Текст книги "Подземный меридиан"
Автор книги: Иван Дроздов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)
– Его в шахту гукнули. Якась там работа срочна.
Ирина бросила на прощанье: «Звиняйте», и покатила коляску в дом.
– Пойдемте, я покажу вам «царь-озеро».
И в самом деле: в углу сада, в окружении молодых пирамидальных тополей, отсвечивала темным изумрудом вода. Тут был небольшой бассейн с берегами, выложенными кирпичом и залитыми бетоном. Тут же, между двумя березками, стояла голубенькая изящная лавочка.
– «Царь-озеро». Как хорошо вы придумали название,– проговорила Маша.– А как все замечательно устроено!.. Какой искусник Егор Афанасьевич. Он и теремок удивительный сделал, и это... «царь-озеро».
Маша тут только заметила, что и лавочка сделана под вид теремка – в древнерусском стиле. И орнамент над подлокотниками пущен такой же.
– А хотите посмотреть золотую рыбку? – предложил Денис. Он при этом снял с сучка березы красный, выдолбленный из дуба ковш, наклонился над бассейном.
– О, да тут, я смотрю, настоящие чудеса!
Денис выловил рыбку с красной спинкой и фиолетовым брюшком, поднес Марии.
– Рыбка, рыбка, выполни одно заветное желание,– взмолилась Мария, приблизив к себе ковш.
– Ну, ну, назовите свое желание,– сказал Денис.
Маша выплеснула воду с рыбкой в бассейн, задумалась.
– Желаний много,– проговорила наконец она в раздумье. И, глубоко вздохнув, добавила: – Пожалуй, и хорошо, что не все они сбываются. Никогда не видела людей удачливых во всем и во всем счастливых... И представить таких людей не могу. Ну, да ладно, вы, Денис Егорович, лучше ответьте мне: почему вы не любите театр? Поймите меня: мною руководит не простое любопытство. Вот вы, например, как бы отнеслись к заявлению, что уголь, который вы с таким трудом добываете, не нужен людям. А ведь вы мне сказали примерно то же самое.
– Да, придется, наверное, ответить на ваш вопрос. Шуткой не отделаешься. Театр, как я понимаю, задуман людьми для хорошего. Потому и здания под него отводят самые красивые. Прежде церковь строили, ныне – театр. Тогда люди все больше к религии обращались, теперь – к искусству. И то и другое для очищения души служит, возвышения её, а ещё для удержу от всяких дурных побуждений. Так я понимаю или нет?
– Примерно так.
– Посмотрел человек спектакль и лучше стал. Всяких мыслей у него хороших прибавилось, и чувства потеплели. Если он от рождения, скажем, трусоват, тут ему Чапаева покажи или Матросова – глядишь, и крепче станет душой, осмелеет. Вот отсюда, как мне кажется, и цель ваша вытекает: больше хорошего в жизни показывать, красоту человеческую изображать. И тем, значит, самоуважение в человеке шевелить, гордость за его человеческое звание. А для этого предков разных, историю рода на сцене нужно оживлять. Памятные дела всякие, ярких людей и все, что может говорить человеку: «Вот какие у тебя отцы были, а ты, такой-сякой, в кого же ты-то уродился?» Ну, человек, естественно,– не безмозглый он! – задумываться станет. А мысль за собой и дело потянет. Человек природой так создан – к хорошему он тянется. А вы его гнусностями решили кормить. Одни недостатки да пороки теперь на сцене представляют. Ну хорошо ли это, Мария Павловна?..
– Послушал бы вас режиссер наш Ветров.
– Сказал бы, я профан. Но, допустим, я профан, другой, третий... Для кого же вы спектакли ставите?.. Вот недавно мы всей шахтой к вам в театр ездили – на спектакль «Тайное общество».
– Ну-ка, ну-ка,– оживилась Маша.– Интересно, что вы скажете. У нас, в кругу артистов, спор идет о нем. Интересно, что вы скажете.
– Плюнули вы нам в душу за каши собственные денежки, то я вам и скалку. Для нас декабристы – святые. Мы ведь о них как думаем? «Вот были люди: все имели... Князья, генералы, а за народ жизни не пожалели». А вы нам неврастеников показали – суетятся, бегают по сцене, кричат визгливыми голосами. И артистов-то где набрали таких – малорослые, неказистые, и лица под обезьян загримированы. Только и есть на сцене хорошие люди – царь да царица. Да генерал, который следствие над декабристами ведет. Ну и, конечно, возмущаются горняки. Не верят, что декабристы такими были.
