Текст книги "Давние встречи"

Автор книги: Иван Соколов-Микитов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

Порошница

На стене моей комнаты уже много лет висит старинная круглая деревянная порошница. Некогда, много лет назад, я привез ее из таежного Заонежья, где в раскинутых по лесам в озерном краю деревнях с высокими красивыми домами у местных крестьян хранились старинные вещи, напоминавшие давние, давно отжитые времена. Порошницу я купил у тамошнего охотника, предки которого с незапамятных времен занимались охотой и рыбною ловлей. Вырезана порошница из березового круглого наплыва. С поразительным вкусом украшена она резным узором, бронзовыми изящными украшениями.

Диву давался я, любуясь старинными постройками, деревянными шатровыми церквушками, могильными крестиками, домашней резной утварью, художественному вкусу старинных людей. Требовалось свободное время и высокий вкус, чтобы украшать жилища, домашнюю утварь и охотничьи принадлежности.

В прежние времена охотились на белок, на другую таежную, редкую теперь, дичь. Плававших на лесных озерах красавцев лебедей никто не трогал. Убить лебедя считалось большим грехом. Мне рассказывали, что на каждом лесном озерке живет и гнездится лишь одна лебяжья пара. Сходятся пары лебедей на всю свою жизнь, и, если один лебедь погибнет, другой долго кружит над озерком и от тоски по погибшем друге сам умирает.

Висящая у меня на стене порошница принадлежала охотнику, стрелявшему скрытных белок. Стреляли белок из тяжелых кремневых ружей, заряжая их порохом и маленькими свинцовыми пульками. Перед выстрелом ружье укрепляли на деревянные распяленные рассохи. Рассказывают, что старинные охотники старались попасть пулькою в глаз белки, чтобы не попортить ее шкурку. Охота на белок у старинных охотников называлась белкованием.

В мои руки досталась одна из принадлежностей старинной лесной охоты. В деревянную порошницу бельчатники-охотники сыпали порох, а в кожаные мешочки ссыпали свинцовые пульки.

Современному охотнику трудно представить старинную охоту по белкам. Да и вряд ли кто-нибудь из них может попасть маленькой пулькой в глаз шустрого лесного зверька.

Сохранившаяся у меня порошница, украшенная красивыми узорами, напоминает мне о далеких, давно отжитых временах, об охотниках, умевших украшать свои просторные и чистые лесные жилища, тонким узором наряжать свои охотничьи принадлежности.

Старинная шпора

Некогда на моем письменном столе лежала старинная, затейливой формы сломанная шпора. Шпору эту выпахали на своем поле наши кочановские мужики. Бог знает в какие времена и кому принадлежала эта круто изогнутая красивая шпора. Быть может, литовскому всаднику, погибшему некогда здесь в бою на древней смоленской земле, быть может польскому рыцарю или французскому кавалеристу, когда по смоленским дорогам двигалась на Москву армия императора Наполеона. Мне трудно было представить, что на вспаханном деревянными сохами поле некогда происходил жестокий бой. Много лет прошло, и о давних грозных событиях все давно позабыли. Шпору эту я увидел в маленьком домике, принадлежавшем моей двоюродной бабке Анне Осиповне, о которой я писал в повести «Детство».

В домике этом жил некогда племянник Анны Осиповны Василий Дмитрич Синайский, старый холостяк с длинной раздваивавшейся бородой. В детстве моем Василия Дмитрича, часто заезжавшего в наш дом, я называл «дяденька глубокая борода». Отец мой, умевший хорошо рисовать, любил карандашом на бумаге изображать Василия Дмитрича и его длинную бороду. Рисунки отца памятны мне и теперь. Бывало, сидят за столом, раскинув карты, играют в преферанс, записывают на разграфленной бумаге выигрыши и ремизы, а в свободную минуту, когда приходит время сдавать, отец рисовал на игральной бумаге Василия Дмитрича. Помню, как зимними вечерами, по мерзлой дороге проезжал он в легких саночках-возочке с бубенчиками, выставив для форсу ногу в высоком черном валенке. Отец добродушно подсмеивался над Василием Дмитричем, что он катает в саночках-возочке в гости к молодой учительнице в село Мутишино, где на краю старинного господского парка стояла церковно-приходская школа. О бородатом Василии Дмитриче рассказывали шутя, что он был большой любитель женского пола. Говорили, что от деревенских солдаток-молодух он прижил много незаконнорожденных детей. Уже в поздние времена я знал в кочановской деревне плутоватого мужика Хотея Белого, которого все считали незаконным сыном Василия Дмитрича Синайского.

