Текст книги "Давние встречи"

Автор книги: Иван Соколов-Микитов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

Слепцы

За три дня до престольного праздника их видели в городе на летней ежегодной ярмарке. Весь день бродили они в оживленной пестрой толпе среди облитых смолою колес, сияющих белизною дерева кадок, горшков, по которым бабы и мужики щелкали заскорузлыми ногтями, пробуя добротность. Сопровождаемые взглядами любопытных, поднимались они мимо ларьков, расцвеченных трепавшимися по ветру лентами и кружевами, на гору на базарную площадь, где бойкий воронобородый цыган, подхватив за повод гнедого меринка, ожесточенно хлопая кнутом, пробегал взад и вперед перед покупателем-мещанином. Они проходили, сливаясь с толпою и в то же время выделяясь своею покорной настойчивостью, с которою продирались через самые толкучие места. Брели они гуськом, держа друг дружку за плечи, а впереди шел их поводырь, маленький огненно-рыжий, оборванный и клокастый паренек с косившими внутрь глазами. Он сосал пряник, изображавший раскрашенного петуха. На его лицо, на покрытые цыпками руки липли мухи. Слепцы брели за ним в густой шумной толпе, и летнее солнце ласково светило в их немые, с застылыми улыбками, лица, которые они поднимали кверху, всем на погляденье выворачивая свою слепоту и убожество, и им уступали дорогу.

Останавливались они, где было посвободнее, ощупав костыльками место, садились на землю, горячую от солнца, покрытую навозом, и не спеша снимали с плеч лиры. Не считая рыжего поводырька, их было трое: двое мужчин и одна женщина. У самого старого была седая свалявшаяся борода, коротко подъеденные усы, запавшие, тесно сжатые веки. Подтягивая молодому, он криво, с надсадою, раскрывал рот, показывал съеденные под корешок зубы. На лире начинал молодой. Он сидел с остро поднятыми коленями, с большими ступнями, сизыми от пыли и загара. На обнаженной голове его, отсвечивая на солнце, дыбились густые волосы. Он упрямо и виновато – как всегда виновато улыбаются слепые от рождения – улыбался, запевал глухим, едва слышным голосом:

 
Эта жизнь дана на время,
Скоро кончится она, —
Человеческое племя
Когда пробудится от сна...
 

С его голоса сильно и уверенно подхватывала сидевшая рядом молодая женщина. Лицо ее, изгрызенное оспою, еще хранило следы миловидности, маленькие уши с серебряными подвесками были прикрыты густыми светлыми волосами, завязанными на затылке по-городски в узел. И еще страшнее матовели на ее молодом лице неживые глаза с непрерывно набегающею слезой, которую обирала она уголком ситцевого платка, покрывавшего ее тонкую женственную шею. Она пела резким и сильным голосом, держа на отлет голову, сверкая молодыми, белыми, как кипень, зубами. Загорелая рука с оловянным кольцом на указательном пальце теребила шейный платок, и голос ее, вблизи гнусавых голосов двух слепцов, неожиданно был молод и свеж.

Тесным жарким кольцом их окружали люди, молчаливо-сосредоточенные, внимательно вглядывавшиеся в их немые глаза; и всем этим сероглазым, кареглазым, молодым, крепконогим было любопытно и страшно заглядывать в лица сидевших слепцов, а еще страшнее представлять окружавший их мрак. С напряженным любопытством всматривались в слепых женщины, стоявшие в примолкнувшем человечьем кругу, всегда падкие до зрелищ. От их взглядов не скрылась проступавшая на лице слепой женщины едва приметная круглота и прозрачность, что бывает почти у каждой беременной женщины. Они остро приметили, что под грубой, крестьянского сукна одеждой круглится ее живот. И еще с большим любопытством глядели они на ее соседа, вертевшего ручку лиры, чутьем ловя неуследимое, что проходило между ним и ею – в движениях рук, в подобии улыбки, проходившей по его лицу, когда касались их плечи. И когда загорелые, сухие, твердые руки торопливо и неловко опустили несколько медных монет в лежавшую на земле шапку, он, пальцами ощупав каждую монету, выделив старику долю, все свое отдал ей, и по тому, как трогательно отдавал, женщины поняли, что была у него любовь к ней, непостижимо-загадочная, потому что душа слепого зрячему всегда кажется тайной.