Маша не смотрела на Дениса. Слушая, все ниже склоняла голову над коленями. И когда наступила пауза, спросила:
– Скажите, Денис... Егорович...
– Зовите меня Денисом.
– Хорошо, Денис, а скажите, многие шахтеры понимают сущность спектакля вот так же, как вы?
– А что же, по-вашему, горняки головы своей не имеют? – обидчиво произнес Денис.– Плохо, если вы, артисты, о рабочем классе так думаете. Народ, дескать, толпа, темная масса. Она тогда начинает шевелиться, когда у нее в животе пусто. А иные ещё и Пушкина вспомнят, его крылатую фразу: «Народ безмолвствует». Может быть, к прежнему народу – действительно темному, забитому – это и подходило, но нынче-то народ другой у нас. Вон хоть и наше, угольное дело возьмите: при царе один инженер на три шахты приходился, а сегодня на одной шахте их двадцать пять работают. Да техники, да люди со средним образованием – таких побольше половины на шахте будет. Этот народ все видит.
– Да,– согласилась Маша.– Некоторым из нас иногда кажется, что рабочие нас не понимают, а в лучшем случае равнодушны к судьбам театра... В нашей среде неспокойно, ох как неспокойно, Денис Егорович!
– Мы, Мария Павловна,– сказал Денис,– все понимаем, и поверьте: горняков не менее, чем вас, тревожит положение в нашем театре. Ну, да ладно, не вешайте головы. Душа народная живет и всегда будет жить. Вон послушайте, как старики-пенсионеры, а вместе с ними и молодые поют старинную шахтерскую песню.
– Я слушаю, я её давно слушаю... И вас слушаю, и песню.
Да, Мария слушала песню, доносившуюся из-за садов, домов и улиц,– песню о шахтерской старине, о погибшем в шахте товарище. Маша ещё в детстве смотрела фильм о шахтерах – там играл артист, которого она любила больше всех – Иван Алейников, там и песню она слышала о горняках. Только думала Маша, что песню эту сочинил столичный композитор. Оказалось же, песню сложили горняки, и пришла она к нам из давних времен, и поют шахтеры её иначе, чем пели в кино,– поют красиво, раздольно, скрашивая печальную мелодию думой о счастье, мечтой о лучших временах, когда труд шахтера не будет тяжелым и опасным. Такой она лилась над шахтерским поселком и теперь. «Вот так бы на сцене её запеть,– подумала Маша.– Надо подсказать Ев гению Сычу». А Денис, точно подслушавший её мысли, проговорил:
– Иногда эту песню по радио исполняют и на эстраде, но только в другой раз и не признаешь её – так ухитряются её изменить... словно бы душу из нее вынимают. Но нет, песня живет. Ты её покалечить хочешь, а она смеется над тобой. Смеется и живет. Потому как в песне память народная заключена. А как же ты память убьешь? Из памяти душа человека соткана, убьешь память – убьешь человека.
– Хорошо вас слушать, Денис. Мы, когда с Ветровым спорим, примерно о том же ему говорим.
Она оглядела крупную фигуру Дениса и вдруг поймала себя на мысли, что нехорошо ей так откровенно смотреть на него, на его сильные, обнаженные до локтей руки, на широкую, повернутую к ней грудь.
– А вы к нам приходите почаще,– сверкнул черными глазами Денис.– Теперь дорогу знаете.
Маше почудилось, что при словах этих он подвинулся к ней ближе и наклонился над ней, точно хотел обнять. Мария поспешно отвернула голову и смутилась ещё больше,– её сердце забилось чаще, она даже слышала его упругие удары... И главное и самое важное – впервые за многие годы после её первого замужества она не тяготилась близостью малознакомого мужчины, не терзалась сомнениями, наоборот, с Денисом ей было хорошо и покойно, и волнение сердца было радостным. В ней просыпались силы, над которыми у человека нет власти.
Мария встала и подошла к яблоне. На самой высокой ветке на фоне темнеющего неба она увидела большое яблоко и стала примеряться, как бы достать его. Денис понял её желание:
– Я вам сейчас достану.
– Нет, я хочу сама.
