Текст книги "Новь"

Автор книги: Иван Тургенев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

– Добро пожаловать! – проговорил Соломин с своей завсегдашней улыбкой, которая на этот раз казалась и шире и светлее обыкновенного. – Вот вам квартира. Эта комната да вот, рядом, еще другая. Неказисто, да ничего: жить можно. И глазеть здесь на вас будет некому. Тут, под окнами у вас – по уверению хозяина – цветник, а по-моему – огород; упирается он в стену, а направо да налево заборы. Тихое местечко! Ну, здравствуйте вторично, милая барышня, и вы, Нежданов, здравствуйте! Он пожал им обоим руки. Они стояли неподвижно, не раздеваясь, и с молчаливым, полуизумленным, полурадостным волнением глядели оба прямо перед собою.

– Ну что ж вы? – начал опять Соломин. – Разоблачайтесь! Какие с вами есть вещи?

Марианна показала узелок, который она все еще держала в руке.

– У меня вот только это.

– А у меня саквояж и мешок в телеге остались. Да вот я сейчас...

– Оставайтесь, оставайтесь. – Соломин отворил дверь. – Павел! – крикнул он в темноту лесенки, – сбегай, брат... Там вещи в телеге... принеси.

– Сейчас! – послышался голос вездесущего.

Соломин обратился к Марианне, которая сбросила с себя платок и начала расстегивать мантилью.

– И все удалось благополучно? – спросил он.

– Все... никто нас не увидел. Я оставила письмо господину Сипягину. Я, Василий Федотыч, оттого не взяла с собою ни платьев, ни белья, что так как вы нас посылать будете... (Марианна почему-то не решилась прибавить: в народ) ведь все равно то бы не годилось. А деньги у меня есть, чтобы купить, что будет нужно.

– Все это мы устроим впоследствии... а вот, – промолвил Соломин, указывая на входившего с неждановскими вещами Павла, – рекомендую вам моего лучшего здешнего друга: на него вы можете положиться вполне... как на самого меня. Ты Татьяне насчет самовара сказал? – прибавил он вполголоса.

– Сейчас будет, – ответил Павел, – и сливки и все.

– Татьяна – это его жена, – продолжал Соломин, – и такая же неизменная, как он. Пока вы сами... ну, там, привыкнете, что ли, – она вам, моя барышня, прислуживать будет.

Марианна бросила свою мантилью на стоявший в уголку кожаный диванчик.

– Зовите меня Марианной, Василий Федотыч, – я не хочу быть барышней! И прислужницы мне не надо... Я не для того ушла оттуда, чтобы иметь прислужниц. Не глядите на мое платье; у меня – там – другого не было. Это все надо будет переменить.

Платье это, из коричневого драдедама, было очень просто; но, сшитое петербургской портнихой, оно красиво прилегало к стану и к плечам Марианны и вообще имело вид модный.

– Ну не прислужница – так помощница, по-американски.

А чаю вы все-таки напейтесь. Теперь еще рано – да и вы оба, должно быть, устали.

Я теперь отправляюсь по фабричным делам; позднее мы опять увидимся. Что нужно будет – скажите Павлу или Татьяне.

Марианна быстро протянула ему обе руки.

– Чем нам отблагодарить вас, Василий Федотыч? – Она с умилением глядела на него.

Соломин тихонько погладил ей одну руку.

– Я бы сказал вам: не стоит благодарности... да это будет неправда. Лучше же я скажу вам, что ваша благодарность мне доставляет великое удовольствие. Вот мы и квиты. До свиданья! Павел, пойдем. Марианна и Нежданов остались одни.

Она бросилась к нему – и, глядя на него тем же взглядом, как на Соломина, только еще радостнее, еще умиленней и светлей:

– О мой друг! – проговорила она. – Мы начинаем новую жизнь... Наконец! наконец! Ты не поверишь, как эта бедная квартирка, в которой нам суждено прожить всего несколько дней, мне кажется любезна и мила в сравнении с теми ненавистными палатами! Скажи – ты рад?

Нежданов взял ее руки и прижал их к своей груди.

– Я счастлив, Марианна, тем, что я начинаю эту новую жизнь с тобою вместе! Ты будешь моей путеводной звездой, моей поддержкой, моим мужеством...

