Текст книги "Новь"

Автор книги: Иван Тургенев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

– Чайку бы сперва, – заметила Татьяна.

– Нет, что за чайничанье! Если нужно – я в трактир зайду или просто в кабак.

Татьяна качнула головой.

– У нас теперь по большим-то по дорогам трактиров этих развелось, что блох в овечьей шубе. Села все пространные, вот хоть бы Балмасово...

– Прощайте, до свиданья... счастливо оставаться! – поправил себя Нежданов, входя в свою мещанскую роль.

Но не успел он приблизиться к двери, как из коридора перед самым его носом вынырнул Павел и, вручая ему высокий, тонкий посох с вырезанной в виде винта, во всю его длину, полосой коры, промолвил:

– Извольте получить, Алексей Дмитрич, – подпирайтесь на ходу, и чем вы эту самую палочку дальше от себя отставлять будете, тем приятнее будет.

Нежданов взял посох молча и удалился; за ним и Павел. Татьяна хотела было уйти также; Марианна приподнялась и остановила ее.

– Погодите, Татьяна Осиповна; мне вы нужны.

– А я сейчас вернусь, да с самоваром. Ваш товарищ ушел без чаю; вишь – уж очень ему приспичило... А вам-то с чего себя казнить? Дальше – виднее будет.

Татьяна вышла, Соломин тоже встал. Марианна стояла к нему спиной; и когда она наконец обернулась к нему, – так как он очень долго не промолвил ни единого слова, – то увидена на его лице, в его глазах, на нее устремленных, выражение, какого она прежде у него не замечала: выражение вопросительное, беспокойное, почти любопытствующее. Она смутилась и опять покраснела. А Соломину словно стало совестно того, что она уловила на его лице, и он заговорил громче обыкновенного:

– Так так-то, Марианна... Вот вы и начали.

– Какое начала, Василий Федотыч! Что это за начало? Мне что-то вдруг очень неловко становится. Алексей правду сказал: мы точно какую-то комедию играем.

Соломин сел опять на стул.

– Да позвольте, Марианна...Как же вы себе это представляете: начать? Не баррикады же строить со знаменем наверху – да: ура! за республику! Это же и не женское дело. А вот вы сегодня какую-нибудь Лукерью чему-нибудь доброму научите; и трудно вам это будет, потому что не легко понимает Лукерья и вас чуждается, да еще воображает, что ей совсем не нужно то, чему вы ее учить собираетесь; а недели через две или три вы с другой Лукерьей помучитесь; а пока – ребеночка вы помоете или азбуку ему покажете, или больному лекарство дадите... вот вам и начало.

– Да ведь это сестры милосердия делают, Василий Федотыч! Для чего ж мне тогда...все это? – Марианна указала на себя и вокруг себя неопределенным движением рукм. – Я о другом мечтала.

– Вам хотелось собой пожертвовать?

Глаза у Марианны заблистали.

– Да...да...да!

– А Нежданов?

Марианна пожала плечом.

– Нежданов! Мы пойдем вместе...или я пойду одна.

Соломин пристально посмотрел на Марианну.

– Знаете что, Марианна...Вы извините неприличность выражения...но, по-моему, шелудивому мальчику волосы расчесать – жертва, и большая жертва, на которую не многие способны.

– Да я и от этого не отказываюсь, Василий Федотыч.

– Я знаю, что не отказываетесь! Да, вы на это способны. И вы будете – пока – делать это; а потом, пожалуй, – и другое.

– Но для этого надо поучиться у Татьяны!

– И прекрасно...учитесь. Вы будете чумичкой горшки мыть, щипать кур...А там, кто знает, может быть, спасете отечество!

– Вы смеетесь надо мною, Василий Федотыч.

Соломин медленно потряс головою.

– О моя милая Марианна, поверьте: не смеюсь я над вами, и в моих словах простая правда. Вы уже теперь, все вы, русские женщины, дельнее и выше нас, мужчин.

Марианна подняла опустившиеся глаза.

– Я бы хотела оправдать ваши ожидания, Соломин... а там – хоть умереть!

Соломин встал.

– Нет, живите... живите! Это главное. Кстати, не хотите ли вы узнать, что происходит теперь в вашем доме по поводу вашего бегства? Не принимают ли мер каких? Стоит только слово шепнуть Павлу – все разведает мигом.

