Текст книги "Новь"

Автор книги: Иван Тургенев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

– Вы, ваше превосходительство, не ошибаетесь. Я имел честь встретиться с вами в Петербурге, у одного человека, который... который с тех пор... к сожалению... возбудил ваше негодование...

Сипягин быстро поднялся с кресла.

– У господина Нежданова! Я вспоминаю теперь. Уж не от него ли вы приехали?

– Никак нет, ваше превосходительство; напротив...я...

Сипягин снова сел.

– И хорошо сделали. Потому что я в таком случае попросил бы вас немедленно удалиться. Никакого посредника между мною и господином Неждановым я допустить не могу. Господин Нежданов нанес мне одно из тех оскорблений, которые не забываются... Я выше мести; но ни о нем я не хочу ничего знать, ни о той девице – впрочем, более развращенной умом, нежели сердцем ( эту фразу Сипягин повторял чуть не в тридцатый раз после бегства Марианны), – которая решилась покинуть кров дома, ее приютившего, чтобы сделаться любовницей безродного проходимца! Довольно с них того, что я их забываю! При этом последнем слове Сипягин двинул кистью руки прочь от себя, снизу вверх.

– Ваше превосходительство, я уже доложил вам, что я явился сюда не от их имени; хотя все-таки могу, между прочим, сообщить вашему превосходительству, что они уже сочетались узами законного брака... ("А! все равно! – подумал Паклин, – я сказал, что совру... вот и соврал. Куда ни шло!")

Сипягин поерзал затылком по спинке кресла вправо и влево.

– Это меня нисколько не интересует, милостивый государь. Одним глупым браком на свете больше – вот и все. Но какое же то самонужнейшее дело, которому я обязан удовольствием вашего посещения? "А! проклятый директор департамента! – снова подумал Паклин. – Будет тебе ломаться, английская морда!"

– Брат вашей супруги, – промолвил он громко, – господин Маркелов схвачен мужиками, которых вздумал возмущать, – и сидит взаперти в губернаторском доме.

Сипягин вскочил во второй раз.

Что... что вы сказали? – залепетал он уж вовсе не министерским баритоном, а так, какою-то гортанной дрянью.

– Я сказал, что ваш зять схвачен и сидит на цепи. Я, как только узнал об этом, взял лошадей и приехал вас предуведомить. Я полагал, что могу оказать этим некоторую услугу и вам и тому несчастному, которого вы можете спасти!

– Очень вам благодарен, – проговорил все тем же слабым голосом Сипягин и, с размаху ударив ладонью по колокольчику в виде гриба, наполнил весь дом металлическим звоном стального тембра. – Очень вам благодарен, – повторил он уже более резко, – но знайте: человек, решившийся попрать все законы божеские и человеческие, будь он сто раз мне родственник, в моих глазах не есть несчастный: он – преступник!

Лакей вскочил в кабинет.

– Изволите приказать?

– Карету! Сию минуту карету четверней! Я еду в город. Филипп и Степан со мною! – Лакей выскочил. – Да, сударь, мой зять есть преступник; и в город еду я не затем, чтобы его спасать! – О нет!

– Но, ваше превосходительство...

– Таковы мои правила, милостивый государь; и прошу меня возражениями не утруждать!

Сипягин принялся ходить взад и вперед по кабинету, а Паклин даже глаза вытаращил. "Фу ты, черт! – думал он, – да ведь про тебя говорили, что ты либерал?! А ты лев рыкающий!"

Дверь распахнулась – и проворными шагами вошли: сперва Валентина Михайловна, а за нею Калломейцев.

– Что это значит, Борис? Ты велел карету заложить? Ты едешь в город? Что случилось?

Сипягин приблизился к жене – и взял ее за правую руку, между локтем и кистью.

– Il faut vous armer de courage, ma chere. Вашего брата арестовали.

– Моего брата? Сережу? за что?

– Он проповедовал мужикам социалистические теории! (Калломейцев слабо взвизгнул.) Да! Он проповедовал им революцию, он пропагандировал! Они его схватили – и выдали. Теперь он сидит... в городе.

– Безумец! Но кто это сказал?..

– Вот господин... господин... как бишь его?.. Господин Конопатин привез эту весть.