– Милый Алеша! Но постой – надо немножко почиститься и туалет свой привести в порядок. Я пойду в свою комнату... а ты – останься здесь. Я сию минуту... Марианна вышла в другую комнату, заперлась – и минуту спустя, отворив до половины дверь, высунула голову и проговорила:

– А какой Соломин славный!

Потом она опять заперлась – и послышался щелк ключа.

Нежданов подошел к окну, посмотрел на садик... Одна старая-престарая яблонь почему-то привлекла его особое внимание. Он встряхнулся, потянулся, раскрыл свой саквояж – и ничего оттуда не вынул; он задумался... Через четверть часа вернулась и Марианна с оживленным, свежевымытым лицом, вся веселая и подвижная; а несколько мгновений спустя появилась Павлова жена, Татьяна, с самоваром, чайным прибором, булками, сливками.

В противоположность своему цыганообразному мужу, это была настоящая русская женщина, дородная, русая, простоволосая, с широкой косой, туго завернутой около рогового гребня, с крупными, но приятными чертами лица, с очень добрыми серыми глазами. Одета она была в опрятное, хоть и полинялое, ситцевое платье; руки у ней были чистые и красивые, хоть и большие. Она спокойно поклонилась, произнесла твердым, отчетливым выговором, безо всякой певучести: "Здравы будете", – и принялась устанавливать самовар, чашки и т. д.

Марианна подошла к ней.

– Позвольте, Татьяна, я помогу вам. Дайте мне хоть салфетку.

– Ничего, барышня, мы к этому приобыкли. Мне Василий Федотыч сказывал. Коли что потребуется, извольте приказать, мы со всем нашим удовольствием.

– Татьяна, не зовите меня, пожалуйста, барышней... Одета я по-барски, а впрочем, я... я совсем...

Пристальный взгляд Татьяниных зорких глаз смутил Марианну; она умолкла.

– А кто же вы такая будете? – спросила Татьяна своим ровным голосом.

– Коли вы хотите... я, точно... я из дворянок; только я хочу все это бросить – и сделаться как все... как все простые женщины.

А, вот что! Ну, теперь знаю. Вы, стало, из тех, что опроститься хотят. Их теперь довольно бывает.

– Как вы сказали, Татьяна? Опроститься?

– Да... такое у нас теперь слово пошло. С простым народом, значит, заодно быть. Опроститься. Что ж? Это дело хорошее – народ поучить уму-разуму. Только трудное это дело! Ой, тру-удное! Дай бог час!

– Опроститься! – повторяла Марианна. – Слышишь, Алеша, мы с тобой теперь опростелые!

Нежданов засмеялся и тоже повторил:

– Опроститься! опростелые! – А что это у вас, муженек будет – али брат? спросила Татьяна, осторожно перемывая чашки своими большими ловкими руками и с ласковой усмешкой поглядывая то на Нежданова, то на Марианну.

– Нет, – отвечала Марианна, – он мне не муж – и не брат.

Татьяна приподняла голову.

– Стало, так, по вольной милости живете? Теперь и это – тоже часто бывает. Допрежь больше у раскольников водилось, а ноне и у прочих людей. Лишь бы бог благословил – да жилось бы ладно! А то поп и не нужен. На фабрике у нас тоже такие есть. Не из худших ребят.

– Какие у вас хорошие слова, Татьяна!.. "По вольной милости..." Очень это мне нравится. Вот что, Татьяна, я о чем вас просить буду. Мне нужно себе платье сшить или купить, такое вот, как ваше, или еще попроще. И башмаки, и чулки, и косынка – все, чтобы было, как у вас. Деньги у меня на это есть.

– Что же, барышня, это все можно... Ну, не буду, не извольте гневаться. Не буду вас барышней называть. Только как мне вас звать-то?

– Марианной.

– А по отчеству как вас величают?

– Да на что вам мое отчество? Зовите меня просто Марианной. Зову же я вас Татьяной.

– И то – да не то. Вы уж лучше скажите.

– Ну хорошо. Моего отца звали Викентьем. А вашего как?

– А моего – Осипом.

– Ну, так я буду вас звать Татьяной Осиповной.

– А я вас Марианной Викентьевной. Вот оно как славно будет!

– Что бы вам с нами чайку выпить, Татьяна Осиповна?

– На первый случай можно, Марианна Викентьевна. Чашечкой себя побалую. А то Егорыч забронит.

