Текст книги "Давние встречи"

Автор книги: Иван Соколов-Микитов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

Со зрением у меня становилось все хуже и хуже. Я пытался писать «на ощупь», следя только за тем, чтобы строчка не заходила на строчку, для чего прикрывал написанное тетрадью.

«Дорогой Александр Трифонович! Давно получил Ваше дружеское письмо, пересланное мне из Карачарова. Получил и второе Ваше письмецо. Простите мне молчание. Много раз пытался Вам писать, да получается уныло и слезливо.

Спасибо Вам за добрые слова о моих писаниях, не стоящих похвал. Невесело подходить к концу дней своих в горьком сознании, что сделано мало.

Ваше письмо по просьбе моей несколько раз читала мне Лид. Ив. В минуты душевной тоски оно было как живительное лекарство.

Писать о жизни моей нечего: горечь и дым. Хочется иной раз еще кое-что сделать, сказать. Учусь диктовать. Не всегда получается гладко. Поводырь у меня один – Лид. Ив. Она тоже сдает.

Простите меня, что пишу путано и мало. Пишу «на ощупь», написанное не могу прочитать.

Эх, хорошо, если бы и в самом деле Вы собрались побывать в Питере. Хотелось бы чуток посидеть с Вами, поговорить.

Крепко обнимаю Вас, кланяюсь семейству. И. Соколов-Микитов».

«Внуково, 3.VIII.59. Дорогой Иван Сергеевич! Я только что возвратился из своей сибирско-дальневосточной поездки, еще и в городе не был. Пишу Вам, чтобы узнать, где и что Вы, здоровы ли.

Много раз собирался написать Вам из дальних краев, но самолеты, автомашины и торпедные катера с их скоростями, постоянное почти присутствие людей, куда-то тебя торопящих, и пр., и пр., – все это едва оставляло минутку, чтобы известить коротенько семью о том, что, мол, жив-здоров. Так и не собрался, в чем винюсь, несмотря на приведенные выше смягчающие вину обстоятельства.

Не собираетесь ли в Москву, Иван Сергеевич?

Как Лидия Ивановна и потомок?

Мы на даче – я, Мария Илларионовна и Оля, которая заметно поправляется. Жду Вашей весточки. Простите, пишу на ходу, ждет машина, с которой сейчас еду в Москву, в омут моих обычных дел, встреч, заседаний и др. радостей. Обнимаю Вас. А. Твардовский».

Как-то раз Александр Трифонович уезжал из Карачарова через Клин.

«Дорогой Иван Сергеевич! – писал он. – Как мне стало грустно, когда увидел, что остался на клинском вокзале один. После таких чудных дней байбачьих нужно было опять ехать в город, а тут и электричка ушла, а следующая через час-полтора. А тут и ресторан закрыт на ремонт. Беда! Выпил с горя в каком-то фанерном ящике перцовки, такой холодной, что, казалось, всего в ней и есть, что градусы холода, и, дождавшись поезда, поехал в пустом и хладном вагоне.

Живу в хлопотах и заботах, за эти дни накопилась опять почта. Пишу Вам эти малосодержательные строки просто затем, чтобы перекликнуться с Вашей доброй душой. В Л-д ранее января вряд ли смогу приехать. Крепко обнимаю Вас, низкий поклон Лидии Ивановне, привет внуку (мы сами таковых имеем). А. Твардовский».

Кстати о внуке. О рождении его Александр Трифонович сообщил мне в интересном, полном юмора письме:

«Дорожайший Иван Сергеевич! Мысль о Ленинграде не покидает меня, это мое твердое, реальное намерение. Думаю, что 15-го я приеду или выеду. Здесь меня удерживало еще желание как-нибудь закончить наконец труднейшую главу «Далей», – в некотором варианте я читал Вам это в Карачарове. Кажется, добил. Борис Петрович прислал мне писульку, из которой я впервые узнал, что у него был аппендицит (нет худа без добра – теперь, наверно, окажется, что печени у него нет никакой).