Я не знаю и не помню, когда умер Василий Дмитрич. Но еще при жизни бабушки, бродя с ружьем по окрестным лесам, не раз останавливался в пустующем домике, где на стене висели старинные часы с кукушкой, стояла на столе старинная панорама, пресс-папье и лежала затейливая сломанная шпора, которую Василию Дмитричу подарили выпахавшие ее на поле кочановские мужики. Я взял шпору с собою, и она долго у меня хранилась.

Височные кольца

Приходилось ли вам интересоваться археологией, раскопками древних языческих курганов? Когда-то я наблюдал, как мой друг Николай Иванович Савин раскапывал могильные курганы в верховьях Днепра, где были захоронены наши далекие предки – кривичи.

В далекие языческие времена наши предки кривичи не закапывали в глубокие могилы своих мертвецов. Они сжигали их на кострах, а позже клали на землю и насыпали над мертвецами высокие курганы. Погребали мертвецов без гробов, в нарядных одеяниях.

Некоторые из этих курганов были частично распаханы крестьянами. Иные курганы сохранились. Я наблюдал, как Николай Иванович раскрывает древние погребения, легкой кисточкой смахивает пыль и песок с найденных предметов. И пред нашими глазами появлялись изумительные вещи. Я видел, как под руками бережного археолога раскрываются тайны далеких времен.

По остаткам одежды, по бусам, височным кольцам было видно, как нарядно и красиво одевались в древние времена женщины. Их костяки свидетельствовали о стройности их и красоте.

Украшением женщин в древние времена служили бронзовые височные кольца, сделанные из янтаря ожерелья. Сохранилась часть шерстяной нарядной одежды. В мужских захоронениях мы находили оружие в берестяных ножнах, остатки более строгой одежды. И так же стройны и рослы были их костяки. По-видимому, предки наши умели красиво одеваться, создавать красивые вещи, вести счастливую и спокойную жизнь. В мужских захоронениях мы находили нередко иностранные варяжские монеты. Это доказывает, что они вели торговлю с заморскими странами, пробираясь на ладьях в Балтийское, Хвалынское и Черное моря, плавали на остров Рюген, где стояло общее для всех божество. Нужно было много времени, труда и заботы нашим предкам, чтобы хоронить своих мертвецов.

На полке у меня хранятся височные кольца женщины, погребенной много веков назад. Как красивы, изящны эти бронзовые кольца, с каким искусством и вкусом выполнен украшающий их орнамент. Я любуюсь на височные кольца неведомой женщины, стараюсь представить далекую, непонятную нам жизнь.

Особенно много древних могил-захоронений сохранилось возле старинного города Смоленска. Часть этих могил раскопана. Но и теперь ведутся раскопки, открывающие нам тайны далекого прошлого русской земли.

Клад

Помню опрятную, с бревенчатыми сосновыми стенами комнатку моего дядюшки Ивана Никитича Микитова, пользовавшегося большим уважением у окрестных крестьян. В комнатке стоял письменный стол мореного дуба, чистенький ясеневый комод и небольшой у стены шкапчик, в котором хранились редкостные предметы. В шкапчике стоял древний, потрескавшийся глиняный горшочек, наполненный старинными копейными деньгами...

Это был древний клад, который в весеннее половодье отмыла в песчаном крутом берегу наша небольшая речка Гордота. Клад этот Ивану Никитичу принесли в подарок наши крестьяне. Почти весь глиняный горшок был наполнен маленькими неправильной формы монетами с изображением Георгия Победоносца с копьем в руке. (Слово «копейка», копейная денежка, произошло от слова «копье», которое держал в руке сидевший на коне Георгий Победоносец.)