– Кто это Егорыч?

– А Павел, муж мой.

– Садитесь, Татьяна Осиповна.

– И то сяду, Марианна Викентьевна.

Татьяна присела на стул и начала пить чай вприкуску, беспрестанно поворачивая в пальцах кусочек сахара и щурясь глазом с той стороны, с какой она прикусывала сахар. Марианна вступила с нею в разговор.

Татьяна отвечала не чинясь и сама расспрашивала и рассказывала. На Соломина она чуть не молилась, а мужа своего ставила тотчас после Василия Федотыча. Фабричным житьем она, однако, тяготилась.

– Ни тебе город здесь, ни деревня... Без Василия Федотыча и часу бы я не осталась!

Марианна слушала ее рассказы внимательно.

Усевшийся в сторонке Нежданов наблюдал за своей подругой и не удивлялся ее вниманию: для Марианны это все было внове – а ему казалось, что он подобных Татьян видел целые сотни и говорил с ними сотни раз.

– Вот что, Татьяна Осиповна, – сказала наконец Марианна, – вы думаете, что мы хотим учить народ; нет – мы служить ему хотим.

– Как так служить? Учите его, вот вам и служба. Я хоть с себя пример возьму. Я как за Егорыча вышла – ни читать, ни писать не умела; а теперь вот знаю, спасибо Василию Федотычу. Не сам он учил меня, а заплатил одному старичку. Тот и выучил. Ведь я еще молодая, даром что рослая.

Марианна помолчала.

– Мне, Татьяна Осиповна, – начала она опять, – хотелось бы выучиться какому-нибудь ремеслу... да мы еще поговорим об этом с вами. Шью я плохо; если б я выучилась стряпать – можно бы в кухарки пойти. Татьяна задумалась.

– Как же так в кухарки? Кухарки у богатых бывают, у купцов; а бедные сами стряпают. А на артель готовить, на рабочих... Ну уж это совсем последнее дело!

– Да мне бы хоть у богатого жить, а с бедными знаться. А то как я с ними сойдусь? Не все же такой случай выдет, как с вами.

Татьяна опрокинула пустую чашку на блюдечко.

– Это дело мудреное, – промолвила она наконец со вздохом, – около пальца не обвертишь. Что умею – покажу, а многому я сама не учена. С Егорычем потолковать надо. Ведь он какой? Книжки всякие читает! – и все может сейчас как руками развести. – Тут она взглянула на Марианну, которая свертывала папироску... – И вот еще что, Марианна Викентьевна: извините меня, но коли вы, точно, опроститься желаете, так это уж вам придется бросить. – Она указала на папироску. – Потому в тех званиях, хоть бы вот в кухарках, этого не полагается: и вас сейчас всякий признает, что вы есть барышня. Да.

Марианна выбросила папироску за окно.

– Я курить не буду... от этого легко отвыкнуть. Простые женщины не курят: стало быть, и мне не след курить.

– Это вы верно сказали,Марианна Викентьевна. Мужской пол этим балует и у нас; а женский – нет. Так-то!.. Э! да вот и сам Василий Федотыч сюда жалует. Его это шаги. Вы его спросите: он вам сейчас все определит – лучшим манером.

И точно: за дверью раздался голос Соломина.

– Можно войти?

– Войдите, войдите! – закричала Марианна.

– Это у меня английская привычка, – сказал, входя, Соломин. – Ну каково вы себя чувствуете? Не заскучали еще пока? Я вижу, вы здесь чайничаете с Татьяной. Вы слушайте ее: она разумница... А ко мне сегодня мой хозяин приезжает... вот некстати! И обедать остается. Что делать! На то он хозяин.

– Что за человек? – спросил Нежданов, выходя из своего уголка.

– Ничего... Тряпки не сосет. Из новых. Вежлив очень – и рукавчики носит, а глаз всюду запускает, не хуже старого. Сам шкурку дерет – и сам приговаривает: "Повернитесь-ка на этот бочок, сделайте одолжение; тут есть еще живое местечко... Надо его пообчистить!" Ну, да со мной он шелковый; я ему нужен! Только я пришел вам сказать, что уж сегодня вряд ли удастся нам свидеться. Обед вам принесут. А на двор не показывайтесь. Как вы думаете, Марианна, Сипягины будут вас отыскивать, за вами гнаться?

