Текст книги "Прошлое в настоящем"

Автор книги: Иван Парфентьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

Я сидел и долго думал над ее словами. Есть в них доля правды или нет? И оказалось – есть. Был у меня в практике такой случай: квалифицированный вор, в прошлом четыре раза судимый за особо опасные преступления. Его я впервые встретил в тяжелые годы, в дни Великой Отечественной войны. Его звали Федькой. Он был задержан на Центральном рынке. Из документов было видно, что от военной службы он освобожден по болезни. И это соответствовало действительности. Я беседовал с Федькой один на один, никто нам не мешал, а он рассказал мне историю, которая очень напоминает историю с Нарыжным.

С ранних лет отец бросил семью и ушел к другой. Матери отец не помогал, и Федька стал карманником. Поймали, дали шесть месяцев, но это его ничему не научило. Мать старалась оторвать его от среды преступников, но ничего не получалось, он каждый раз убегал. Дома появлялся редко. Его квартирой стали вокзалы, чердаки, и стога сена, а иногда пустующие квартиры эвакуированных.

Я заставил Федьку написать свою биографию. Вся его жизнь уместилась на половине странички небольшого листа. С двенадцати лет стал карманным вором. В четырнадцать лет был направлен в колонию несовершеннолетних. Четыре судимости за квалифицированные кражи. Образование пять классов. Жил с матерью. Отца нет. Вот и все. Он протянул мне лист бумаги, и мне невольно стало жалко Федьку, жалко, что жизнь его умещается на клочке бумаги.

– Ну что с тобой делать? – обратился я к Федьке.

– Что хотите, – ответил он, – я в ваших руках. Если можете, устройте на работу. Постараюсь жить честно, – он внимательно посмотрел на меня. – Не верите? Проверьте на конкретном деле.

– А что это за дело? – поинтересовался я.

– У вас кража была на Бронной у заслуженной балерины Л. Я знаю, кто ее совершил и знаю, где находятся украденные вещи.

Такая кража действительно была совершена. Нужно было убедиться в правдивости Федькиного рассказа. По указанным адресам мы послали работников. Я ожидал. К вечеру были собраны все данные об участниках названного преступления.

Рано утром я с группой оперативных работников производил обыск у главаря шайки Гудкова на Сретенке.

Из квартиры были вывезены двенадцать чемоданов с вещами. Там были черно-бурые лисы, туфли, заграничные духи, десятка три дамских платьев, несколько очень дорогих манто. Да разве все перечтешь?

Федька сказал правду. Но возникал законный вопрос. Откуда об этой краже знал Федька? Оказалось, что его знали, как вора, обитающего на Центральном рынке. Он был знаком с многими скупщиками краденого, которым в былые времена сам сбывал вещи и ценности. После этой кражи ему и предложили продать некоторые вещи. И действительно, часть из них бандиты успели сбыть.

Я решил передать Федьку под поручительство матери и помог ему поступить на работу и в школу. Быстро шли годы, все это время мы периодически встречались с Федькой. Он работал. Женился. Жена была у него хорошим человеком, он незаметно подпал под ее влияние. Федька навсегда отошел он «воровских законов», и они его больше не пугали.

Однажды Федька позвонил мне в МУР, и я принял его у себя в кабинете. Волосы его, подстриженные под бобрик, сильно посеребрились. Лицо покрылось морщинами. Мы разговорились. Напротив меня сидел уже не Федька, а Федор Константинович, исполняющий обязанности главного механика одного из крупнейших предприятий Подмосковья. Мне было приятно, что в формировании этого человека была доля труда работников уголовного розыска.

Но вернемся к участникам банды Нарыжного, Качалина и других.

На допросах Качалин стал вести себя сдержанно и давал подробные показания о совершенных преступлениях. Его показания перекрывались показаниями его соучастников, и вот круг замкнулся на пивной, что на Малой Грузинской улице.

Теперь нам были известны все участники банды. Их было двенадцать.

Семен Григорьевич Дегтярев написал наконец справку генералу. А через несколько дней он получил орден «Знак Почета».

В СТОРОНЕ ОТ БОЛЬШОЙ МАГИСТРАЛИ

С основной магистрали Минского шоссе наш путь лежал в древний город Рузу.

Спокойным серебристым покровом поблескивала река. Зеленые берега спускались так близко к воде, что даже казалось – небольшая волна и та могла захлестнуть разбежавшиеся по всему берегу ромашки и незабудки.

Здесь было совершено убийство, обстоятельства которого мне предстояло расследовать.