Я любил заходить в чистую дядюшкину комнату, любоваться хранившимися в ней предметами: вылитым из чугуна старинным письменным прибором с песочницей (раньше написанное чернилами письмо посыпали чистым песком вместо промокательной бумаги), двумя чернильницами, чугунной уральской пепельницей, изображавшей коровью голову с растопыренными рогами, шкатулками и выточенными из карельской березы письменными принадлежностями.

Некогда, в молодости, Иван Никитич служил конторщиком у сына знаменитого историка Михайлы Петровича Погодина. Имение сына Погодина – Гнездилово – находилось в Ельнинском уезде Смоленской губернии и раньше принадлежало жене молодого Погодина, дочери генерала Болховского, героя Отечественной войны с Наполеоном.

В Гнездилово к сыну иногда приезжал сам старик М. П. Погодин. Встречаясь с Иваном Никитичем, почтительно останавливавшимся у дороги, старик Погодин шутливо говорил ему: «Ты стал, и я стал. А дело кто будет делать?» Молодой расторопный конторщик полюбился старику Погодину, и он иногда возил его в Москву, показывал свое знаменитое древлехранилище, сюртук Пушкина, простреленный на дуэли, хранившийся под стеклянным колпаком, показывал нарядную жилетку Гоголя и многие другие предметы. На память о себе М. П. Погодин подарил Ивану Никитичу с собственноручной надписью свою книгу «Простая речь о мудреных вещах».

Никто не знает теперь, куда подевался сюртук Пушкина и гоголевская жилетка. Растаскано по рукам погодинское древлехранилище. Быть может, под влиянием Погодина у Ивана Никитича сохранилась любовь к старине, древним предметам, к старинным книгам в тяжелых кожаных переплетах.

Знаком был Иван Никитич некогда и с родственниками Лермонтова. Он рассказывал мне, что увидел у Арсеньевых подлинные рукописи Лермонтова. Над кроватью Ивана Никитича висела большая картина, нарисованная черным карандашом, изображавшая гвардейского офицера в остроконечной каске. Эту картину подарили Ивану Никитичу барышни Арсеньевы, учившиеся рисовать.

Больше всего запомнился мне хранившийся в дядюшкином шкафу древний клад. Кто и когда зарыл этот клад на берегу нашей небольшой реки? На одной из сторон маленьких серебряных денежек были выдавлены имена царей далекого Смутного времени, когда смоленская наша земля переходила из рук в руки. На монетах можно прочитать имена Бориса Годунова, Дмитрия Самозванца, царя Василия Шуйского. До сего времени загадочной тайной остается для меня происхождение клада, так волновавшего меня в детстве. И теперь сохранилось у меня несколько монет этого клада. Я смотрю на эти монеты, и в душе моей возникают далекие воспоминания об окружавших меня людях, о навеки исчезнувших временах.

Скарабеи

Из давних морских моих путешествий сохранились у меня лишь очень немногие предметы. Когда-то я написал небольшой рассказ «Ножи», в котором изобразил мою юношескую любовь к молодой турчанке, которую увидел в пустынном углу константинопольского базара Чарши. Скинув с лица покрывало, она шила из грубого холста простые мешки. Меня поразило ее лицо, ее глаза. С замершим сердцем я смотрел на нее, на ее русые волосы, на маленькие пальцы, держащие иглу и пыльный мешок. За зеленой дверью я увидел седенького старичка в малиновой феске, с подрубленной седой бородою.

То лето наш пароход, на котором мы возили каменный уголь, часто заходил в Константинополь. И каждый день я заходил на Чарши и покупал у турчанки сшитые ею мешки. Теперь мы были знакомы: она прямо смотрела на меня синими глазами, улыбалась, сама свертывала и передавала мне покупку. К концу лета под моей койкой в кубрике накопилась груда таких мешков. Всякий рейс я навещал знакомую улицу, и все теснее становился наш немой роман.