Мария поднялась на выступ ствола, но нога её соскользнула, и она, вскрикнув, повалилась. Денис подскочил к ней, и Мария упала ему на руки. Оба они ещё не успели сообразить, что произошло,– Мария с колотящимся от испуга сердцем безвольно лежала на руках Дениса, а он, по инерции прижимая её, ощутил тепло её тела, привлек Марию ближе, смотрел в глаза.
– Пустите меня,– сказала Мария.
Потом они сидели молча. Смолкла над садами песня. Утихло щебетанье птиц. Не хлопала дверью дома Евдокия Петровна. Поселок горняков, намаявшись за жаркий день, погружался в сон.
– Пора отдыхать,– решительно поднялась Мария.
– Да, пора.
Через сад по тропинке они пошли к дому.
Утром Мария проснулась рано – когда пробуждается весь поселок, из домов выходят горняки и на пути заводят разговоры. Голоса звучат резко, отчетливо: где-то закричит петух, застучит крыльями курица, заплачет ребенок... В такую рань Маша давно не вставала; она повернулась к стене, хотела снова заснуть, но сои уже не приходил. Чувствовала себя бодрой, хорошо отдохнувшей. «Кто рано встает, тому бог дает»,– вспомнила она поговорку отца и сбросила одеяло. Тут Маша увидела на туалетном столике чашку, накрытую салфеткой, и с теплым чувством подумала о Евдокии Петровне – это она принесла ей вечером легкий ужин. Маша накинула халат, толкнула дверь балкона и, выйдя на балкон, смотрела в степь, на синеющие в утренней дымке холмы, терриконы.
У самого уха раздалось:
– Доброе утро, Мария Павловна. Как спалось?
Вздрогнула. Подалась назад, но в следующую минуту увидела Дениса, вышедшего из калитки дома. «Ах, ведь ему в утреннюю смену»,– сказала себе Мария и помахала парню рукой, улыбнулась. Он дружески кивнул ей и зашагал по улице.
Наскоро прибравшись, Мария спустилась во двор и стала помогать женщинам по хозяйству. Добровольно и с удовольствием взяла на себя заботу об Антоне. Как заметила Мария, Антон не был ни крикуном, ни капризой, но он уже был, как сказал о нем Денис, «порядочным шантажистом». Если не спал, то лишь десять – пятнадцать минут молча лежал под яблоней в своей роскошной коляске. Затем начинал прерывисто хныкать. Мария подходила к нему, и он замолкал. Разглядывал её круглыми, как пуговицы, глазами, показывал язык и улыбался.
– Ось, бачите, он вас обманывает,– говорила Ирина, оттягивая Марию от коляски.– Знает, что подойдете, и кричит. А баловать детину не надо. Бовин тогда мэнэ замучает.
Она мешала родные слова с русскими, и речь у нее выходила милой, забавной. Марии очень нравилось, как говорит Ирина – и то, как она мешает слова, и как выпевает их на свой особенный лад. Сегодня Ирина – в новеньком желтом сарафане и выглядела яркой, нарядной, как цветок. Она все поглядывала на калитку – ожидала из ночной смены Святослава, приготовляла для него салат из свежих овощей. Евдокия Петровна готовила завтрак и обед: не спеша шинковала капусту, время от времени заглядывала в кастрюлю, где варилось мясо. Мария пыталась и здесь помочь ей, но Евдокия Петровна с присущей себе мягкостью в голосе и неторопливостью отстраняла её от кухонных дел. Все операции по приготовлению обеда были как бы рассчитаны на одни только её руки, и посторонние могли ей только мешать. Уразумев это, Мария переключилась на одного Антона. Разглядывала орнаменты кухни-теремка.
– Денис наш забавляется,– с нежностью проговорила Евдокия Петровна.– Любит он мастерить.
И все больше по-народному, как прежде делали.
– Вон оно как! – изумилась Мария.– А я думала, Егор Афанасьевич теремок сделал.
– Егор Афанасьевич тоже умеет, а только он теперь меньше стал строить. Устает быстрее, да и к людям его больше тянет. То на шахту уйдет, то к товарищам, а то у пивного ларька постоит. Выпьет чуть, а наговорится всласть. У него тут, почитай, каждый знакомый. И все к нему с почтением: Егор Афанасьевич, Егор Афанасьевич, старику и лестно.