Валентина Михайловна взглянула на Паклина. Тот уныло поклонился. ("А баба какая знатная!" – подумалось ему. Даже в подобные трудные минуты... ах, как был доступен Паклин влиянию женской красоты!)

– И ты хочешь ехать в город – так поздно?

– Я еще застану губернатора на ногах.

– Я всегда предсказывал, что это так должно было кончиться, – вмешался Калломейцев. – Это не могло быть иначе! Но какие славные русские наши мужички! Чудо! Pardon, madame, c' est votre frere! Mais la verite avant tout!

– Неужели ты в самом деле хочешь ехать, Боря? – спросила Валентина Михайловна.

– Я убежден также, – продолжал Калломейцев, – что и тот, тот учитель, господин Нежданов, тут же замешан. J'en mettrais ma main au feu. Это все одна шайка! Его не схватили? Вы не знаете?

Сипягин опять двинул кистью руки.

– Не знаю – и не желаю знать! Кстати, – прибавил он, обращаясь к жене, il parait, qu'ils sont maries.

– Кто это сказал? Тот же господин? – Валентина Михайловна опять посмотрела на Паклина, но прищурилась на этот раз.

– Да; тот же.

– В таком случае, – подхватил Калломейцев, – он непременно знает, где они. Вы знаете, где они? Знаете, где они? А? А? А? Знаете? – Калломейцев начал шмыгать перед Паклиным, как бы желая преградить ему дорогу, хотя тот и не изъявлял никакого поползновения бежать. – Да говорите же! Отвечайте! А? А? Знаете? Знаете?

– Хоть бы знал-с, – промолвил с досадой Паклин, – в нем желчь наконец шевельнулась и глазки его заблистали, – хоть бы знал-с, вам бы не сказал-с.

– О... о... о... – пробормотал Калломейцев. – Слышите ... Слышите! Да этот тоже – этот тоже, должно быть, из их банды!

– Карета готова! – гаркнул вошедший лакей.

Сипягин схватил свою шляпу красивым, бойким жестом; но Валентина Михайловна так настойчиво стала его упрашивать остаться до завтрашнего утра; она представила ему такие убедительные доводы: и ночь-то на дворе, и в городе все будут спать, и он только расстроит свои нервы и простудиться может, – что Сипягин, наконец, согласился с нею; воскликнул:

– Повинуюсь! – и таким же красивым, но уже не бойким жестом поставил шляпу на стол.

– Карету отложить! – скомандовал он лакею, – но завтра ровно в шесть часов утра чтобы она была готова! Слышишь? Ступай! Стой! Экипаж господина... господина гостя отослать! Извозчику заплатить! А? Вы, кажется, что-то говорите, господин Конопатин? Я возьму вас завтра с собою, господии Конопатин! Что вы говорите? Я не слышу ... Вы ведь пьете водку? Подай водки господину Конопатину! Нет? Не пьете? В таком случае... Федор! отведи их в зеленую комнату! Спокойной ночи, господин Коно...

Паклин вышел, наконец, из терпения.

– Паклин! – завопил он. – Моя фамилия: Паклин!

– Да... да; ну, да это все равно. Похоже, знаете. Какой у вас, однако, громкий голос при вашей сухощавой комплекции! До завтра, господин... Паклин... Так я теперь сказал? Simeon, vous viendrez avec nous?

– Je crois bien!

И Паклина отвели в зеленую комнату. И даже заперли его. Ложась спать, он слышал, как щелкнул ключ в звонком английском замке. Сильно он себя выбранил за свою "гениальную" мысль – и спал очень дурно.

На другое утро рано, в половине шестого, его пришли разбудить. Подали ему кофе; пока он пил – лакей, с пестрым аксельбантом на плече, ждал, держа поднос на руках и переминаясь ногами: "Поспешай, мол, – господа дожидаются". Потом его повели вниз. Карета уже стояла перед домом. Тут же стояла и коляска Калломейцева. Сипягин появился на крыльце, в камлотовой шинели с круглым воротником. Таких шинелей никто уже давно не носил, за исключением одного очень сановного лица, которому Сипягин старался прислуживать и подражать. В важных, официальных случаях он потому и надевал подобную шинель.