Марианна изумилась.

– Какой он у вас необыкновенный человек!

– Да... довольно удивительный. Вот когда вас нужно будет браком сочетать с Алексеем – он тоже это устроит с Зосимой... Помните, я вам говорил, есть такой поп... Да ведь пока еще не нужно? Нет?

– Нет.

– А нет – так нет. – Соломин подошел к двери, разделявшей обе комнатки Нежданова и Марианны, – и нагнулся к замку.

– Что вы там смотрите? – спросила Марианна.

– А запирает ли ключ?

– Запирает, – шепнула Марианна.

Соломин обернулся к ней. Она не поднимала глаз.

– Так не нужно разведывать, какие намерения Сипягиных ? – весело промолвил он, – не нужно?

Соломин хотел удалиться.

– Василий Федотыч...

– Что прикажете?

– Скажите, пожалуйста, отчего вы, всегда такой молчаливый, так разговорчивы со мной? Вы не поверите, как это меня радует.

– Отчего? – Соломин взял обе ее маленькие, мягкие руки в свои большие, жесткие. – Отчего? Ну, да, должно быть, оттого, что я вас очень люблю. Прощайте.

Он вышел... Марианна постояла, поглядела ему вслед, подумала – и отправилась к Татьяне, которая еще не успела принести ей самовар и у которой она, правда, напилась чаю, но также мыла чумичкой горшки, и кур щипала, и даже расчесала какому-то мальчику его вихрястую голову.

К обеденному времени она вернулась на свою квартирку ... Ей не пришлось долго дожидаться Нежданова.

Он возвратился усталый, запыленный – и так и упал на диван. Она тотчас подсела к нему.

– Ну что? Ну что? Рассказывай!

– Ты помнишь эти два стиха, – отвечал он ей слабым голосом:

Все это было бы смешно.

Когда бы не было так грустно...

– Помнишь?

– Конечно, помню.

– Ну вот эти самые стихи отлично применяются к моему первому выходу. Но нет! Решительно, смешного в нем было больше. Во-первых, я убедился, что ничего нет легче, как разыгрывать роль: никто и не думал подозревать меня. Только вот чего я не сообразил: надо сочинить наперед какую-нибудь историю... а то спрашивают: откуда? почему? – а у тебя ничего не готово. Впрочем, и это почти не нужно. Предложи только шкалик водки в кабаке – и ври что угодно.

– И ты... врал? – спросила Марианна.

– Врал... как умел. Во-вторых, все, решительно все люди, с которыми я разговаривал, – недовольны; и никому не хочется даже знать, как пособить этому недовольству! Но в пропаганде я оказался – швах; две брошюрки просто тайком оставил в горницах, одну засунул в телегу... Что из них выйдет – ты един, господи, веси! Четырем человекам предлагал брошюры.

Один спросил: божественная ли это книга? – и не взял; другой сказал, что не знает грамоте, – и взял для детей, потому на обложке есть рисунок; третий сперва все мне поддакивал – "тэ-ак, тэ-ак...", потом вдруг выругал меня самым неожиданным образом и тоже не взял; четвертый, наконец, взял – и много благодарил меня; но, кажется, ни бельмеса не понял изо всего того, что я ему говорил. Кроме того, одна собака укусила мне ногу; одна баба с порога своей избы погрозилась мне ухватом, прибавив: "У! постылый! Шалопуты вы московские! Погибели на вас нетути!" Да еще один солдат бессрочный все мне вслед кричал: "Погоди, постой! мы тебя, брат, распатроним!" – А на мои же деньги напился!

– А еще что?

– Еще что? Я натер себе мозоль: один сапог ужасно велик. А теперь я голоден, и голова трещит от водки.

– Да разве ты много пил?

– Нет, немного – для примера; но был в пяти кабаках. Только я совсем этой мерзости – водки – не переношу. И как это наш народ ее пьет – непостижимо! Если нужно пить водку, чтобы опроститься – слуга покорный!

– И так-таки никто тебя не заподозрил?