А вечером, когда отпылавшее летнее солнце медленно закатывалось за городские сады и с полей возвращалась скотина, лениво неся тяжелые, розово-нежные, наполненные молоком вымена, притомившиеся, загоревшие на солнце, охрипшие от пения слепцы прошли в Заречье, на край города, к одинокому человеку, занимавшемуся собиранием песен и местной старины. Днем он повстречал их на базаре и, пообещав плату, пригласил к себе, чтобы записать от них стихиры и старины и снять фотографию. И, снимаясь в саду, освещенные закатным солнцем, простоволосые, с ореховыми посошками в руках, со старыми лирами за спиною, они трогательно и древне стояли, не двигаясь ни единым членом. А когда их отпустили, младший лирник, не спуская улыбки с лица, куда-то глядя впадинами вытекших глаз, тихо сказал:

– Милый человек, просим мы тебя, сними ты нас за ради бога без лир и чтобы вдвоем с нею.

Человек, их пригласивший, улыбнулся:

– Вы не видите, для чего вам?

С тою же улыбкою, с покорным упорством ответил слепой:

– Уж сделай милость, за тем и пришли.

И когда их сняли вторично, приубравшихся, натянуто стоявших, они оживленно, ощупывая костыльками место, уселись на бревнах, и молодой спросил весело:

– Аль начинать?

Крутя ручку лиры, склонив лицо, невнятно пропел он первые слова, и женщина, до того бойко щелкавшая подсолнушками, привычно подхватила за ним. Заглядывая в их лица, пригласивший их человек наскоро записал слова стихиры:

 
Когда цветы все расцветают,
На приступлении зимы
Теряют листья, опадают, —
Подобно тем цветам и мы!..
 

Когда уходили они в пыль дорог, розовую на закате, с напряженно поднятыми головами щупая костыльками крепко усохшую землю, он захлопнул за ними калитку и, проходя в сад, где пахло антоновкой, мельком подумал: какой загадочной должна быть любовь человека, ни разу не видевшего солнца, и как трогательна эта загадочная, непостижимая любовь.

Книга в моей жизни

От далекого раннего детства мне запомнилась тяжелая старинная книга в кожаном переплете. Книгу эту я нашел в дядюшкином книжном шкафу. В то время мне было шесть или семь лет, я умел уже хорошо читать. С великим волнением читал я пушкинские легкие сказки. И всю ночь мне снился Руслан, страшный колдун Черномор, длинная его борода, снилась отрубленная голова богатыря, под которой скрыт волшебный меч, сад Черномора, Людмила в шапке-невидимке. В ту пору я искренно верил в богатырей, колдунов, в лешего и домового, в русалок, качавшихся над рекой на ветвях деревьев. На всю жизнь запомнились мне пушкинские сказки, его чистый русский язык. С Пушкина началась моя привязанность к книге, пробудилась неусыпная страсть к чтению.

Дядюшка мой Иван Никитич, приучивший меня к книге, служил некогда конторщиком у Погодиных в селе Гнездилове, Ельнинского уезда, Смоленской губернии. Он знал самого знаменитого историка – старика Погодина, гостил у него в Москве на Девичьем Поле в том самом доме, где останавливался Гоголь. В небольшой библиотеке Ивана Никитича в бережном порядке хранились книги. Он выписывал толстые журналы, любил рассказывать о прошлых временах, о старике Погодине. На память о себе Погодин подарил Ивану Никитичу с надписью свою книгу «Простая речь о мудреных вещах». Этой погодинской книжкой до самой смерти гордился мой дядюшка.