Труп солдата лежал в густой траве. Ворот защитной гимнастерки был расстегнут, пожелтевшая от солнца пилотка висела на сучке маленького ивового кустика. Всюду были разбросаны окурки самокруток, куски хлеба и обрывки газет.

Тщательный осмотр местности ничего утешительного не подсказал. Выстрелом в упор так разворотило лицо, что невозможно было опознать личность убитого.

Мы неожиданно появлялись на лесных тропах, а чаще всего в кругу жителей сел и деревень. Без помощи населения мы и не думали о поимке бандитов.

С помощью войск истребительных батальонов были прочесаны десятки километров лесного массива. Проверены лесные сторожки и землянки. Но кто они, бандиты, оставалось для нас загадкой.

Наши продовольственные запасы часто подходили к концу, и мы превращались в «браконьеров». Гранатами глушили в реке рыбу. В кустах, по склонам реки, собирали малину. Этим довольствовались иногда целыми днями.

Удары топоров и скрежет пил привели нас к большой группе московских девушек, работавших на заготовке дров.

– Что, мальчики, умаялись? – обратились они к нам. – Покурить угостили бы.

Положив вещевые мешки, мы закурили. Завязался веселый разговор о братьях-разбойниках, обитающих в лесах. Большим мастером рассказывать анекдоты был Костя Стрючков. Где соврет, где правду скажет, и все это сопровождалось веселым смехом.

– Девушки, норму не выполните, – съязвил Свирин.

– Нажмем, до вечера еще далеко, – ответила одна из девушек.

В разговор вступила бригадир Лена.

– Мальчики, ведь фронт далеко, вы случайно не оттуда драпаете? Девочек от работы отрываете, – и зашлась смехом.

Я отозвал Лену в сторону. Но в это время ее подруга Нина, обращаясь к другим девушкам, почти во весь голос закричала:

– Смотрите, смотрите, наш бригадир-то в рабочее время в лес ударилась!

В разговор вступила бригадир Лена:

– Знаем ваши дела, поскорей возвращайся.

Я невольно погладил лицо рукой и подумал, что пора бриться.

– Пора, пора, такой молодой, а щетиной зарос, – заметила Лена. – Вот у нас на днях были трое. Правда, у них таких штучек не было (она показала на мой автомат). У одного была винтовка, а у второго, что приставал к Нинке, на левой руке картинка нарисована была – кинжал, обвитый змеей.

– Покричите Нинке, – обратился я к Лене.

– Ни-ин-ка, Нинка! – закричала Лена. – Иди сюда, бегом!

Из-за кустов появилась курносая Нинка.

– Что случилось?

– Идите, помогайте, – позвал я ее.

– Расскажи, как к тебе приставал тот с картинкой на руке, что был недавно у нас на делянке.

– Их было трое. Все обросшие, как вы, – и она пальцем показала на мою бороду.

– Сегодня помолодимся. Вечером не узнаешь, – ответил я Нине.

– Так это не картинка была, – сказала Нина. – Это была татуировка, синей тушью наколота. Так делали наши ребята в школе.

Пришлось рассказать, кто мы такие и как попали в лес. Я показал свое удостоверение.

– Рубить таких на куски, рубить или публично вешать! – твердила Лена.

– Ну, подружка, пора на работу.

Мы получили новые данные и приметы, совпадавшие с теми, что были добыты от потерпевших при совершенных преступлениях.

– До свидания, девушки, – обратился к ним Свирин. – До скорой встречи!

– А когда же снова увидимся? – обратилась к нему Нина.

– Скоро увидимся. Побреемся и заглянем, – отшучивался Свирин.

В стороне от шоссейной дороги раскинулось небольшое село. В этом селе я не появлялся более трех лет. Мы подходили к нему ранним утром. Горланили петухи. На крыльце правления колхоза дремал сторож. Костя Стрючков сильно кашлянул и опустил вещевой мешок на ступеньки крыльца.

Сторож вздрогнул и схватился за дробовое ружье.

– Не беспокойся, папаша, – обратился я к Матвею Захаровичу. – Старые знакомые.

– Давненько, давненько не показывались, а у нас опять неприятность.

– Какая неприятность?

– Да как же – на днях магазин пытались ограбить.

– А как же сторож?

– Да что сторож, одногодки мы с ним, уже за семьдесят. Трах из ружья, а они ни с места. Ружье отобрали – да об угол, и след простыл.

– Ну а дальше?

