважды приезжала к нам на шахту и в бариновскую лаву спускалась.
– Так вы и Дениса Баринова знаете? – спросил Андрей, не скрывая радостного изумления.
– Видела в лаве, в работе – черного, как негр.
– Да, в тот день у него была запарка. Кровля дурила,– пояснил Селезнев.
– Лава, Денис Егорович и вся его бригада...– сверкая повлажневшими глазами и вся воодушевленная, говорила Мария.– Все было так здорово и необыкновенно. Меня перед тем крепко напугали крутизной пласта, и в первые минуты я трусила, но потом... Когда я увидела машины и людей... И Денис Егорович. Он так посмотрел на меня из-под белого шлема... Потом протянул ко мне руки и сказал так спокойно и хорошо: «А вы не бойтесь, здесь все свои люди». А мне даже почудилось: «...и все вас любят». Да, да, все было, как в сказке. Такие впечатления на всю жизнь.
Как артистка, Мария обладала искусством наблюдать за собой со стороны и сейчас была довольна тем, как ведет себя с Андреем, как говорит с ним и как на него смотрит. Внутренний голос ей говорил: «Он – судьба твоя». Но именно сейчас она бы не хотела думать об этом и, тем более, выдавать наружу свои чувства. Она ушла от Каирова – переселилась в другую квартиру, начала новую жизнь,– и конечно же Самарин к этому её шагу никакого отношения не имеет. «Будь я с ним знакома или не знай я его – все равно поступила бы так, а не иначе»,– говорила она себе и старалась приглушить внутренний голос, который хоть и не громко, но настойчиво повторял: «Он – судьба твоя, судьба...»
– Вы кого играете сегодня? – обратился Селезнев к Марии.
– Приходите на спектакль – увидите,– уклонилась от ответа Маша.
– Придем непременно,– пообещал Селезнев. И повернулся к Самарину: – Придем, Андрей Ильич? Вот тогда ты увидишь, что за артистка Мария Павловна. Я только ради нее и хожу в театр. Нет, я правду говорю, без всяких шуток, Мария Павловна. Вам и шахтеры скажут. Я как только посмотрю спектакль с вашим участием, так мягче и добрее становлюсь. Жене своей всякие слова ласковые говорю, шахтерам благодарности объявляю. Так на меня ваша игра действует. Впрочем, если бы вы не играли, а просто появлялись на сцене, я и тогда бы в театр ходил. Я как тот интендант, про которого мне рассказывал один из приятелей. Но нет, вам я этой истории не поведаю.
– Ну почему же? – спросила Мария.
– Нет, нет, рассказ банальный – не для вашего слуха.
– А вы все-таки расскажите,– не отступалась Мария.
– Ну если вы просите – так слушайте. В освобожденной Полтаве солдаты ставили пьесу. В чем воевали, в том и играли. Пели под гитару, плясали под балалайку. А когда наступал антракт, выходила под занавес цветочница. Сидела с корзиной цветов – весь антракт! Красавица! Шея, профиль – богиня! Старый интендант – из гражданских, мобилизованных – смотрел на нее во все глаза. А когда цветочница удалялась и начиналось очередное действие, интендант засыпал. Но поскольку он был из присутствующих самый старший начальник, то после спектакля к нему подошел режиссер и спросил: «Как, понравилась постановка?» – «Ничего играли ребята, недурно»,– ответил интендант. «А что вам особенно запечатлелось?» – «Все хорошо,– повторил седой интендант.– Играли как надо, вроде, взаправдашних. Опять же, и пели ладно. Только вот они, по-моему, зря все это представляли. Лучше бы им ту; с цветами-то, девицу на сцене посадить да через каждые полчаса её поворачивать. А так – ничего, хорошо играли ребята».
Маша засмеялась, качнула головой, вскинула правую бровь. Подумала: «Старик, старик, а женскую красоту понимает». Селезнев, взглядывая на её профиль, казалось, порывался сказать: «Вам тоже молено никого не представлять, а сидеть на сцене и через каждые полчаса поворачиваться. И даже цветов не нужно». Но, конечно, ничего подобного он Марии не сказал.
Андрей не смотрел на Марию. В сущности, пустяшный, ни к кому не относящийся эпизод, рассказанный Селезневым, разбередил в нем тревогу, зародившуюся ещё там, на море: Мария замужем, у нее семья. Как-то сложатся их отношения?
