Текст книги "Том 9. Новь. Повести и рассказы 1874-1877"
Автор книги: Иван Тургенев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 42 страниц)
Вот к этим-то юродивым, или, как он выражался, переклиткам, приютившим его сестру, и привел Паклин своих знакомых.
Сестра его была девушка умная и недурная лицом – глаза у ней были удивительные; но несчастный ее горб сокрушал ее, отнимал всякую самонадеянность и веселость, сделал ее недоверчивой и чуть не злою. И имя ей попалось премудреное: Снандулия! Паклин хотел было перекрестить ее в Софию; но она упорно держалась своего странного имени, говоря, что горбатой так и следует называться Снандулией. Она была хорошая музыкантша и порядочно играла на фортепиано – «по милости моих длинных пальцев, – замечала она не без горечи: – у горбатых они всегда такие бывают».
Гости застали Фомушку и Фимушку в самую ту минуту, когда они просыпались от послеобеденного сна и пили водицу.
– Вступаем в XVIII век! – воскликнул Паклин, как только перешагнул порог субочевского дома.
И действительно: XVIII век встретил гостей уже в передней, в виде низеньких синеньких ширмочек, оклеенных вырезанными черными силуэтками напудренных дам и кавалеров. С легкой руки Лафатера силуэтки были в большой моде в России в 80-х годах прошлого столетия. Внезапное появление такого большого числа посетителей – целых четыре! – произвело волнение в редко посещаемом доме. Послышался топот обутых и босых ног, несколько женских лиц мгновенно высунулось и исчезло – кого-то где-то приперли, кто-то охнул, кто-то фыркнул, кто-то судорожно прошептал: – Ну вас!
Наконец появился Каллиопыч в своем шершавом камзоле и, растворив дверь в «зало», громогласно воскликнул:
– Государь, этта будет Сила Самсоныч с другими господами!
Хозяева гораздо меньше перетревожились, чем их прислуга. Вторжение четырех взрослых мужчин в их довольно, впрочем, просторную гостиную несколько, правда, изумило их; но Паклин немедленно их успокоил, представив им поочередно, с разными прибауточками, Нежданова, Соломина и Маркелова как людей смирных и не «коронных».
Фомушка и Фимушка особенно не жаловали коронных, то есть чиновных людей.
Появившаяся на призыв брата Снандулия гораздо больше волновалась и чинилась, чем старички Субочевы. Они попросили – оба вместе и в одних и тех же выражениях – гостей сесть и пожелали узнать, чем их потчевать: чаем, шоколадом, или шипучей водицей с вареньем? Когда же узнали, что гостям ничего не требуется, так как они незадолго перед тем завтракали у купца Голушкина и скоро будут там обедать, то перестали угощать их и, сложив одинаковым образом ручки на брюшке, приступили к беседе.
Сперва она шла немного вяло, но скоро оживилась. Паклин чрезвычайно рассмешил старичков известным гоголевским анекдотом о городничем, проникнувшем в набитую битком церковь, и о пироге, который оказался тем же городничим; хохотали они до слез. Смеялись они тоже одинаковым образом: очень визгливо, кончая кашлем и краснотой да испариной по всему лицу. Паклин вообще заметил, что на людей вроде Субочевых цитаты из Гоголя действуют весьма сильно и как-то порывисто; но так как ему не столько хотелось их потешать самих, сколько показать их своим знакомым, то он переменил батареи и повел дело так, что старички вскоре совсем раскуражились. Фомушка достал и показал гостям свою любимую деревянную резную табакерку, на которой когда-то можно было счесть тридцать шесть человеческих фигур в разных положениях: все они давно стерлись, но Фомушка их видел, видел до сих пор, и перечесть их мог и указывал на них. «Смотрите, – говорил он, – вон один из окошка глядит, смотрите: он голову высунул…» А то место, на которое указывал его пухленький палец с приподнятым ноготком, так же было гладко, как и вся остальная крыша табакерки. Потом он обратил внимание посетителей на висевшую над его головой картину, писанную масляными красками. Она изображала охотника в профиль, скачущего во весь дух на буланой лошади – тоже в профиль – по снежной равнине. На охотнике была высокая белая баранья шапка с голубым языком, черкеска из верблюжьей шерсти с бархатной оторочкой, перетянутая кованым золоченым поясом; расшитая шелком рукавица была заткнута за тот пояс; кинжал в серебряной оправе с чернью висел на нем. В одной руке охотник, на вид очень моложавый и полный, держал огромный рог, украшенный красными кистями, а в другой – поводья и нагайку; все четыре ноги у лошади висели на воздухе, и на каждой из них живописец тщательно изобразил подкову, обозначив даже гвозди. «И заметьте, – промолвил Фомушка, указывая тем же пухленьким пальцем на четыре полукруглых пятна, выведенных на белом фоне позади лошадиных ног, – следы на снегу – и те представил!» Почему этих следов было всего четыре, а дальше позади не было видно ни одного – об этом Фомушка умалчивал.
