Текст книги "Новь"
Автор книги: Иван Тургенев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)
Тургенев Иван
Новь
Иван Тургенев
НОВЬ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
"Поднимать следует новь
не поверхностно скользящей сохой,
но глубоко забирающим плугом".
Из записок хозяина – агронома
I
Весною 1868 года, часу в первом дня, в Петербурге, взбирался по черной лестнице пятиэтажного дома в Офицерской улице человек лет двадцати семи, небрежно и бедно одетый. Тяжело шлепая стоптанными калошами, медленно покачивая грузное, неуклюжее тело, человек этот достигнул наконец самого верха лестницы, остановился перед оборванной полураскрытой дверью и, не позвонив в колокольчик, а только шумно вздохнув, ввалился в небольшую темную переднюю.
– Нежданов дома? – крикнул он густым и громким голосом.
– Его нет – я здесь, войдите, – раздался в соседней комнате другой, тоже довольно грубоватый, женский голос.
– Машурина? – переспросил новоприбывший.
– Она самая и есть. А вы – Остродумов?
– Пимен Остродумов,– отвечал тот и, старательно сняв сперва калоши, а потом повесив на гвоздь ветхую шинелишку, вошел в комнату, откуда раздался женский голос.
Низкая, неопрятная, со стенами, выкрашенными мутно-зеленой краской, комната эта едва освещалась двумя запыленными окошками. Только и было в ней мебели, что железная кроватка в углу, да стол посередине, да несколько стульев, да этажерка, заваленная книгами. Возле стола сидела женщина лет тридцати, простоволосая, в черном шерстяном платье, и курила папироску. Увидев вошедшего Остродумова, она молча подала ему свою широкую красную руку. Тот так же молча пожал ее и, опустившись на стул, достал из бокового кармана полусломанную сигару. Машурина дала ему огня – он закурил, и оба, не говоря ни слова и даже не меняясь взглядами, принялись пускать струйки синеватого дыма в тусклый воздух комнаты, уже без того достаточно пропитанный им.
В обоих курильщиках было нечто общее, хотя чертами лица они не походили друг на друга. В этих неряшливых фигурах, с крупными губами, зубами, носами (Остродумов к тому же еще был ряб), сказывалось что-то честное, и стойкое, и трудолюбивое.
– Видели вы Нежданова? – спросил, наконец, Остродумов.
– Видела; он сейчас придет. Книги в библиотеку понес.
Остродумов сплюнул в сторону.
– Что это он все бегать стал? Никак его не поймаешь.
Машурина достала другую папиросу.
– Скучает,– промолвила она, тщательно ее разжигая.
– Скучает! – повторил с укоризной Остродумов. – Вот баловство! Подумаешь, занятий у нас с ним нету. Тут дай бог все дела обломать как следует – а он скучает!
– Письмо из Москвы пришло? – спросила Машурина погодя немного.
– Пришло... третьего дня.
– Вы читали?
Остродумов только головой качнул.
– Ну... и что же?
– Что? Скоро ехать надо будет. Машурина вынула папиросу изо рта.
– Это отчего же? Там, слышно, идет все хорошо.
– Идет своим порядком. Только человек один подвернулся ненадежный. Так вот... сместить его надо; а не то и вовсе устранить. Да и другие есть дела. Вас тоже зовут.
– В письме?
– Да, в письме.
Машурина встряхнула своими тяжелыми волосами. Небрежно скрученные сзади в небольшую косу, они спереди падали ей на лоб и на брови.
– Ну, что ж! – промолвила она, – коли выйдет распоряжение – рассуждать тут нечего!
– Известно, нечего. Только без денег никак нельзя; а где их взять, самые эти деньги?
Машурина задумалась.
– Нежданов должен достать, – проговорила она вполголоса, словно про себя.
– Я за этим самым и пришел, – заметил Остродумов.
– Письмо с вами? – спросила вдруг Машурина.
– Со мной. Хотите прочесть?
– Дайте... или нет, не нужно. Вместе прочтем... после.
– Верно говорю, – пробурчал Остродумов, – не сомневайтесь.
– Да я и не сомневаюсь.