– А что дальше? Ищи-свищи! Разговоры идут – ходит этот бродяга по селам, грабит. Бандитом стал, с винтовкой ходит.

– Да кто ходит-то?

– Колька Блохин. Двух напарников заимел. Вы авось должны его знать, бывал он у вас.

– Туберкулезный?

– Вот-вот, этот самый Колька Блохин и есть. Сестра у него красавица. Один к ней и примазался. Награбят и пьют до утра, а днем спят в сарае. Вот та пристройка к дому. Сена много, там они и гужуются.

Матвей Захарович показал на дом Блохиных. Покашливая, сплюнул на ступеньки крыльца.

Утром в село приехал полковник Каверзнев.

– Ну, где бандиты? Запевалин ругается на чем свет стоит.

– Скоро поймаем, идем по следу, – ответил я.

– Садитесь в машину, в лесу закусим и поговорим, – пробасил Каверзнев.

Я покосился на Каверзнева, а сам невольно потрогал почти пустой мешок за спиной.

– Что трясешь торбой, или все уже съели? – обратился ко мне Каверзнев с улыбкой.

– Да нет, есть кое-что.

– Ну ладно, ладно, поехали.

«Виллис» рванул с места, оставляя за собой столб пыли.

В кустах у поляны расположились на отдых. На расстеленных газетах появились банки со свиной тушенкой, галеты и фляжка со спиртом.

– Рацион надо уметь расходовать, – шутил Каверзнев. – По сто граммов каждому и не больше, а тебе, Кирюха, холодной воды, – обратился он к водителю.

Кирюха заморгал глазами, надул губы и скрылся за «виллисом».

– Обиделся! – закричал Каверзнев.

– Что мне обижаться, я водитель, в дорогу нельзя, еще милиция права отберет.

– Так где же бандиты? – обратился ко мне Каверзнев.

– Точных данных нет, есть только некоторые подозрения на Блохина. От армии он освобожден по болезни. Их трое. Двое нам не известны. Ходят и грабят, винтовку имеют. На днях магазин пытались ограбить, ружье у сторожа сломали и скрылись. Сторож приметил одного и показывает на Блохина.

– Так брать надо такую сволочь.

– Сейчас рано, надо все уточнить, а может, их нет дома, спугнем и все дело испортим.

– Сестру допросить!

– Думали и об этом. Она влюбилась в одного и может не выдать.

– Рисковать надо.

– Нет, Дмитрий Кириллович, немного надо повременить. Сегодня мы все проверим, а завтра можно брать.

Так и порешили.

Рассвет еще не начинался. Мы с Каверзневым встретились на опушке леса. В нашем распоряжении были веские данные.

Дом окружили. Калитка и ворота были на запорах. Я проник через соломенную крышу и незаметно спустился в сени. Без шума вытащил деревянный засов и положил на пол.

В дом вошли втроем.

Сестра Блохина, раскинув руки, в нательной рубашке спала на кровати. Старик – на печке.

Я осторожно взял Валентину за косы и приподнял голову. Увидев незнакомого, она пыталась закричать. Я пригрозил ей и зажал рот.

Около крыльца прогремело несколько выстрелов. Я выбежал на улицу, где шла беспорядочная стрельба из автоматов и пистолетов.

– Прекратите стрельбу! – закричал я. Вместе с Бычковым и верным его другом немецкой овчаркой Астрой вбежали во двор.

Винтовочные выстрелы не прекращались. Пули сверлили крышу, только видно было, как осыпалась солома.

Я и Бычков с Астрой быстро забрались на сеновал. Перед нами выросли две фигуры. Еще прогремел выстрел, и Астра с ревом скатилась вниз.

– Николай, граната! – крикнул я Бычкову, а сам подумал: «Конец».

Но в это время раздался выстрел из пистолета, и кисть руки, как отрубленная, вместе с лимонкой упала на сено.

Я перелистывал пожелтевшие бумаги, они не были похожи ни на какие другие. Все, о чем в них говорилось, относилось к прошлому. Редкостные коллекции наполнены не только бумагами, но и людьми. Людьми прошлого, хотя немногие из них живут и сейчас.

Давно отгремели залпы войны, а мы все открываем для себя героев. И пусть их подвиги менее заметны, чем подвиги Александра Матросова, и Зои Космодемьянской, мы не можем забыть их, потому что, умирая, они утверждали жизнь на земле и остались навечно с нами.