Дома у меня так: Маленький человек занял большую квартиру почти всю без остатка. Пройти на кухню или куда – нагибайся, как под сучьями и ветвями густого сада, под развешанными всюду пеленками. Боже мой, роту солдат обуть (в смысле портянок) – столько этих пеленок. Но ничего не поделаешь – научное воспитание. Я только думаю, что я в свое время не посмел бы с... в такую хорошую материю, – терпел бы!

Итак, надеюсь застать Вас в Ленинграде, побыть там с Вами, сколько придется, а там видно будет.

Крепко обнимаю Вас, дорогой Иван Сергеевич, не поддавайтесь хандре, когда она подступает, помните, что у Вас есть любящие Вас и верящие в Вас друзья. Ваш А. Твардовский.

Лидии Ивановне низкий поклон, внуку привет от дедушки Твардовского, который считает, что всех внуков нужно от времени до времени сечь – для их же пользы. А. Т.»

При переезде в Москву мы поселились на двенадцатом этаже довольно хорошего дома. Я давно уже не мог ни читать, ни писать, но яркий солнечный свет все же раздражал меня, и поэтому окно моей комнаты было завешено плотной занавесью. Как-то Александр Трифонович заехал ко мне и сразу же бросился открывать окно, говоря, что невозможно быть «в темной одиночке».

«Пахра. Дорогой Иван Сергеевич, с праздником Вас и Лидию Ивановну! Должен сказать, что при всем том, в каком невеселом положении узника полутемной одиночки застал я Вас в последнее мое посещение, – я, поверьте, не вынес какого-либо гнетущего впечатления. Право, наоборот, я увидел, что настоящий человеческий человек в любом состоянии способен сохранять достоинство и не быть некрасивым.

Я даже был как-то ободряюще пристыжен за себя, при гораздо меньших стеснениях природы поддающегося порой унынию и хандре. Буду рад навестить Вас сразу после праздников, которые буду проводить здесь, управляясь со своими садово-огородными заботами. Ваш А. Твардовский».

Примерно то же писал он и в следующем письме:

«Пахра, 28.XII.67. Дорогой Иван Сергеевич! Вашу «скоропись» я разбираю довольно свободно, так что пусть Вас и впредь не смущает изменение почерка. А письмо хорошее, – я рад, что Вы не теряете своей очаровательной способности смотреть на превратности жизни с неугасимым «почвенным» юмором.

Я почти уверен, что до Нового года сумею заглянуть на Ваш 10-й или 15-й этаж, но на всякий случай примите это мое поздравление с наступающим. Очень хочу поговорить с Вами неторопливо, по-деревенски, без поглядывания на часы.

Лидии Ивановне – мой поклон, все мои приветствуют ее и Вас и шлют добрые пожелания. Ваш А. Твардовский».

«...Пишу Вам эту беспредметную писульку просто так – напомнить Вам о себе и хоть отчасти восполнить упущенное перед Новым годом.

Будьте, дорогой Иван Сергеевич, не говорю – счастливы, – это дело не всегда доступное, – но будьте так же мудры и неподатливы унынию, как всегда. Обнимаю Вас. Лидии Ивановне мой низкий поклон. Ваш А. Твардовский».

С Твардовским меня связывала почти двадцатипятилетняя дружба. Мы встречались с ним в Смоленске, а в позднейшие годы – в Москве, Ленинграде и здесь у меня в Карачарове, куда Твардовский нередко наезжал работать. Мы проводили ночи у топившегося камелька за доброй беседой. По-видимому, Твардовскому было приятно общаться со мною. Я не мешал ему работать, и он чувствовал себя, как он не раз писал и говорил мне, спокойно и бодро. Часто читал он мне стихи, которые написал здесь, в Карачарове. Придет, бывало, ко мне, наденет очки и начинает читать, что удалось написать в тот день. В Карачарове он писал «За далью – даль», «Теркин на том свете» и кое-какие другие произведения. В маленьком письме, где Твардовский описывает свое сновидение, в котором он видел себя и меня в открытом снежном поле, как заночевали мы в соломенном стогу, – всего лучше отобразилось его доброе, дружественное отношение ко мне.