О том, что Мария может отвергнуть его любовь, он не думал. Об этом Андрей не мог думать. ещё там, на море, в нем созрела решимость быть с этой женщиной вместе. Теперь же, встретив её в родном городе и найдя ещё более юной, яркой, привлекательной, он потянулся к ней с новой, неодолимой силой.
Загремела музыка джаза: оглушительно и трескуче ухнул барабан, истошно заголосила труба – все невольно повернулись в сторону музыкантов и смотрели на них с улыбкой и удивлением. Четыре бравых парня на маленькой сцене, казалось, задались целью соединить вместе гром, водопад и бурю; какофоническим шумом они задавили песню, и только ритм, выживший кое-как под натиском ярко одетых музыкантов, слабо указывал на знакомую мелодию, побуждал людей к танцам.
Встал и галантно раскланялся перед Марией Селезнев:
– Приглашаю вас!
Мария поднялась и пошла с Селезневым на середину зала.
«Взглянет она на меня или не взглянет?» – думал Самарин.
Мария взглянула на Андрея просто, без всякого значения, как бы говоря: «Ну что поделаешь с вашим начальником шахты? Мне и не хотелось бы, а приходится идти танцевать». И Андрея вдруг обожгла мысль: «А что, если не сладится, не полюбит меня Мария?..»
И он стал перебирать в памяти все, что там, на море, при первом знакомстве, говорил Марии; все ли в их отношениях было прилично, достойно, не было ли поспешных, наивных признаний,– нет, кажется, ничего такого не было. И слава богу! Она хоть не может меня презирать – и на том спасибо.
Мария, сопровождаемая Селезневым, вернулась к столу и не стала садиться, а со словами: «Спасибо вам, мне пора», подала Андрею руку. Селезнев тоже заторопился: он хотел подвезти Марию на машине. Выходя из ресторана и придерживая Марию за локоть, шепнул Самарину:
– Приходи на спектакль. Баринов тоже будет. Уже из машины Мария приветливо махнула Андрею рукой. Он улыбнулся ей, поднял руку и свернул в безлюдный переулок, по которому можно было спуститься к озеру. Отчасти он шел сюда машинально, потому что надо же было куда-то идти, но в то же время именно сейчас ему хотелось остаться наедине с собой, обдумать свое положение, как ему быть дальше. Он одно только знал для себя твердо: без Марии для него нет жизни. Андрей вспомнил, что с тех пор, как встретил Марию, он меньше стал думать о машине, даже к друзьям будто стал холоднее, а к отцу, которого не видал со времени отъезда на курорт, ещё и не заявлялся. Мария, словно солнце, ослепила ему глаза и заслонила собой мир, вывела из равновесия. Говорят, любовь возвышает, почему же Андрей стал вдруг испытывать недовольство собой? Ну что за личность, Андрей Самарин! Он даже институт никак не может закончить. А что до дел его – все они в мечтах и планах. И неизвестно, выйдет ли толк из его затеи с «советчиком диспетчера»?.. «Ну ничего,– успокаивал он себя,– теперь я войду в колею и снова буду много работать, я сделаю такую машину, которую возьмут на все шахты, внедрят во всех угольных бассейнах и, может быть, в других странах».
Самарин не страдал тщеславием, но сейчас мысль о возможной известности была для него приятной, казалась реальной и даже необходимой. И тут нет ничего предосудительного, внушал ему внутренний голос, все естественно и логично: если ты трудишься, ты должен пользоваться плодами своего труда. «Разумеется, разделю авторство с ребятами, но они и сами считают меня творцом машины, они ещё, чего доброго, назовут машину моим именем. Говорит же Саня Кантышев: «Машина Самарина». И даже статью куда-то писал. Что ж, я не стану противиться, я разделю с ними авторство, но, если они сами будут называть СД-1 машиной Самарина, не буду возражать против этого».
Мысли об авторстве, славе звучали в нем как бы двумя голосами: один голос был наружным, смелым – этот не боялся своего звучания; другой шел изнутри и был робким, негромким; этот второй настойчиво твердил Самарину: она ещё услышит о тебе, узнает, кто ты есть и что ты за человек. Ты, конечно, не артист и не красавец и не имеешь каких-то особенных внешних данных (тут он неожиданно подумал: какие есть у твоего мужа), но она узнает и мое имя, услышит о моих делах.
Занятый этими мыслями, он не заметил, как пересек несколько улиц и очутился на берегу озера.
Сел на камень, привалился спиной к старому кривому тополю и смотрел, как над ослепительно белым зеркалом воды лениво вьются прозрачные мухи. Не сразу сообразил, что это не мухи, а пушинки тополя летят над водой. Время от времени над озером появлялись бабочки; эти летали неровно, импульсами, точно кто-то невидимый дергал их за ниточку.