– Никто. Один целовальник, толстый такой, бледный человек с белыми глазами, был единственный человек, взглянувший на меня подозрительно. Я слышал, как он говорил своей жене: "Ты наблюдай этого рыжего... косого. (А я и не знал до тех пор, что я кос.) Это жулик. Вишь ты, как пьет вальяжно!" – Что в подобном случае значит "вальяжно" – я не понял; но едва ли это похвала. Вроде гоголевского "моветона" – помнишь, в "Ревизоре". Разве то, что я старался потихоньку расплескивать водку под стол. Ох, трудно, трудно эстетику соприкасаться с действительной жизнью!

– В другой раз будет удачнее, – утешала Нежданова Марианна, – но я рада, что ты взглянул на первую свою попытку с юмористической точки зрения... Ведь, в сущности, ты не скучал?

– Нет, не скучал, даже забавлялся. Но я знаю наверное, что буду теперь обо всем этом думать – и мне будет гадко и грустно.

– Нет! нет! я не дам тебе думать – я буду рассказывать тебе, что я делала. Сейчас нам принесут обед; кстати, знай, что я отлично... вымыла горшок, в котором Татьяна нам сварила щи. И я буду тебе рассказывать... все, все, за каждым куском.

Так она и сделала. Нежданов слушал ее рассказы – и глядел, глядел на нее... так, что она несколько раз останавливалась, чтобы дать ему сказать, зачем он так на нее глядит... Но он молчал.

После обеда она предложила ему читать вслух из Шпильгагена. Но не успела она кончить первую страницу, как он стремительно встал – и, подойдя к ней, упал к ее ногам. Она приподнялась, он обхватил ее колени обеими руками и начал говорить страстные, бессвязные, отчаянные слова! "Он хотел умереть, он знал, что умрет скоро ..."

– Она не шевелилась, не сопротивлялась; спокойно покорялась его порывистому объятию, спокойно, даже ласково глядела на него сверху вниз. Она возложила обе руки на его голову, бившуюся в складках ее одежды.

Но самое это спокойствие сильнее подействовало на него, чем если бы она его оттолкнула. Он встал, промолвил: "Прости меня Марианна, за сегодняшнее и вчерашнее: повтори мне, что ты готова ждать, пока я стану достойным твоей любви, – и прости меня".

– Я дала тебе слово... и не умею меняться.

– Ну, спасибо; прощай.

Нежданов вышел; Марианна заперлась в своей комнате.

XXX

Две недели спустя, на той же самой квартире, вот что писал Нежданов другу Силину, нагнувшись над своим трехножным столиком, на котором скупо и тускло горела сальная свеча. (Было уже далеко за полночь. На диване, на полу валялась второпях сброшенная загрязненная одежда; в стекла окон постукивал мелкий непрерывный дождь, и широкий теплый ветер пробегал большими вздохами по крыше.)

"Милый Владимир, пишу тебе, не выставляя адреса, и даже это письмо будет послано с нарочным до отдаленной почтовой станции, потому что мое пребывание здесь – тайна, и выдать ее – значит погубить не одного меня. С тебя довольно будет знать, что я живу на большой фобрике, вдвоем с Марианной, вот уже две недели. Мы бежали от Сипягиных в тот самый день, когда я писал тебе. Нас здесь приютил один приятель; буду звать его Василием. Он здесь главное лицо отличнейший человек. Пребывание наше в этой фабрике временное. Мы находимся здесь, пока наступит время действовать; хотя, если судить по тому, что произошло до сих пор, – время это едва ли когда наступит! Владимир, мне очень, очень тяжело.

Прежде всего я должен тебе сказать, что хотя мы с Марианной бежали вместе, но мы до сих пор – как брат с сестрою. Она меня любит... и сказала мне, что будет моею, если... я почувствую себя вправе потребовать этого от нее.

Владимир, я этого права за собой не чувствую! Она верит мне, моей честности – я ее обманывать не стану.

Я знаю, что никого не любил и не полюблю (это-то уж наверно!) больше, чем ее. Но все-таки! Как могу я присоединить навсегда ее судьбу к моей? Живое существо – к трупу? Ну, не к трупу – к существу полумертвому? Где же будет совесть? Ты скажешь: была бы сильная страсть – совесть замолчала бы. В том-то и дело, что я труп; честный, благонамеренный труп, коли хочешь. Пожалуйста, не кричи, что я всегда преувеличиваю... Все, что я тебе говорю, – правда! правда! Марианна – натура очень сдержанная – и теперь вся поглощена своей деятельностью, в которую верит... А я!