И оба затихли опять, и только струйки дыма по-прежнему бежали из их безмолвных уст и поднимались, слабо змеясь, над их волосистыми головами.
В передней раздался стук калош.
– Вот он! – шепнула Машурина.
Дверь слегка приотворилась, и в отверстие просунулась голова – но только не голова Нежданова.
То была круглая головка с черными, жесткими волосами, с широким морщинистым лбом, с карими, очень живыми глазками под густыми бровями, с утиным, кверху вздернутым носом и маленьким розовым, забавно сложенным ртом. Головка эта осмотрелась, закивала, засмеялась – причем выказала множество крошечных белых зубков – и вошла в комнату вместе со своим тщедушным туловищем, короткими ручками и немного кривыми, немного хромыми ножками. И Машурина и Остродумов, как только увидали эту головку, оба выразили на лицах своих нечто вроде снисходительного презрения, точно каждый из них внутренно произнес: "А! этот!" и не проронили ни единого слова, даже не пошевельнулись. Впрочем, оказанный ему прием не только не смутил новопоявившегося гостя, но, кажется, доставил ему некоторое удовлетворение.
– Что сие означает? – произнес он пискливым голоском. – Дуэт? Отчего же не трио? И где же главный тенор?
– Вы о Нежданове любопытствуете, господин Паклин? – проговорил с серьезным видом Остродумов.
– Точно так, господин Остродумов: о нем.
– Он, вероятно, скоро прибудет, господин Паклин.
– Это очень приятно слышать, господин Остродумов.
Хроменький человек обратился к Машуриной. Она сидела насупившись и продолжала, не спеша, попыхивать из папироски.
– Как вы поживаете, любезнейшая... любезнейшая. Ведь вот как это досадно! Всегда я забываю, как вас по имени и по отчеству!
Машурина пожала плечами.
– И совсем это не нужно знать! Вам моя фамилия известна. Чего же больше! И что за вопрос: как вы поживаете? Разве вы не видите, что я живу?
– Совершенно, совершенно справедливо! – воскликнул Паклин, раздувая ноздри и подергивая бровями, – не были бы вы живы – ваш покорный слуга не имел бы удовольствия вас здесь видеть и беседовать с вами! Припишите мой вопрос застарелой дурной привычке. Вот и насчет имени и отчества... Знаете: как-то неловко говорить прямо: Машурина! Мне, правда, известно, что вы и под письмами вашими иначе не подписываетесь, как Бонапарт! – то бишь: Машурина! Но все-таки в разговоре ...
– Да кто вас просит со мной разговаривать?
Паклин засмеялся нервически, как бы захлебываясь.
– Ну, полноте, милая, голубушка, дайте вашу руку, не сердитесь, ведь я знаю: вы предобрая – и я тоже добрый... Ну?..
Паклин протянул руку... Машурина посмотрела на него мрачно – однако подала ему свою.
– Если вам непременно нужно знать мое имя, – промолвила она все с тем же мрачным видом, – извольте: меня зовут Феклой.
– А меня – Пименом, – прибавил басом Остродумов.
– Ах, это очень... очень поучительно! Но в таком случае скажите мне, о Фекла! и вы, о Пимен! скажите мне, отчего вы оба так недружелюбно, так постоянно недружелюбно относитесь ко мне, между тем как я...
– Машурина находит,– перебил Остродумов,– и неона одна это находит, что, так как вы на все предметы смотрите с их смешной стороны, то и положиться на вас нельзя.
Паклин круто повернулся на каблуках.
– Вот она, вот постоянная ошибка людей, которые обо мне судят, почтеннейший Пимен! Во-первых, я не всегда смеюсь, а во-вторых – это ничему не мешает и положиться на меня можно, что и доказывается лестным доверием, которым я не раз пользовался в ваших же рядах! Я честный человек, почтеннейший Пимен!
Остродумов промычал что-то сквозь зубы, а Паклин покачал головою и повторил уже без всякой улыбки:
– Нет! я не всегда смеюсь! Я вовсе не веселый человек! Вы посмотрите-ка на меня!
Остродумов посмотрел на него. Действительно, когда Паклин не смеялся, когда он молчал, лицо его принимало выражение почти унылое, почти запуганное; оно становилось забавным и даже злым, как только он раскрывал рот. Остродумов, однако, ничего не сказал.