– А ведь это я! – прибавил он, погодя немного, с стыдливой улыбкой.
– Как? – воскликнул Нежданов. – Вы были охотником?
– Был… да недолго. Раз, на всем скаку, через голову лошади покатился да курпей себе зашиб. Ну, Фимушка испугалась… ну – и запретила мне. Я с тех пор и бросил.
– Что вы зашибли? – спросил Нежданов.
– Курпей, – повторил Фомушка, понизив голос.
Гости молча переглянулись. Никто не знал, что такое курпей, – то есть Маркелов знал, что курпеем зовется мохнатая кисть на казачьей или черкесской шапке; да не мог же этозашибить себе Фомушка! А спросить его, что́ именно он понимал под словом курпей, никто так и не решился.
– Ну, уж коли ты так расхвастался, – заговорила вдруг Фимушка, – так похвастаюсь и я.
Из крохотного «бонёрдюжура», – так называлось старинное бюро на маленьких кривых ножках с подъемной круглой крышей, которая входила в спинку бюро, – она достала миниатюрную акварель в бронзовой овальной рамке, представлявшую совершенно голенького четырехлетнего младенца с колчаном за плечами и голубой ленточкой через грудку, пробующего концом пальчика острие стрелы. Младенец был очень курчав, немного кос и улыбался. Фимушка показала акварель гостям.
– Это была – я… – промолвила она.
– Вы?
– Да, я. В юности. К моему батюшке покойному ходил живописец-француз, отличный живописец! Так вот он меня написал ко дню батюшкиных именин. И какой хороший был француз! Он и после к нам езжал. Войдет, бывало, шаркнет ножкой, потом дрыгнет ею, дрыгнет и ручку тебе поцелует, а уходя – свои собственные пальчики поцелует, ей-ей! И направо-то он поклонится, и налево, и назад, и вперед! Очень хороший был француз!
Гости похвалили его работу; Паклин даже нашел, что есть еще какое-то сходство.
А тут Фомушка начал говорить о теперешних французах и выразил мнение, что они, должно быть, все презлые стали! – Почему же это так, Фома Лаврентьевич? – Да помилуйте!.. Какие у них пошли имена! – Например? – Да вот, например: Ножан-Цент-Лорран! – прямо разбойник! – Фомушка кстати полюбопытствовал: кто, мол, теперь в Париже царствует? Ему сказали, что Наполеон. Это его, кажется, и удивило и опечалило. – Как же так?.. Старика такого… – начал было он и умолк, оглянувшись с смущением. Фомушка плохо знал по-французски и Вольтера читал в переводе (под его изголовьем, в заветном ящике, сохранялся рукописный «Кандид»), но у него иногда вырывались выражения вроде: «Это, батюшка, фосс-паркэ!» (в смысле: «это подозрительно», «неверно»), над которым много смеялись, пока один ученый француз не объяснил, что это есть старое парламентское выражение, употреблявшееся в его родине до 1789 года.
Так как речь зашла о Франции да о французах, то и Фимушка решилась спросить о некоторой вещи, которая у ней осталась на душе. Сперва она подумала обратиться к Маркелову, но уж очень он смотрел сердито; Соломина бы она спросила… только нет! – подумала она, – этот простой; должно быть, по-французски не разумеет. Вот она и обратилась к Нежданову.
– Что, батюшка, я от вас узнать желаю, – начала она, – извините вы меня! Да вот мой родственничек, Сила Самсоныч, знать, трунит надо мной, старухой, над моим неведеньем бабьим.
– А что?