Жили мы в деревне, в смоленской лесной глуши. Изредка к нам в деревню заезжали продавцы товаров. Они вносили в дом тяжелые коробы. В последнем коробе были игрушки и лубочные книжки. В кратком изложении этих книжек впервые прочел я Робинзона, Бову-королевича и Дон-Кихота.

В раннем детстве книгу мне заменял народный разговорный язык. Первые услышанные мною слова – были яркие народные слова, первые сказки – народные устные сказки, первая музыка, которую я услышал, – крестьянские песни, быть может те самые песни, которыми некогда был вдохновлен великий русский композитор Глинка, родившийся в нашем смоленском краю. Из хлебосольного, богатого словом и песнями мира явилась моя мать, русская женщина, удивлявшая знанием множества пословиц и поговорок, богатством народных слов. Я помню сказки отца. Пастух Панкрат на русской печи, где пахло сушившейся березовой лучиной, рассказывал мне народные сказки.

Смоленская земля, на которой я вырастал, славилась богатством народного языка. И теперь у меня на полке над столом лежит книга нашего смоленского этнографа Добровольского, собравшего в Смоленском краю много песен, сказок, пословиц. Я обращаюсь иной раз к этой замечательной книге, нахожу в ней, как в золотой россыпи, драгоценные, ныне позабытые, народные слова.

Учась в реальном училище в Смоленске, я брал книги из школьной библиотеки. Детские книжки и журналы, в которых печатались слащавые рассказы, мало меня интересовали. Любимыми были книги о путешествиях. Я зачитывался Купером, Майн-Ридом, Жюлем Верном и Хаггардом. Книги о путешественниках и путешествиях особенно меня волновали. Я мечтал побывать в далекой Индии, плавать на красивых парусных кораблях, открывать Америку, защищать индейцев. Детские эти мечты впоследствии претворились в жизнь: я стал моряком, плавал по морям и океанам.

В более позднем возрасте я продолжал жадно читать и часто посещал смоленскую городскую библиотеку, где меня заметила женщина, выдававшая книги. Она удивлялась тому, что я отбираю серьезные книги, содержание которых она считала для меня недоступным. Я начинал читать философов, имена которых тогда были известны. Сознаюсь откровенно, не все было понятно мне в этих философских книгах, но я продолжал настойчиво читать.

По переезде в Петербург (реальное училище мне не удалось закончить) я часто ходил в читальный зал большой библиотеки, носящей ныне имя Салтыкова-Щедрина. Особенно любимыми мною стали в то время книги Н. В. Гоголя. Меня удивлял язык Гоголя, музыкальный ритм его прозы, народная верная речь.

В зрелом возрасте для меня особенно ценными стали книги Льва Толстого, проза И. Бунина, «Записки охотника» Тургенева, книги Аксакова, писавшего о русской природе. Но из всех книг по-прежнему самой дорогой остается прочитанная в детстве пушкинская книга.

Открытой и радостной книгой была для меня всегда родная русская природа, леса и поля, тепло родной нашей матери ери-земли. В шелесте лесной листвы, в плеске речных волн я слышал живые, незабвенные слова. Природа, народный язык и книги были моими учителями, сделали из меня русского писателя.

Жить без книги писателю невозможно. И сегодня я не представляю себе жизни без книги. В постигшей меня слепоте радуюсь каждой прочитанной мне вслух странице.

Генри Дэвид Торо

Есть особенные книги, встречи с которыми для настоящего читателя радостны и благотворны, как живые встречи с мудрыми редкими людьми, память о которых не угасает. Такова книга американского писателя и мыслителя, тончайшего наблюдателя природы и поэта Генри Дэвида Торо «Уолден, или Жизнь в лесу».