Паклин снова обратился к Машуриной:
– Ну, а учение как подвигается? Делаете вы успехи в вашем истинно человеколюбивом искусстве? Чай, штука трудная – помогать неопытному гражданину при его первом вступлении на свет божий?
– Ничего, труда нет, коли он немного больше вас ростом, – ответила Машурина, только что сдавшая экзамен на повивальную бабушку, и самодовольно ухмыльнулась.
Года полтора тому назад она, бросив свою родную, дворянскую, небогатую семью в южной России, прибыла в Петербург с шестью целковыми в кармане; поступила в родовспомогательное заведение и безустанным трудом добилась желанного аттестата. Она была девица... и очень целомудренная девица. Дело не удивительное! – скажет иной скептик, вспомнив то, что было сказано об ее наружности. Дело удивительное и редкое! – позволим себе сказать мы.
Услышав ее отповедь, Паклин снова рассмеялся.
– Вы молодец, моя милая! – воскликнул он. – Славно меня отбрили! Поделом мне! Зачем я таким карликом остался! Однако где же это пропадает наш хозяин?
Паклин не без умысла переменил предмет разговора. Он никак не мог помириться с крохотным своим ростом, со всей своей невзрачной фигуркой. Это было ему тем чувствительнее, что он страстно любил женщин. Чего бы он не дал, чтоб нравиться им! Сознание своей мизерной наружности гораздо больнее грызло его, чем его низменное происхождение, чем незавидное положение его в обществе. Отец Паклина был простой мещанин, дослужившийся всякими неправдами до чина титулярного советника, ходок по тяжебным делам, аферист. Он управлял имениями, домами и зашиб-таки копейку; но сильно пил под конец жизни и ничего не оставил после своей смерти. Молодой Паклин (звали его: Сила... Сила Самсоныч, что он также считал насмешкой над собою) воспитывался в коммерческом училище, где отлично выучился немецкому языку.
После различных, довольно тяжелых передряг он попал наконец в частную контору на 1500 рублей серебром годового содержания. Этими деньгами он кормил себя, больную тетку да горбатую сестру. Во время нашего рассказа ему только что пошел двадцать восьмой год. Паклин знался со множеством студентов, молодых людей, которым он нравился своей цинической бойкостью, веселой желчью самоуверенной речи, односторонней, но несомненной начитанностью, без педантизма. Лишь изредка ему доставалось от них. Раз он как-то опоздал на политическую сходку... Войдя, он тотчас начал торопливо извиняться... "Трусоват был Паклин бедный", – запел кто-то в углу – и все расхохотались. Паклин наконец засмеялся сам, хоть и скребло у него на сердце. "Правду сказал, мошенник!" – подумал он про себя. С Неждановым он познакомился в греческой кухмистерской, куда ходил обедать и где выражал подчас весьма свободные и резкие мнения. Он уверял, что главной причиной его демократического настроения была скверная греческая кухня, которая раздражала его печень.
– Да... именно... где пропадает наш хозяин? – повторил Паклин. – Я замечаю: он с некоторых пор словно не в духе. Уж не влюблен ли он, боже сохрани!
Машурина нахмурилась.
– Он пошел в библиотеку за книгами, а влюбляться ему некогда и не в кого.
"А в вас?" – чуть было не сорвалось с губ у Паклина.
– Я потому желаю его видеть, – промолвил он громко, – что мне нужно переговорить с ним по одному важному делу.
– По какому это делу? – вмешался Остродумов. – По нашему?
– А, может быть, и по вашему... то есть по нашему, общему.
Остродумов хмыкнул. В душе он усомнился, но тут же подумал: "А черт его знает! Вишь, он какой пролаз!"
– Да вот он идет наконец, – проговорила вдруг Машурина – и в ее маленьких, некрасивых глазах, устремленных на дверь передней, промелькнуло что-то теплое и нежное, какое-то светлое, глубокое, внутреннее пятнышко...
Дверь отворилась – и на этот раз, с картузом на голове, со связкой книг под мышкой, вошел молодой человек лет двадцати трех, сам Нежданов.