Андрей снял пиджак, лег на траву и закрыл глаза. Лежал до тех пор, пока не пришел к нему сон. Когда проснулся, то вспомнил: в восемь начало спектакля. Накинув на плечи пиджак, пошёл напрямик к театру: «Я должен, я должен с ней говорить! Сегодня же, после спектакля»,– убеждал он себя почти вслух.
У касс Самарина ждали Селезнев и Баринов.
– Вот тебе билет – Мария Павловна передала, из своих, служебных,– ворчливо встретил его начальник шахты.
– Мне?!
– И нам тоже! Чем же мы хуже тебя!
...Гул зала, словно пчелиный рой, затихает. По коврам раздаются торопливые шаги запоздавших зрителей. «Позвольте пройти!», «Извините, пожалуйста». И снова тишина. Её нарушает лишь нестройный хор вырывающихся из оркестровой ямы звуков – там пробуют и настраивают инструменты.
Зритель любит эти минуты ожидания. В такие минуты и люди, находящиеся в зале, сродни артистам. Ведь они пришли не только посмотреть, но и показать себя. Все они, и в первую очередь женщины, прежде чем сесть в эти кресла, долго и тщательно наряжались дома, потом в театральном вестибюле прихорашивались перед зеркалом, затем в ожидании звонков важно и торжественно ходили по кругу. На них смотрели знакомые и незнакомые люди, им говорили комплименты, они приятно улыбались. Дамы уверились в том, что выглядят хорошо, молодо, красиво, что такими красивыми они будут оставаться долго, может быть всегда. Именно поэтому теперь, в последние минуты ожидания, так беззаботны и счастливы их лица, таким восторгом светятся глаза. Приподнятое чувство ожидания чего-то важного, необыкновенного владело и Андреем. Он сидел в пятом ряду возле Селезнева. Денис был впереди – не поворачивался к ним. Положив сильные, загорелые руки на колени, ждал открытия занавеса.
Спектакль начался необычно: занавес открылся, но артистов на сцене не было. Первый актер появился не на сцене, а вышел из зрительного зала. Раздалась песня:
Дымилась роща под горою,
И вместе с ней горел закат...
Все повернулись назад. Андрей только теперь заметил фанерное возвышение в проходе между креслами: по нему на сцену, освещаемый светом красноватого фонаря, шел седой мужчина в слинялой гимнастерке, видно отставной командир.
Нас оставалось только трое...
Руки его безвольно свесились над оркестровой ямой. Бывший военный, покачиваясь во хмелю, с минуту стоял спиной к зрителю, затем медленно повернулся, сощурил глаза, словно отыскивая знакомых, позвал:
– Санька!.. Наточка!.. Тишина. Бросили отца, неблагодарные!..
Он смотрел на людей, сидевших в первых рядах, укоризненно покачивал головой, словно в чем-то обвиняя зрителей, надрывно, глухо бубнил:
– Бросили, забыли. А я помню. Все помню!.. И как горели березы, стонала земля – помню! А они... отца бросили.
В глубине сцены яркой голубой лентой тянулась река. У дебаркадера плескались волны, в стороне от пристани в лучах яркого солнца отливал золотом песчаный берег. Там, у лодки, возился человек.
– Санька!..
– Что тебе?..– зазвенел чистый юношеский голосок. И тотчас на берегу появился юноша – стройный, с медно-рыжим лицом. Он держался от отца на приличном расстоянии и смотрел на него с недетской затаенной тревогой.
– Иди сюда, шельмец! Где шляешься, почему дома не живешь?..
– Пил бы поменьше!
– А-а!..– закричал отец и швырнул в мальчика ведро.
Того и след простыл.
Денис повернулся к Самарину, шепнул ему на ухо:
– А ведь этот паренек-то – она, Мария!..
Самарин словно очнулся: «Да, конечно, это была она».
«Травести» – вспомнил оброненное ею однажды слово. Тоже – искусство. И, должно быть, немалое.
Селезнев, Денис и Андрей нетерпеливо ждали появления мальчика, но тот, прыгнув с берега куда-то вниз, исчез и больше не появлялся.
Мария появилась на сцене ещё в конце третьего действия. На этот раз она играла девушку; явилась перед тоскующим отцом под руку с молодым человеком, очевидно мужем. Она была необычайно хороша – грациозна, красива. Чуть заметной золотинкой искрились в лучах фонарей её волосы.