«Когда я писал эти страницы – вернее бо́льшую их часть, – я жил один в лесу, на расстоянии мили от ближайшего жилья, в доме, который сам построил на берегу Уолденского озера в Конкорде, в штате Массачусетс, и добывал пропитание исключительно трудом своих рук. Так я прожил два года и два месяца...»

Этими простыми словами начинается книга, многие страницы которой звучат и в наши дни вполне современно. Писатель Генри Дэвид Торо скончался в 1862 году, сто с лишним лет назад, в сорокапятилетнем возрасте, от чахотки. Его жизнь и деятельность необычайны. Торо жил в памятные для Америки времена, когда на Юге США открыто процветало рабовладельчество. Писатель Торо был мужественным защитником беглых рабов, у него они обретали защиту и кров. Он был другом своих соседей-индейцев, сохранявших наивные, детские черты и поэтические верования в силы природы, обреченных на голод и верное вымирание.

Торо не был отшельником, мрачным и недоступным анахоретом, не изображал из себя сказочного Робинзона. Он неизменно общался с людьми, посещавшими его уединенную хижину, хотя и отчетливо разделял их на глупцов и умных, на достойных и ничтожных.

Идолопоклонники доллара не признавали Торо, высмеивали его образ жизни, его поведение, называли бездельником и тунеядцем. Книги Торо, естественно, не имели успеха. Их читали лишь самые близкие друзья, редкие единомышленники. Первая книга Торо, напечатанная в количестве тысячи экземпляров, не нашла покупателей. Издатель вернул автору почти весь тираж. Показывая друзьям свою библиотеку, Торо шутил, что эта библиотека целиком состоит из его нераспроданных книг.

Как это нередко бывает, слава и признание пришли к Торо лишь спустя полстолетия после его смерти. Только в начале двадцатого века его единодушно признали классиком американской реалистической литературы. Споры о литературном наследии Торо продолжаются и по сей день.

Читая книгу, смотря на приложенный к ней портрет, я представляю и вижу самого Торо, его живое лицо, голубые глаза, его руки, умеющие держать топор, лопату и писательское перо. Я как бы сижу в его маленькой хижине на берегу прозрачного Уолденского озера, где пахнет деревом, лесными травами и дымом самодельного очага, слушаю его голос. Он беседует со мною, шутит (все добрые люди умеют шутить: шутка и понимание шутки – верный признак человеческого добродушия и ума); мы не торопясь спускаемся к берегу озера, окруженного лесом, очень похожим на наш русский лес. В природе американского Севера многое похоже на наше. И весны, и лето, и зимние стужи, и дожди, и снега, и перелеты птиц, и почти такие же обитатели лесов и вод, те же растения и деревья. Быть может, поэтому русскому читателю, особенно охотнику и рыболову, близка и понятна описанная в книге Торо природа...

Вот мы спускаемся к берегу озера, садимся в лодку, заглядываем в прозрачную глубину воды, где у песчаного дна собираются стайки окуней и плотвы, а на середине бездонного озера плавает и ныряет, уплывая от нас, одинокая птица гагара... Мы приготовляем удочки и ловим рыбу. Осенью мы наблюдаем, как на озере образуется молодой прозрачный лед. Лежа на нем, приставив к лицу ладони, смотрим, как прилипают ко льду, вмерзают, меняя форму и образуя красивые узоры, поднимаются с озерного дна пузырьки. Ночью и днем слушаем лесные звуки, наблюдаем птиц и зверей, продолжаем беседы у зажженного очага.

Лучшие страницы книги – описания природы. В этих описаниях изумляет точная и тонкая наблюдательность Торо, умение видеть, слышать и подмечать. От его слуха и зрения не ускользают самые тончайшие звуки, мельчайшие движения и черты, мимо которых проходит тупой и равнодушный человек, превыше всего почитающий собственное благополучие. К подобным людям писатель и мыслитель Торо был беспощаден. Он видел единственное счастье в свободе, в свободном труде, в уменье довольствоваться насущным и малым.