II
При виде гостей, находившихся в его комнате, он остановился на пороге двери, обвел их всех глазами, сбросил картуз, уронил книги прямо на пол – и, молча добравшись до кровати, прикорнул на ее крае. Его красивое белое лицо, казавшееся еще белее от темно-красного цвета волнистых рыжих волос, выражало неудовольствие и досаду.
Машурина слегка отвернулась и закусила губу; Остродумов проворчал:
– Наконец-то!
Паклин первый приблизился к Нежданову.
– Что с тобой, Алексей Дмитриевич, российский Гамлет? Огорчил кто тебя? Или так – без причины – взгрустнулось?
– Перестань, пожалуйста, российский Мефистофель, – отвечал раздраженно Нежданов. – Мне не до того, чтобы препираться с тобою плоскими остротами.
Паклин засмеялся.
– Ты неточно выражаешься: коли остро, так не плоско, коли плоско, так не остро.
– Ну, хорошо, хорошо... Ты, известно, умница.
– А ты в нервозном состоянии,– произнес с расстановкою Паклин.– Али в самом деле что случилось?
– Ничего не случилось особенного; а случилось то, что нельзя носа на улицу высунуть в этом гадком городе, в Петербурге, чтоб не наткнуться на какую-нибудь пошлость, глупость, на безобразную несправедливость, на чепуху! Жить здесь больше невозможно.
– То-то ты в газетах публиковал, что ищешь кондиции и согласен на отъезд,проворчал опять Остродумов.
– И, конечно, с величайшим удовольствием уеду отсюда! Лишь бы нашелся дурак – место предложил!
– Сперва надо здесь свою обязанность исполнить,– значительно проговорила Машурина, не переставая глядеть в сторону.
– То есть? – спросил Нежданов, круто обернувшись к ней. Машурина стиснула губы.
– Вам Остродумов скажет.
Нежданов обернулся к Остродумову. Но тот только крякнул и откашлялся: погоди, мол.
– Нет, не шутя, в самом деле, – вмешался Паклин, – ты узнал что-нибудь, неприятность какую?
Нежданов подскочил на постели, словно его что подбросило.
– Какая тебе еще неприятность нужна? – закричал он внезапно зазвеневшим голосом. – Пол– России с голода помирает, "Московские ведомости" торжествуют, классицизм хотят ввести, студенческие кассы запрещаются, везде шпионство, притеснения, доносы, ложь и фальшь – шагу нам ступить некуда... а ему все мало, он ждет еще новой неприятности, он думает, что я шучу... Басанова арестовали, – прибавил он, несколько понизив тон, – мне в библиотеке сказывали.
Остродумов и Машурина оба разом приподняли головы.
– Любезный друг, Алексей Дмитриевич, – начал Паклин, – ты взволнован дело понятное... Да разве ты забыл, в какое время и в какой стране мы живем? Ведь у нас утопающий сам должен сочинить ту соломинку, за которую ему приходится ухватиться! Где уж тут миндальничать?! Надо, брат, черту в глаза уметь смотреть, а не раздражаться по-ребячьи...
– Ах, пожалуйста, пожалуйста! – перебил тоскливо Нежданов и даже сморщился, словно от боли. – Ты, известное дело, энергический мужчина – ты ничего и никого не боишься...
– Я-то никого не боюсь?! – начал было Паклин.
– Кто только мог выдать Басанова? – продолжал Нежданов, – не понимаю!
– А известное дело – приятель. Они на это молодцы, приятели-то. С ними держи ухо востро! Был у меня, например, приятель – и, казалось, хороший человек: так обо мне заботился, о моей репутации! Бывало, смотришь: идет ко мне... "Представьте, кричит, какую об вас глупую клевету распустили: уверяют, что вы вашего родного дядюшку отравили, что вас ввели в один дом, а вы сейчас к хозяйке сели спиной – и так весь вечер и просидели! И уж плакала она, плакала от обиды! Ведь этакая чепуха! этакая нелепица! Какие дураки могут этому поверить!" – И что же? Год спустя рассорился я с этим самым приятелем ... И пишет он мне в своем прощальном письме: "Вы, который уморили своего дядю! Вы, который не устыдились оскорбить почтенную даму, севши к ней спиной!.." – и т. д. и т. д. – Вот каковы приятели!
