Текст книги "Давние встречи"

Автор книги: Иван Соколов-Микитов

Человек из Зурбагана

С писателем Александром Степановичем Грином меня познакомил путешественник З. Ф. Сватош, человек интересной жизни и судьбы. Мы встретились впервые: в Петербурге в маленькой студенческой пивной на Рыбацкой улице, по которой в те времена громыхала старинная железная конка, запряженная парою тощих покорных лошадей. В этой маленькой пивной сходились разнообразные и самые неожиданные люди. Сюда изредка заходил поэт Александр Блок, молчаливый, бледный и красивый человек, одиноко сидевший за круглым мраморным столиком. Обычными посетителями пивной были студенты-универсанты, политехники, лесники, хорошо знавшие друг дружку. Александр Грин приехал повидаться со Сватошем, всегдашним посетителем нашей студенческой пивной.

Я увидел сухощавого некрасивого человека, одетого в зимнее пальто с потертым воротником, в насунутой на глаза круглой бобровой шапке. Он сидел молча за пивом, неприветливо поглядывая на окружающих. У него было продолговатое, словно вытянутое лицо, большой неровный, как будто перешибленный нос, жесткие усы. Сложная сетка морщин наложила на лицо отпечаток усталости, даже изможденности. Морщин было больше продольных. Ходил он уверенно, но слегка вразвалку. Помню, одной из первых была мысль, что человек этот не умеет улыбаться.

Было в нем, пожалуй, что-то отпугивавшее от него людей: недобрый взгляд узко поставленных его темных, глубоко посаженных глаз, смотревших на людей как бы со всегдашним недоверием и угрозой. Недобры подчас были его шутки, относившиеся к людям простым или очень наивным.

Не помню, как и почему мы сблизились с Грином. В те времена я не помышлял еще о писательском пути, но страсть к путешествиям во мне жила. Обычно мы встречались с Грином в дешевых маленьких кабачках в районе Невского проспекта. Постоянным спутником Грина был поэт Леонид Андрусон, некогда служивший у В. С. Миролюбова, издателя и редактора «Журнала для всех». Это был очень кроткий хромой, разбитый параличом человек с младенческими голубыми глазами. Грин шутя говорил об Андрусоне, что он беден, как церковная крыса. Мне не раз доводилось у него ночевать, он жил на Невском, где-то на чердаке в крохотной полутемной комнатке. В этой же компании был поэт Яков Годин, появлялся иногда Аполлон Коринфский с рыжей, как апельсин, бородою. Случалось, из гатчинского уединения приезжал Куприн, вносивший надолго запоминавшееся оживление. Отношения Куприна и Грина были дружескими, хотя иногда Куприн ядовито подшучивал над Грином.

На Невском в те времена было несколько кавказских погребков. Там подавали шашлык и кахетинское вино, заходили гадать цыганки. Часто бывали мы и на Владимирском проспекте в ресторане Давыдова, попросту называвшемся «Давыдкой». Этот ресторан был штаб-квартирой петербургских газетчиков. Куприн описал его в рассказе «Штабс-капитан Рыбников».

В 1913 году я отправился в первое мое морское дальнее плавание на пароходе «Меркурий». На пристани Васильевского острова у Горного института меня провожали друзья. Вернувшись из плавания, я вновь встретился с Грином. Зимою я жил в Петербурге, летом отправлялся в морские далекие странствия. Я побывал в Египте, в сирийских, греческих и турецких портах. Летом четырнадцатого года я вернулся в Россию, когда уже шла первая мировая война. В Петербург приехал в начале пятнадцатого года, поселился рядом с Грином в меблированных комнатах Пименова на Пушкинской улице недалеко от Невского проспекта. Здесь мы виделись ежедневно, случалось, за разговорами напролет проводили ночи.

Грин занимал большую, светлую, скудно меблированную комнату. Помню простой стол, темную чернильницу и листы бумаги, исписанные стремительным, характерным почерком, разбросанные страницы рукописей. Над столом висел портрет Эдгара По и неизвестной мне женщины, вероятно Веры Павловны Гриневской, первой жены Грина, с которой он разошелся в конце 1913 года. Писал Грин быстро, сосредоточенно и в любое время дня. Я не помню случая, чтобы обещанный журналу рассказ он не сдал в срок.

Грин таскал меня по редакциям мелких выходивших тогда в Петербурге еженедельных журналов. В те времена за Грином, находившимся под надзором полиции, следил приставленный к нему сыщик. Мы не раз замечали унылого бритого человека с поднятым воротником пальто и засунутыми в карманы руками.

Писателя Грина в те времена читали мало. Критики и писатели, принадлежавшие к тогдашней «большой литературе», печатавшиеся в почтенных толстых журналах, Александра Грина не признавали, считая его имитатором модного американского писателя и поэта Эдгара По. Грина упрекали в неряшливости языка, напоминавшего дурные переводы, в полном пренебрежении традициями русской национальной литературы, в незнании русской действительности, в подражании писателям-иностранцам. Очень возможно, что в этих упреках кое-что было и справедливым.