– А вот что. Если кто на французском диалекте хочет вопрос такой поставить: «Что, мол, это такое?» – должо́н он сказать: «Кесе-кесе-кесе-ля?»
– Точно так.
– А может он тоже сказать так: кесе-кесе-ля?
– Может.
– И просто: кесе-ля?
– И так может.
– И всё это – едино будет?
– Да.
Фимушка задумалась и руками развела.
– Ну, Силушка, – промолвила она наконец, – виновата я, а ты прав. Только уж французы!.. Бедовые!
Паклин начал просить старичков спеть какой-нибудь романсик… Они оба посмеялись и удивились, какая это ему пришла мысль; однако скоро согласились, но только под тем условием, чтобы Снандулия села за клавесин и аккомпанировала им – она уж знает что. В одном углу гостиной оказалось крошечное фортепиано, которого никто из гостей сначала не заметил. Снандулия села за этот «клавесин», взяла несколько аккордов… Таких беззубеньких, кисленьких, дряхленьких, дрябленьких звуков Нежданов не слыхивал отроду; но старички немедленно запели:
На то ль, чтобы печали, —
начал Фомушка, —
В любви нам находить,
Нам боги сердце дали,
Способное любить?
Одно лишь чувство страсти, —
отвечала Фимушка, —
Без бед, без злой напасти
На свете есть ли где?
Нигде, нигде, нигде! —
подхватил Фомушка,
Нигде, нигде, нигде! —
повторила Фимушка.
С ним горести жестоки
Везде, везде, везде! —
пропели они вдвоем,
Везде, везде, везде! —
протянул один Фомушка.
– Браво! – закричал Паклин. – Это первый куплет; а второй?
– Изволь, – отвечал Фомушка, – только, Снандулия Самсоновна, что же трель? После моего стишка нужна трель.
– Извольте, – отвечала Снандулия, – будет вам трель.
Фомушка опять начал:
Любил ли кто в вселенной
И мук не испытал?
Какой, какой влюбленный
Не плакал, не вздыхал?
А тут Фимушка:
Так сердце странно в горе,
Как лодка гибнет в море…
На что ж оно дано?
На зло, на зло, на зло! —
воскликнул Фомушка – и подождал, чтобы дать время Снандулии пустить трель.
Снандулия пустила ее.
На зло, на зло, на зло! —
повторила Фимушка. А там оба вместе:
Возьмите, боги, сердце
Назад, назад, назад!
Назад, назад, назад!
И всё опять заключилось трелью.
– Браво! браво! – закричали все, за исключением Маркелова, и даже в ладоши забили.
«А что, – подумал Нежданов, как только рукоплесканья унялись, – чувствуют ли они, что разыгрывают роль… как бы шутов? Быть может, нет; а быть может, и чувствуют, да думают: „Что за беда? ведь зла мы никому не делаем. Даже потешаем других!“ И как поразмыслишь хорошенько – правы они, сто раз правы!»
Под влиянием этих мыслей он начал вдруг говорить им любезности, в ответ на которые они только слегка приседали, не покидая своих кресел… Но в это мгновенье из соседней комнаты, вероятно спальней или девичьей, где уже давно слышался шёпот и шелест, внезапно появилась карлица Пуфка, в сопровождении нянюшки Васильевны. Пуфка принялась пищать и кривляться, а нянюшка то уговаривала ее, то пуще дразнила.
Маркелов, который уже давно подавал знаки нетерпения (Соломин – тот только улыбался шире обыкновенного), – Маркелов вдруг обратился к Фомушке:
– А я от вас не ожидал, – начал он с своей резкой манерой, – что вы, с вашим просвещенным умом, – ведь вы, я слышал, поклонник Вольтера? – можете забавляться тем, что должно составлять предмет жалости, а именно увечьем… Тут он вспомнил сестру Паклина – и прикусил язык, а Фомушка покраснел: «Да… да ведь не я… она сама…» Зато Пуфка так и накинулась на Маркелова.
– И с чего ты это вздумал, – затрещала она своим картавым голоском, – наших господ обижать? Меня, убогую, призрели, приняли, кормют, по́ют – так тебе завидно? Знать, у тебя на чужой хлеб глаз коробит? И откуда взялся, черномазый, паскудный, нудный, усы как у таракана… – Тут Пуфка показала своими толстыми короткими пальцами, какие у него усы. Васильевна засмеялась во весь свой беззубый рот – и в соседней комнате послышался отголосок.