Остродумов переглянулся с Машуриной.
– Алексей Дмитриевич! – брякнул он своим тяжелым басом, – он явно желал прекратить возникавшее бесполезное словоизвержение, – от Василия Николаевича письмо из Москвы пришло.
Нежданов слегка дрогнул и потупился.
– Что он пишет? – спросил он наконец.
– Да вот... нам вот с ней...– Остродумов указал бровями на Машурину,ехать надо.
– Как? и ее зовут?
– Зовут и ее.
– За чем же дело стало?
– Да известно за чем... за деньгами
Нежданов поднялся с кровати и подошел к окну.
– Много нужно?
– Пятьдесят рублей... Меньше нельзя.
Нежданов помолчал.
– У меня теперь их нет, – прошептал он наконец, постукивая пальцами по стеклу, – но... я могу достать. Я достану.Письмо у тебя?
– Письмо-то? Оно... то есть... конечно...
– Да что вы все от меня хоронитесь? – воскликнул Паклин. – Неужто я не заслужил вашего доверия? Если бы я даже не вполне сочувствовал... тому, что вы предпринимаете, – неужто же вы полагаете, что я в состоянии изменить или разболтать?
– Без умысла... пожалуй! – пробасил Остродумов.
– Ни с умыслом, ни без умысла! Вот госпожа Машурина глядит на меня и улыбается... а я скажу...
– Я нисколько не улыбаюсь, – окрысилась Машурина.
– А я скажу, – продолжал Паклин, – что у вас, господа, чутья нет; что вы не умеете различить, кто ваши настоящие друзья! Человек смеется – вы и думаете: он несерьезный ...
– А то небось нет? – вторично окрысилась Машурина.
– Вы вот, например, – подхватил с новой силой Паклин, на этот раз даже не возражая Машуриной, – вы нуждаетесь в деньгах... а у Нежданова их теперь нет... Так я могу дать.
Нежданов быстро отвернулся от окна.
– Нет... нет... это к чему же? Я достану... Я возьму часть пенсии вперед... Помнится, они остались мне должны. А вот что, Острадумов: покажи-ка письмо.
Остродумов остался сперва некоторое время неподвижным, потом осмотрелся кругом, потом встал, нагнулся всем телом и, засучив панталоны, вытащил из-за голенища сапога тщательно сложенный клочок синей бумаги; вытащив этот клочок, неизвестно зачем подул на него и подал Нежданову.
Тот взял бумажку, развернул ее, прочел внимательно и передал Машуриной. Та сперва встала со стула, потом тоже прочла и возвратила бумажку Нежданову, хотя Паклин протягивал за нею руку.
Нежданов пожал плечом и передал таинственное письмо Паклину. Паклин в свою очередь пробежал глазами бумажку и, многозначительно сжав губы, торжественно и тихо положил ее на стол. Тогда Остродумов взял ее, зажег большую спичку, распространившую сильный запах серы, и сперва высоко поднял бумажку над головою, как бы показывая ее всем присутствовавшим, сжег ее дотла на спичке, не щадя своих пальцев, и бросил пепел в печку. Никто не произнес слова, никто даже не пошевелился в течение этой операции. Глаза у всех были опущены. Остродумов имел вид сосредоточенный и дельный, лицо Нежданова казалось злым, в Паклине проявилось напряжение; Машурина – священнодействовала.
Так прошло минуты две... Потом всем стало немного неловко. Паклин первый почувствовал необходимость нарушить безмолвие.
– Так что же? – начал он. – Принимается моя жертва на алтарь отечества или нет? Позволяется мне поднести если не все пятьдесят, то хоть двадцать пять или тридцать рублей на общее дело?
Нежданов вдруг вспыхнул весь. Казалось, в нем накипела досада... Торжественное сжигание письма ее не уменьшило – она ждала только предлога, чтобы вырваться наружу.
– Я уже сказал тебе, что это не нужно, не нужно... не нужно! Я этого не допущу и не приму. Я достану деньги, я сейчас же их достану. Я не нуждаюсь ни в чьей помощи !
– Ну, брат, – промолвил Паклин, – я вижу: ты хоть и революционер, а не демократ!