Однажды, подойдя к небольшой лавочке с распахнутой дверью, за спиною мешочницы я увидел молодого турка. И по какому-то неуследимому признаку, по тому, что не подняла на этот раз своих синих глаз моя заморская красавица, я понял, что этот носатый турок мой враг и соперник. Ревность взволновала мое сердце. Я побежал так, как бегают сами от себя очень несчастные и очень сердитые люди. По дороге я встретил разносчика, продававшего лежавшие на лотке ножи. Он взглянул на меня как бы понимающими глазами, и я купил у него нож с длинным, злым лезвием, которым так удобно доставать сердце врага. Этот нож долго хранился у меня, и когда-то я разрезал им книги.

Был у меня еще и другой нож. Подарил мне его молодой пастух-араб в горах Ливана. Я один поднимался в горы каменной стежкой. Я шел час, другой, чувствуя под ногами, как накалена земля. Солнце светило так, что, если закрыть на минуту глаза, сквозь плотно закрытые веки как бы видишь пламенную завесу пожара. Синяя снизу и седая сверху, зловещая туча неожиданно приблизилась и повисла над горами. Я слышал рассказы о грозах в горах над этим заливом, похожим на дно чаши. Тучи, спустившиеся в чашу, не имеют выхода, дождь льет, пока не выльется весь, молнии бьют, пока не израсходуется накопленное электричество.

Все, что было потом, не похоже ни на что пережитое мною. Я лежал на земле, цепляясь за камни руками, захлебываясь в потоках холодной воды. Молнии хлестали надо мной. Вода проносилась через меня, грозя унести. Когда я очнулся, сквозь тучи сияло солнце, надо мною стоял молодой араб. По его плечам и груди струилась вода, а в курчавых волосах блестели капли. Неподалеку я увидел его стадо. Пастух пригласил меня в свой шалаш. Помню, мы играли с ним в карты. Вечером он проводил меня в порт к нашему пароходу. На прощанье снял с шеи небольшой раскладной нож с самодельной роговой ручкой и подарил мне его на память. Этот нож долго хранился у меня и исчез в Ленинграде в годы войны.

Каждый рейс (я плавал матросом на русском пароходе «Королева Ольга») мы обходили порты Турции, Греции, Ливана, заходили в Порт-Саид и Александрию. В Порт-Саиде на палубе парохода собирались люди. Здесь были фокусники, факиры, продавцы хамелеонов и поддельных скарабей. Помню, я купил часовую цепочку, скрепленную из таких поддельных скарабей. Чудом уцелели у меня эти скарабеи, изображающие монеты времен египетских фараонов. Они и теперь лежат у меня в ящике письменного стола, и, глядя на них, я вспоминаю давние счастливые времена, морские мои путешествия, встречи и приключения.

Свидание с детством

Мой милый друг! Мне очень хочется описать мое путешествие, быть может самое трогательное в моей жизни. Я выбрал тебя: мы родились, жили на смоленской родной земле. Души наши соединяет то самое, что в человеческой жизни дороже всего: детство и юность. Мы вместе росли, вместе учились. Кто, как не ты, поймет мои чувства, что испытывал я в родных краях, опаленных великим пожаром минувшей войны. В чувстве этом была печаль пережитого, радость долгожданной встречи. Я нарочно шел пешком, с палочкой в руке, как хаживали, бывало, старики «к святым местам». Я дышал родным воздухом, тем самым, которым мы дышали в детстве, переходил вброд речушки, в которых мы лавливали раков и пескарей.

Точно из далекого детства кто-то взглянул на меня голубыми глазами – с такой радостной силой почувствовал я тонкую красоту нашей природы. Лиловая дымка накрывала луга и поля. Голосами певчих птиц звенели зеленые перелески. Широко расстилались луга, осыпанные цветами. По закрайкам дороги по-прежнему цвела медуница, а в ее пышных, медово-желтых соцветиях недвижно дремали осыпанные цветочною пылью жуки-бронзовки. На венчиках склонившихся цветов лениво возились пьяные шмели. Пронизывая воздух, над головой звенели пчелы, напряженная деловитость чуялась в их полете. Празднуя брачные дни, порхали над цветами бабочки, и нестерпимый стон стоял от кузнечиков, дождем рассыпавшихся из-под моих ног. Радуя глаз, богатая уродилась на полях рожь, были обильны, густы на лугах травы. Вдыхая медовые запахи этих трав, я проходил полевыми тропинками, по плечи утопая в наливавшихся нежно-зеленых хлебах.