– Я думаю, что нет, – ответила Марианна.

– А я так уверен, что да, – сказал Нежданов.

– Ну, все равно, – продолжал Соломин, – надо быть осторожным на первых порах. Потом обойдется.

– Да; только вот что, – заметил Нежданов, – о моем местопребывании должен знать Маркелов; надо его известить.

– Зачем?

– Нельзя иначе; для нашего дела. Он должен всегда знать, где я. Слово дано. Да он не проболтает!

– Ну хорошо. Пошлем Павла.

– А платье мне будет готово? – спросил Нежданов.

– То есть костюм? – как же...как же. Тот же маскарад. Спасибо-недорого. Прощайте, отдохните. Татьяна, пойдем.

Марианна и Нежданов опять остались одни.

XXVIII

Сперва они опять крепко пожали друг другу руки; потом Марианна воскликнула: "Постой, я помогу тебе убрать твою комнату", – и начала выкладывать его вещи из саквояжа и мешка. Нежданов хотел было помочь ей; но она объявила, что все сделает одна. "Потому что надо привыкать служить". И действительно: сама развесила платье на гвоздики, которые нашла в ящике стола и вбила собственноручно в стену оборотной стороною щетки, за неимением молотка; уложила белье в старенький комодец, находившийся между окон.

– Что это? – спросила она вдруг, – револьвер? Он заряжен? На что он тебе?

– Он не заряжен... А впрочем, дай его сюда. Ты спрашиваешь: на что? Как же без револьвера в нашем-то звании?

Она засмеялась и продолжала свою работу, встряхивая каждую отдельную вещь и хлопая по ней ладонью; поставила даже две пары сапог под диван; а несколько книг, пачку бумаг и маленькую тетрадку со стихами расположила торжественно на трехногом угловом столе, назвав его письменным и рабочим, в противность другому, круглому, который назвала обеденным и чайным. Потом, взяв стихотворную тетрадь в обе руки, приподняв ее в уровень своего лица и глядя через ее край на Нежданова, она с улыбкой промолвила:

– Ведь мы все это перечтем вместе, в свободное от занятий время! А?

– Дай мне эту тетрадь! я ее сожгу! – воскликнул Нежданов. – Она другого не стоит!

– Зачем же ты ее взял с собою, коли так? Нет, нет, я тебе ее не дам на сожжение. А впрочем, говорят, сочинители только грозятся – и никогда своих вещей не жгут. Но я все-таки лучше унесу ее к себе!

Нежданов хотел протестовать, но Марианна выскочила в соседнюю комнату с тетрадью – и вернулась без нее.

Она подсела к Нежданову – и тотчас же встала.

– Ты у меня еще не был... в моей комнате. Хочешь посмотреть? Она не хуже твоей. Пойдем – я тебе покажу.

Нежданов тоже встал и последовал за Марианной. Комнатка ее, как она выразилась, была немного меньше его комнаты; но мебель в ней была как будто почище и поновей; на окне стояла хрустальная вазочка с цветами, а в углу железная кроватка.

– Видишь, какой он милый, Соломин, – воскликнула Марианна, – только не надо себя слишком нежить: такие квартиры нам не часто попадаться будут. А вот что я думаю; вот было бы хорошо: так устроиться, чтобы нам обоим, не расставаясь, на какое-нибудь место поступить! Трудно это будет, – прибавила она, погодя немного, – ну, там подумаем. Ведь все равно: в Петербург ты не вернешься?

– Что мне в Петербурге делать? В университет ходить да уроки давать? Это уж никуда не годится. – Вот что Соломин скажет, – промолвила Марианна, – он лучше решит, как и что.

Они вернулись в первую комнату и опять сели друг подле друга. Похвалили Соломина, Татьяну, Павла; упомянули о Сипягине, о том, как прежняя жизнь вдруг так далеко от них ушла, словно туманом покрылась; потом опять пожали друг другу руки – обменялись радостными взглядами; потом поговорили о том, в какие слои должно стараться проникать и как им надо будет держаться, чтобы их не подозревали.

Нежданов уверял, что чем меньше об этом думать, чем проще себя держать, тем лучше.

– Конечно! – воскликнула Марианна. – Ведь мы хотим опроститься, как говорит Татьяна.

– Я не в этом смысле, – начал было Нежданов. – Я хотел сказать, что не надо принуждать себя...