Чистейший лесной воздух и прозрачная озерная вода заменяли ему дорогие вина, которые пили в своих дворцах властители и богачи, пригоршня бобов и орехов – роскошное угощенье. Будучи опытным охотником, он навсегда расстается с ружьем, а птицы и звери становятся его друзьями, находя приют под кровлей его лесного жилища.

В писаниях Торо нет и тени сентиментальности, слащавого ханжества или любования собой, прикрытого красивыми словесами, изяществом и изысканностью слова. Он беспощаден к ханжам-лицемерам, занимавшимся пением псалмов и показной благотворительностью, плодящей тунеядцев и ротозеев. Высшим достоинством человека он считает личные качества этого человека: его совесть, стойкость и ум.

«Я не считаю праведность и доброту главным в человеке, – говорит Торо о прославляемых американских филантропах, снисходительно бросавших подачки бедным и безработным, – это лишь его стебель и листья. Сушеные травки, из которых мы делаем лечебные настои для болящих, играют весьма скромную роль, и чаще всего их применяют знахари. Мне нужен от человека его цвет и плоды...»

Доброта человека на деле, по словам Торо, не должна быть частичным и преходящим актом, но непрерывным и переливающим через край изобилием, которое ему ничего не стоит и которого он даже не замечает. «Нет хуже зловония, чем от подпорченной доброты. Вот уж подлинно падаль, земная и небесная».

Книга Торо «Уолден, или Жизнь в лесу» не для широкого круга читателей. Легковесный читатель, ищущий удобного и приятного чтива, в ней не найдет описания увлекательных приключений или изображения любовных сцен. Торо нельзя читать в один присест, проглатывать не жуя. Каждая страница требует размышления. Чем больше вчитываешься в эту книгу, тем живее рисует воображение самого Торо – мужественного, мудрого и чистого человека.

«Я не говорил бы так много о себе, если бы знал кого-нибудь другого так же хорошо, как знаю себя. Недостаток опыта, к сожалению, ограничивает меня этой темой. Со своей стороны я жду от каждого писателя, плохого или хорошего, простой и искренней повести о его собственной жизни, а не только о том, что он понаслышке знает о жизни других людей: пусть он пишет так, как писал бы своим родным из дальних краев, ибо если он жил искренне, то это было в дальних от меня краях».

Золотые слова эти и нам, писателям, следует хорошо запомнить.

Фарли Моуэт

Есть книги, которые принято называть документальными. В подобных правдивых книгах нет досужего вымысла, авторских хитросплетений, привлекающих читателей легковесных, ищущих пряного и занимательного чтива. К таким правдивым книгам справедливо можно отнести переведенные на русский язык книги современного канадского писателя, путешественника и натуралиста Фарли Моуэта «Люди оленьего края» и «Отчаявшийся народ».

С удивительной правдивостью Моуэт рассказал о трагической судьбе маленького охотничьего дикого народа, обитавшего на крайнем Севере американского материка и в два последних десятилетия, уже после второй мировой войны, вымершего почти поголовно. Некоторые страницы книги Моуэта звучат как человеческий документ, как обвинительный акт жестокому ханжескому миру, в котором над судьбами простых людей безраздельно властвует земной и всесильный бог наживы – доллар.

Охотник и путешественник, Фарли Моуэт еще в юношеском возрасте посетил неисследованный северный край своей страны. В те времена неисчислимые стада диких оленей-карибу еще безбоязненно кочевали в просторах пустынной, почти безлюдной холодной земли. Эти кочующие стада были похожи на живой поток, на полноводные реки, преграждавшие путь поездам новой железной дороги, в одном из которых впервые ехал на Север со своим дядюшкой, любителем-натуралистом, юный Моуэт.