– Скажи прямо, что я аристократ!
– Да ты и точно аристократ... до некоторой степени.
Нежданов принужденно засмеялся.
– То есть ты хочешь намекнуть на то, что я незаконный сын. Напрасно трудишься, любезный... Я и без тебя этого не забываю.
Паклин всплеснул руками.
– Алеша, помилуй, что с тобою! Как можно так понимать мои слова! Я не узнаю тебя сегодня. – Нежданов сделал нетерпеливое движение головой и плечами. – Арест Басанова тебя расстроил, но ведь он сам так неосторожно вел себя...
– Он не скрывал своих убеждений, – сумрачно вмешалась Машурина, – не нам его осуждать!
– Да; только ему следовало бы тоже подумать о других, которых он теперь скомпрометировать может.
– Почему вы так о нем полагаете?..– загудел в свою очередь Остродумов. Басанов человек с характером твердым; он никого не выдаст. А что до осторожности... знаете что? Не всякому дано быть осторожным, господин Паклин!
Паклин обиделся и хотел было возразить, но Нежданов остановил его.
– Господа! – воскликнул он, – сделайте одолжение, бросимте на время политику!
Наступило молчание.
– Я сегодня встретил Скоропихина, – заговорил наконец Паклин, – нашего всероссийского критика, и эстетика, и энтузиаста. Что за несносное создание! Вечно закипает и шипит, ни дать ни взять бутылка дрянных кислых щей... Половой на бегу заткнул ее пальцем вместо пробки, в горлышке застрял пухлый изюм – она все брызжет и свистит, а как вылетит из нее вся пена – на дне остается всего несколько капель прескверной жидкости, которая не только не утоляет ничьей жажды, но причиняет одну лишь резь... Превредный для молодых людей индивидуй!
Сравнение, употребленное Паклиным, хотя верное и меткое, не вызвало улыбки ни на чьем лице. Один Остродумов заметил, что о молодых людях, которые способны интересоваться эстетикой, жалеть нечего, даже если Скоропихин и собьет их с толку.
– Но помилуйте, постойте, – воскликнул с жаром Паклин, – он тем более горячился, чем менее встречал себе сочувствия, – тут вопрос, положим, не политический, но все-таки важный. Послушать Скоропихина, всякое старое художественное произведение уж по тому самому не годится никуда, что оно старо... Да в таком случае художество, искусство вообще – не что иное, как мода, и говорить серьезно о нем не стоит! Если в нем нет ничего незыблемого, вечного – так черт с ним! В науке, в математике, например: не считаете же вы Эйлера, Лапласа, Гаусса за отживших пошляков? Вы готовы признать их авторитет, а Рафаэль или Моцарт – дураки? И ваша гордость возмущается против их авторитета? Законы искусства труднее уловить, чем законы науки... согласен; но они существуют – и кто их не видит, тот слепец; добровольный или недобровольный – все равно!
Паклин умолк... и никто ничего не промолвил, точно все в рот воды набрали – точно всем было немножко совестно за него. Один Остродумов проворчал:
– И все-таки я тех молодых людей, которых сбивает Скоропихин, нисколько не жалею.
"А ну вас с богом! – подумал Паклин. – Уйду!"
Он пришел было к Нежданову с тем, чтобы сообщить ему свои соображения насчет доставки "Полярной звезды" из-за границы ("Колокол" уже не существовал), но разговор принял такой оборот, что лучше было и не поднимать этого вопроса. Паклин уже взялся за шапку, как вдруг, без всякого предварительного шума и стука, в передней раздался удивительно приятный, мужественный и сочный баритон, от самого звука которого веяло чем-то необыкновенно благородным, благовоспитанным и даже благоуханным.
– Господин Нежданов дома?
Все переглянулись в изумлении.
– Дома господин Нежданов? – повторил баритон.
– Дома, – отвечал наконец Нежданов.
Дверь отворилась скромно и плавно, и, медленно снимая вылощенную шляпу с благообразной, коротко остриженной головы, в комнату вошел мужчина лет под сорок, высокого росту, стройный и величавый. Одетый в прекраснейшее драповое пальто с превосходнейшим бобровым воротником, хотя апрель месяц уже близился к концу, он поразил всех – Нежданова, Паклина, даже Машурину... даже Остродумова! – изящной самоуверенностью осанки и ласковым спокойствием привета. Все невольно поднялись при его появлении.