– Я, конечно, вам не судья, – обратился Маркелов к Фомушке, – убогих да увечных призревать – дело хорошее. Но позвольте вам заметить: жить в довольстве, как сыр в масле кататься, да не заедать чужого века, да палец о палец не ударить для блага ближнего… это еще не значит быть добрым; я по крайней мере такой доброте, правду говоря, никакой цены не придаю!
Тут Пуфка завизжала оглушительно; она ничего не поняла изо всего, что сказал Маркелов; но «черномазый» бранился… ка́к он смел! Васильевна тоже что-то забормотала, а Фомушка сложил ручки перед грудью, – и, повернувшись лицом к своей жене: «Фимушка, голубушка, – сказал он, чуть не всхлипывая, – слышишь, что господин гость говорит? Мы с тобой грешники, злодеи, фарисеи… как сыр в масле катаемся, ой! ой! ой!.. На улицу нас с тобою надо, из дому вон – да по метле в руки дать, чтобы мы жизнь свою зарабатывали, – о, хо-хо!» Услышав такие печальные слова, Пуфка завизжала пуще прежнего, Фимушка съежила глаза, перекосила губы – и уже воздуху в грудь набрала, чтобы хорошенько приударить, заголосить…
Бог знает, чем бы это всё кончилось, если б Паклин не вмешался.
– Что это! помилуйте, – начал он, махая руками и громко смеясь, – как не стыдно? Г-н Маркелов пошутить хотел; но так как вид у него очень серьезный – оно и вышло немного строго… а вы и поверили? Полноте! Евфимия Павловна, милочка, мы вот сейчас уйти должны – так знаете что? на прощанье погадайте-ка нам всем… вы на это мастерица. Сестра! достань карты!
Фимушка глянула на своего мужа, а уж тот сидел совсем успокоенный; и она успокоилась.
– Карты, карты… – заговорила она, – да разучилась я, отец, забыла – давно в руки их не брала…
А сама уже принимала из рук Снандулии колоду каких-то древних, необыкновенных, ломберных карт.
– Кому погадать-то?
– Да всем, – подхватил Паклин, а сам подумал: – «Ну что ж это за подвижная старушка! куда хочешь поверни… Просто прелесть!» – Всем, бабушка, всем, – прибавил он громко. – Скажите нам нашу судьбу, характер наш, будущее… всё скажите!
Фимушка стала было раскладывать карты, да вдруг бросила всю колоду.
– И не нужно мне гадать! – воскликнула она, – я и так характер каждого из вас знаю. А каков у кого характер, такова и судьба. Вот этот (она указала на Соломина) – прохладный человек, постоянный; вот этот (она погрозилась Маркелову) – горячий, погубительный человек (Пуфка высунула ему язык); тебе (она глянула на Паклина) и говорить нечего, сам себя ты знаешь: вертопрах! А этот…
Она указала на Нежданова – и запнулась.
– Что ж? – промолвил он, – говорите, сделайте одолжение: какой я человек?
– Какой ты человек… – протянула Фимушка, – жалкий ты – вот что!
Нежданов встрепенулся.
– Жалкий! Почему так?
– А так! Жалок ты мне – вот что!
– Да почему?
– А потому! Глаз у меня такой. Ты думаешь, я дура? Ан я похитрей тебя – даром что ты рыжий. Жалок ты мне… вот тебе и сказ!
Все помолчали… переглянулись – и опять помолчали.
– Ну, прощайте, други, – брякнул Паклин. – Засиделись мы у вас – и вам, чай, надоели. Этим господам пора идти… да и я отправлюсь. Прощайте, спасибо на ласке.
– Прощайте, прощайте, заходите, не брезгуйте, – заговорили в один голос Фомушка и Фимушка… А Фомушка как затянет вдруг:
– Многая, многая, многая лета, многая…
– Многая, многая, – совершенно неожиданно забасил Каллиопыч, отворяя дверь молодым людям…
И все четверо вдруг очутились на улице, перед пузатеньким домом; а за окнами раздавался пискливый голос Пуфки.
– Дураки… – кричала она, – дураки!..