.Война подкатилась к Москве, пытаясь задушить ее щупальцами фашистских фронтов. Всем было тяжело – и российским солдатам и обездоленному крестьянину, у которого отобрали последний хлеб. Но не отобрали враги надежду, потому что ее нельзя отобрать у советского народа.

Немцы заняли и мое родное село. Спалили его дотла. Село Холм в действительности стоит на холме, с которого видно на десятки километров в округе. Но в эту зиму все застилал черный дым пожарищ. Немцев ждали с запада, а они появились с востока. Сначала в село ворвались тяжелые танки. Они с грохотом пронеслись по улицам, стреляя из пушек и пулеметов. Но когда фашисты убедились, что войска Красной Армии отступили, они вылезли из танков и врассыпную бросились по домам. Они тащили кур, гусей, тряпки – все, что попадало под руки. Потрошили и жарили награбленное прямо на улице, а потом – пили. Но это было началом грабежа.

Ушли танки, и пришла пехота. Вот эти были настоящими громилами. «С танкистами и летчиками можно было разговаривать, – рассказывала мне сестра, – а от этих ни днем, ни ночью покоя не было. Как пойдут, бывало, по хатам, все выгребут – картошины не оставят, не говоря уже о тряпках. Все меховые вещи на шарфы рвали. Вот ведь что делали».

Через несколько дней немцы решили выбрать местную власть и согнали всех в сельскую школу, где я когда-то учился. Согнали всех – стариков и старух не забыли.

– Ну вот, пришла и наша пора умирать, – говорили старухи.

Но немцы еще были уверены в том, что скоро будут в Москве, как обещал фюрер, – и не расстреливали. В это время они заигрывали с крестьянами, пытаясь обеспечить себе тыл. Они согнали в школу людей почти из двухсот домов.

Поставили стол – как и положено на собрании. Вот на сцене появился офицер с усиками и железным крестом на груди. В руке он держал тонкий свистящий хлыст, играя им как дирижерской палочкой. Некоторое время он молчал, окидывая презрительным взглядом сидящих впереди, потом поправил монокль.

– Будем выбирать старосту! – на ломаном русском языке сказал он и, помедлив, добавил: – Шефа.

Это слово было ему ближе. Очевидно, офицер успел поговорить с кем-то из односельчан, потому что он сразу предложил выбрать старостой Шумова.

– Мне кажется, этот подойдет, – сказал офицер.

Но Шумов всплеснул руками и стал отказываться:

– Да нешто я смогу. И стар я и неграмотный, да и в начальстве никогда не ходил, можно кого другого.

– Ничего, справишься, – сказал офицер. – А грамотея мы тебе дадим в заместители, грамотеем у тебя будет Иван Шкарин.

Шкарин не возражал, видимо, эта должность его устраивала. Молчали и остальные. Потом еще некоторое время офицер говорил что-то невнятное о великой немецкой победе, о гибели Советской власти, но его уже не слушали – крестьяне, видимо, обмозговывали создавшееся положение, и каждый думал о себе и своих близких.

И началась жизнь в неметчине. Дни казались длинными, ночи короткими, есть стало нечего. Словно собаки, рыскали немцы по дворам, вылавливали последних кур, а вместе с этим выслеживали партизан, солдат и офицеров, вышедших из окружения и прятавшихся по крестьянским хатам. Они их сразу пускали в расход.

Шкарин, бывший до войны директором Настасьинской школы, служил немцам с усердием, не покладая рук. Он стал их ближайшим помощником, а старый Шумов, как и думали крестьяне, был выбран ради проформы.

Вскоре немцы поймали двенадцать наших военнослужащих. В мороз, босиком, избитых и израненных, отвели их в село Клементьево. Они шли по снежной целине друг за другом, молодые еще ребята, оставляя за собой красные следы от порезанных ледяной коркой ног.

Со всех сторон смотрели на них обрубленные немецкие автоматы, словно боялись, что эти обезоруженные, связанные люди могут раздавить их и втоптать в снег кровавыми, израненными ногами.

В Клементьеве заперли их в сарай, а по углам расставили автоматчиков. Запалили сарай со всех сторон и заживо сожгли, но не всех двенадцать, а десять. Двоим удалось спастись от смерти. Ушли от смерти Григорий Семченко и Анатолий Канашков.

Днем, как и положено, фашисты грабили, а по вечерам солдаты разбредались по крестьянским хатам и пили шнапс, а офицеры собирались в доме Ивана Прохорова, в прошлом учителя русского языка и математики, и пили. Пил с ними и сам Прохоров, бывший прапорщик царской армии. Ему, видимо, как и Шкарину, оккупанты пришлись по душе.