Юноше полюбилась нетронутая природа арктической страны, ее суровая красота. Как часто бывает с людьми, однажды побывавшими на далеком Севере, Моуэт заболел «арктической лихорадкой». Ему долго снилась сказочная страна, ее природа. Продолжая учиться в средней школе, Моуэт мечтал стать путешественником, исследователем неведомых северных стран. Страстное желание осуществилось не скоро. В самом начале второй мировой войны девятнадцатилетнему Фарли Моуэту пришлось стать солдатом пехотного полка, а старое двуствольное дядюшкино охотничье ружье сменить на боевую английскую винтовку.

«Наступил 1941 год, и я оказался одним из участников войны... – рассказывает Моуэт. – Я видел, как разрушаются большие города, а под их обломками гибнут люди, и не мог постичь, для чего это делается. Я познал тошнотворный, разъедающий душу страх, порожденный стихийным возмущением и протестом против людей, которые одни из всех живых существ на земле намеренно ввергли мир в жесточайшую бойню... Мой полк прошел через Италию, затем – в северном направлении, через Францию, в Бельгию и Голландию, и наконец мы достигли Германии. И наступил день, когда воздух перестал сотрясаться от разрывов артиллерийских снарядов. Все было кончено».

Весной 1946 года Моуэт вернулся на родину.

«Но как сильно отличался этот приезд, – пишет он, – от моего возвращения с Севера домой в 1935 году! Мне захотелось укрыться в каком-нибудь спокойном местечке, куда никогда не докатывались отголоски войны!»

В конце того же года Моуэт очутился в далеких глухих лесах северного Саскачевана. В его научные обязанности входило коллекционирование птиц для музеев. Однако он скоро забросил свое охотничье ружье, потому что был по горло сыт «научным уничтожением живых существ», так же как убийствами в годы войны.

«Поиски спокойствия, – пишет Моуэт, – приведшие меня в науку, на которую я возлагал большие надежды, потерпели фиаско. Я увидел всю бессмысленность никому не нужного собирания птичьих мумий, которые полагалось хранить отгороженными от жизни в полутемных металлических шкафах за каменными стенами музеев».

Без определенных занятий и цели Моуэт жил в убогом поселении метисов индейского племени кри. Среди последних представителей вымирающей расы, доведенной до разложения и упадка всем тем, что есть злого в цивилизованном мире хищников-капиталистов и безжалостных торгашей, Моуэт встретил простого человека, который направил его по определенному пути и указал новую цель.

От пожилого и опытного охотника, проведшего большую часть своей жизни на крайнем Севере, Моуэт еще раз услышал о диких оленях-карибу, о пустынной, холмистой и холодной стране, в которой обитает неведомое белым людям племя илхамютов, первобытных охотников на диких оленей.

Возвратившись в город, в университет, Моуэт усердно принялся за изучение зоологии. Эта наука должна была пригодиться ему как будущему исследователю диких оленей-карибу, жизнь которых для ученых пока оставалась загадкой. Моуэт сознавал, что изучение жизни оленей послужит предлогом для возвращения на полюбившийся некогда Север. Прочитывая книгу за книгой, он стал понимать, что далекий Север – это не только мир застывших рек и озер, но живая земля, в которой текут быстрые реки, сияют озера, отражающие голубое летнее небо, с берегами, покрытыми цветами. Далекий Север – это родина бесчисленных птиц, белых лисиц-песцов и диких оленей.

Товарищи Моуэта, занявшиеся после войны прибыльным бизнесом, приносившим большие доходы, посмеивались над его «неприбыльной» мечтой. Один из таких товарищей оказал Моуэту неожиданную услугу. Дядюшка этого приятеля пересек некогда неведомую арктическую страну Баренс, и в его путевых записках, хранившихся в семейном архиве приятеля, Моуэт нашел много такого, что ему было еще неизвестно.

Его заинтересовала эта почти неведомая холодная страна, в центральной части которой жили люди, почти не общавшиеся с цивилизованным миром, никогда не видевшие железных дорог, пароходов, не ведавшие о существовании на земле шумных больших городов. Основательно изучив имевшиеся материалы, Моуэт выехал на север Канады с целью проникнуть в таинственную страну, о которой путешественники и исследователи знали мало. Официальной целью его путешествия было обследование жизни диких оленей-карибу, но еще больше увлекала надежда встретиться с людьми, жившими в стране, почти неведомой белому человеку.