III
Изящный мужчина подошел к Нежданову и, благосклонно осклабясь, проговорил:
– Я уже имел удовольствие встретиться и даже беседовать с вами, господин Нежданов, третьего дня, если изволите припомнить, – в театре. (Посетитель остановился, как бы выжидая; Нежданов слегка кивнул головою и покраснел.) Да!.. а сегодня я явился к вам вследствие объявления, помещенного вами в газетах... Я бы желал переговорить с вами, если только не стесню господ присутствующих (посетитель поклонился Машуриной и повел рукой, облеченной в сероватую шведскую перчатку, в направлении Паклина и Остродумова) и не помешаю им...
– Нет... отчего же... – отвечал не без некоторого труда Нежданов. Эти господа позволят... Не угодно ли вам присесть?
Посетитель приятно перегнул стан и, любезно взявшись за спинку стула, приблизил его к себе, но не сел, – так как все в комнате стояли, – а только повел кругом своими светлыми, хотя и полузакрытыми глазами.
– Прощайте, Алексей Дмитрич,– проговорила вдруг Машурина, – я зайду после.
– И я, – прибавил Остродумов. – Я тоже... после. Минуя посетителя и как бы в пику ему, Машурина взяла руку Нежданова, сильно тряхнула ее и пошла вон, никому не поклонившись. Остродумов отправился вслед за нею, без нужды стуча сапогами и даже фыркнув раза два: "Вот, мол, тебе, бобровый воротник!" Посетитель проводил их обоих учтивым, слегка любопытным взором. Он устремил его потом на Паклина, как бы ожидая, что и тот последует примеру двух удалившихся людей; но Паклин, на лице которого с самого появления незнакомца засветилась особенная сдержанная улыбка, отошел в сторону и приютился в уголку. Тогда посетитель опустился на стул. Нежданов сел тоже.
– Моя фамилия – Сипягин, может быть, слыхали, – с горделивой скромностью начал посетитель.
Но прежде следует рассказать, каким образом Нежданов встретился с ним в театре.
По случаю приезда Садовского из Москвы давали пьесу Островского "Не в свои сани не садись". Роль Русакова была, как известно, одной из любимых ролей знаменитого актера. Перед обедом Нежданов зашел в кассу, где застал довольно много народу. Он собирался взять билет в партер; но в ту минуту как он подходил к отверстию кассы, стоявший за ним офицер закричал кассиру, протягивая через голову Нежданова три рублевых ассигнации: "Им (то есть Нежданову), вероятно, придется получать сдачу, а мне не надо; так вы дайте мне, пожалуйста, поскорей билет в первом ряду... мне к спеху!" – "Извините, господин офицер, – промолвил резким голосом Нежданов, – я сам желаю взять билет в первом ряду", – и тут же бросил в окошко три рубля – весь свой наличный капитал. Кассир выдал ему билет – и вечером Нежданов очутился в аристократическом отделении Александринского театра.
Он был плохо одет, – без перчаток, в нечищеных сапогах, чувствовал себя смущенным и досадовал на, себя за самое это чувство. Возле него, с правой стороны, – сидел усеянный звездами генерал; с левой – тот самый изящный мужчина, тайный советник Сипягин, появление которого два дня спустя так взволновало Машурину и Остродумова. Генерал изредка взглядывал на Нежданова, как на нечто неприличное, неожиданное и даже оскорбительное; Сипягин, напротив, бросал на него хотя косвенные, но не враждебные взоры. Все лица, окружавшие Нежданова, казались, во-первых, более особами, нежели лицами; во-вторых они все очень хорошо знали друг друга и менялись короткими разговорами, словами или даже простыми восклицаниями и приветами – иные опять-таки через голову Нежданова; а он сидел неподвижно и неловко в своем широком, покойном кресле, точно пария какой. Горько, и стыдно, и скверно было у него на душе; мало наслаждался он комедией Островского и игрою Садовского. И вдруг – о, чудо! – во время одного антракта сосед его с левой стороны – не звездоносный генерал, а другой, без всякого знака отличия на груди, заговорил с ним учтиво и мягко, с какой-то заискивавшей снисходительностью. Он заговорил о пьесе Островского, желая узнать от Нежданова как от "одного из представителей молодого поколения", какое было его мнение о ней? Изумленный, чуть не испуганный, Нежданов отвечал сперва отрывисто и односложно... даже сердце у него застучало; но потом ему стало досадно на себя: с чего это он волнуется? Не такой же ли он человек, как все? И он пустился излагать свое мнение, не стесняясь, без утайки, под конец даже так громко и с таким увлечением, что явно обеспокоивал соседа-звездоносца.