Марианна вдруг засмеялась.

– Я вспомнила, Алеша, как это я нас обоих назвала: опростелые!

Нежданов тоже посмеялся, повторил: "опростелые..." – а потом задумался.

И Марианна задумалась.

– Алеша! – промолвила она.

– Что?

– Мне кажется, нам обоим немного неловко. Молодые – des nouveaux maries, пояснила она, – в первый день своего брачного путешествия должны чувствовать нечто подобное. Они счастливы... им очень хорошо – и немножко неловко.

Нежданов улыбнулся – принужденной улыбкой.

– Ты очень хорошо знаешь, Марианна, что мы не молодые – в твоем смысле.

Марианна поднялась с своего места и стала прямо перед Неждановым.

– Это от тебя зависит.

– Как?

– Алеша, ты знаешь, что когда ты мне скажешь как честный человек – а я тебе верю, потому что ты точно честный человек, – когда ты мне скажешь, что ты меня любишь той любовью... ну, той любовью, которая дает право на жизнь другого, – когда ты мне это скажешь, – я твоя.

Нежданов покраснел и отвернулся немного.

– Когда я тебе это скажу...

– Да, тогда! Но ведь ты сам видишь, ты мне теперь этого не говоришь... О да, Алеша, ты, точно, честный человек. Ну, и давай толковать о вещах более серьезных.

– Но ведь я люблю тебя, Марианна!

– Я в этом не сомневаюсь... и буду ждать. Постой, я еще не совсем привела в порядок твой письменный стол. Вот тут что-то завернуто, что-то жесткое...

Нежданов рванулся со стула.

– Оставь это, Марианна... Это... пожалуйста, оставь. Марианна повернула к нему голову через плечо и с изумлением приподняла брови.

– Это – тайна? Секрет? У тебя есть секрет?

– Да... да, – промолвил Нежданов и, весь смущенный, прибавил – в виде объяснения: – Это... портрет. Слово это вырвалось у него невольно. В бумажке, которую Марианна держала в руках, был действительно завернут ее портрет, данный Нежданову Маркеловым.

– Портрет? – произнесла она протяжным голосом... – Женский?

Она подала ему пакетец; но он неловко его взял, он чуть не выскользнул у него из рук – и раскрылся.

– Да это... мой портрет! – воскликнула Марианна с живостью... – Ну свой-то портрет я имею право взять. – Она выхватила его у Нежданова.

– Это – ты нарисовал?

– Нет... не я.

– Кто же? Маркелов?

– Ты угадала... Он.

– Каким же образом он у тебя?

– Он мне подарил его.

– Когда?

Нежданов рассказал, когда и как. Пока он говорил, Марианна взглядывала то на него, то на портрет... и у обоих, у Нежданова и у ней, мелькнула одна и та же мысль в голове: "Если бы он был в этой комнате, он бы имел право потребовать..." Но ни Марианна, ни Нежданов не высказали громко своей мысли... быть может потому, что каждый из них почувствовал ее в другом.

Марианна тихонько завернула портрет в бумажку и положила ее на стол.

– Добрый человек! – прошептала она. – Где-то он теперь?

– Как где?.. Дома, у себя. Я завтра или послезавтра пойду к нему за книжками, за брошюрами. Он хотел мне дать – да, видно, забыл при отъезде.

– И ты, Алеша, того мнения, что, отдавая тебе этот портрет, он уже ото всего отказывался... решительно ото всего?

– Мне так показалось.

– И ты надеешься его найти дома?

– Конечно.

– А! – Марианна опустила глаза, уронила руки. – А вот нам обед Татьяна несет! – вскрикнула она вдруг. – Какая она славная женщина!

Татьяна явилась с приборами, салфетками, судками. Пока она накрывала на стол, она рассказывала о том, что происходило на фабрике.

– Хозяин приехал из Москвы по чугунке – и пошел бегать по всем этажам, как оглашенный; да ведь он ничего как есть не смыслит, а только так, для, виду действует, для примеру. А Василий Федотыч с ним, как с малым младенцем; а хозяин хотел какую-то противность учинить, так его Василий Федотыч сейчас отчеканил; брошу, говорит, сейчас все; тот сейчас хвост и поджал. Теперь вместе кушают; а хозяин с собой компаньона привез...Так тот только всему удивляется. А денежный, должно быть, человек, этот кумпаньон, потому все больше молчит да головой потряхивает. А сам толстый-претолстый! Туз московский! Недаром пословица такая слывет, что Москва у всей России под горою: все в нее катится.