Сипягин довольно приветливо раскланялся с Паклиным – и, энергическим движением руки указав ему на карету, попросил его сесть в нее. – Господин Паклин, вы едете со мною, господин Паклин! Положите на козла саквояж господина Паклина! Я везу господина Паклина, – говорил он, напирая на слово: Паклин! – и на букву а! "Ты, мол, имеешь такое прозвище, да еще обижаешься, когда тебе его иначат? – Так вот же тебе! Кушай! Подавись!" Господин Паклин! Паклин! Звучно раздавалось злосчастное имя в свежем утреннем воздухе. Он был так свеж, что заставил вышедшего за Сипягиным Калломейцева несколько раз произнести по-французски: Brrr! brrr! brrr! – и плотнее завернуться в шинель, садясь в свою щегольскую коляску с откинутым верхом. (Бедный его друг, князь Михаил Сербский Обренович, увидев ее, купил себе точно такую же у Бендера... "Vous savez, Binder, le grand carrossier des Champs Elysees?"). Из-за полураскрытых ставен окна в спальне выглядывала, "в чепце, в ночном платочке", Валентина Михайловна.

Сипягин сел, сделал ей ручкой.

– Вам ловко, господин Паклин? Трогай!

– Je vous recommande mon frere! epargnez-le – послышался голос Валентины Михайловны.

– Soyez tranquille! – воскликнул Калломейцев, бойко взглянув на нее из-под околыша какой-то им самим сочиненной дорожной фуражки с кокардой... – C'est surtout l'autre qu'il faut pincer!

– Трогай! – повторил Сипягин. – Господин Паклин,

вам не холодно? Трогай!

Экипажи покатились.

Первые десять минут и Сипягин и Паклин безмолвствовали. Злополучный Силушка, в своем неказистом пальтишке и помятой фуражке, казался еще мизернее на темно-синем фоне богатой шелковой материи, которою была обита внутренность кареты. Он молча оглядывал и тонкие голубые шторы, быстро взвивавшиеся от одного прикосновения пальца к пружине, и полость из нежнейшей белой бараньей шерсти в ногах, и вделанный спереди ящик красного дерева с выдвижной дощечкой для письма и даже полочкой для книг (Борис Андреич не то что любил, а желал, чтобы другие думали, что он любит работать в карете, подобно Тьеру, во время путешествия). Паклин чувствовал робость. Сипягин раза два взглянул на него через выбритую до лоска щеку и, – с медлительной важностью вынув из бокового кармана серебряную сигарочницу с кудрявым вензелем славянской вязью, предложил ... действительно предложил ему сигару, едва держа ее между вторым и третьим пальцем руки, облеченной в желтую английскую перчатку из собачьей кожи.

– Я не курю, – пробормотал Паклин.

– А! – отвечал Сипягин и сам закурил сигару, которая оказалась превосходнейшей регалией.

– Я должен вам сказать... любезный господин Паклин, – начал он, вежливо попыхивая и испуская тонкие круглые струйки благовонного дыма... – что я... в сущности ... очень вам... благодарен... Я мог показаться... вам вчера... несколько резким... что не в моем... характере (Сипягин с намерением неправильно рассекал свою речь).

Смею вас в этом уверить. Но, господин Паклин! войдите же и вы в мое... положение (Сипягин перекатил сигару из одного угла рта в другой). Место, которое я занимаю, ставит меня... так сказать... на виду; и вдруг... брат моей жены... компрометирует и себя... и меня таким невероятным образом! А? Господин Паклин! Вы, может быть, думаете: это – ничего?

– Я этого не думаю, ваше превосходительство.

– Вы не знаете, за что собственно... и где именно его арестовали?

– Слышал я, что в Т...м уезде.

– От кого вы это слышали?

– От... от одного человека.

– Конечно, не от птицы. Но от какого человека?

– От... от одного помощника правителя дел канцелярии губернатора...

– Как его зовут?

– Правителя?

– Нет, помощника!

– Его... его зовут Ульяшевичем. Он очень хороший чиновник, ваше превосходительство. Узнав об этом происшествии, я тотчас поспешил к вам.

– Ну да, ну да! И я повторяю, что весьма вам благодарен. Но какое безумие! Ведь это безумие? а? Господин Паклин, а?