Твардовский много раз звал меня побывать на Смоленщине, в родных местах, но я так и не собрался: уже сдавало здоровье, гасло зрение.

«...Я все же собираюсь на днях поехать в Смоленск, уже собрался было выехать в субботу, но по разным обстоятельствам отложил дня на три. Видно, вы уже не сможете составить мне компанию, а м. б., сможете? Вот бы хорошо было, я бы Вас подождал – и катнули бы. Смотрите, как лучше. Если вдруг надумаете ехать со мной, давайте сразу знак!»

«...В Смоленск я все же поеду, хоть и ушли наиболее красные дни. Ничего, может быть, развиднеет к осени, тогда и поеду. Если у Вас не остынет желание быть моим попутчиком, то, милости прошу, уведомьте – без Вас я не уеду...»

«...Куда же это годится, дорогой Иван Сергеевич, что Вас там режут на операционном столе, Вы постельный больной, а я ничего не знаю! Нет, никуда не годится. Я-то думал, что Вы либо в творческом сне, либо в трудах неусыпных, а Вы – вон что. Словом, я рад получить от Вас хоть эти несколько строк, но очень хотел бы, чтобы Вы написали поподробнее, чтобы мне не гадать – что там с Вами. В Смоленск собираюсь по теплым дням, когда уже установится погода, зелень войдет в полную силу. Еще и еще раз повторяю, что буду рад иметь Вас своим спутником. Слышал я, что частью уже пущена новая гостиница, – значит, нет нужды ютиться у родни (это можно, и будут радехоньки, но не так хорошо для пожилых джентльменов). Если Вы еще слабы, то не пишите. (И я-то хорош – не писал Вам за это время.) Желаю Вам, дорогой друг, поскорее поправиться, воспрянуть духом и телом и – в дорогу. Ваш А. Твардовский».

«...Май буду в Москве, потом либо опять на Восток, если буду вполне готов для этого, либо ограничусь поездкой на Селигер, в которой очень был бы рад Вашему участию, мы ведь собирались с Вами еще когда! Вот покамест все, дорогой Иван Сергеевич. Ваш по гроб жизни А. Твардовский».

«...Я долго собирался в Смоленск и уж совсем было собрался, а сегодня уезжаю – по велению директивных органов – в Италию, недели на две. Таким образом, в См-ск я поеду в июне. Может, вместе, Иван Сергеевич? Откликнитесь! Ваш А. Твардовский. Обнимаю Вас, мудрый и добрый друг».

Я бывал у Твардовского в Москве в его квартире и на его даче. Иногда он приезжал в Карачарово вместе с семьею, привозил свою младшую дочь Олю. Девушка эта очень нравилась мне своей скромной красотою, умением хорошо держаться. Помню, как-то раз я вез на моей машине (тогда я еще был зрячим) Твардовского и его младшую дочь в наш городок Конаково. Они сидели на заднем сиденье и пели народные смоленские песни. Голос Твардовского и нежный голос Олечки сливались в музыкальное единство. Помню еще, как однажды мы шли втроем по лесной дорожке, над которой высились деревья. Над деревьями и над нашими головами сияли яркие звезды. Помню, Олечка остановилась и, любуясь на звезды, стала говорить что-то очень близкое и понятное мне. Я что-то ответил ей, и все мы долго стояли, подняв головы и любуясь на звездное чудесное небо. Твардовский не раз вспоминал об этом, и каждый раз особенное возникало во мне чувство. Я понимал, что дочь Твардовского похожа на своего отца.

Уже незадолго до своей роковой болезни Твардовский вместе со своими друзьями приезжал ко мне в Карачарово. Мы долго разговаривали, шутили. Александр Трифонович читал свои последние стихи.

Кто знает – быть может, нас с Твардовским сближало наше происхождение, родная смоленская земля. Отец Твардовского, как известно, был кузнецом. За лихость в работе, за его смекалку крестьяне называли отца Александра Трифоновича «паном Твардовским». Так назывался в прошлые времена герой всюду продававшейся лубочной книжки «Пан Твардовский», продавший якобы свою душу черту. Имя легендарного пана Твардовского сохранилось и за нашим поэтом. Твардовский рассказывал мне о своем отце, о своем брате – большом и искусном умельце.