Ну – бросим любовь, и личное счастье, и все такое. Вот уже две недели, как я хожу "в народ" – и, ей-же-ей, ничего глупей и представить себе нельзя. Конечно, вина тут моя, а не самого дела. Положим, я не славянофил; я не из тех, которые лечатся народом, соприкосновением с ним: я не прикладываю его к своей больной утробе, как фланелевый набрюшник... я хочу сам действовать на него,– но как?? Как это совершить? Оказывается, что когда я с народом, я все только приникаю да прислушиваюсь, а коли придется самому что сказать – из рук вон! Сам чувствую, что не гожусь. Точно скверный актер в чужой роли. Тут и добросовестность некстати, и скептицизм, и даже какой-то мизерный, на самого себя обращенный юмор... Гроша медного все это не стоит! Даже гадко вспоминать; гадко глядеть на эту ветошь, которую я таскаю, – на этот маскарад, как выражается Василий! Уверяют, что нужно сперва выучиться языку народа, узнать его обычаи и нравы ... Вздор! вздор! вздор! Нужно верить в то, что говоришь, а говори, как хочешь! Мне раз пришлось слышать нечто вроде проповеди одного раскольничьего пророка.

Черт знает, что он молол, какая это была смесь церковного языка, книжного, простонародного – да еще не русского, а белорусского какого-то... "Цобе" вместо "тебе"; "исть" вместо "есть"; "ы" вместо "и" – и ведь все одно и то же долбил, как тетерев какой! "Накатыл дух... накатыл дух..эх Зато глаза горят, голос глухой и твердый, кулаки сжаты – и весь он как железный! Слушатели не понимают – а благоговеют! И идут за ним. А я начну говорить, точно виноватый, все прощения прошу. Хоть в раскольники бы пошел, право; мудрость их невелика... да где веры-то взять, веры!! Вон Марианна верит. С утра работает, возится с Татьяной – тут есть одна такая баба, добрая и неглупая; кстати, она про нас говорит, что мы опроститься желаем, и зовет нас опростелыми; так вот с этой-то бабой Марианна возится, минуты не посидит – настоящий муравей! Радуется, что руки покраснели да заскорузли, и ждет, что вот-вот и она сейчас, коли нужно, на плаху!

Да что на плаху! Она даже башмаки с себя пробовала снять; ходила куда-то босая и вернулась босая. Слышу – потом – ноги себе долго мыла; виж, наступает на них с осторожностью, потому с непривычки – больно; а лицом вся радостная и светлая, словно клад нашла, словно солнце ее озарило. Да, Марианна молодец! А я как стану с ней говорить о моих чувствах – так, во-первых, мне как-то стыдно станет, точно я на чужое руку заношу; а во-вторых, этот взгляд.., о, этот ужасный, преданный, непротивящийся взгляд ... "Возьми, мол, – меня... но помни!.. Да и к чему все это? Разве нет лучшего, высшего на земле?" То есть другими словами: надевай вонючий кафтан, иди в народ... И вот я иду в этот народ...

О, как я проклинаю тогда эту нервность, чуткость, впечатлительность, брезгливость, все это наследие моего аристократического отца! Какое право имел он втолкнуть меня в жизнь, снабдив меня органами, которые несвойственны среде, – в которой я должен вращаться? Создал птицу – да и пихнул ее в воду? Эстетика – да в грязь! демократа, народолюбца, в котором один запах этой поганой водки – "зелена вина" – возбуждает тошноту, чуть не рвоту!..

Вот до чего я договорился: стал бранить моего отца!

И демократом сделался я сам: тут он ни при чем. Да, Владимир, худо мне. Стали посещать меня какие-то серые, скверные мысли! Так неужто же, спросищь ты меня, я даже в течение этих двух недель не наткнулся на какое-нибудь отрадное явление, на какого-нибудь хорошего, живого, хоть и темного человека? – Как тебе сказать! Встречал я нечто подобное...