Евдокия Петровна говорит о мужниных слабостях без зла, с пониманием его души и запросов. И вообще Мария заметила: Евдокия Петровна ни о ком и ни о чем не говорит зло; она ничего и никого не судит – лишь назовет явление, факт и даст ему бесстрастное объяснение. В этом её отношении к миру и ко всему, происходящему в нем, для Марии открывалась философия человечности и долготерпения, образ мышления, свойственный всем русским людям,– тот характерный для русского народа склад ума, который в трудные годы помогает ему находить силы в борьбе с лихолетьем, а в радостях и буднях поддерживает в нем неиссякаемый оптимизм, жизнедеятельный ритм труда и быта, где зарождаются и затем блестяще завершаются все его великие свершения.
Из дома пришла Ирина, тревожно заговорила:
– Мамо, нет Святослава. Обещал ночью быть, а и теперь все нет. Мабуть, позвонить на шахту.
Евдокия Петровна ничего не сказала невестке, видно, и она думала о Святославе. А Егор Афанасьевич ещё рано утром звонил на шахту и сразу после звонка ушел. Ирина спала в то время, но Мария как раз спустилась на крыльцо, когда звонил Егор Афанасьевич, и видела, как он, ничего никому не сказав, тревожным, торопливым шагом ушел из дому. «Не случилось ли чего?» – подумала она, и мысль эта обожгла её сознание.
– Придет ваш папа,– наклонилась Маша над Антоном.– Куда ж ему деться.
Ирина пошла к телефону и не слышала этих слов. Евдокия Петровна сказала:
– Шахта есть шахта.
Сказала нехорошо, грудным, глухим голосом, и Маша поняла, что старая женщина, прожившая жизнь на шахте и повидавшая много трагедий, давно беспокоится о сыне и внезапное исчезновение мужа своего истолковала по-своему, и все другие, известные только одной ей обстоятельства складывали в её сознании примету, от которой холодело сердце. Она, например, ещё часа два назад словно бы сама себе проговорила: «Обыкновенно, если кто задержится, зайдут, известят, а тут и шахтеры проходят с работы мимо». Сказала это так, чтобы Ирина не слышала. Маша не придала значения её словам, а теперь она понимала их смысл.
Поправив на ниточке – перед глазами Антона – яркого свистящего попугая, Маша пошла в дом и тут на крыльце увидела Ирину. Лицо её побелело, губы безвольно раскрылись.
– Что с тобой? – бросилась к ней Мария.
– Чует мое серденько, чует...
– А на шахте... Ты звонила на шахту?
– На шахте немае. Говорят, ушел... давно ушел. А по голосу недоброе слышу. Сердцем слышу.
Она покачала головой, не сводя глаз с какой-то точки в пространстве. Мария обняла её за плечи:
– Полноте убиваться, Ириш. Святослав где-то задержался, а ты убиваешься.
– Чует мое серденько, чует,– склоняясь к Марии на грудь и всхлипывая от глухих рыданий, отвечала молодая женщина.
Смотреть на нее было тяжело. Сердце Марии замирало от страшного предчувствия. Она хотела было позвонить на шахту, но затем нашла такое вмешательство со своей стороны неуместным. Хотела пойти в теремок, но и тут подумала: «Нужно ли это? Хорошо ли?..» Оставила Ирину, пошла к калитке. За калиткой в глубине улицы увидела «Волгу» Селезнева. Скоро машина подъехала и остановилась у дома Бариновых. Мария увидела человека в белом халате, и все в ней похолодело. Внутри оборвалось что-то. Об одном только отчетливо подумала Мария в эту минуту: не подошла бы к калитке Ирина, не увидела бы... И стояла посреди калитки, словно защищая дом от надвигавшейся беды.
– Да помогите же вы... там!..
Голос раздался точно с неба. Потом поняла: кричит доктор... в белом халате. Сорвалась с места, подбежала к машине. Из нее доктор вытаскивал старика Баринова. Егор Афанасьевич держался за сердце и сухими, посиневшими губами говорил: «Ничего, я сам... как-нибудь дойду». Мария поднырнула ему под руку, вместе с доктором повела к калитке. А старик упирается, не идет. Тяжело заглатывая воздух, говорит:
– Отдышусь, а вот Святослав... Шубин забрал Святослава. Третьего берет из наших, Бариновых... Брата Николая, племянника Юрия, а теперь – сына.