Паклин громко засмеялся, но никто не отвечал ему. Маркелов даже оглядел поочередно всех, как бы ожидая, что услышит слово негодования…
Один Соломин улыбался по обыкновению.
XX
– Ну что ж! – начал первый Паклин. – Были в XVIII веке – валяй теперь прямо в ХХ-й. Голушкин такой передовой человек, что его в XIX считать неприлично.
– Да он разве тебе известен? – спросил Нежданов.
– Слухом земля полнится; а сказал я: валяй! – потому что намерен отправиться вместе с вами.
– Как же так? Ведь ты с ним незнаком?
– Бона! А с моими переклитками вы разве были знакомы?
– Да ты нас представил!
– А ты меня представь! Тайн у вас от меня быть не может – и Голушкин человек широкий. Он, посмотри, еще обрадуется новому лицу. Да и у нас, здесь, в С*… просто!
– Да, – проворчал Маркелов, – люди у вас здесь бесцеремонные.
Паклин покачал головою.
– Это вы, может быть, на мой счет… Что делать! Я этот упрек заслужил. Но знаете ли что, новый мой знакомец, отложите-ка, на время мрачные мысли, которые внушает вам ваш желчный темперамент! А главное…
– Господин мой новый знакомец, – перебил его с запальчивостью Маркелов, – скажу вам в свою очередь… в виде предостережения: я никогда ни малейшего расположения к шуткам не имел, а особливо сегодня! И почему вам известен мой темпераме́нт? (он ударил на последний слог). Кажется, мы не так давно в первый раз увидали друг друга.
– Ну постойте, постойте, не сердитесь и не божитесь – я и так вам верю, – промолвил Паклин – и, обратившись к Соломину: – О вы, – воскликнул он, – вы, которого сама прозорливая Фимушка назвала прохладным человеком и в котором точно есть нечто успокоительное, – скажите, имел ли я в мыслях сделать кому-нибудь неприятность или пошутить некстати? Я только напросился идти с вами к Голушкину, а впрочем – я существо безобидное. Я не виноват, что у г-на Маркелова желтый цвет лица.
Соломин повел сперва одним плечом, потом другим; у него была такая повадка, когда он не тотчас решался отвечать.
– Без сомнения, – промолвил он наконец, – вы, г-н Паклин, обиды никому причинить не можете – и не желаете; и к г-ну Голушкину почему же вам не пойти? Мы, я полагаю, там с таким же удовольствием проведем время, как и у ваших родственников, – да и с такой же пользой.
Паклин погрозил ему пальцем.
– О! да и вы, я вижу, злой! Однако же ведь вы тоже пойдете к Голушкину?
– Конечно, пойду. Сегодняшний день у меня и без того пропал.
– Ну, так «en avant, marchons!» [42]42
«вперед, идем!» (франц.).
[Закрыть]– к XX веку! к XX веку! Нежданов, передовой человек, веди!
– Хорошо, ступай; да не повторяй своих острот. Как бы кто не подумал, что они у тебя на исходе.
– На вашего брата еще за глаза хватит, – весело возразил Паклин и пустился вперед, как он говорил, не вприпрыжку, а «вприхромку».
– Презанятный господин! – заметил, идя за ним под руку с Неждановым, Соломин. – Коли нас, сохрани бог, сошлют всех в Сибирь, будет кому развлекать нас!
Маркелов шел молча позади всех.
А между тем в доме купца Голушкина были приняты все меры, чтобы задать обед с «форсом» – или с «шиком». Сварена была уха, прежирная – и прескверная; заготовлены были разные «патишо» и «фрыкасеи» (Голушкин, как человек стоящий на высоте европейского образования, хотя и старовер, придерживался французской кухни и повара взял из клуба, откуда его выгнали за нечистоплотность), а главное: было припасено и заморожено несколько бутылок шампанского.