Когда-то он был моим учителем, учил меня жить, учил писать первые буквы – так вот я и пишу. Будь ты проклят, мой бывший учитель. Ты учил меня писать, и я написал о тебе. Все, что я знал хорошего об этом человеке, я забыл, вычеркнул навсегда из своей памяти. Горько разочаровываться в людях, но что поделаешь, если в жизни можно простить все, кроме подлости и предательства.

.Но не все поддались немцу. Были люди, их было большинство, волю которых сломить не так просто, как думали фашисты. Это были люди, а не приспособленцы. Им отнюдь не все равно было, как жить и с кем жить. Они хотели жить честно!

Когда утром человек двадцать – двадцать пять фашистов ворвались в дом Дроздовых, Андрей Васильевич – участник империалистической войны, «приветствовал» завоевателей поднятыми вверх кулаками.

– Прочь с дороги, свинья, – сказал ему рыжий немец с двумя лычками на погонах, но Андрей Васильевич стоял, не двигаясь.

– Разве так в гости приходят? – сказал он.

Но двое автоматчиков отшвырнули его в сторону и приказали подать еду.

– Сами пришли, сами и подавайте.

Услышав эти слова, рыжий немец побагровел и кинулся на него с кулаками. Но не убил. Так и пришлось немцам самим готовить себе обед. А Андрей Васильевич вышел в чулан и сел в уголок на табуретку. Вдруг его взгляд упал на двустволку, висевшую на стене. Но разве двустволка поможет? Здесь нужны бомбы и пулеметы.

С каждым днем все более наглел Иван Шкарин. Сердце кипело у Андрея Васильевича, когда он видел этого прихвостня. Шкарин выгонял на работу стариков и старух, женщин с грудными детьми, милуя только своих родственников и дружков по предательству.

Оступившись под Москвой, немцы решили зимовать в подмосковных деревнях, но уже тогда они заставляли крестьян обносить деревни противотанковыми рвами – чувствовали, что нового наступления не будет.

Обмороженные руки женщин еле держали детей. Падали в ров не в силах поднять лопаты старики, но Шкарин словно не замечал страданий односельчан и продолжал погонять их, уставших и опухших от голода. Он смотрел на своих, как на рабочий скот, и за малейшую провинность грозил угнать в Германию. Но все равно люди работали нехотя, и дело двигалось туго.

Все чаще и чаще слышались на востоке орудийные залпы, это говорила артиллерия. И люди понимали, что совсем, недалеко наши, что они уже поднимаются в полный рост и идут к ним на выручку. Но чем ближе подходил к деревне фронт, тем злее становились фашисты. Они хотели забрать с собой все. И снова им помогал Шкарин. Он ходил по дворам и записывал всех, кто подлежал отправке в Германию. Он и здесь не жалел ни стариков, ни подростков. С пятнадцати до шестидесяти лет – все, по его мнению, были годными, для фашистского ада. Но переписать всех, а тем более собрать, было нелегким делом. Люди разбегались по окрестным лесам, и признаться в этом немцам Шкарин не мог – вот и отводил душу на стариках.

Сборы затягивались, и немцы уже покрикивали на своего верного помощничка Шкарина.

– Не соберешь народ – самого расстреляем, – предупреждали они этого прихвостня. – Да и сам Шкарин понимал, что нужно работать лучше, иначе ведь фашисты не возьмут его с собой в «рай».

Фронт был уже в нескольких километрах. По ночам на горизонте уже горело победное зарево, освещая нашим войскам путь на запад. От пожаров стали светлыми ночи и черными дни. И вот в один из таких дней немцы, а вместе с ними и Шкарин, задумали свое черное дело. Чтобы замести следы своих преступлений, немцы и их лакеи решили загнать весь народ в церковь и взорвать ее. Шкарину было поручено собрать народ под благовидным предлогом. И он пошел. Всем он говорил, что немцы хотят отслужить молебен с попом, как положено, и просят всех принять в нем участие. Люди поверили. Народу в церковь набилось много. И действительно, ничего подозрительного никто не замечал. Все было как во время обычной службы, если не считать автоматчика, стоявшего посреди церкви.

Когда началась служба, Шкарин предупредил немцев, что все готово. Но был человек, который догадался о намерении немцев. Василий Шумов тихо передал по рядам, что немцы хотят взорвать церковь, и народ, вынеся с собой автоматчика, стал выбегать на улицу.