– Совершенное безумие! – воскликнул Паклин – а у самого по спине теплой змейкой заструился пот. – Это значит, – продолжал он, – не понимать вовсе русского мужика. У господина Маркелова, сколько я его знаю, сердце очень доброе и благородное; но русского мужика он никогда не понимал (Паклин глянул на Сипягина, который слегка повернувшись к нему, обдавал его холодным, но не враждебным взором). – Русского мужика даже в бунт можно вовлечь не иначе, как пользуясь его преданностью высшей власти, царскому роду. Должно выдумать какую-нибудь легенду – вспомните Лжедимитрия, – показать какие-нибудь царские знаки на груди, выжженные раскаленными пятаками.

– Да, да, как Пугачев, – перебил Сипягин таким тоном, как будто хотел сказать: "Мы историю еще не забыли... не расписывай!" – и прибавив: – Это безумие! Это безумие! – погрузился в созерцание быстрой струйки дыма, поднимавшейся с конца сигары.

– Ваше превосходительство! – заметил осмелившийся Паклин, – я сейчас сказал вам, что я не курю... но это неправда – я курю; и сигара ваша так восхитительно пахнет.

– А? Что? что такое? – проговорил Сипягин, как бы просыпаясь; и, не давши Паклину повторить сказанное, чем самым, несомненно, доказал, что очень хорошо слышал его слова, но сделал учащенные вопросы единственно для важности, подал ему раскрытую сигарочницу. Паклин осторожно и благодарно закурил. "Вот, кажется, удобная минута", – подумал он; но Сипягин его предупредил.

– Вы, помнится, говорили мне также, – произнес он небрежным голосом, перерывая самого себя, рассматривая свою сигару, передвигая шляпу с затылка на лоб, – вы говорили ... а? вы говорили о том... о том вашем приятеле, который женился на моей... родственнице. Вы их видаете? Они недалеко поселились отсюда? ("Эге! – подумал Паклин, – Сила, берегись!")

– Я их видел всего раз, ваше превосходительство! Они живут действительно... – не в слишком далеком расстоянии отсюда.

– Вы, конечно, понимаете, – продолжал тем же манером Сипягин, – что я не могу более серьезно интересоваться, как я уже объяснил вам, ни той легкомысленной девицей, ни вашим приятелем. Боже мой! предрассудков у меня нет, но ведь согласитесь: это уже из рук вон. Глупо, знаете. Впрочем, я полагаю, их соединила более политика ... (политика!! – повторил он и пожал плечами) – чем какое-либо иное чувство.

– И я так полагаю, ваше превосходительство!

– Да, господин Нежданов был совсем красный. Отдаю ему справедливость: он своих мнений не скрывал.

– Нежданов, – рискнул Паклин, – быть может, увлекался; но сердце в нем...

– Доброе, – подхватил Сипягин, – конечно... конечно, как у Маркелова. У всех у них сердца добрые. Вероятно, и он участвовал; и будет тоже завлечен... Придется еще заступаться за него!

Паклин сложил руки перед грудью.

– Ах, да, да, ваше превосходительство! Окажите ему ваше покровительство! Право... он стоит... стоит вашего участия.

Сипягин хмыкнул.

– Вы полагаете?

– Наконец, если не для него... то для вашей племянницы; для его супруги! ("Боже мой! Боже мой! – думал Паклин, – что это я вру!")

Сипягин прищурился.

– Вы, я вижу, очень преданный друг. Это хорошо; это похвально, молодой человек. Итак, вы говорите, они живут здесь близко?

– Да, ваше превосходительство; в одном большом заведении ... – Тут Паклин прикусил себе язык.

– Те, те, те, те... у Соломина! Вот где! Впрочем, я это знал; мне это сказывали; мне говорили... Да. (Г-н Сипягин нисколько этого не знал и никто об этом ему не говорил; но, вспомнив посещение Соломина, ночные их свидания, он запустил эту удочку... И Паклин разом пошел на нее.)

– Коли вы это знаете... – начал он и вторично прикусил язык. Но уже было поздно... По одному взгляду, брошенному на него Сипягиным, он понял, что тот все время играл с ним, как кошка с мышью.

– Впрочем, ваше превосходительство, – залепетал было несчастный, – я должен сказать, что, собственно, ничего не знаю...