Старик выпрямился, оттолкнул Марию и доктора, сказал:
– Невестку Ирину не пугайте. Старухе скажите – она выдюжит, а эта – нет, как былинка, переломится...– Егор Афанасьевич прислонился к калитке лбом, тихо застонал. Из крепко сжатых глаз его покатились крупные слезы. Маша и доктор хотели открыть калитку, но из нее вышла прямая и бледная Евдокия Петровна. Обняв старика за голову, заговорила хриплым, чужим голосом:
– Судьба, Афанасьич, судьба. А ты держись, не падай духом, держись. Бог дал, бог взял.
Поддерживая друг друга, они пошли в дом. А Мария стояла возле калитки и видела, как мимо нее проходил знакомый селезневский шофер, доктор, затем шли ещё какие-то люди – мужчины, женщины, дети. Пошла в усадьбу и Мария. Егора Афанасьевича не было, его отвели в дом. На крыльце, на прежнем месте и в прежней позе, сидела Ирина, возле нее толклись люди. Кто-то подал ей стакан воды. Она покорно выпила. Мария скорее машинально, чем осознанно, пошла к Антону – и тут уже были женщины. Одна из них заворачивала младенца в чистые пеленки, другая мыла бутылочки, баночки из-под творога, которым Ирина начала прикармливать малыша. Та, что мыла банки, сказала:
– Пропало у девки молоко, пропало...– Она сложила бутылочки в авоську, протянула Марии.– Пойдите в детскую кухню, скажите – молоко у матери пропало.
Другая женщина заметила:
– Там справка от врача нужна.
– Ничего, назовете фамилию – дадут.
И Мария пошла за молоком. Шла по поселку долго, кого-то спрашивала, где детская кухня, а затем снова шла. Молока ей дали сразу и ещё предложили свежего творогу и сказали, как им кормить, но Мария не слушала. Она медленно шла домой. Вспоминала, как начальник шахты вручал Святославу белоснежного мишку в целлофане, как затем по дороге шел домой счастливый молодой отец... При мысли, что его теперь нет, Мария замедляла шаг, ей становилось то жарко, то зябко...
В саду Бариновых было много народу. Кто-то сказал:
– Он в передней комнате.
Мария видела, как между расступившимися людьми по приступкам крыльца всходила с какой-то ношей Евдокия Петровна – голова её была прибрана, лицо хранило суровую твердость.
В переднюю комнату Маша идти не торопилась: страшно ей было увидеть его и не хотелось увеличивать суету, которой и без того тут хватало. Присела на лавочке под яблоней, слушала речи незнакомых людей.
– А молодушка-то не плачет. Ей бы слезам дать волю, а то из ума выйти может.
– Шутка ли?
– Как же это он?
– Говорят, учёный какой-то, по фамилии Каиров, прибор из шахты для своей выгоды взял. Ну без прибора электричество в слабом месте пробило. Оголился, значит, провод. А парень, на беду, и ступи на него.
– Вы Денису про того... Каирова не говорите. Убьет Денис Каирова.
Маша слушала как во сне. Не все слова сразу и отчетливо доходили до сознания, но, конечно, хорошо понимала, что недобрым словом горняки поминают Каирова... Того самого, конечно, Бориса Фомича, её бывшего мужа. Не все она поняла о приборе, но верила: горняки говорят правду, зря они говорить не станут.
Мысли её путались. Она пошла, наконец, в дом – туда, где лежал он, где было много людей, и Евдокия Петровна, и Ирина; прошла дальше – здесь стояли мужчины; уже вошла в переднюю, увидела гроб, обитый красным и весь в цветах; и его увидела... Он был такой, как тогда, у Селезнева, с белоснежным мишкой в целлофане. Только теперь он был бледен. И будто бы спал.
Маша, боясь разрыдаться и обратить на себя внимание, поднялась по лестнице в мезонин, в свою комнату и здесь, закрыв за собой дверь, бросилась на койку, зарыдала. Горячие слезы лились ручьями. Из помутившегося сознания вдруг выплыли слова: «Вы Денису про того... Каирова не говорите. Убьет Денис Каирова». И она приподнялась на подушке, смотрела воспаленными, влажными глазами в степь – через окно. «Каиров!.. И я... Каирова!..» Маша вскочила с кровати, подбежала к окну, растворила настежь. «Да нет же, нет же,– поднимался изнутри чужой, но до боли знакомый голос.– Он преступник, ты знала это, тебе сердце подсказывало – он мог, он мог, а ты ни при чем. Поплачь лучше. Поплачь...»