– Как вы все примечаете! – воскликнула Марианна.

– Я и то заметливая, – возразила Татьяна. – Вот, готов вам обед. Кушайте на здоровье. А я тут малость посижу, на вас погляжу.

Марианна и Нежданов принялись есть; Татьяна прикорнула на подоконник и подперла щеку рукою.

– Погляжу я на вас, – повторила она, – и какие же вы оба молоденькие да кволенькие... Так приятно на вас глядеть, что даже печально! Эх, голубчики мои! Берете вы на себя тяготу невмоготу! Таких-то, как вас, пристава царские охочи в куролеску сажать!

– Ничего, тетушка, не пугайте нас, – заметил Нежданов. – Вы знаете поговорку: "Назвался груздем – полезай в кузов".

– Знаю... знаю; да кузовья-то пошли ноне тесные да невылазные!..

– Есть у вас дети? – спросила Марианна, чтобы переменить разговор.

– Есть; сынок. В школу ходить начал. Была и дочка; да не стало ее, сердешной! Несчастье с ней приключилось: попала под колесо. И хоть бы разом ее убило! А то – мучилась долго. С тех пор я жалостливая стала; а прежде – что жимолость, что я. Как есть дерево!

– Ну, а как же вы Павла Егорыча-то вашего – разве не любили?

– Э! то особ статья; то – дело девичье. Ведь вот и вы – вашего-то любите? Аль нет?

– Люблю.

– Оченно любите?

– Очень.

– Чтой-то... – Татьяна посмотрела на Нежданова, на Марианну – и ничего не прибавила.

Марианне опять пришлось переменить разговор. Она объявила Татьяне, что бросила табак курить; та ее похвалила. Потом Марианна вторично попросила ее насчет платья; напомнила ей, что она обещалась показать, как стряпают...

– Да вот еще что! Нельзя ли мне достать толстых суровых ниток? Я буду чулки вязать... простые.

Татьяна отвечала, что все будет исполнено как следует, и, убрав со стола, вышла из комнаты своей твердой, спокойной походкой.

– Ну, а мы что будем делать? – обратилась Марианна к Нежданову – и, не давши ему ответить: – Хочешь? так как только завтра начнется настоящее дело, посвятим нынешний вечер литературе. Перечтем твои стихи! Я судья буду строгий.

Нежданов долго не соглашался... однако кончил тем, что уступил, – и стал читать из тетрадки. Марианна села близко возле него и глядела ему в лицо, пока он читал. Она сказала правду: судьей она оказалась строгим.

Немногие стихотворения ей понравились: она предпочитала чисто лирические, короткие и, как она выражалась, не нравоучительные. Читал Нежданов не совсем хорошо: не решался декламировать – и не хотел впадать в сухой тон; выходило ни рыба ни мясо. Марианна вдруг перервала его вопросом: знает ли он удивительное стихотворение Добролюбова, которое начинается так: "Пускай умру печали мало", – и тут же прочла его – тоже не совсем хорошо, как-то немножко по-детски.

Нежданов заметил, что оно горько и горестно донельзя, – и потом прибавил, что он, Нежданов, не мог бы написать это стихотворение уже потому, что ему нечего бояться слез над своей могилой... их не будет.

– Будет, если я тебя переживу, – произнесла медлительно Марианна – и, поднявши глаза к потолку да помолчав немного, вполголоса, как бы говоря с самой собою, спросила:

– Как же это он с меня портрет нарисовал? По памяти ?

Нежданов быстро обернулся к ней...

– Да; по памяти. Марианна удивилась, что он отвечал ей. Ей казалось, что она этот вопрос только подумала.

– Это удивительно... – продолжала она тем же голосом. – Ведь у него и таланта к живописи нет. Что я хотела сказать... – прибавила она громко, – да! насчет стихов Добролюбова. Надо такие стихи писать, как Пушкин, – или вот такие, как эти добролюбовские: это не поэзия... но что-то не хуже ее.

– А такие, как мои, – спросил Нежданов, – вовсе не следует писать? Не правда ли?