– Да я вас не расспрашиваю, помилуйте! Что вы?! За кого вы меня и себя принимаете? – надменно промолвил Сипягин и немедленно ушел в свою министерскую высь.

А Паклин снова почувствовал себя мизерным, маленьким, пойманным... До того мгновения он, куря, клал свою сигару в угол рта, не обращенный к Сипягину, и пускал дым тихонько, в сторону; тут он совсем ее вынул изо рта и совсем перестал курить

"Боже мой! – внутренно простонал он, а горячий пот обильнее прежнего заструился по его членам. – Что это я сделал! Я выдал все и всех... Меня одурачили, меня подкупили хорошей сигарой!!. Я доносчик... и как теперь помочь беде.

Помочь беде было невозможно. Сипягин начал засыпать достойно, важно, тоже как министр, завернувшись в свою "степенную" шинель... К тому же и четверти часа не прошло, как оба экипажа остановились перед губернаторским домом.

XXXV

Губернатор города С... принадлежал к числу добродушных, беззаботных, светских генералов – генералов, одаренных удивительно вымытым белым телом и почти такой же чистой душой, генералов породистых, хорошо воспитанных и, так сказать, крупичатых, которые, никогда не готовившись быть "пастырями народов", выказывают, однако, весьма изрядные администраторские способности и, мало работая, постоянно вздыхая о Петербурге и волочась за хорошенькими провинциальными дамами, приносят несомненную пользу губернии и оставляют о себе хорошую память. Он только что поднялся с постели и, сидя в шелковом шлафроке и ночной рубашке нараспашку перед туалетным зеркалом, вытирал себе одеколоном с водою лицо и шею, с которой предварительно снял целую коллекцию образков и ладанок, – когда ему доложили о приезде Сипягина и Калломейцева по важному и спешному делу.

С Сипягиным он был очень короток, на "ты", знал его с молодых лет, беспрестанно встречался с ним в петербургских гостиных – и в последнее время начал мысленно прибавлять к его имени – всякий раз, когда оно приходило ему в голову, – почтительное: "А!" – как к имени будущего сановника. Калломейцева он знал несколько меньше и уважал гораздо меньше, так как на него стали с некоторых пор поступать "нехорошие" жалобы; однако считал его за человека, qui fera son chemin – так или иначе.

Он велел попросить посетителей пожаловать к нему в кабинет и немедленно вышел к ним в том же шелковом шлафроке, не извиняясь даже, что принимает их в таком неофициальном убранстве, и дружелюбно потрясая им руки. Впрочем, в кабинет губернатора вошли только Сипягин и Калломейцев; Паклин остался в гостиной. Вылезая из кареты, он хотел было ускользнуть, пробормотав, что у него дома дела; но Сипягин с вежливой твердостью удержал его (Калломейцев подскочил и шепнул Сипягину на ухо: Ne le lachez pas! Tonnerre de tonnerres!) и повел его с собою. В кабинет, однако, он его не ввел и попросил – все с тою же вежливою твердостью – подождать в гостиной, пока его позовут. Паклин и тут надеялся улизнуть ... но в дверях появился дюжий жандарм, предупрежденный Калломейцевым... Паклин остался.

– Ты, наверное, догадываешься, что меня привело к тебе, Voldemar? – начал Сипягин.

– Нет, душа, не догадываюсь, – отвечал милый эпикуреец, между тем как приветливая улыбка округляла его розовые щеки и выставляла его блестящие зубы, полузакрытые шелковистыми усами.

– Как?.. Но ведь Маркелов?

– Что такое Маркелов? – повторил с тем же видом губернатор. Он, во-первых, не совсем ясно помнил, что вчерашнего арестованного звали Маркеловым; а во-вторых, он совершенно позабыл, что у жены Сипягина был брат, носивший эту фамилию. – Да что ты стоишь, Борис, сядь; не хочешь ли чаю?

Но Сипягипу было не до чаю.

Когда он растолковал наконец, в чем было дело и по какой причине они явились оба с Калломейцевым, губернатор издал огорченное восклицание, ударил сеня по лбу, и лицо его приняло выражение печальное.