Она прислонилась к подоконнику и вновь дала волю слезам.
11
Костя Пивень, недавно прилетевший из Москвы – на этот раз в длительную командировку,– сидел в старом деревянном кресле у стола-верстака, за которым работал Самарин. Костя не помогал Андрею, боялся что-нибудь «ткнуть не туда», как он любил выражаться,– он сидел у раскрытого настежь окна и развивал свои мысли по поводу психологии женщин.
– Посуди сам,– говорил он, щуря под стеклами очков глаза и пытаясь отвести голову от яркого солнечного луча, бившего в окно.– Ну посуди, садовая твоя голова: человека дважды бессовестно надули, дважды она обожглась, и жестоко – так, что жареным запахло. Чего же ты от нее хочешь?.. Да ей сейчас принца на тарелочке подавай – не примет. Сердце не отошло, от человеческой подлости не оттаяло.
Самарин сидел на высоком круглом стульчике и работал. В одной руке он держал паяльник, в другой – катушку, напоминающую и размером и формой ниточную шпульку. По краям катушки торчали оголенные медные проводки. Андрей припаивал их к панели. Разогретый кончик паяльника он подолгу держал в канифольной кашице; она плавилась, испуская дым и копоть. Паяльник елозил по металлическому дну коробочки – работа у Самарина не шла на лад. Андрей находился в том состоянии, когда ни о чем не хочется думать и все валится из рук.
– Ты хоть позвонил ей, когда из Москвы приехал?
Самарин вздохнул всей грудью, бросил паяльник.
– Звонил, а толку что?
– Да ты слова-то ей все, какие нужно, сказал или буркнул чего-нибудь, как медведь. Я ведь знаю, ты на речи-то не горазд.
«А и вправду,– покачивал головой Самарин и невесело улыбался своим тайным мыслям.– Говорить я с ней не умею... особенно по телефону». Вспомнил, как нескладно вышло у него в последнем разговоре. «Как ваша поездка?» – спросила Маша. «Да так... съездили. Смотрел передачу с вашим участием. Нам понравилось. Особенно Перевощикову. Надеюсь, вы не забыли бедного страдальца?» – «Нет, зачем же,– ответила Маша.– Судя по вашим рассказам, он славный парень, ваш Перевощиков. Передайте ему привет. Пусть приходит в театр».
– В театр меня пригласила,– криво улыбнувшись, сказал Пивню.
– И что же? Пошёл ты в театр?
– Пошёл-то я пошёл, да что толку. В театр и другие ходят.
– А пойдем сейчас к ней в гости? – предложил вдруг Костя.– А?.. Пойдем!
Самарин повернулся к Пивню, смотрел на него, как на привидение.
–Ты что, серьезно? – сказал он ему.– Вот так придем и скажем: явились – не замочились. Ты, Костя, там в Москве, видно, заработался, из здравого ума выжил.
Андрей стал убирать инструмент, а Пивень пошёл к телефону, висевшему у выхода из цеха, набрал номер администратора театра.
– Окажите мне любезность, скажите, пожалуйста,– медоточиво рассыпался он перед трубкой,– Мария Березкина сегодня играет?.. Нет?.. Она больна?.. Спасибо, спасибо.
Андрей как раз в этот момент подходил к Пивню.
– Что с ней? – спросил Андрей.
– Говорит, серьезно нездорова. Дома лежит. А теперь, мой друг,– Пивень взял Андрея за рукав,– тебе и сам бог велел посетить Марию. У нее, насколько мне известно, ни одной души из родных нет в Степнянске. Кроме Василька, конечно.
– Да, я пойду к ней.
Они вышли из цеха. Простились. Андрей пошёл в дом, где недавно поселилась Мария. Он шел смело, не думая о том, как она его встретит, что он ей скажет, как посмотрят на него соседи или товарищи из театра, которые – он почти был в этом уверен – попеременно приходят навестить её и именно в эту минуту сидят у её изголовья. Он уже подходил к дому, как вдруг вспомнил, что к больному человеку идет пустой – без цветов, подарков. Завернул в магазин. Взял бутылку вина, накупил конфет, фруктов. В цветочном магазине ему сделали большой и красивый букет. Безуспешно стараясь спрятать весь этот груз за спиной, он позвонил в Машину квартиру. И к удивлению Андрея, дверь ему открыла сама Мария. Он встретился с её взглядом – в первое мгновение печальным, и уставшим, но тотчас же засветившимся, заискрившимся.