– Такие стихи, как твои, нравятся друзьям не потому, что они очень хороши, но потому, что ты хороший человек – и они на тебя похожи.

Нежданов усмехнулся.

– Похоронила же ты их – да и меня кстати!

Марианна ударила его по руке и назвала злым...

Скоро потом она объявила, что она устала – и пойдет спать.

– Кстати, ты знаешь, – прибавила она, встряхнув своими короткими, но густыми кудрями, – у меня сто тридцать семь рублей, – а у тебя?

– Девяносто восемь.

– О! да мы богаты... для опростелых. Ну – до завтра!

Она ушла; но через несколько мгновений ее дверь чуть-чуть отворилась – и из-за узкой щели послышалось сперва: "Прощай!" – потом более тихо: "Прощай!" И ключ щелкнул в замке.

Нежданов опустился на диван и закрыл глаза рукою... Потом он быстро встал, подошел к двери – и постучался.

– Чего тебе? – раздалось оттуда.

– Не до завтра, Марианна... а – завтра!

– Завтра, – отозвался тихий голос.

XXIX

На другой день поутру рано Нежданов постучался опять в дверь к Марианне.

– Это я, – отвечал он на ее вопрос: кто там? – Можешь ты ко мне выйти?

– Погоди... сейчас.

Она вышла – и ахнула. В первую минуту она его не узнала. На нем был истасканный желтоватый нанковый кафтан с крошечными пуговками и высокой тальей; волосы он причесал по-русски – с прямым пробором; шею повязал синим платочком; в руке держал картуз с изломанным козырьком; на ногах у него были нечищеные выростковые сапоги.

– Господи! – воскликнула Марианна, – какой ты... некрасивый! – и тут же быстро обняла его и еще быстрей поцеловала. – Да зачем же ты так оделся? Ты смотришь каким-то плохим городским мещанином... или разносчиком ... или отставным дворовым. Отчего этот кафтан, а не поддевка или просто крестьянский армяк?

– То-то и есть, – начал Нежданов, который в своем костюме действительно смахивал на мелкого прасола из мещан – и сам это чувствовал и в душе досадовал и смущался; он до того смущался, что все потрогивал себя по груди растопыренными пальцами обеих рук, словно обчищался ... – В поддевке или в армяке меня бы сейчас узнали, по уверению Павла; а эта одежа – по его словам... словно я другой отроду и не нашивал! Что не очень лестно для моего самолюбия, замечу в скобках.

– Разве ты хочешь сейчас идти... начинать? – с живостью спросила Марианна.

– Да; я попытаюсь; хотя... по-настоящему...

– Счастливец! – перебила Марианна.

– Этот Павел какой-то удивительный, – продолжал Нежданов. – Все-то он знает, так тебя глазами насквозь и нижет; а то вдруг такое скорчит лицо, словно он ото всего в стороне и ни во что не мешается! Сам услуживает, а сам все подсмеивается. Книжки мне принес от Маркелова; он и его знает и Сергеем Михайловичем величает. А за Соломина и в огонь и в воду готов.

– И Татьяна тоже,– промолвила Марианна. – Отчего это ему люди так преданы?

Нежданов не отвечал.

– Какие книжки принес тебе Павел? – спросила Марианна.

Да... обыкновенные. "Сказка о четырех братьях"... Ну, еще там... обыкновенные, известные. Впрочем, эти лучше.

Марианна тоскливо оглянулась.

– Но что ж это Татьяна? Обещала, что придет ранехонько ...

– А вот она и я, – проговорила Татьяна, входя в комнату с узелком в руке. Она стояла за дверью и слышала восклицание Марианны.

– Успеете еще... вот невидаль!

Марианна так и бросилась ей навстречу,

– Принесли?

Татьяна ударила рукой по узелку.

– Все тут... в полном составе... Стоит только примерить ... да и ступай щеголять – народ удивлять!

– Ах, пойдемте, пойдемте, Татьяна Осиповна, милая.

Марианна увлекла ее в свою комнату.