– Да... да... да! – повторял он, – какое несчастье! И он у меня тут сидит – сегодня, пока; ты знаешь, мы таких никогда больше одной ночи у себя не держим; да жандармского начальника нет в городе: твой зять и застрял... Но завтра его препроводят. Боже мой, как это неприятно! Как твоя жена должна быть огорчена!! Чего же ты хочешь?

– Я бы хотел свидеться с ним у тебя здесь, если это не противно закону.

– Помилуй, душа моя! Для таких людей, как ты, закон не писан. Я так тебе сочувствую... C'est affreux tu sais!

Он позвонил особенным манером. Явился адъютант.

– Любезный барон, пожалуйста, там – распорядитесь. – Он сказал ему, как и что делать. Барон исчез. – Представь, mon cher ami: ведь его чуть не убили мужики. Руки назад, в телегу – и марш! И он – представь! – нисколько на них не сердится и не негодует, ей-ей! И вообще такой спокойный... Я удивился! да вот ты увидишь сам. C'est un fanatique tranquille.

– Ce sont les pires, – сентенциозно произнес Калломейцев.

Губернатор посмотрел на него исподлобья.

– Кстати, мне нужно переговорить с вами, Семен Петрович.

– А что?

– Да так; нехорошо.

– А отменно?

– Да знаете, ваш должник-то, мужик этот, что ко мне жаловаться приходил...

– Ведь он повесился.

– Когда?

– Это все равно когда; а только нехорошо.

Калломейцев пожал плечами и отошел, щегольски покачиваясь, к окну. В это мгновенье адъютант ввел Маркелова.

Губернатор сказал о нем правду: он был неестественно спокоен. Даже обычная угрюмость сошла с его лица и заменилась выражением какой-то равнодушной усталости. Оно осталось тем же, когда он увидел своего зятя; и только во взгляде, брошенном им на приведшего его немца адъютанта, мелькнул мгновенный остаток его старинной ненависти к этому сорту людей. Пальто на нем было разорвано в двух местах и наскоро зашито толстыми нитками; на лбу, над бровью и на переносице виднелись небольшие ссадины с засохшей кровью. Он не умылся, но волосы причесал. Глубоко засунув обе кисти рук в рукава, он остановился недалеко от двери. Дышал он ровно.

– Сергей Михайлович! – начал взволнованным голосом Сипягин, подойдя к нему шага на два и протянув настолько правую руку, чтобы она могла тронуть или остановить его, если б он сделал движение вперед, – Сергей Михайлович! я прибыл сюда не для того только, чтобы выразить тебе наше изумление, наше глубокое огорчение; в нем ты не можешь сомневаться! Ты сам хотел погубить себя! И погубил!! Но я желал тебя видеть, чтобы сказать тебе... э... э... чтобы дать... чтобы поставить тебя в возможность услышать голос благоразумия, чести и дружбы!

Ты можешь еще облегчить свою участь: и, поверь, я, с своей стороны, сделаю все, что будет от меня зависеть! Вот и почтенный начальник здешней губернии тебе это подтвердит. – Тут Сипягин возвысил голос. – Чистосердечное раскаяние в твоих заблуждениях, полное признание, безо всякой утайки, которое будет заявлено где следует...

– Ваше превосходительство, – заговорил вдруг Маркелов, обращаясь к губернатору, и самый звук его голоса был спокоен, хоть и немного хрипл, – я полагал, что вам угодно было меня видеть – и снова допросить меня, что ли... Но если вы призвали меня только по желанию господина Сипягина, то велите, пожалуйста, меня отвести: мы друг друга понять не можем. Все, что он говорит, – для меня та же латынь.

– Позвольте... латынь! – вмешался Калломейцев заносчиво и пискливо, – а это латынь: бунтовать крестьян? Это – латынь? А? Латынь это?

– Что это у вас, ваше превосходительство, чиновник по тайной полиции, что ли? такой усердный? – спросил Маркелов – и слабая улыбка удовольствия тронула его бледные губы.

Калломейцев зашипел, затопотал ногами... Но губернатор остановил его.

– Вы сами виноваты, Семен Петрович. Зачем мешаетесь не в ваше дело?

– Не в мое дело... не в мое дело... Кажется, это дело общее... всех нас, дворян...

Маркелов окинул Калломейцева холодным, медленным, как бы последним взором – и повернулся немного к Сипягипу.