Один даже очень хороший попался – славный, бойкий малый. Да как я ни вертелся – не нужен я ему с моими брошюрами – и все тут! У здешнего фабричного Павла (он правая рука Василия, преумный и прехитрый, будущая "голова"... я тебе, кажется, о нем писал) – у него есть приятель из мужиков, Елизаром его зовут... тоже светлый ум и душа свободная, безо всяких пут; но как только он со мною – точно стена между нами! так и смотрит "нетом"! А то еще вот на какого я наскочил... впрочем, этот был из сердитых. "Уж ты, говорит, барин, не размазывай, а прямо скажи: отдашь ли ты всю свою землю как есть, аль нет?" "Что ты, – отвечаю я ему, – какой я барин!" (И еще, помнится, прибавил: Христос с тобою!) – "А коли ты из простых, говорит, так какой в тебе толк? И оставь ты меня, сделай милость!"

И вот еще что. Я заметил: коли кто уж очень охотно тебя слушает и книжки сейчас берет – знай: этот из плохоньких, ветерком подбит. Или на какого краснобая наткнешься – из образованных, который только и знает, что одно облюбленное слово твердит. Один, например, просто замучил меня: все у него "прызводство!" Что ему ни говори, а он: "Такое, значит, прызводство!" А! черт тебя побери! Еще одно замечание...Помнишь, была когда-то – давно тому назад речь о "лишних" людях, о Гамлетах? Представь: такие "лишние" люди попадаются теперь между крестьянами! Конечно, с особым оттенком... притом они большей частью чахоточного сложения. Интересные субъекты – и идут к нам охотно; но, собственно, для дела – непригодные; так же, как и прежние Гамлеты. Ну что тут будешь делать? Типографию завести секретную? Да ведь книжек и без того уже довольно. И таких, что говорят: "Перекрестись да возьми топор", и таких, что говорят: "Возьми топор просто". Повести из народного быта сначинкой сочинять? Не напечатают, пожалуй. Или уж точно взять топор?.. А на кого идти, с кем, зачем? Чтобы казенный солдат тебя убубухал из казенного ружья? Да ведь это какое-то сложное самоубийство! Уж лучше же я сам с собой покончу. По крайней мере, буду знать, когда и как, и сам выберу, в какое место выпалить.

Право, мне кажется, что если бы где-нибудь теперь происходила народная война – я бы отправился туда не для того, чтобы освобождать кого бы то ни было (освобождать других, когда свои несвободны!!), но чтобы покончить с собою...

Наш приятель Василий, тот, что здесь нас приютил, счастливый человек: он из нашего лагеря, да спокойный какой-то. Ему не к спеху. Другого я бы выбранил... а его не могу. И оказывается, что вся суть не в убеждениях – а в характере. У Василия характер такой, что иголки не подпустишь. Ну, вот он и прав. Он много с нами сидит, с Марианной. И вот что удивительно. Я ее люблю, и она меня любит (я вижу, как ты улыбаешься при этой фразе – но, ей-богу же, это так!); а говорить мне с нею почти не о чем. А с ним она и спорит, и толкует, и слушает его. Не ревную я ее к нему; он же собирается ее куда-то поместить – по крайней мере, она его об этом просит; только горько мне, глядя на них. И ведь представь: заикнись я словом о женитьбе – она бы сейчас согласилась, и поп Зосима выступил бы на сцену – "Исайя, ликуй!" – и все как следует. Только от этого мне бы не было легче – и ничего бы не изменилось... Куда ни кинь – все клин!

Окургузила меня жизнь, мой Владимир, как, помнишь, говаривал наш знакомый пьянчужка-портной, жалуясь на свою жену.

Впрочем, я чувствую, что это долго не продлится. Чувствую я, что готовится что-то... Не сам ли я требовал и доказывал, что надо "приступить"? Ну, вот мы и приступим.

Я не помню: писал ли я тебе о другом моем знакомом, черномазом родственнике Сипягиных? Тот может, пожалуй, заварить такую кашу, что и не расхлебаешь. Совсем уже хотел кончить это письмо – да что! Ведь я все нет-нет – да настрочу стихи. Марианне я их не читаю – она их не очень жалует – а ты... иногда и похвалишь; а главное, никому не разболтаешь. Поражен я был одним всеобщим явлением на Руси... А врочем, вот они, эти стихи.

СОН

Давненько не бывал я в стороне родной...

Но не нашел я в ней заметной перемены.

Все тот же мертвенный, бессмысленный застой

– Строения без крыш, разрушенные стены,

И та же грязь, и вонь, и бедность и тоска!

И тот же рабский взгляд, то дерзкий, то унылый...

Народ наш вольным стал; и вольная рука

Висит по-прежнему какой-то плеткой хилой.