Немцы не ожидали такого исхода, и поэтому многим удалось скрыться. Так учитель Василий Шумов спас жизнь своим односельчанам. Но самому ему спастись не удалось.

Немцы, долго искали того, кто раскрыл их замысел. Очевидно, и Шкарина таскали к себе немецкие офицеры. Но они ему все-таки верили.

Немцы хотели угнать скот, а наши были совсем рядом. Андрей Васильевич Дроздов, тот самый, который встретил немцев с поднятыми вверх кулаками, Василий Шумов, Коля Рузин, Алеша Лисин, Витя Шумов и Колупенко решили угнать скот в болото. Болото неглубокое, но немцы туда не сунутся. Так и решили. Но Шкарин узнал об этом. Взяв с собой несколько автоматчиков, он схватил односельчан.

Их били по дороге, били в деревне, но все, даже мальчишки, молчали. Озверевшие фашисты вывели их в лес. И здесь все шесть вели себя мужественно. Никто не промолвил ни слова, никто не запросил пощады. Они умерли, как герои, как люди, знающие, за что они умирают. Лишь позже, когда пришли наши – нашли их трупы на лесной опушке, нашли и захоронили в родном селе. Лишь один остался лежать в лесу, потому что мать не захотела тревожить прах своего сына.

Не обошла горькая судьбина и Михаила Гавриловича Феклисова и его сына Бориса, Василия Дмитриевича Лисина и многих, многих других.

– Собрали всех нас, как скот, в Горетово – там был сборочный пункт, – рассказывает Михаил Гаврилович, – но я ведь дошлый, я у них еще в империалистическую в плену был. Говорю сыну – беги, а он боится. Ну тогда я сам сбежал. Долго плутал по лесам и деревням, пока не пришел в свой Холм. Позже сбежал и Борис – мой пример, видно, помог ему.

Когда я приехал в деревню, то встретил своего старого товарища Василия Лисина. Он постарел не по годам, осунулся, несмотря на то что война давно кончилась.

– Ну как жизнь, Василий? – спросил я его.

– Да ничего, Иван Васильевич, идет понемножку.

Мы сели на бревно около дома и часа два говорили о житье-бытье. И вот тут-то он и рассказал мне, что привелось ему испытать в немецком плену. Его, как и всех, пригнали в Горетово, он бежал, но его опять поймали, он опять бежал, и опять был пойман.

– Догоняли меня до Витебска. Там, в лагере, совсем плохо было: крыс ел, полушубок хороший был и тот съел, потом жалел, но что поделаешь, Иван Васильевич, голод не тетка – заставит. Потом все-таки бежал с несколькими своими товарищами. Пришли мы в один партизанский отряд. Моих товарищей приняли, а меня не принимают, слаб я был. Накормили меня и послали в другой отряд. Иди, говорят, может, там примут. Дали адреса. Долго я плутал по белорусской земле, все-таки нашел отряд. Приняли. Ну а дальше было, как и у всех. Служил в армии, в 1946 ходу демобилизовался. – Он не много помолчал, закурил сигарету и добавил: – Из-за подлеца Шкарина, почитай, десятка два мужиков в Германию угнали.

После угона в Германию в деревне остались только глубокие старики да старухи и малые дети. Но и они не подчинились немцу, хотя фашисты все чаще пускали в ход кулаки и приклады.

Немцы уже не могли нигде достать продуктов. Кур и гусей переловили в первые дни оккупации, а картошку крестьяне попрятали. Невесело стало фашистам в русском селе. Как-то ночью они ушли, спалив почти все хаты.

И вот утром пришли наши. Сколько было радости в селе. Идешь по земле, встретил знакомого и тому рад, а здесь освободители пришли! Бабы сразу к Шкарину, хотели его, подлеца, на вилах поднять. Пришли к дому, а там военные, из прокуратуры, видно, кто-то раньше нашим сказал о нем. Пришли, а военные не дают, говорят, советский суд судить его будет. О Прохорове в то время никто не вспоминал. До последнего времени никто не рассказывал о его выходках.

Через несколько дней судили Шкарина, приговорили к высшей мере, но нашлись сердобольные помощнички из другой деревни, где он никого не трогал, и написали письмо с просьбой о помиловании. Мол, так итак, до войны директором был, учительствовал, детишек наших учил. И помиловали. Дали пятнадцать лет.

Выполняя задание по ликвидации банд, в которых были людишки, подобные Шкарину, я всего три километра не доехал дородного села. Всего три километра! А жаль!..