В наших беседах мы изливали наши души. Он рассказывал о трудностях, которые приходилось ему переживать в его литературной и редакторской деятельности. В давние годы, живя в Карачарове, мы бродили по лесу, разыскивая грибы, ловили в Волге рыбу, варили уху. Уже много времени прошло с тех давних пор. Я всегда вспоминаю Твардовского, драгоценную для меня нашу дружбу, вспоминаю его лицо, его руки, его глаза.

Весть о смерти Твардовского потрясла меня. Я долго не мог опомниться, оказавшись как бы один в пустоте. Я и теперь не могу верить, что Твардовский давно умер, что больше я его никогда не увижу. Он был для меня дорогим и любимым человеком. Наша близость доставляла мне великую радость, наполняла содержанием жизнь, которая без него опустела.

З. Ф. Сватош

Бывает так: долго живя вне близкой природы, я как бы перестаю чувствовать движение живой жизни. Все идет мимо, печальными вехами видятся тогда отравляющие нашу жизнь житейские огорчения и заботы. Не оттого ли всегда я желал путешествовать, и путешествие стало первой моей потребностью, как хлеб и вода. И пусть улыбаются мои друзья-домоседы, предпочитающие оставаться на курошести. Я, как бывало в юности, радуюсь новым встречам, людям и впечатлениям, ожидающим меня в дороге. Как Гоголь, готов я иногда воскликнуть: «Боже, как ты хороша подчас, далекая, далекая дорога! Сколько раз, как погибающий и тонущий, я хватался за тебя и ты всякий раз меня великодушно выносила и спасала!»

Всякий, кому посчастливилось путешествовать, хорошо знает, как в сроки путешествий глубоким содержанием наполняется каждый прожитый день, похожий на до краев наполненную чашу. Настоящего путешественника не пугают трудности и опасности, неизбежные в каждом далеком пути. Он терпеливо переносит обычные в путешествиях неудобства и невзгоды. Сладко спится у костра в лесу, на берегу реки, на палубе корабля, плывущего в открытое море. Жизнь приобретает цену и вес. Каждый час, каждая минута радует новизною. А сколько удивительных встреч, необычайных приключений ожидает путешественника в пути! Сколько завязывается новых дружб и добрых знакомств!

Судьба не раз сводила меня с настоящими, бывалыми путешественниками. Со многими из них меня связала тесная дружба. Все они были людьми, не похожими на скучных и унылых домоседов. Встречи с ними запомнились на всю мою жизнь.

В начале десятых годов в Петербурге я познакомился с замечательным человеком. Это был Зенон Францевич Сватош, бывалый путешественник, охотник-натуралист, еще молодой и чрезвычайно привлекательный человек. Он успел побывать в Восточной Африке с экспедицией князя Горчакова, охотился на тигров, львов и носорогов. По возвращении из Африки Сватош участвовал в полярной экспедиции Русанова на «Геркулесе». Как известно, экспедиция эта трагически и бесследно погибла. Сватош и геолог Самойлович, не поладив с легкомысленным начальником экспедиции, остались на Шпицбергене. Это спасло им жизнь. Остатки погибшей экспедиции Русанова были обнаружены значительно позднее первыми советскими полярниками, проникшими в малоисследованные тогда районы сурового Карского моря.

Я почти ежедневно встречался со Сватошем. Он жил в небольшой комнате на Ропшинской улице. У Сватоша часто собиралась студенческая молодежь, его хорошо знали писатели Куприн и Александр Грин. Стены маленькой мансардной комнаты Сватоша были увешаны вывезенными из Африки охотничьими трофеями, шкурами диковинных зверей, стрелами и луками африканских чернокожих охотников. На полках лежали черепа носорогов, чучела редкостных экзотических птиц, острые бивни, хвосты, высушенные ступни гиппопотамов, превращенные в удобные пепельницы. Я с жадностью слушал рассказы Сватоша об охоте в дебрях Центральной Африки, о приключениях на берегах озера Виктория-Нианца, о встречах с людьми.