Все, все по-прежнему... И только лишь в одном

Европу, Азию, весь свет мы перегнали...

Нет! Никогда еще таким ужасным сном

Мои любезные соотчичи не спали!

Все спит кругом: везде, в деревнях, в городах,

В телегах, на санях, днем, ночью, сидя, стоя...

Купец, чиновник спит; спит сторож на часах,

– Под снежным холодом и на припеке зноя!

– И подсудимый спит, и дрыхнет судия;

Мертво спят мужики: жнут, пашут – спят; молотят

Спят тоже; спит отец, спит мать, спит вся семья..

Все спят! Спит тот, кто бьет, и тот, кого колотят!

Один царев кабак – тот не смыкает глаз;

И, штоф с очищенной всей пятерней сжимая,

Лбом в полюс упершись, а пятками в Кавказ,

Спит непробудным сном отчизна, Русь святая!

Пожалуйста, извини меня; я не хотел послать тебе такое грустное письмо, не насмешив тебя хоть под конец (ты, наверное, заметишь несколько натянутых рифм: "молотят – колотят...", да мало ли чего). Когда я напишу тебе следующее письмо? И напишу ли? Что бы со мной ни было, я уверен, ты не забудешь твоего верного друга А. И.

P. S. Да, наш народ спит... Но, мне сдается, если что его разбудит – это будет не то, что мы думаем".

Дописав последнюю строку, Нежданов бросил перо и, сказав самому себе: "Ну – теперь постарайся заснуть и забыть всю эту чушь, стихотвор!" – лег на постель... но сон долго бежал его глаз.

На другое утро Марианна разбудила его, проходя через его комнату к Татьяне; но он только что успел одеться, как она уже вернулась снова. Ее лицо выражало радость и тревогу: она казалась взволнованной.

– Знаешь что, Алеша: говорят, в Т...м уезде – близко отсюда – уже началось!

– Как? Что началось? Кто это говорит?

– Павел. Говорят, крестьяне поднимаются – не хотят платить податей, собираются толпами.

– Ты сама это слышала?

– Мне Татьяна сказывала. Да вот и сам Павел. Спроси у него.

Павел вошел и подтвердил сказанное Марианной.

– В Т...м уезде беспокойно, это верно! – промолвил он, потряхивая бородкой и прищуривая свои блестящие черные глаза. – Сергея Михайловича, должно полагать, работа. Вот уже пятый день, как их нету дома.

Нежданов взялся за шапку.

– Куда ты? – спросила Марианна.

– Да... туда, – отвечал он, не поднимая глаз и сдвинув брови. – В Т..ий уезд.

– Так и я с тобой. Ведь ты меня возьмешь? Дай мне только большой платок надеть.

– Это не женское дело, – сумрачно промолвил Нежданов, по-прежнему глядя вниз, точно озлобленный.

– Нет... нет! Ты хорошо делаешь, что идешь, а то Маркелов счел бы тебя за труса... И я иду с тобой.

– Я не трус, – так же сумрачно промолвил Нежданов.

– Я хотела сказать, что он нас обоих за трусов бы принял. Я иду с тобой.

Марианна отправилась за платком в свою комнату, а Павел произнес исподтишка и как бы втягивая в себя воздух: "Эге-ге!" – и немедленно исчез. Он побежал предупредить Соломина.

Марианна еще не появилась, как уже Соломин вошел в комнату Нежданова. Он стоял лицом к окну, опершись лбом о руку, а рукой о стекло. Соломин тронул его за плечо. Он быстро обернулся. Взъерошенный, немытый, Нежданов имел вид дикий и странный. Впрочем, и Соломин изменился в последнее время. Он пожелтел, лицо его вытянулось, верхние зубы обнажились слегка... Он тоже казался встревоженным, насколько могла тревожиться его "уравновешенная" душа.

– Маркелов таки не выдержал, – начал он. – Это может кончиться худо; для него, во-первых... ну, и для других.

– Я хочу пойти посмотреть, что там такое... – промолвил Нежданов.

– И я, – прибавила Марианна, показавшись на пороге двери.

Соломин медленно обратился к ней.

– Я бы вам не советовал, Марианна. Вы можете выдать себя – и нас; невольно и безо всякой нужды. Пускай Нежданов идет да понюхает немножко воздух, коли он хочет... и то немножко! – а вы-то зачем?