Нежданов был горячим поклонником Островского; но при всем уважении к таланту, выказанному автором в комедии "Не в свои сани не садись", не мог одобрить в ней явное желание унизить цивилизацию в карикатурном лице Вихорева. Учтивый сосед слушал его с большим вниманием, с участием – и в следующий антракт заговорил с ним опять, но уже не о комедии Островского, а вообще о разных житейских, научных и даже политических предметах. Он, очевидно, интересовался своим молодым и красноречивым собеседником. Нежданов по-прежнему не только не стеснялся, но даже несколько наддавал, как говорится, пару. "Коли, мол, любопытствуешь – так на же вот!" В соседе-генерале он возбуждал уже не простое беспокойство, а негодование и подозрительность. По окончании пьесы Сипягин весьма благосклонно распростился с Неждановым – но не пожелал узнать его фамилию и сам не назвал себя. Дожидаясь кареты на лестнице, он столкнулся с хорошим своим приятелем, флигель-адъютантом князем Г.
– Я смотрел на тебя из ложи, – сказал ему князь, посмеиваясь сквозь раздушенные усы, – знаешь ли ты, с кем ты это беседовал?
– Нет, не знаю; ты?
– Неглупый небось малый, а?
– Очень неглупый; кто он такой?
– Тут князь наклонился ему на ухо и шепнул по-французски: – Мой брат. Да; он мой брат. Побочный сын моего отца... зовут его Неждановым. Я тебе когда-нибудь расскажу ... Отец никак этого не ожидал – оттого он и Неждановым его прозвал. Однако устроил его судьбу... il lui a fait un sort... Мы выдаем ему пенсию. Малый с головой... получил, опять-таки по милости отца, хорошее воспитание. Только совсем с толку сбился, республиканец какой-то... Мы его не принимаем... Il est impossible! Однако прощай; мою карету кричат.
– Князь удалился, а на следующий день Сипягин прочел в "Полицейских ведомостях" объявление, помещенное Неждановым, и поехал к нему...
– Моя фамилия – Сипягин, – говорил он Нежданову, сидя перед ним на соломенном стуле и озаряя его своим внушительным взглядом,– я узнал из газет, что вы желаете ехать на кондицию, и я пришел к вам с следующим предложением. Я женат; у меня один сын – девяти лет; мальчик, скажу прямо, очень даровитый. Большую часть лета и осени мы проводим в деревне, в С...ой губернии, в пяти верстах от губернского города. Так вот: не угодно ли вам будет ехать туда с нами на время вакации, учить моего сына российскому языку и истории – тем предметам, о которых вы упоминаете в вашем объявлении? Смею думать, что вы останетесь довольны мною, моим семейством и самым местоположением усадьбы. Прекрасный сад, река, воздух хороший, поместительный дом... Согласны вы? В таком случае остается только узнать ваши условия, хотя я не полагаю, прибавил Сипягин с легкой ужимкой, – чтобы на этот счет могли возникнуть у нас с вами какие-либо затруднения.
Во все время, пока Сипягин говорил, Нежданов неотступно глядел на него, на его небольшую, несколько назад закинутую головку, на его узкий и низкий, но умный лоб, тонкий римский нос, приятные глаза, правильные губы, с которых так и лилась умильная речь, на его длинные, на английский манер, висячие бакены глядел и недоумевал. "Что это такое? – думал он. – Зачем этот человек словно заискивает во мне? Этот аристократ – и я?! Как мы сошлись? И что его привело ко мне?" [лдн-книги1]