От отцов и дедов своих унаследовал я эту счастливую способность радоваться урожаю, летним погожим дням, переживать и испытывать самое простое и мирное на земле счастье. Никогда не отделял я себя от видимого, осязаемого, любимого мною мира – от полей и лесов, нас окружавших, от близких и родных людей, дышавших одной со мной грудью, одними глазами смотревших на мир. А как близки, как понятны, как кровно родны мне были эти люди, с которыми соединяла меня судьба, наши общие радости и печали. Не помнится мне, чтобы произносилось в нашей семье недоброе или бранное слово. Сверкающий мир был открыт передо мною, мир, полный любви и солнечного света. Все было счастливо и покойно в этом подоблачном, земном, теплом мире. И я как бы чувствовал тогда своим худеньким детским тельцем материнское тепло земли, ласково меня обнимавшей.

Никто не знает родословной нашей семьи. Она теряется, как тропинка в густом лесу, за первыми же деревьями и высокой травой. Не знаю я, каков был прадед мой... Я вижу Россию, свой народ, русскую деревню, давние времена, – в них записана моя родословная, одного из миллионов русских людей, не обласканного судьбою и счастьем.

Слово «родина» звучит для меня книжно. Я чувствовал неразрывную связь с живой Россией, видел доброе и злое, исчезавшее, что можно было жалеть и любить. Но никогда не чувствовал я пылкой, трагической любви, никогда не волновал меня возглас петербургского поэта: «Россия, нищая Россия!» Я знал и видел Россию кровью моего сердца; жестокие, трагические недостатки, пороки, которыми болел народ, я чувствовал в самом себе, Но, как, быть может, у многих русских, не утративших способности отдавать свое сердце любви, Россия была для меня тем самым миром, в котором я жил, двигался, которым дышал. Я не замечал этой среды, России, как рыба не замечает воды, в которой живет; я сам был Россия, человек с печальной, нерадостной судьбою... Русскую деревню, мужиков довелось мне узнать не по книжкам и описаниям. Лучшую пору жизни моей – детство – провел я в деревне. И с этой драгоценной порою связано все, что есть во мне лучшего. Все, что окружало меня, было наполнено особенным, русским, простым, добрым духом. Из хлебосольного, богатого словом и песнями мира явилась моя мать – русская редкая женщина, до последнего дня своей жизни умевшая отдавать людям остатки сил своих. К добрым, чутким и великодушным людям принадлежал мой отец. Дикой муравою заросла его могила. Но сердце еще крепче хранит далекие воспоминания.

Стремление к миру, к тишине жило во мне во всей силе. Быть может, поэтому я был так привязан к природе. Но и в этом мире природы ежедневно происходили трагедии и катастрофы. С ужасом глядел я, как весною вода разрушает мельничную плотину, насыпанную трудом людей, как падают в мутный поток подмытые голые деревья... Весна, весенний тяжкий воздух возбуждали во мне тревогу. Я просыпался по ночам и с бьющимся сердцем слушал гул воды. Отец с фонарем ходил на мельницу смотреть воду. От него пахло навозом и весенней прелью, он был встревожен и возбужден. Однажды он взял меня с собою. Мы сошли с крыльца в ночь. Под ногами бежали ручьи, гулко шумела на мельнице вода, голые и невидимые колыхались над нами деревья. Свет фонаря освещал полосу земли, черные лужи и мокрый навоз на обтаявшей, еще не прокатанной дороге. Вода шумела все громче и страшнее. Двигаясь с фонарем, мы вошли на бревенчатый мост, дрожавший под напором воды. Внизу, под нами, бушевало и клокотало; дикая, чудовищная рвалась сила. Ужас наполнил мою душу. Я схватил отца за большую мокрую руку. Но и отец, такой всегда близкий и теплый, мне показался холодным и чужим. Вода ревела и сотрясала устои моста. Подчеркивая бездонную темноту ночи, метались люди с фонарями; какими беспомощными казались они! Я стоял перед страшным и несокрушимым, двигавшимся, как смерть, как судьба. Обеспокоенный неизбежностью катастрофы, отец не замечал меня, не чувствовал моего состояния. И вдруг меня потащили за руку. Все рухнуло! Мост, на котором мы только что стояли, с грохотом обрушился в воду. Я стоял ошеломленный, держась за отца. Все, чему верил, что казалось незыблемым, рухнуло, плыло в темную бездну.