– Я не хочу отстать от него.

– Вы его свяжете.

Марианна глянула на Нежданова. Он стоял неподвижно, с неподвижным, угрюмым лицом.

– Но если будет опасность? – спросила она.

Соломин улыбнулся.

– Не бойтесь... когда будет опасность – я вас пущу.

Марианна молча сняла платок с головы – и села. Тогда Соломин обратился к Нежданову.

– А ты, брат, в самом деле посмотри-ка немножко. Может быть, это все преувеличено. Только, пожалуйста, осторожнее. Впрочем, тебя подвезут. И вернись поскорее. Ты обещаешь? Нежданов, обещаешь?

– Да.

– Да – наверное?

– Коли тебе здесь все покоряются, начиная с Марианны!

Нежданов вышел в коридор не простившись. Павел вынырнул из темноты и побежал вперед по лестнице, стуча коваными подковами сапогов. Он должен был подвезти Нежданова.

Соломин подсел к Марианне.

– Вы слышали последние слова Нежданова?

– Да; он досадует, что я слушаюсь вас больше, чем его. И ведь это правда. Я люблю его, а слушаюсь вас. Он мне дороже... а вы мне ближе.

Соломин осторожно поласкал своей рукой ее руку.

– Эта история... очень неприятная, – промолвил он наконец. – Если Маркелов в ней замешан – он погиб.

Марианна вздрогнула.

– Погиб?

– Да. Он ничего не делает вполовину – и не прячется за других.

– Погиб! – шепнула Марианна снова, и слезы побежали по ее лицу. – Ах, Василий Федотыч! мне очень жаль его. Но почему же он не может восторжествовать? Почему он должен непременно погибнуть?

– Потому, Марианна, что в подобных предприятиях первые всегда погибают, даже если они удаются... А в этом деле, что он затеял, не только первые и вторые погибнут – но и десятые... и двадцатые...

– Так мы и не дождемся?

– Того, что вы думаете? – Никогда. Глазами мы этого не увидим; вот этими, живыми глазами. Ну – духовными ... это другое дело. Любуйся хоть теперь, сейчас. Тут контроля нет.

– Так зачем же вы, Соломин...

– Что?

– Зачем вы идете по этой дороге?

– Потому что нет другой. – То есть, собственно, цель у нас с Маркеловым одна; дорога другая.

– Бедный Сергей Михайлович! – уныло промолвила Марианна. Соломин опять осторожно поласкал ее.

– Ну, полноте; еще нет ничего верного. Посмотрим, какие известия привезет Павел. В нашем... звании надо быть твердым. Англичане говорят: "Never say die".

Хорошая поговорка. Лучше русской: "Пришла беда, растворяй ворота!" Заранее горевать нечего. Соломин поднялся со стула.

– А место, которое вы хотели мне достать? – спросила вдруг Марианна. Слезы блестели еще у ней на щеках, но в глазах уже не было печали...

Соломин сел опять..

– Разве вам так хочется поскорей уехать отсюда?

– О нет! Но я желала бы быть полезной.

– Марианна, вы очень полезны и здесь. Не покидайте нас, подождите. Чего вам? – спросил Соломин вошедшую Татьяну..(Он говорил "ты" одному Павлу – и то потому, что тот был бы слишком несчастлив, если б Соломин вздумал говорить ему "вы".)

– Да тут какой-то женский пол спрашивает Алексея Дмитрича, – отвечала Татьяна, посмеиваясь и разводя руками, – я было сказала, что его нет у нас, совсем нету. Мы, мол, и не знаем, что за человек такой? Но тут он...

– Да кто – он?

Да самый этот женский пол. Взял да написал свое имя на этой вот бумаге и говорит, чтобы я показала и что его пустят; и что, если точно Алексея Дмитрича дома нет, так он и подождать может.

На бумаге стояло крупными буквами: М а шу р и н а.

– Впустите, – сказал Соломин. – Вас, Марианна, не стеснит, если она сюда войдет? Она тоже – из наших.

– Нисколько, помилуйте.

Через несколько мгновений на пороге показалась Машурина – в том же самом платье, в каком мы ее видели в начале первой главы.

XXXI

– Нежданова нет дома? – спросила она; потом, увидела Соломина, подошла к нему и подала ему руку. – Здравствуйте, Соломин! – На Марианну она только кинула косвенный взгляд.