Самарину показалось, что Мария краем глаза взглянула в зал – на него, Андрея. Да, да, это несомненно. Андрей перехватил её взгляд.
– Благослови нас, папа. По русскому обычаю...
Отец поднялся, прислонился спиной к дереву. Теперь все видели его благородное, освещенное глубокой думой лицо.
Он подошел к Марии, взял её обеими руками за голову, долго смотрел в глаза. Потом отошел в сторону, смотрел на нее издали.
– А я тебе не отец.
Мария вздрогнула, подалась назад. К лицу подняла ладони, словно защищаясь от удара.
– И Санька мне не сын. Тебе он брат, а мне никто. И ты – никто, и он...
– Отец! – вскрикнула Мария.– Опомнись!.. В тебе говорит вино!..
– Нет, дочка. Вино я пью, это верно, но говорит во мне сердце. Я вырастил вас, воспитал, как бы мог воспитать родных детей. Все вам отдал – труд и заботы. Я был генерал, и вы гордились мною. Теперь я рыбак-любитель, завсегдатай пристани, потому как я люблю Волгу. Санька ушел в ремесленное училище, ты тоже бросила меня – уехала в другой город. Что ж, я желаю вам счастья. Вас не сужу. Но теперь вы взрослые и знайте правду: я вам не отец и никогда им не был. Я вернулся с фронта и в своей пустой квартире застал вашу мать умирающей. Она вывезла вас из Ленинграда, спасла вам жизнь, но сама умерла от чахотки. Я жил один, у меня никогда не было семьи,– принял вас, как детей. Позже узнал, что ваш родной отец жив, но он женился во второй раз и не захотел брать вас к себе. Если хотите повидать отца – поезжайте в Ленинград, он работает там директором...
– Папа! – вскричала Мария.– Папочка!..
С минуту девушка стояла в нерешительности, затем бросилась к генералу, обвила руками шею:
– Родной!.. Милый!.. Не надо больше. Не надо рассказывать!..
Она обнимала его и плакала. Её лицо было обращено к залу. По щекам катились слезы. Девушка обнимала отца с какой-то исступленной нежностью. Она вдруг поняла всю меру благородства, всю красоту подвига, совершенного этим человеком, и в одно мгновенье прозрела. И боль, и раскаянье, и нежность, и благодарность – все отразилось на её залитом слезами лице. И эти же чувства взволновали сердца людей, смотревших на нее. Зал шумно выражал свой восторг, свое одобрение игрой артистки. И Андрей, не слыша аплодисментов и не думая о том, как другие приняли эпизод на сцене, хлопал изо всех сил, он даже непроизвольно встал и тянулся над головами впереди сидящих зрителей, хлопал и тянулся, словно боясь, что Мария его не увидит, не узнает, как он ею восхищен, как он понял и оценил её артистический талант. Андрей хлопал и тогда, когда аплодисменты смолкли; стоял во весь рост и не замечал своего нелепого положения – и он бы долго ещё продолжал выражать свой восторг, если бы на него не стали оборачиваться соседи. Тут Селезнев и взял его за полу пиджака и потянул книзу. Андрей сел, взглянул виновато на своих друзей и вновь устремил взор на сцену, ожидая, не выйдет ли Мария на аплодисменты.
Тотчас нее, как только закрылся занавес и смолкли аплодисменты, Андрей поспешил к выходу.
– Куда ты летишь? – спросил Денис, удерживая Андрея.– Свидание? Ну черт с тобой!..
Им бы пойти всем вместе за кулисы, поздравить Марию, сказать ей теплые слова, так нужные артистке, но никто из них никогда не был за кулисами и не догадался пойти туда и теперь.
Андрей вышел на улицу и стал бродить вокруг театра, соображая, из какой двери выходят артисты. Дверей кроме главного входа он насчитал три: две маленькие по бокам и одна побольше, с тыльной стороны. Из нее-то, он полагал, и выйдет Мария.
Андрей поджидал в сквере, в темной аллее, из которой хорошо просматривался весь участок перед тыльной стороной театра. Чем дольше ожидал, тем больше проникался робостью и страхом, тем особым нетерпеливым волнением, которое испытывают только влюбленные и только в минуты, когда они ещё не знают ответа и когда решительный момент объяснения неотвратимо наступает.
Дверь раскрылась, из нее высыпала стайка женщин и направилась в сквер, прямо на Самарина.
Мария шла с ними. Не дойдя до сквера, артистки свернули в улицу. Мария теперь шла одна.