Грина охотно печатали мелкие журналы вроде «Родины», «Синего журнала», «Аргуса», «Огонька». Рассказы его помещал и Виктор Сергеевич Миролюбов – редактор и издатель «Журнала для всех». В свое время это был очень распространенный журнал. Его читали сельские учителя, сельская и городская интеллигенция, настроенная революционно. Печатались в «Журнале для всех» и Бунин, и Горький, и Куприн.

Маленькие журнальчики, печатавшие Грина, никогда не отказывали ему в кредите. Помню такой случай: Грину зачем-то срочно понадобилась довольно значительная по тем временам сумма в сто рублей. На углу Пушкинской и Невского стоял обычно рассыльный. Называли их тогда «красной шапкой». Грин позвал рассыльного, вручил ему записку и отправил к Каспари, издательнице журнала «Родина». Через час «красная шапка» вернулся с деньгами.

Выходили у Грина в маленьких частных издательствах (других тогда не было) небольшие книжки рассказов. Расходились они, насколько помню, туго. Читатель был падок на иные, гремевшие тогда имена. Шумной славой, доходившей почти до истерического обожания, пользовался Леонид Андреев, особенно у многочисленных поклонниц его таланта, болезненно неровного, кидавшегося в крайности, в «бездны». Обывательницы зачитывались Вербицкой, издававшейся небывалыми по тем временам тиражами. Читали Арцыбашева, Каменского, Муйжеля, Ясинского, теперь накрепко забытых. Имя Грина как-то терялось среди них.

Но и тогда уже ходили о нем легенды. Рассказывали, будто Грин похитил у какого-то моряка чемодан с рукописями и печатает фантастические рассказы неведомого автора. К этому прибавляли, что Грин совершал какие-то необычайные преступления с похищениями людей, бегал из тюрем и с каторги. Все эти толки, разумеется, никакого основания не имели, за исключением рассказов о тюрьме. Грин действительно сидел в тюрьме за причастие к какому-то революционному подполью или революционной организации. Будучи человеком молчаливым, он вообще мало говорил, а охотнее слушал. Да мало ли кто из передовой молодежи не был знаком в те времена с тюрьмой и ссылкой... Сохранилась любопытная записка – тайное донесение агента охранки, которому было поручено следить за писателем. Довольно наивно и безграмотно агент описывает, как в течение целого дня ходил по пятам за Грином в редакции журналов, в кабачки, описывает людей, с которыми писатель встречался и разговаривал на улице. Записка эта относится к тому времени, когда мы жили на Пушкинской в пименовских номерах.

Грин никогда не был путешественником, не видел экзотических дальних стран, покрытых пальмовыми рощами, пересекаемых таинственными реками, не видел городов с фантастическими именами, которые умел так хорошо выдумывать. Он был несомненно талантлив. Сердцевина его произведений была славянская, русская, но облачены они были в одежды, непривычные для русской литературы, привычные для Запада. Внешняя сторона гриновских рассказов заслонила для многих их истинную сущность и ценность.

Читал и я гриновские новеллы. Хорошо помню поразивший меня сказочный Зурбаган, фантастических героев, застряли в памяти строчки стихотворения из какого-то рассказа:

 
Подойди ко мне, убийца, если ты остался цел,
Палец мой лежит на спуске, точно выверен прицел.
Но умолк лиса-убийца. Воровских его шагов
Я не слышу в знойной чаще водопадных берегов.
 

Стихи поразили меня своей мрачностью, нерусским звучанием.

В те дни, когда Грин много писал, мы мало общались. Забегали пообедать в маленькую греческую столовую на углу Невского и Фонтанки и возвращались домой. С начала войны в Петрограде запретили продавать алкогольные напитки, но в пригородах – Царском Селе, Гатчине и Павловске продавали виноградное вино. Иногда мы с Грином отправлялись в один из ближайших пригородов за вином. Как-то на перроне царскосельского вокзала нам встретился Распутин. Мы узнали его по фотографиям, печатавшимся в тогдашних журналах, по черной цыганской бороде, по ладно сшитой из дорогого сукна поддевке. Грин не удержался и отпустил какое-то острое словечко. Распутин посмотрел на нас грозно, но промолчал и прошел мимо.

Случалось, за бутылкой вина мы просиживали целые ночи, разговаривая о войне и грядущих событиях. Грин был настроен мрачно, не ждал ничего хорошего от начавшейся войны. А война в Петрограде чувствовалась больше и больше. С фронта доходили недобрые вести о нехватке снарядов, об ошибках командования, об измене. На Варшавский вокзал каждый день прибывали эшелоны раненых.