– А коли вы, зятек, хотите, чтобы я вам объяснил мои мысли – так вот вам: я признаю, что крестьяне имели право меня арестовать и выдать, коли им не нравилось то, что я им говорил. На то была их воля. Я к ним пришел; не они ко мне. И правительство, – если оно меня сошлет в Сибирь... я роптать не буду хоть и виноватым себя не почту. Оно свое дело делает, потому – защищается. Довольно с вас этого?

Сипягин воздел руки горе.

– Довольно!! Что за слово! Не в том вопрос – и не нам судить, как поступит правительство; а я желаю знать, чувствуете ли вы – чувствуешь ли ты, Сергей (Сипягин решился затронуть сердечные струны), безрассудство, безумие своего предприятия, готов ли ты доказать свое раскаяние на деле, и могу ли я поручиться – до некоторой степени поручитьея – за тебя, Сергей!

Маркелов сдвинул свои густые брови.

– Я сказал... и повторять сказанное не хочу.

– Но раскаяние? раскаяние где?

Маркелова вдруг передернуло.

– Ах, отстаньте с вашим "раскаянием"! Вы хотите мне в душу залезть? Предоставьте это хоть мне самому.

Сипягин пожал плечами.

– Вот – ты всегда так; не хочешь внять голосу рассудка! Тебе предстоит возможность разделаться тихо, благородно ...

– Тихо, благородно... – повторил угрюмо Маркелов. – Знаем мы эти слова! Их всегда говорят тому, кому предлагают сделать подлость. Вот что они значат, эти слова!

– Мы о вас сожалеем, – продолжал усовещивать Маркелова Сипягин, – а вы нас ненавидите.

– Хорошо сожаление! В Сибирь нас, в каторгу,– вот как вы сожалеете о нас! Ах, оставьте... оставьте меня, ради бога!

И Маркелов понурил голову.

На душе у него было очень смутно, как ни тих был его наружный вид. Больше всего его грызло и мучило то, что выдал его – кто же? Голоплецкий Еремей! Тот Еремей, в которого он так слепо верил! Что Менделей Дутик не пошел за ним, это его, в сущности, не удивляло... Менделей был пьян и потому струсил. Но Еремей!! Для Маркелова Еремей был как бы олицетворением русского народа...

И он ему изменил! Стало быть все, о чем хлопотал Маркелов все было не то, не так? И Кисляков врал, и Василий Николаевич приказывал пустяки, и все эти статьи, книги, сочинения социалистов, мыслителей, каждая буква которых являлась ему чем-то несомненным и несокрушимым, все это – пуф? Неужели? И это прекрасное сравнение назревшего вереда, ожидавшего удара ланцета, – тоже фраза? "Нет! нет! – шептал он про себя, и на его бронзовые щеки набегала слабая краска кирпичного цвета, – нет; то все правда, все... а это я виноват, я не сумел; не то я сказал, не так принялся! Надо было просто скомандовать, а если бы кто препятствовать стал или упираться – пулю ему в лоб! тут разбирать нечего. Кто не с нами, тот права жить не имеет... Убивают же шпионов, как собак, хуже чем собак!"

И представлялись – Маркелову подробности, как его схватили... Сперва молчание, перемигивания, крики в задних рядах... Вот один приближается боком, как бы кланяется. Потом эта внезапная возня! И как его оземь... "Ребята ... ребята... что вы?" А они: "Кушак давай! Вяжи!.." Кости трещат... и бессильная ярость... и вонючая пыль во рту, в ноздрях... "Вали, вали его... на телегу". Кто-то густо хохочет... фай!

– Не так... не так я взялся...

Вот что, собственно, его грызло и мучило; а что он сам попал под колесо, это была его личная беда: она не касалась общего дела, – ее бы можно было перенести... но Еремей ! Еремей!

Между тем как Маркелов стоял с головой, опущенной на грудь, Сипягин отвел губернатора в сторону и начал говорить ему вполголоса, разводя немного руками, выделывая двумя пальцами небольшую трель на своем лбу, как бы желая показать, что тут, дескать, у этого несчастного неладно, и вообще стараясь возбудить если не сочувствие, то снисхождение к безумцу. А губернатор пожимал плечами, то поднимал, то закрывал глаза, сожалел о собственном бессилии – и, однако, что-то обещал..."Tous les egards... certainement, tous les egards... слышались приятно картавые слова, мягко проходившие сквозь раздушенные усы... – Но ты знаешь: закон!" – "Конечно: закон!" – подхватывал Сипягин с какой-то строгой покорностью.