– Андрей Ильич?.. Проходите, пожалуйста. Проходите.
Она закрывала грудь воротником бархатного яркого халата, смотрела на него с укоризной, смущением, но и с тайной, глубокой радостью – именно радостью. Андрей не мог иначе назвать выражение, которое прочитал в её глазах и которое прибавило ему уверенности. Проходя в её комнату, он видел, как из кухни выглянула пожилая краснощекая женщина. Андрей поклонился ей и сказал: «Здравствуйте», но в ответ перед самым его носом дверь кухни захлопнулась.
– Хозяйка моя,– пояснила Маша.– Она вас стесняется.– И открыла дверь своей комнаты.
Мария чему-то улыбалась. Слегка покачивая головой, она помогла ему разгрузить подарки. Смотрела на него распахнутыми, немигающими глазами и таинственно, мучительно непонятно для Андрея чему-то улыбалась.
– Я вам рада,– сказала она тихо.
– Правда? – вырвалось у него.
Маша зажмурила глаза, наклонила голову. И ничего больше не сказала – отошла от Андрея, устало опустилась в кресло.
– Вы нездоровы, что с вами?
– Да, Андрей Ильич, я приболела. Но ничего, я скоро выйду на работу.
На побледневших щеках её резко проступил румянец: Маша трогала пальцами лицо, как бы извиняясь за свое смущение, и оттого румянец загорался ещё сильнее, а темные с голубинкой глаза горели жарче. И вся она в эту минуту словно бы занималась каким-то внутренним огнем, который до поры до времени дремал в ней и теперь воспламенился от внезапно попавшей искры.
Маша два дня после трагического события в доме Бариновых лежала в лихорадке, у нее была температура и озноб. Она только сегодня утром поднялась на ноги и хотя весь день бродила по квартире, но все ещё чувствовала во всем теле слабость.
– Пока вы болеете, Перевощиков не уйдет от вас,– сказал Андрей.
– Мне нравится ваш Перевощиков. Его хочется пожалеть.
– Жалость оскорбляет человека.
– Зачем же вы придумали его? Ведь это вы такого мне представили.
– Перевощиков несчастен, страдает, но он не нуждается ни в милостях, ни в жалости.
«Я ведь знаю тебя, ты на речи-то не горазд»,– вспомнил он разговор с Пивнем.– Правду, правду говорил мне Костя. В сущности, я ничего ей не сказал – то ли момента удобного не было, то ли не решался. Но зато сегодня, сейчас я все ей выложу. Не уйду, пока не добьюсь ответа».
Мария опытным, чутким сердцем улавливала в нем эту борьбу с самим собой, каким-то непостижимым образом угадывала ход его мыслей и шла ему навстречу, сама проникалась желанием разрядить возникшую между ними атмосферу.
– Скажите вы своему Перевощикову,– заговорила она тихо, но в то же время серьезно и значительно,– дочери Мельпомены издалека только так красивы и привлекательны, но вид их обманчив. Они капризны и вздорны. И, как женщины, непостоянны.
– Что бы вы ни говорили, он не поверит вам.
– Можно не верить словам... Но есть факты. Есть ужасная, жестокая действительность.
Маша решительно поднялась и отвернулась к окну. Ей эти последние слова дались нелегко. Она исторгнула их, как крик души, как признание и приговор своей собственной судьбе.
– Я все о вас знаю,– сказал Самарин, подойдя к ней и взяв её за плечи.
Маша покачала головой:
– Нет, вы ничего обо мне не знаете. Вы не знаете моего первого мужа, не знаете второго. А он... он, может быть, дурной... ужасно дурной человек! Нервы её не выдержали, она закрыла руками лицо и расплакалась. Она бы упала, если бы Андрей её не поддерживал. Она плакала о своей неудавшейся, несложившейся жизни, о разбитых надеждах, несбывшихся мечтах. Цепью горестных событий проходила перед ней её жизнь с первым мужем, разрыв со вторым, наконец, трудная судьба в искусстве...
– Ваше увлечение несерьезно,– говорила она сквозь тихие, глухие рыдания.– Вы молодой, ничего не знаете о жизни. Наконец, у меня ребенок...
Самарин взял её за плечи и повернул к себе. Мария смотрела ему в глаза и не стеснялась своих слез.