Оставшись один, Нежданов прошелся раза два взад и вперед какой-то особенной, шмыгающей походкой (он почему -то воображал, что мещане именно так ходят), понюхал осторожно свой собственный рукав, внутренность фуражки – и поморщился; посмотрел на себя в маленькое зеркальце, прикрепленное на стене возле окна, и помотал головою: очень уж он был неказист. ("А впрочем, тем лучше", – подумал он.) Потом он достал несколько брошюр, запихнул их себе в задний карман и произнес вполголоса: "Што ш... робята... иефто... ничаво... потому шта"... "Кажется, похоже, – подумал он опять, – да и что за актерство! за меня мой наряд отвечает". И вспомнил тут Нежданов одного ссыльного немца, которому нужно было бежать через всю Россию, а он и по-русски плохо говорил; но благодаря купеческой шапке с кошачьим околышем, которую он купил себе в одном уездном городе, его всюду принимали за купца – и он благополучно пробрался за границу.

В это мгновенье вошел Соломин.

– Ага! – воскликнул он, – окопировался! Извини, брат: в этом наряде нельзя же тебе "вы" говорить.

– Да сделайте... сделай одолжение... я и то хотел тебя просить.

– Только рано уж больно; а то разве вот что: приобыкнуть желаешь. Ну, тогда – ничего. Все-таки подождать нужно: хозяин еще не уехал. Спит. – Я попозже выйду, – отвечал Нежданов, – похожу по окрестностям, пока получится какое распоряжение.

– Резон! Только вот что, брат Алексей... ведь так я говорю: Алексей?

– Алексей. Если хочешь: Ликсей, – прибавил, смеясь, Нежданов.

– Нет; зачем пересаливать. Слушай: уговор лучше денег. Книжки, я вижу, у тебя есть; раздавай их кому хочешь, – только в фабрике – ни-ни!

– Отчего же?

– Оттого, во-первых, что оно для тебя же опасно; во-вторых, я хозяину поручился, что этого здесь не будет, ведь фабрика все-таки – его; в-третьих, у нас кое-что началось – школы там и прочее... Ну – ты испортить можешь. Действуй на свой страх, как знаешь, – я не препятствую; а фабричных моих не трогай.

– Осторожность никогда не мешает... ась? – с язвительной полуусмешкой заметил Нежданов.

Соломин широко улыбнулся, по-своему.

– Именно, брат Алексей; не мешает никогда. Но кого это я вижу? Где мы?

Эти последние восклицания относились к Марианне, которая в ситцевом, пестреньком, много раз мытом платьице, с желтым платочком на плечах, с красным на голове, появилась на пороге своей комнаты. Татьяна выглядывала из-за ее спины и добродушно любовалась ею. Марианна казалась и свежей и моложе в своем простеньком наряде: он пристал ей гораздо больше, чем долгополый кафтан Нежданову.

– Василий Федотыч, пожалуйста, не смейтесь, – взмолилась Марианна – и покраснела как маков цвет.

– Ай да парочка! – воскликнула меж тем Татьяна и в ладоши ударила. Только ты, мой голубчик, паренек, не прогневись: хорош ты, хорош, а против моей молодухи – фигурой не вышел.

"И в самом деле она прелесть, – подумал Нежданов, – о! как я ее люблю!"

– И глянь-ка, – продолжала Татьяна, – колечками со мной поменялась. Мне дала свое золотое, а сама взяла мое серебряное.

– Девушки простые золотых колец не носят, – промолвила Марианна.

Татьяна вздохнула.

– Я вам его сохраню, голубушка; не бойтесь.

– Ну, сядьте, сядьте оба, – начал Соломин, который все время, наклонив несколько голову, глядел на Марианну, – в прежние времена, вы помните, люди всегда саживались, когда в путь-дорогу отправлялись. А вам обоим дорога предстоит длинная и трудная.

Марианна, все еще красная, села; сел и Нежданов; сел Соломин... села, наконец, и Татьяна на "тычке", то есть на стоявшее стоймя толстое полено. Соломин посмотрел по очереди на всех:

Отойдем да поглядим.

Как мы хорошо сидим...

промолвил он, слегка прищурясь, и вдруг захохотал, да так славно, что не только никто не обиделся, а, напротив, всем очень стало приятно.

Но Нежданов внезапно поднялся.

– Я пойду, – сказал он, – теперь же; а то это все очень любезно – только слегка на водевиль с переодеваньем смахивает. Не беспокойся, – обратился он к Соломину, – я твоих фабричных не трону. Поболтаюсь по окрестностям, вернусь и тебе, Марианна, расскажу мои похождения, если только будет что рассказывать. Дай руку на счастье!