Он рассказывал о носильщиках-неграх, торжественно чествовавших его после удачной охоты на льва, которого он застрелил ночью на приваде, о носорогах и бегемотах, о крокодилах, выползавших на береговой песок. Этих крокодилов Сватош убивал из охотничьего двуствольного ружья, заряженного крупной дробью. Сидя в вырытой на берегу яме, он целился в мягкое горло выползавшего из воды крокодила. После удачного выстрела крокодил оставался на месте. При стрельбе из винтовки даже тяжело раненный пулей крокодил обычно успевал нырнуть в воду, и потонувший труп его уносило течение реки.

В годы моего знакомства со Сватошем начались мои первые морские путешествия. Я поступил матросским учеником на пароход «Меркурий», принадлежавший Русскому обществу пароходства и торговли. От Василеостровской набережной, где меня провожали друзья, я уходил в первое дальнее плаванье.

Мы вышли в суровое Балтийское море, прошли Каттегат и Скагеррак, любовались столицей Датского королевства, в которой некогда жил любимый сказочник Андерсен. На Британских островах останавливались у маленького английского городка Бригсгем, гуляли по тихим чистейшим улицам этого старинного городка. Погрузив каменный уголь, уходили в Атлантический океан, поразивший меня своим неохватным простором. Пересекали бурный Бискайский залив, любовались гористыми испанскими берегами, через широкие ворота Гибралтара вошли в лазурное Средиземное море. Мы шли вдоль затуманенных берегов Африки, где наш путь ночью и днем то и дело пересекали косые высокие паруса африканских рыбаков, видели белый город Алжир. Стайки летучих перламутровых рыб взлетали из-под форштевня корабля и, скользя над волнами, падали в воду. Сказочными казались незнакомые берега, над которыми возникало марево миражей. Мы проходили вдоль итальянских, греческих берегов, среди островов Эгейского моря, носивших мифические древние имена. Чудесными казались морской тесный пролив, Мраморное море, Константинополь, залитый солнцем Босфор, Черное море...

По возвращении из плавания я вновь встретился со Сватошем в Петербурге. Он готовился в новую экспедицию – в Забайкалье, организовывать первый в России соболиный заповедник. В 1913 году, в канун первой мировой войны, мы провожали Сватоша в далекое Забайкалье. Война застала Сватоша в Сибири. Будучи австрийским подданным, он не мог скоро вернуться и оставался безвыездно в заповеднике до окончания гражданской войны. В двадцатых годах мы переписывались. Он писал мне о своей работе, о соболях, о природе Забайкалья. На одно из моих писем ответила жена Сватоша. Она писала о его смерти.

«Королева Ольга»

Весной и летом четырнадцатого года, в канун первой мировой войны, я плавал матросом на пароходе «Королева Ольга», совершавшем рейсы из Одессы в далекую Александрию. Я хорошо знал Одессу, удивительный город, не похожий ни на один из русских городов. Знал переполненный русскими и иностранными кораблями одесский порт, одесские кабачки и ночлежки, в которых ютились безработные моряки. В Одессе еще существовал описанный Куприным знаменитый кабачок «Гамбринус», но моряки собирались теперь в «Гроте», подвальном кабачке с лепными стенами, изображавшими настоящий грот. Пиво разносили девушки, одетые в тирольские костюмы.

В этом немецком кабачке играл на скрипке прославленный писателем Куприным Сашка. (В конце своего известного рассказа Куприн сочинил, что Сашке поломали руки и он не мог играть на скрипке.) Я познакомился с Сашкой, мы сиживали нередко за мраморным столиком, пили пиво. Сашка был небольшой человечек со сморщенным лбом и нависшими волосами. Все одесские пьяницы хорошо знали Сашку. Были в Одессе и другие портовые кабачки, в которых распевали модную тогда у моряков песню:

 
Алеша, ша! Возьми полтоном ниже!
Брось арапа заправлять!
Не подсаживайся ближе,
Брось Одессу-маму вспоминать!..
 