Днем я увидел печальную картину. Там, где был мост, несся и ревел мутный поток. Не встречая препятствий, вода шла валом, растекаясь внизу в огромный пенящийся разлив. Вывернутое с корнями дерево застряло на мельничных сваях. Впечатления катастрофы, грязи и беспорядка были так сильны, что я отвернулся. Быть может, с тех пор я не люблю ранней весны, половодья.

Но зато с какою радостью встречали мы первые дни зеленой весны, дни зацветания, жаркое лето.

Тихие дни, тихие ночи. Я просыпаюсь на сеновале. Будят меня знакомые голоса, хлопанье крыльев и бодрый петушиный крик как бы у самого уха. Душисто пахнет сено. Ласточки-касатки снуют над самою головою. Со свистом ныряют они в открытые освещенные солнцем ворота, исчезают в голубом, сверкающем и безбрежном мире. В прорвавшемся солнечном луче плавают, пляшут золотые пылинки.

Прозрачны были знакомые ручейки, тиха и извилиста речка, протекавшая в укрытых ивняком и ольховником берегах. Чудесными, полными сокрытых сказочных тайн казались мне в детстве родные уголки, кудрявые веселые перелески, душистые поляны, заросшие земляникой. В кустах на земле я находил гнезда маленьких птиц, и каждая такая находка была для меня событием. В лесу и в поле учился я видеть и слышать. Я видел, как распускаются цветы и растут травы, различал запахи трав и цветов, умел находить самые душистые ягоды, скрывавшиеся в тени кустарников и листвы.

Как рассказать об этих, далеких теперь днях, когда в моем существе закладывалась переполнявшая меня радость жизни. С бьющимся сердцем ходил я по земле, украшенной зеленью и цветами. В уединенных скитаниях раскрывались передо мною прекрасные тайны природы. В детском моем одиночестве переполнявшие меня чувства находили страстное выражение. Помню: один бродил я в лесу среди пахучей листвы, пропускавшей золотые лучи летнего солнца. Счастье хлынуло мне в душу. Это был поток счастья, великой радости. Слезы душили меня. Я упал на землю и обнял ее, припал к ней грудью, лицом. Я поливал ее слезами, чувствовал ее запах – сырой, прохладный, давно знакомый мне материнский, родной запах земли...

Такими слезами плакал я только дважды.

Это было в далеком детстве, должно быть, еще до учения.

Поздним осенним вечером я подошел к окну. Сквозь светлую раму я увидел звезды. Чистый свет их, красота ночи поразили меня. Я стоял, потрясенный величием звездного неба. Прижавшись лицом к стеклу, я заплакал. Это были радостные, вдохновенные слезы.

* * *

Родная Смоленщина, милый с детства, скромный и тихий край, никогда не славившийся богатством! Малы и бедны были знакомые деревеньки, отнюдь не блиставшие живописной красотою. Не было здесь расписных оконных наличников, обычных для северных и степных богатых деревень, резных нарядных крылечек, широких распашных ворот. В редкой деревеньке увидишь, бывало, тесовую крышу, посаженную перед окнами жалкую рябину. Крошечные оконца глядели на улицу, осенью и весною обычно утопавшую в грязи. Над соломенными крышами вздымались, скрипели колодезные журавли с окованными деревянными бадьями, с вросшими в землю долблеными, изгрызенными корытами-комягами, в которых поили зимою лошадей. Как памятна эта деревенская немудреная картина: зимние морозные дни, над заснеженными крышами столбами стоят по утрам лиловые дымы, скрипят колодезные журавли, звенят ведра, слышатся женские голоса. По скрипучему белому снегу, задрав хвосты, весело бегут к водопою обросшие длинною шерстью лошадки и жеребята.