Пока они так разговаривали в уголку, Калломейцев просто не мог утерпеть на месте: двигался взад и вперед, слегка чмокал, кряхтел, являл все признаки нетерпения. Наконец он подошел к Сипягину и поспешно промолвил:

– Vous oubliez l'autre!

– А, да! – промолвил Сипягин громко. – Merci de me l'avoir rappele. Я должен довести следующий факт до сведения вашего превосходительства, обратился он к губернатору ... (Он величал так друга своего Voldemar'a, собственно, для того, чтобы не скомпрометировать престижа власти перед бунтовщиком.) – Я имею основательные причины предполагать, что сумасбродное предприятие моего beau-frere'a имеет некоторые рамификации; и что одна из этих ветвей – то есть одно из заподозренных мною лиц находится в недальнем расстоянии от сего города. Вели ввести, – прибавил он вполголоса, – там у тебя в гостиной есть один... Я его привез.

Губернатор взглянул на Сипягина, подумал с уважением: "Каков!" – и отдал приказ. Минуту спустя раб божий, Сила Паклин, предстал пред его очи.

Сила Паклин начал с того, что низко поклонился губернатору, но, увидев Маркелова, не докончил поклона и так и остался, наполовину согнутый, переминая шапку в руках. Маркелов бросил на него рассеянный взгляд, но едва ли узнал его, ибо снова погрузился в думу.

– Это – ветвь? – спросил губернатор, указывая на Паклина большим белым пальцем, украшенным бирюзою.

– О нет! – с полусмехом отвечал Сипягин. – А впрочем ! – прибавил он, подумав немного. – Вот, ваше превосходительство, – заговорил он снова громко, – перед вами некто господин Паклин.

Он, сколько мне известно, петербургский житель и близкий приятель некоторого лица, которое состояло у меня в качестве учителя и покинуло мой дом, увлекши за собою, – прибавлю, краснея, – одну молодую девицу, мою родственницу.

– Ah! oui oui, – пробормотал губернатор и покачал сверху вниз головою, – я что-то слышал... Графиня сказывала ...

Сипягин возвысил голос.

– Это лицо есть некто господин Нежданов, сильно мною заподозренный в превратных понятиях и теориях...

– Un rouge a tous crins, – вмешался Калломейцев...

– ...В превратных понятиях и теориях, повторил еще отчетливее Сипягин, – и уж, конечно, не чуждый всей этой пропаганде; он находится... скрывается, как мне сказывал господин Паклин, на фабрике купца Фалеева... При словах: "как мне сказывал" – Маркелов вторично бросил взгляд на Паклина и только усмехнулся, медленно и равнодушно.

– Позвольте, позвольте, ваше превосходительство, – закричал Паклин, – и вы, господин Сипягин, я никогда... никогда...

– Ты говоришь: купца Фадеева? – обратился губернатор к Сипягину, поиграв только пальцами в направлении Паклина: потише, дескать, братец, потише. – Что с ними делается, с нашими почтенными бородачами? Вчера тоже одного схватили по тому же делу. Ты, может, слышал его имя: Голушкин, богач. Ну, этот революции не сделает. Так на коленках и ползает.

– Купец Фалеев тут ни ини чем, – отчеканил Сипягин, – я его мнений не знаю; я говорю только о его фабрике, на которой, по словам господина Паклина, находится в настоящую минуту господин Нежданов.

– Этого я не говорил! – возопил опять Паклин. – Это вы говорили!

– Позвольте, господин Паклин, – все с тою же неумолимой отчетливостью произнес Сипягин. – Я уважаю то чувство дружбы, которое внушает вам вашу "денегацию" ("Экий... Гизо!" – подумал тут про себя губернатор). Но возьму смелость поставить вам себя в пример. Полагаете ли вы, что во мне чувство родственное не столь же сильно, как ваше дружеское? Но есть другое чувство, милостивый государь, которое еще сильнее и которое должно руководить всеми нашими действиями и поступками: чувство долга!