Пароход «Королева Ольга» был похож на старинные корабли с высокими, наклоненными сзади мачтами и длинным бушпритом. Меня принял на службу матросом помощник капитана Николай Николаич. Дверь его каюты выходила на спардек возле парадного трапа, по которому поднимались на пароход пассажиры. Николай Николаич был плотный добродушный и веселый человек. Почти вся небольшая его каюта была заставлена аквариумами, в которых плескались маленькие экзотические рыбки. На столе обычно стояла открытая бутылка коньяку. Узнав, что я знаю грамоту, Николай Николаич назначил меня заведовать пароходной почтой. В почтовой каюте я принимал и сдавал наполненные письмами и посылками тяжелые кожаные баулы, запечатанные сургучными печатями, вел почтовый журнал. Работа на почте освобождала меня от обычной матросской работы по разгрузке и нагрузке пароходных трюмов, и, закончив свою несложную работу, я был свободен. Разумеется, в море и в ночное время я нес обычную матросскую службу, стоял на вахте, на штурвале, бегал на корму смотреть показания лага, указывавшего пройденное пароходом расстояние.

Мы возили грузы, почту, пассажиров, проходили четыре моря – Черное, Мраморное, Эгейское и Средиземное. По пути заходили в порты Турции, Греции, на острова Эгейского моря, в порты Сирии, Ливана, Палестины, Египта. Кроме обычных пассажиров на пароходе мы возили паломников-богомольцев, отправлявшихся в Иерусалим на поклон гробу господню. Этих паломников в те времена направляло существовавшее некогда Палестинское общество, обладавшее достаточными средствами. Среди паломников большинство были женщины среднего и пожилого возраста, были и мужчины, крестьяне и городские люди. Возили мы и магометан, направлявшихся в Мекку.

От Одессы до Босфора пароход шел тридцать шесть часов. Хорошо было стоять на вахте, любоваться, как в легких морских волнах у носа парохода играют и плещутся дельфины. Я запомнил заросшие высокими темно-зелеными кипарисами берега длинного извивавшегося Босфора, отделявшего Азию от Европы.

На правом берегу Босфора в тени кипарисов были видны древние мраморные строения. Здесь некогда был дворец султана и его гарем. Широкие мраморные ступени спускались от дворца к морю, к прозрачной и быстро текущей воде, над которой взад и вперед летали черные чайки-драгоманы. По преданию, эти чайки разыскивали ларец с драгоценностями, спрятанный султаном на дне Босфора.

Минуя пролив, пароход подходил к Константинополю, останавливался у широкой каменной пристани Галаты, переполненной всяческим людом. Здесь были турки в красных фесках с черными кисточками на затылках, носатые греки и шустрые армяне. Выполнив свои обязанности, я сходил на берег, погружался в поток людей, проходил тесными улицами Галаты, где на стеклянных окнах дешевых кафе были нарисованы разноцветные флаги всех государств, пароходы которых посещали Константинополь. Из окон кафе выглядывали лица женщин, стучавших наперстками по стеклу окна и приглашавших матросов заходить...

Я поднимался на фуникулере на Пера́, в верхнюю часть Константинополя, заселенную европейцами, заходил в сад, где под навесами в кофейне торговали мороженым и крепким черным кофе в маленьких чашечках. Потом спускался вниз к заливу Золотой Рог и по мосту переходил в древний Стамбул, где когда-то была столица Византии, куда в древние времена от берегов Черного моря хаживали киевские русские люди на парусных ладьях.

Я заходил в собор св. Софии с небесно-широким, высоким куполом, построенным византийскими мастерами. На стенах собора под белою краской еще просвечивали древние византийские росписи. Теперь здесь была мечеть, и при входе в нее полагалось снимать обувь. Недалеко от собора св. Софии находился музей, в котором хранилась гробница Александра Македонского, были собраны древние вещи. Я запомнил лежавший под стеклом в витрине странный предмет, сделанный из чистого золота, похожий на длинную ложку. Этой золотой ложкой чесал некогда себе спину живший в своем дворце турецкий султан.