– Мария Павловна! – вышел ей навстречу Самарин.– Позвольте вас поздравить. Вы, как всегда, превосходно играли. Честное слово! И ребята просили передать. Всем очень понравилось.
– Спасибо. Роли эпизодические.
– В том-то и дело, и хорошо, что эпизодические, но и в них вы сумели...
– Вы меня перехвалите.
И, пройдя несколько десятков метров:
– Провожать меня не надо. Мне тут... недалеко.– И протянула руку.
Андрей сжал её ладонь, не торопился выпускать.
– Постоим здесь. Несколько минут. Я понимаю вашу занятость... вас ожидают дома: семья, муж – и неловко вам тут быть со мной – от товарищей, от знакомых, но что же мне делать, если...
– Не нужно, Андрей, не продолжайте,– взяла его Мария за руку и при лунном полумраке заглянула в лицо.– Семьи у меня нет, муж меня не ждет, вы за это не беспокойтесь. Я только на днях ушла от мужа, и теперь мы с Васильком снимаем квартиру вот здесь, недалеко. Вы, я вижу, удивлены, а я нет, не удивляюсь. Бросила одного мужа, а теперь... второго. Вот я такая... женщина. С печальной улыбкой, как бы извиняясь, смотрела Мария в глаза Андрею. В её голосе не было тоскливой безысходности, горького упрека и разочарования собой. Андрей понял все это своим чутким сердцем и – помимо своей воли, опять же, одним только сердцем – простил её, и понял, и пожалел.
– Что ж, в жизни бывает всякое,– сказал Андрей.– Другие вас поймут, не осудят. Вы только верьте друзьям. Их-то, друзей, не бросайте.
Андрей понимал, что говорит не подходящие к моменту, сумбурные, первопопавшиеся слова; но где-то в глубине сердца у него теплились другие, и он хотел сказать, что вины её нет, и что судьба к ней оказалась несправедливой, и что все огорчения её пройдут, изгладятся из памяти, стоит лишь ей этого захотеть. Так думал Андрей, глядя ей в глаза.
– Я вас понимаю,– сказал наконец он тихо.
– Спасибо.– Она пожала ему руку и пошла.
Андрей ещё долго стоял на том месте, где оставила его Мария.
Не включая свет в коридоре общей квартиры, ощупью пробиралась Маша в маленькую комнатку – свое новое жилище, которое она сняла у одинокой женщины. Два-три года назад эта женщина ходила к Каировым убирать квартиру. Маша щедро оплачивала её труды, дарила платья, одежду, а теперь вдруг пришла к ней и попросилась на временное житье. Случилось это в тот день, когда Борис Фомич устроил ей сцену ревности. Как только он ушел в институт, она собрала чемоданчик – взяла необходимое, свое, нажитое на свои деньги – и ушла из дому. Ничего не сказала, не написала двух слов – ушла совсем, навсегда, как уходят люди из жизни. Легко оторвался от сердца старый, привычный мир; поняла вдруг, что удобства жизни, красивые вещи не могут сами по себе иметь над человеком власти, по крайней мере над ней. Вот бросила она их и не жалеет. В субботу пойдет в детский садик, возьмет за ручку Василька и поведет в другой дом. Между ними произойдет примерно такая беседа (именно такая и произошла).
– Мама, куда мы идем?
– Домой, Василек.
– Но нам же идти вон в ту сторону.
– Это мы раньше ходили в ту сторону. Теперь мы там не живем. Мы теперь живем в другом месте.
– Но где же мы живем, мама, и почему мы перешли на новое место?
– Сейчас ты увидишь нашу новую квартиру.
А почему мы перешли на новое место, я расскажу тебе позже, когда ты подрастешь. Но ты, Василек, не беспокойся. Нам будет лучше на новом месте.
Да, именно такая беседа и произошла у нее с сыном.
Не включая свет, Мария раскрыла платяной шкаф, долго стояла, держась за его дверцу. Свет уличного фонаря веселым зайчиком играл на хромированном уголке кровати, падал на белую стену у двери, где была прибита вешалка. Два платья и плащ прильнули к стене, точно человеческие фигурки. Маше стало немножко страшно, она прикрыла заскрипевшую дверцу шкафа, подошла к окну. В кроне тополей синел клочок ночного летнего неба. Не было облаков, холодно блистали звезды,– синяя бездна спустилась к верхушкам деревьев, и все застыло, оцепенело, все погрузилось в тишину. На минуту Маше почудилось, что и она вместе со всеми земными предметами опускается куда-то вниз, где нет ни шума городской жизни, ни забот, ни волнений.