Хозяин встретил наших молодых людей с свойственными ему неуклюжими ужимками, уторопленным видом да похохатыванием. Очень обрадовался Паклину, как тот и предсказывал; спросил про него: – ведь наш? – и, не дожидаясь ответа, воскликнул: – Ну конечно! еще бы! – Потом рассказал, что он сейчас был у этого «чудака» губернатора, который всё пристает к нему из-за каких-то – чёрт его знает! – благотворительных заведений… И решительно нельзя было понять, чем он, Голушкин, больше доволен: тем ли, что его принимают у губернатора, или же тем, что ему удалось ругнуть его в присутствии молодых передовых людей? Потом он познакомил их с обещанным прозелитом. И кто же оказался этим прозелитом? Тот самый прилизанный, чахоточный человечек, с кувшинным рыльцем, который поутру вошел с докладом и которого Голушкин звал Васей, – его приказчик. – Не красноречив, – уверял Голушкин, указывая на него всей пятернею, – но нашему делу всей душою предан. – А Вася только кланялся, да краснел, да моргал, да скалил зубы с таким видом, что опять-таки нельзя было понять, что он такое: пошлый ли дурачок, или, напротив, – всесовершеннейший выжига и плут?
– Ну, однако, за стол, господа, за стол, – залотошил Голушкин. Сели за стол, закусив сперва вплотную. Тотчас после ухи Голушкин велел подать шампанское.
Мерзлыми кусками льдистого сала вываливалось оно из горлышка бутылки в подставленные бокалы. «За наше… наше предприятие!» – воскликнул Голушкин, мигая при этом глазом и указывая головою на слугу, как бы давая знать, что в присутствии чужого надо быть осторожным! Прозелит Вася продолжал молчать – и хотя сидел на кра́юшке стула и вообще держался с подобострастием, уже вовсе не свойственным тем убеждениям, которым он, по словам его хозяина, был предан всей душою, – но хлопал вино отчаянно!.. Зато другие все говорили; то есть собственно говорил хозяин – да Паклин; Паклин особенно. Нежданов внутренно досадовал; Маркелов злился и негодовал – иначе, но так же сильно, как у Субочевых; Соломин наблюдал.
Паклин потешался! Своею бойкой речью он чрезвычайно понравился Голушкину, который и не подозревал того, что этот самый «хромушка» то и дело шепчет на ухо сидевшему возле него Нежданову самые злостные замечания насчет его, Голушкина! Он даже полагал, что это – малый простой и что его можно «третировать» свысока… оттого-то он ему и понравился между прочим. Сиди Паклин возле него – он бы давно ткнул его пальцем в ребра или ударил по плечу; он и то кивал ему через стол и мотал головою в его направлении… но между Неждановым и им восседал, во-первых, Маркелов – эта «мрачная туча»; а там Соломин. Зато Голушкин закатисто смеялся каждому слову Паклина, смеялся на веру, наперед, хлопая себя по животу, выказывая свои синеватые десны. Паклин скоро понял, чего от него требовалось, и начал всё бранить (оно же для него было делом подходящим) – всё и всех: и консерваторов, и либералов, и чиновников, и адвокатов, и администраторов, и помещиков, и земцев, и думцев, и Москву, и Петербург!
– Да, да, да, – подхватывал Голушкин, – так, так, так, так! Вот, например, у нас голова – совершенный осел! Тупица непроходимая! Я ему говорю и то и то… а он ничего не понимает; не хуже нашего губернатора!
– А ваш губернатор – глуп? – полюбопытствовал Паклин.
– Я же вам говорю: осел!
– Вы не заметили: он хрипит или гнусит?
– Как? – спросил Голушкин не без недоуменья.
– Да разве вы не знаете? У нас на Руси важные штатские хрипят, важные военные гнусят в нос; и только самые высокие сановники и хрипят и гнусят в одно и то же время.
Голушкин захохотал с ревом, даже прослезился.
– Да, да, – лепетал он, – гнусит… гнусит… Он военный!
«Ах ты, олух!» – думал про себя Паклин.
– У нас все гнило, где ни тронь! – кричал Голушкин немного спустя. – Все, все гнило!
– Почтеннейший Капитон Андреич, – внушительно замечал Паклин… – а сам тихонько говорил Нежданову: «Что это он все руками разводит, точно сюртук ему под мышками режет?» – Почтеннейший Капиток Андреич, поверьте мне: тут полумеры ничего не помогут!
– Какие полумеры! – вскричал Голушкин, внезапно переставая смеяться и принимая свирепый вид… – тут одно: с корнем вон! Васька, пей, с… с..!
– И то пью-с, Капитон Андреич, – отвечал приказчик, опрокидывая себе в горло стакан.
Голушкин тоже «ухнул».