* * *

Многое неузнаваемо менялось еще в той, дореволюционной деревне, как бы предчувствовавшей наступавшие новые времена. Умнел, набирался новых познаний деревенский мужик, которого городские мещане-прасолы, разъезжавшие по деревням, презрительно кликали сиволапым. Все больше и больше народу уходило на заработки в город, уезжало на шахты, на землекопные работы (канавщиков-землекопов называли на Смоленщине грабарями и курлыками). Весь соседний Юхновский уезд, песчаные земли которого были особенно неплодородны, уходил на лето на земляные работы, иногда за тысячи верст. Была и в нашей волости деревня Бурмакино, в которой жили чернобородые мужики-землекопы. Я любил смотреть, как работают они на мельничной плотине, заделывая весеннюю «прорву», засыпая глиной отмель у мельничного деревянного става. Как ходко и ловко двигались в их руках деревянные легкие лопаты с обтершимися до серебряного блеска узкими железными наконечниками работы деревенского кузнеца Акима. Что-то древнее, давнее было в форме этих деревянных простых лопат. Наверное, точно такими же лопатами насыпали высокие курганы на берегах рек, строили высокие земляные городища древние наши предки славяне-кривичи.

В отличие от наших кисловских мужиков, бурмакинцы-грабари были востры на язык, солоно и круто ругались, пели непристойные песни, вколачивая под «Дубинушку» ручной бабой сваи на мельничной плотине. Песенки, по-видимому, сочинялись тут же, под ладный ритм работы. Проезжавшую с поминок по плотине мутишинскую попадью они прохватили куплетом, после которого долго открещивалась и отплевывалась набожная попадья. Доставалось прохожим девкам и молодухам, которые боялись показываться на глаза бурмакинским грабарям, обходили далеко мельницу и плотину, переходя речку вброд с задранными выше колен сарафанами и узелочками в руках. Я любил смотреть на ладную работу веселых, словоохотливых грабарей. Было приятно видеть, как под острием лопаты ловко, пластами режется сырая красная глина, как по разложенным на земле доскам катят грабари широкие тачки, перекинув на загорелые жилистые шеи холщовые лямки. Да и всегда мне нравилась ладная и спорая мужичья работа.

Несомненно, много общего было в орловском, тульбком, калужском, смоленском мужике, в общем русском укладе и быте народной крестьянской жизни, которую не раз изображали великие русские писатели. Но уже по одному облику, выговору и повадкам опытный и наблюдательный человек безошибочно отличал смоленских наших «рожков» от соседних тверских «козлов» или бойких торговых северян-ярославцев. Для городского «интеллигентного» человека, барынек в шляпках, встречавших мужиков и баб только на городских базарах и нещадно с ними торговавшихся, быть может, и казались мужики и бабы все на одно лицо. Но как в действительности ярки и различны были в деревне характеры людей, разнообразны их судьбы.

* * *

Самым сильным впечатлением раннего детства были дальние, на лошадях, поездки. Помню дороги, старинные смоленские и калужские большаки, обсаженные старыми березами, помнившими времена Пушкина, Гоголя, Глинки, бесчисленных путников старой России, колесивших по ее великим просторам. Дорожная пыль клубилась за нами, высокое летнее небо было прозрачно. По пути нам попадались деревни, бескрайним цветистым ковром расстилались поля и луга. Незаметно я вбирал в себя чудесную нежную красоту родимой земли. Да и теперь неизменно волнует меня волшебное слово: дорога!