Моуэт не был путешественником-белоручкой, совершающим свои путешествия по готовым расписаниям и удобным туристским маршрутам. Он один ехал в неисследованную страну, где его ожидали тяжелые, подчас опасные испытания. Прилетев с берега моря на старом самолете, принадлежавшем летчику-любителю, поспешно покинувшему его на льду пустынного озера, Фарли Моуэт остался один в неведомой стране с небольшим запасом продовольствия и охотничьих припасов.

Целых два года Моуэт прожил среди людей загадочного оленьего края, разделяя с ними их горькую судьбу. В своих книгах он описал трагические события, происходившие на его глазах в арктической стране Баренс, живая и мертвая природа которой очень сходна с природой Крайнего Севера нашей страны. Люди, населявшие эту страну, столетиями занимались охотой на кочующих диких оленей. Оленье мясо и жир были единственной их пищей. В отличие от эскимосов, живущих по побережью полярного океана, охотившихся на моржей и других морских животных, илхамюты, кочевавшие в центральной части пустынной холодной земли, моря не знали. Зиму они проводили в снежных хижинах-иглу, летом кочевали в просторах своей заповедной страны, занимаясь охотой, заготовкой пищи. До последнего времени илхамюты жили первобытной жизнью охотников, которых кормила и одевала сама окружающая их природа. Они не знали начальства, судов и писаных законов, без чего не могут жить цивилизованные люди, не знали права собственности, жестокого разделения на «мое» и «твое». У них не было преступлений, убийств и воровства, столь знакомых цивилизованному миру.

Еще до недавнего времени об охотничьем племени илхамютов, обитавшем в малодоступных районах холодной страны, ученые путешественники и географы знали мало. Сами илхамюты не подозревали о существовании больших государств, воевавших между собою, не знали о том, что происходит за пределами их пустынной и холодной родины. С цивилизованными белыми людьми они редко общались. С первобытной наивностью верили они в божественные силы природы, в добрых и злых духов, повелевавших человеческой судьбой.

Единственной их пищей было мясо диких оленей-карибу. Неисчислимые стада диких оленей весною и осенью проходили мимо их жилищ, и недостатка в пище охотники не знали. Ближайшими их соседями были племена северных индейцев, вытесненные с юга белыми колонизаторами, безжалостно захватившими лучшие и плодородные земли, разжигавшими между уцелевшими племенами индейцев ненависть и взаимную вражду.

Общение с белыми людьми, проникшими на Север в поисках наживы, для илхамютов обернулось великим и гибельным несчастьем. Белые привезли с собою неведомые болезни: чахотку, дифтерию, полиомиелит. От этих болезней умирали сотни людей, лишенных какой-либо помощи, продолжавших жить своей кочевой жизнью. Владельцы факторий, скупщики мехов и оленьих языков снабжали илхамютов современным скорострельным оружием, позволявшим истреблять оленей в огромных количествах.

В обмен на модные в те времена шкурки песцов (раньше илхамюты песцовым промыслом не занимались) владельцы факторий снабжали охотников дешевыми товарами, негодными безделушками, выдавали патроны. У убитых оленей вырезали лишь языки – изысканное лакомство американских гурманов; мясо и шкуры бросали на месте убоя. Так образовались грандиозные кладбища, где гнили десятки тысяч убитых оленей.