– И как только он не лопнет! – шептал Паклин Нежданову.
– Привычка! – отвечал тот.
Но не один приказчик пил вино. Понемногу оно разобрало всех. Нежданов, Маркелов, даже Соломин вмешались понемногу в разговор.
Сперва как бы с пренебрежением, как бы с досадой против самого себя, что вот, мол, и он не выдерживает характера и пускается толочь воду, Нсжданов начал толковать о том, что пора перестать забавляться одними словами, пора «действовать»; упомянул даже об отысканной почве!! И тут же, не замечая, что он себе противоречит, начал требовать, чтобы ему указали те существующие, реальные элементы, на которые можно опереться, что он их не видит. «В обществе нет сочувствия, в народе нет сознания… вот тут и бейся!» Ему, конечно, не возражали; не потому, что возражать было нечего – но каждый уже начал говорить тоже свое. Маркелов забарабанил глухим и злобным голосом, настойчиво, однообразно («ни дать ни взять, капусту рубит», – заметил Паклин). О чем, собственно, он говорил, не совсем было понятно; слово: «артиллерия» послышалось из его уст в момент затишья… он, вероятно, вспомнил те недостатки, которые открыл в ее устройстве. Досталось также немцам и адъютантам. Соломин – и тот заметил, что есть две манеры выжидать: выжидать и ничего не делать – и выжидать да подвигать дело вперед.
– Нам не нужно постепеновцев, – сумрачно проговорил Маркелов.
– Постепеновцы до сих пор шли сверху, – заметил Соломин, – а мы попробуем снизу.
– Не нужно, к черту! не нужно, – рьяно подхватывал Голушкин, – надо разом, разом!
– То есть вы хотите в окно прыгнуть?
– И прыгну! – завопил Голушкин. – Прыгну! и Васька прыгнет! Прикажу – прыгнет! А? Васька! Ведь прыгнешь?
Приказчик допил стакан шампанского.
– Куда вы, Капитон Андреич, туда и мы. Разве мы рассуждать смеем?
– А! то-то! В бар-раний р-рог согну!
Вскорости наступило то, что на языке пьяниц носит название столпотворения вавилонского. Поднялся гам и шум «великий». Как первые снежинки кружатся, быстро сменяясь и пестрея еще в теплом осеннем воздухе, – так в разгоряченной атмосфере голушкинской столовой завертелись, толкая и тесня друг дружку, всяческие слова: прогресс, правительство, литература; податной вопрос, церковный вопрос, женский вопрос, судебный вопрос; классицизм, реализм, нигилизм, коммунизм; интернационал, клерикал, либерал, капитал; администрация, организация, ассоциация и даже кристаллизация! Голушкин, казалось, приходил в восторг именно от этого гама; в нем-то, казалось, и заключалась для него настоящая суть… Он торжествовал! «Знай, мол, наших! Расступись – убью!.. Капитон Голушкин едет!» Приказчик Вася до того, наконец, нализался, что начал фыркать и говорить в тарелку, – и вдруг, как бешеный, закричал: «Что за дьявол такой – прогимназия??!»
Голушкин внезапно поднялся и, закинув назад свое побагровевшее лицо, на котором к выражению грубого самовластия и торжества странным образом примешивалось выражение другого чувства, похожего на тайный ужас и даже на трепетание, гаркнул: «Жертвую еще тыщу! Васька, тащи!» – на что Васька вполголоса ответствовал: «Малина!» А Паклин, весь бледный и в поту (он в последние четверть часа пил не хуже приказчика), – Паклин, вскочив с своего места и подняв обе руки над головою, проговорил с расстановкой: «Жертвую! Он произнес: жертвую! О! осквернение святого слова! Жертва! Никто не дерзает возвыситься до тебя, никто не имеет силы исполнить те обязанности, которые ты налагаешь, по крайней мере, никто из нас, здесь предстоящих, – а этот самодур, этот дрянной мешок тряхнул своей раздутой утробой, высыпал пригоршню рублей и кричит: жертвую! И требует благодарности; лаврового венка ожидает, подлец!!» Голушкин либо не расслышал, либо не понял того, что сказал Паклин, или, быть может, принял его слова за шутку, потому что еще раз провозгласил: «Да! тыщу рублев! Что Капитон Голушкин сказал – то свято!» Он вдруг запустил руку в боковой карман. «Вот они, денежки-то! Нате, рвите; да помните Капитона!» – Он, как только приходил в некоторый азарт, говорил о себе, как маленькие дети, в третьем лице. Нежданов подобрал брошенные на залитую скатерть бумажки. Но после этого уже нечего было оставаться; да и поздно становилось. Все встали, взяли шапки – и убрались.