Чудесен старый сосновый бор, в который мы въезжали. Направо и налево высились могучие двухсотлетние сосны. В голубое с легкими облаками небо возносятся их темно-зеленые вершины, красноватою бронзою отсвечивают стволы. Смолистый воздух в бору недвижен. Соскочив с дрожек, я радостно бегу вдоль песчаной дороги. Под ногами узластые, толстые корни, мох, брусничник. Рыжая легкая белка перебегает дорогу.

И бор, и поля, и дурманящий запах багульника неизгладимо запечатлеваются в памяти. Я примечаю огромные муравьиные кучи, возвышающиеся у дороги. Распластав крылья, канючит в светлооблачном небе над вершинами сосен ястреб-канюк, где-то звонко долбит труженик-дятел. Мир солнечный, пахучий окружает меня.

Навеки запомнилась мне одна такая дальняя поездка. Я сидел за широкой спиною отца на дрожках, мягко кативших по пыльной проселочной дороге. Мимо плыли еще цветущие недозревшие поля, громыхали под колесами бревенчатые мостки, перекинутые через ручьи и речушки, заросшие лозняком и ольхою. Сколько притягательной силы было для меня в этих речушках! Белые пухлые облака тихо плыли по небу. На повороте за незнакомой деревней свернули на большак, обсаженный рядами старых, развесистых берез. Даже в детстве эти старые березы на широких русских большаках производили на меня глубокое впечатление.

Мы проезжали деревенскими улицами, мимо бревенчатых низеньких изб с соломенными золотистыми новыми крышами и старыми, поросшими бархатным мохом. Из крошечных оконец с отодвигавшимися створками выглядывали лица стариков и старух. Поднимая по дороге пыль, сверкая голыми пятками, в коротеньких порточках и рубахах распояской бежали к воротцам деревенские ребятишки. Отец останавливал лошадь, дарил отворявшим ворота ребятам конфеты, купленные в деревенской лавочке.

А каким чудом казались мне тогда эти деревенские и сельские лавочки, наполненные незатейливым товаром! В них пахло дегтем, селедками, кумачом, рогожами, хомутиной. Пахло сложно и от самих лавочников-мещан, занимавшихся в деревнях торговлей, скупавших у мужиков лен и пеньку, продававших товар в долг под проценты. Их-то в те времена и называли обычно кулаками. Таких лавочек и постоялых дворов всего больше было у железнодорожных станций, где селился торговый мелкий люд, росли, ширились новые железнодорожные поселки.

Мы останавливались у сельской лавочки, чтобы накормить лошадь, поесть и отдохнуть с дороги. Встречал нас хозяин – худой и костлявый мещанин в потертой жилетке с обвисшими карманами, в ситцевой голубой с белыми крапинками рубахе, с выпущенным из-под жилетки подолом. Мне памятны фамилии и прозвища деревенских торговцев-мещан. Были среди них Почечуевы, Буланцевы, Рукосуи. Отчетливо помню их ладные, обшитые тесом домики под железными крышами, выкрашенными красной и зеленой краской, резко выделявшимися среди деревенских соломенных крыш, широкие дворы с навозными лужами в радужных кругах, резные или застекленные парадные крылечки, кружевные деревянные наличники и карнизы.

Отец распрягал потную лошадь, отгонявшую хвостом несметную рать оводов с изумрудными головами и злых серых слепней, задавал ей корм. Мы поднимались по небольшому парадному крылечку, входили в прохладные, с крашеными полами комнаты, с темной божницей в углу, с кружевными на окнах занавесками. Я оглядывал комнаты, оклеенные обоями стены, на которых висели портреты царя и царицы в русских боярских нарядах, портрет священника с небольшой бородою, с наперсным крестом: Иоанн Кронштадтский. В рамках висели фотографии родных и знакомых, деревянно сидящих с вытянутыми по коленям руками. Тупы, безразличны были лица на этих засиженных мухами фотографиях, две-три из них непременно изображали покойников в гробах. В углу, на подставке, молодые фикусы, на окнах цветущая герань, в углу торчала труба граммофона. Над дощатым диванчиком висела гитара. Летом и осенью здесь полно мух, они жили в гитаре, и от их движения гитара звенела сама собою.