Я бродил по огромному базару Чарши, по полутемным залам его и коридорам, стены которых были увешаны старинным оружием. Недалеко от базара, подобрав под себя ноги, сидели на нагретой солнцем земле старики писцы с чернильницами, подвешенными на груди на цепочках. Неграмотным людям они писали прошения и письма затейливыми турецкими буквами, ведя строку справа налево.

Из Константинополя мы уходили в Мраморное море, проходили узкий извилистый Дарданелльский пролив с голыми пустынными берегами, входили в просторы лазурного Эгейского моря. Обычно заходили в греческий порт Смирну с обширной набережной и стоявшими на ней магазинами и меняльными лавочками. На вершине горы виднелись развалины древней крепости. С разрешения пароходного начальства я один уходил в город, проходил обширными садами, где рос сладкий инжир, которым с давних пор славится Смирна, поднимался к старинной крепости в гору. Голову мою пекло беспощадное солнце. Опасаясь солнечного удара, время от времени я снимал с головы легкую матросскую бескозырку, мочил ее в акведуке, в котором протекала холодная прозрачная вода. Побывав в старинной крепости, осмотрев город, возвращался на пароход.

Иногда мы заходили на небольшой остров Родос. Пароход останавливался, не подходя к пристани. Мы спускали шлюпку на голубые высокие волны и длинный веревочный шторм-трап. Сидя в шлюпке, брались за весла, подгребали к мраморной пристани. Необычаен был городок, построенный рыцарями-крестоносцами. В центре его стояла старинная крепость-замок с высокими башнями и стенами, на которых были изображены щиты с древними рыцарскими гербами. В маленьких кофейнях мы пили черный кофе и анисовую водку, ели длинные скользкие итальянские макароны, потом, качаясь на волнах, возвращались на свой пароход.

На азиатском берегу особенно запомнилась мне Александретта, ее широкий и глубокий залив, окруженный высокими горами, над которыми клубились грозовые, темные тучи. С гор сбегали ручьи и реки, на заболоченной почве росли покрытые войлоком пальмы, на стволах которых грелись большие юркие ящерицы, а с берегов рек падали в воду тяжелые черепахи. В следах верблюдов, остававшихся на заболоченной почве, вертелись маленькие рыбки. Отправляя на берег, старший помощник снабжал меня сеткой для ловли этих рыбок и посудой, в которую я собирал добычу. Я поднимался на каменные горы, где однажды меня встретила жестокая, невиданная гроза и проливной дождь. Я близко видел, как по камням, точно огненные мячи, скачут шарообразные молнии. Приют от дождя и грозы я нашел в шалаше пастуха-араба, с которым мы быстро подружились.

Помню порт и город Бейрут, широкую площадь, кафе под навесом, в котором я познакомился с двумя матросами знаменитого крейсера «Потемкин», бежавшими некогда из России и служившими шоферами у бейрутского губернатора. Потемкинцы-матросы пригласили меня ночью поехать за город в знакомое им кафе. Мы ехали в странном экипаже с высокими козлами, на которых сидел извозчик-кучер в пестрой одежде и красной феске. Мы проезжали обширными пальмовыми рощами по накатанной горной дороге, остановились возле кафе, где под стволами пальм стояли небольшие столики и стулья. Мы пили дузику – анисовую крепкую водку, курили папиросы с гашишем. Помню, я влез на пальму, срезал большую жесткую ветвь, которую утром принес на пароход и спрятал в трюме. Затоптанную ветвь эту мне пришлось увидеть в одесском порту, когда уже началась война и мне удалось вернуться в Россию.

Мы останавливались в Триполи, что по-арабски значит «три города». Я съезжал в шлюпке на берег и, удивляя встречных прохожих своею матросской формой, бродил по пальмовым рощам и маленьким арабским городкам.

Останавливались у Кайфы, где арабы привозили на пароход огромных морских черепах, для которых на палубе были устроены просторные просмоленные ящики, наполненные морской водой. Черепах этих, мясо которых дорого ценилось, доставляли в Порт-Саид и Александрию.