В книгах Фарли Моуэта нет ничего выдуманного. Он рассказывает только о том, что сам видел и пережил, описывает людей, с которыми сводила его судьба. Он был живым свидетелем гибели маленького и доверчивого народа, вымиравшего от голода и болезней. С насмешкой и гневом рассказывает Моуэт о деятельности чиновников и христианских миссионеров, которым канадское правительство поручило заботу о просвещении «невежественных и диких язычников». В результате ханжеских проповедей, подобно губительным болезням, распространялась зараза лжи, доводившая людей до отчаяния и безумства. С крестом и Евангелием в руках проникали на Север усердные служители доллара, хищные и безжалостные дельцы.

Подобно тому как некогда на американском обширном материке вымирали племена коренных его обитателей – индейцев, уже в наши жестокие дни на глазах Моуэта погибали обманутые белыми детски доверчивые илхамюты. Нечто подобное происходило некогда и в нашей стране, где у берегов полярных морей жили и живут народности, кровно родственные народам крайнего Севера Канады, Гренландии и Аляски, географически близких нашим северным берегам.

В прошлые времена народности нашего Севера, к которым успели проникнуть предприимчивые хищники, скупщики мехов, вымирали от голода и болезней. Причиной несчастья была безжалостная эксплуатация, наглый обман и жестокие насилия. Вместе с церковной проповедью на Север ввозили водку и спирт, которые шли в обмен на драгоценную пушнину. Скупщики мехов спаивали доверчивых людей, наживая большие капиталы. Среди обитателей русского Крайнего Севера нередко бывали случаи вымирания целых племен, самоубийства. Еще в недавние годы у чукчей в обычае было умерщвление стариков. Отцеубийство сопровождалось семейным ритуалом. Во время прощального пира отжившего свой век старика убивал старший сын, накидывая петлю на шею отцу, покорно ожидавшему своей добровольной смерти.

В отличие от американских эскимосов, добывающих пищу охотой и рыболовством, народы нашего Севера с незапамятных пор занимаются домашним оленеводством. Мясо домашних оленей спасало людей от неизбежной голодовки. Нетребовательные к пище домашние олени заменяют ездовых собак, требующих мясного или рыбного корма. Запряжки оленей на Севере нашей страны до сего времени остаются самым надежным средством передвижения и перевозки грузов.

По словам Моуэта, канадское правительство не озаботилось приобретением домашних оленей, которые могли бы спасти жизнь илхамютов. Стада диких карибу катастрофически уничтожались с каждым годом. В безжизненную пустыню, покрытую могильными знаками илхамютов и костями оленей, превратилась еще недавно богатая страна.

Американские и канадские эскимосы, проживавшие на берегах полярного океана, оказались в лучшем положении. Их кормит охота на морского зверя и рыбная ловля. Но и жизнь эскимосов становится нелегкой. С каждым годом уменьшается количество морского зверя и рыбы.

Читая книги Фарли Моуэта, как бы отчетливо видишь живое лицо самого автора – простого, отважного, доброго и умного человека, на свой страх и риск предпринявшего опасное и смелое путешествие, отказавшегося от привычных удобств городской жизни, не пострашившегося разделить свою жизнь и судьбу с судьбой погибавшего маленького народа.

Моуэту пришлось переносить испытания, которые были бы не под силу избалованному человеку, привыкшему к покою и уютному кабинету. В его книгах не найдешь и малейшего признака самовосхваления, шумного фразерства, заменяющего у иных писателей живое слово и живую мысль. Не хвастает он своими подвигами, своим подлинным гуманизмом.

Правдиво написанные книги «Люди оленьего края» и «Отчаявшийся народ», естественно, подверглись на его родине нападкам со стороны официальных лиц, государственных чиновников, в руках которых была судьба погибавшего народа. Моуэта упрекали в преувеличениях, в необоснованных выводах и заключениях. Канадские власти обиделись на писателя за неприкрашенное изображение трагической и печальной действительности, за подлинный реализм. В официальных канадских изданиях на книгу Моуэта появились недоброжелательные рецензии.

Но у Фарли Моуэта нашлись понимавшие его друзья не только в среде погибавших илхамютов, с которыми он кровно сроднился, но и во всем мире честных и образованных людей.