На вольном воздухе у всех закружились головы – особенно у Паклина.
– Ну? куда ж мы теперь? – не без труда проговорил он.
– Не знаю, куда вы, – отвечал Соломин, – а я к себе домой.
– На фабрику?
– На фабрику.
– Теперь, ночью, пешком?
– Что ж такое? Здесь ни волков, ни разбойников нет, а ходить я здоров. Ночью-то еще свежее.
– Да тут четыре версты!
– А хоть бы и все пять. До свиданья, господа!
Соломин застегнулся, надвинул картуз на лоб, закурил сигару и зашагал большими шагами по улице.
– А ты куда? – обратился Паклин к Нежданову.
– Я вот к нему. – Он указал на Маркелова, который стоял неподвижно, скрестив руки на груди. – У нас здесь и лошади и экипаж.
– Ну, прекрасно… а я, брат, в «оазис», к Фомушке да к Фимушке. И знаешь, что я тебе скажу, брат? И там чепуха – и здесь чепуха… Только та чепуха, чепуха восемнадцатого века, ближе к русской сути, чем этот двадцатый век. Прощайте, господа; я пьян… не взыщите. Послушайте, что я вам еще скажу! Добрей и лучше моей сестры… Снандулии… на свете женщины нет; а вот она – и горбатая и Снандулия. И всегда так на свете бывает! А впрочем, ей и след так называться. Вы знаете ли, кто была святая Снандулия? – Добродетельная жена, которая ходила по тюрьмам и врачевала раны узникам и больным. Ну, однако, прощайте! Прощай, Нежданов, – жалкий человек! И ты, офицер… у! бука! Прощай!
Он поплелся, прихрамывая и пошатываясь, в «оазис», а Маркелов вместе с Неждановым отыскали постоялый двор, в котором они оставили свой тарантас, велели заложить лошадей – и полчаса спустя уже катили по большой дороге.
XXI
Небо заволокло низкими тучами – и хотя не было совсем темно и накатанные колеи на дороге виднелись, бледно поблескивая, впереди, однако, направо, налево все застилалось и очертания отдельных предметов сливались в смутные большие пятна. Была тусклая, неверная ночь; ветер набегал порывистыми сырыми струйками, принося с собою запах дождя и широких хлебных полей. Когда, проехав дубовый куст, служивший приметой, пришлось свернуть на проселок, дело стало еще неладнее; узкая путина по временам совсем пропадала… Кучер поехал тише.
– Как бы не сбиться нам! – заметил молчавший до тех пор Нежданов.
– Нет! не собьемся! – промолвил Маркелов. – Двух бед в один день не бывает.
– Да какая же была первая беда?
– Какая? А что мы день напрасно потеряли – это вы ни за что считаете?
– Да… конечно… Этот Голушкин!! Не следовало так много вина пить. Голова теперь болит… смертельно.
– Я не о Голушкине говорю, он, по крайней мере, денег дал; стало быть, хоть какая-нибудь от нашего посещения польза была!
– Так неужели вы сожалеете о том, что Паклин свел нас к своим… как бишь он называл их… переклиткам?
– Жалеть об этом нечего… да и радоваться нечему. Я ведь не из тех, которые интересуются подобными… игрушками… Я не на эту беду намекал.
– Так на какую же?
Маркелов ничего не отвечал и только повозился немного в своем уголку, словно кутаясь. Нежданов не мог хорошенько разобрать его лица; одни усы выдавались черной поперечной чертой; но он с самого утра чувствовал в Маркелове присутствие чего-то такого, до чего было лучше не касаться, – какого-то глухого и тайного раздражения.
– Послушайте, Сергей Михайлович, – начал он погодя немного, – неужели вы не шутя восхищаетесь письмами этого господина Кислякова, которые вы мне дали прочесть сегодня? Ведь это, извините резкость выражения это – дребедень!