В Яффе, где высаживались богомольцы-паломники, пароход окружали шлюпки арабов, перевозившие пассажиров на берег. Шумной толпою перевозчики и носильщики-арабы заполняли палубу парохода. Пассажирами на пароходе нередко бывали турки, их жены-турчанки, одетые в широкие черные платья, с лицами, прикрытыми черными вуалями-фередже. Стоя на палубе, с женскою хитростью некоторые из них становились так, что морской ветер относил в сторону легкое фередже и мы могли любоваться красивыми чернобровыми лицами лукавых турчанок. У берегов Яффы мы видели большие деревянные барки, нагруженные спелыми лимонами. Желтый цвет лимонов красиво выделялся на синеве морского прибоя.

В Порт-Саиде, у входа в который тогда еще высился памятник строителю Суэцкого канала французу Лессепсу, пароход почти мгновенно наполняла толпа продавцов дешевых и разнообразных товаров. На палубе сидели фокусники, прокалывавшие длинными иглами свои щеки и высунутый язык. Здесь были продавцы страусовых перьев, удивительных малоподвижных ящериц-хамелеонов, на глазах зрителей изменявших свой цвет. Здесь торговали попугаями, небольшими ручными обезьянами, делавшими смешные гримасы. У самого борта парохода в морской воде плавали голые мальчишки-арапчата. Они протягивали руки к смотревшим на них пассажирам; показывая голые пятки, ныряли за брошенной в воду монетой и, ловко поймав ее в воде, показав пассажирам, прятали монету за щеку.

Удивителен был и сам портовый город Порт-Саид, устланные камнем улицы, невысокие дома. Толпы людей, одетых в табачного цвета балахоны, европейцы в пробковых толстых шлемах. За высадившимися на берег русскими матросами гонялись арабские ребятишки, повторяя одно за другим два слова: «Маруська, Маргарит!» Ребятишки эти приглашали матросов в публичные дома, которыми был переполнен город.

Постояв в Порт-Саиде положенное время, «Королева Ольга» направлялась в Александрию, останавливалась в обширном ее порту, переполненном кораблями всевозможных наций. Ранней весною в Александрии грузили на пароход для доставки в Одессу спелые арбузы, финики и грецкие орехи. Я выходил на берег.

Африка. Александрия. Шумный разноязычный порт, переполненный большими и малыми океанскими кораблями. Многоязычная и шумная пестрая толпа. Европейские костюмы моряков и агентов бесчисленных пароходных обществ. Полицейские в белых пробковых шлемах. Одетые в длинные балахоны, обожженные солнцем, коричневые, покрытые потом грузчики-феллахи, с криком, похожим на плач, гуськом с корзинами за спиною вбегающие по колеблющимся сходням недвижно стоящих, чуть дымящих трубами пароходов, опрокидывающие в трюмы пыльные, наполненные хлопковым семенем корзины. Продавцы вареных бобов с огромными глиняными кувшинами, расположившиеся на камнях раскаленных пристаней. Продавцы поддельных скарабеев, фокусники, нищие с выеденными трахомой глазами и протянутыми костлявыми руками, арабы, французы, негры, англичане, веселые и шумные итальянцы... Люди, люди, люди...

Я один выхожу из порта в город на шумные раскаленные белые улицы, вымощенные камнем, в его европейскую торговую часть. На площадях и бульварах высятся стройные пальмы, почти не дающие тени, растут высокие фикусы, покрытые глянцевитой крупной листвою. Я иду и иду мимо магазинов с парусиновыми навесами, с широкими витринами, заставленными европейскими товарами. Прохожу мимо уличных цирюлен, где под открытым небом стригут и бреют, намыливают подбородки сидящим в креслах, расставившим колени черноволосым и толстым грекам, лениво перебирающим четки в пухлых руках.

Освещенная солнцем улица переполнена толпою, в которой мешаются костюмы европейцев с выцветшими балахонами феллахов, белоснежные наряды европейских женщин с мешкообразными коричневыми одеждами босых феллашек, лица которых закрыты. Из торговой и шумной части города я прохожу на окраину Александрии, застроенную богатыми особняками, окруженными решетками и садами, жесткой, глянцевитой, восковой листвой олеандров.