– Он скоро вернется, – отвечал Соломин. – Но позвольте спросить, от кого вы узнали...– От Маркелова. Впрочем, оно и в городе... двум-трем лицам уже известно.

– В самом деле?

– Да. Кто-нибудь проболтал. Да и Нежданова, говорят, самого узнали.

– Вот-те и переодевания! – проворчал Соломин. – Позвольте вас познакомить, – прибавил он громко. – Госпожа Синецкая, госпожа Машурина! Присядьте.

Машурина слегка кивнула головою и села.

– У меня к Нежданову есть письмо; а к вам, Соломин, словесный запрос.

– Какой? И от кого?

– От известного вам лица.,. Что, у вас... все готово?

– Ничего у меня не готово.

Машурина раскрыла, насколько могла, свои крохотные глазки.

– Ничего?

– Ничего.

– Так-таки решительно ничего?

– Решительно ничего.

– Так и сказать?

– Так и скажите.

Машурина подумала и вынула папироску из кармана.

– Огня можно?

– Вот вам спичка.

Машурина закурила свою папироску.

– "Они" другого ждали, – начала она. – Да и кругом – не так, как у вас. Впрочем, это ваше дело. А я к вам ненадолго. Только вот с Неждановым повидаться да письмо передать.

– Куда же вы едете?

– А далеко отсюда. (Она отправлялась, собственно, в Женеву, но не хотела сказать это Соломину. Она его находила не совсем надежным, да и "чужая" сидела тут. Машурину, которая едва знала по-немецки, посылали в Женеву для того, чтобы вручить там неизвестному ей лицу половину куска картона с нарисованной виноградной веткой и 279 рублей серебром.)

– А Остродумов где? С вами?

– Нет. Он тут близко... застрял. Да этот отзовется. Пимен – не пропадет. Беспокоиться нечего.

– Вы как сюда приехали?

– На телеге... А то как? Дайте-ка еще спичку...

Соломин подал ей зажженную спичку...

– Василий Федотыч! – прошептал вдруг чей-то голос из-за двери. Пожалуйте!

– Кто там? Чего нужно?

– Пожалуйте, – повторил голос внушительно и настойчиво. – Тут пришли чужие работники, чтой-то толкуют; а Павла Егорыча нету.

Соломин извинился, встал и вышел.

Машурина принялась глядеть на Марианну и глядела долго, так что той неловко стало.

– Простите меня, – промолвила она вдруг своим грубым, отрывистым голосом, – я простая, не умею... этак. Не сердитесь; коли хотите – не отвечайте. Вы та девица, что ушла от Сипягиных?

Марианна несколько изумилась, однако промолвила:

– Я.

– С Неждановым?

– Ну да.

– Позвольте... дайте мне руку. Простите меня, пожалуйста. Вы, стало быть, хорошая, коли он полюбил вас.

Марианна пожала руку Машуриной.

– А вы коротко знаете Нежданова?

– Я его знаю. Я в Петербурге его видала. Оттого-то я и говорю. Сергей Михайлыч тоже мне сказывал...

– Ах, Маркелов! Вы его недавно видели?

– Недавно. Теперь он ушел.

– Куда?

– Куда приказано.

Марианна вздохнула.

– Ах, госпожа Машурина, я боюсь за него.

– Во-первых, что я за госпожа? Эти манеры бросить надо. А во-вторых... вы говорите: "я боюсь". И это тоже не годится. За себя не будешь бояться – и за других перестанешь. Ни думать о себе, ни бояться за себя – не надо вовсе. Вот что разве... вот что мне приходит в голову: мне, Фекле Машуриной, легко этак говорить. Я дурна собою.

А ведь вы... вы красавица. Стало быть, это вам все труднее. (Марианна потупилась и отвернулась.) Мне Сергей Михайлыч говорил... Он знал, что у меня есть письмо к Нежданову... "Не ходи ты на фабрику, – говорил он мне, – не носи письма; оно там все взбудоражит. Оставь! Они там оба счастливы... Так пусть их! Не мешай!" Я бы рада не мешать... да как быть с письмом?

– Надо отдать его непременно, – подхватила Марианна. – Но только какой же он добрый, Сергей Михайлович! Неужели он погибнет, Машурина... или в Сибирь пойдет?