Собираясь на фронт, я поступил на курсы братьев милосердия. В пасхальную весеннюю ночь довелось мне однажды дежурить в госпитале Варшавского вокзала. На операционный стол положили молоденького солдата. Он был ранен в ягодицу. Молоденькая женщина-врач в белом халатике, надетом на праздничное платье, с приколотым на груди букетиком цветов, стала делать солдатику перевязку. Неожиданно из разорванной артерии на халатик девушки стала пульсировать алая кровь. Она растерялась. Вызвали по телефону старшего хирурга. Я впервые присутствовал при серьезной операции, видел, как разрезали хирургическим ножом человеческое тело, как маленькими металлическими щипцами хирург зажимает разрезанные кровоточащие сосуды и стягивает их шелковою ниткой. В те времена не умели еще делать переливание крови. Перевязанному солдатику влили физиологический раствор, переложили на койку, а меня оставили возле него дежурить. Я видел его голубые глаза, детские, пухлые побледневшие губы. Поил его черным кофием. Слабым голосом солдатик попросил закурить. Я сбегал куда-то вниз, достал папиросу. Солдатик два раза слабо затянулся, вздохнул и скончался у меня на руках. Это была первая смерть, которую я видел своими глазами...

Я рассказал это Грину. Он мрачно молчал. Грин ненавидел начавшуюся войну, о которой мы не раз говорили в пименовских номерах.

Столичный Петербург, казалось, жил прежней шумной жизнью. По-прежнему торговали магазины, пролетали по Невскому, выкидывая передние ноги, быстрые лихачи. Но что-то недоброе и тревожное чуялось в самом воздухе. Появились первые раненые, стоявшие с перевязанными руками у вновь открывшихся лазаретов, над которыми висели белые флаги с красными крестами. У раненых были усталые, серые лица, с любопытством смотрели они на проходивших по улицам людей. Гуляли по Невскому новоиспеченные прапорщики в золотых погонах и новых шинелях солдатского сукна. Перед ними вытягивались, отдавая честь, часовые у ворот Аничкова дворца. На Исаакиевской площади со здания германского посольства неизвестные люди столкнули четверку тяжелых чугунных коней и утопили их в Мойке.

Ура-патриотические статьи печатались во всех газетах, особенно усердствовало суворинское «Новое время». Торговля шла по-прежнему, но кроме дорогих ресторанов закрылись мелкие пивные и простонародные кабачки. Любивший выпить Грин доставал в аптеках калганные капли и делал из них настойку. Еще выходили многочисленные журналы, писавшие больше о войне. В Государственной думе правые депутаты произносили победоносные речи. Простой народ, как бы предчувствуя неминучую беду, притих и примолк. Плакали на вокзалах, провожая на неведомый страшный фронт своих детей и мужей, женщины. В киосках и на станциях железных дорог продавались портреты прославленного Кузьмы Крючкова, лихого донского казака в надетой набекрень фуражке, с большим казачьим чубом.

Летом я окончил курсы братьев милосердия и уезжал в действующую армию. Я должен был разыскать часть передового санитарно-транспортного отряда имени принцессы Саксен-Альтенбургской. Большая часть отряда попала в плен, остальная бродила где-то в Литве.

Мы отправились с Грином на Александровский рынок. Мне надо было купить форму, запастись шашкой. На Александровском рынке можно было купить все, – чего только здесь не продавали! Ходили недолго, вскоре нашли шинель по мне и приобрели шашку. С покупками мы вернулись в наши «меблирашки» и начали деятельно готовиться к отъезду. Провожал меня Грин с Варшавского вокзала. Мы расстались на два года.

В Петроград я вернулся уже в семнадцатом году. Встречи наши были короткими. Хорошо помню наши разговоры. Все мы жили тревогами и надеждами тех дней. Петроград жил беспокойной жизнью. Люди ждали событий, конца продолжавшейся войны. Грин скупо рассказывал, что пришел в Петроград из Финляндии. Лицо его еще больше осунулось – уже сильно сказывалась нехватка продовольствия. Но он живо ко всему присматривался, прислушивался. В Таврическом дворце бесперебойно шли многолюдные собрания. На Невском то и дело шагали колонны демонстрантов. Выходили бесчисленные газеты и журналы, бесконечные речи произносил адвокат Керенский. В Зимнем дворце заседало Временное правительство. Городская и деревенская Россия жила в тревоге и беспокойстве. Я перевелся в Балтийский флот и почти безвыездно жил в Петрограде. Потом уехал в деревню. Там я получил коротенькое письмо от Грина. Он собирался приехать, но так почему-то и не приехал. Вновь мы расстались на много лет.

Встретились в Москве в 1924 году на Тверском бульваре в Доме Герцена, где тогда было устроено что-то вроде писательского общежития. Там жили Пришвин, Сергей Клычков, Петр Орешин и другие писатели. Нас с Грином поселили в одной комнате. Он стал еще молчаливее, суше, иногда горько острил. Помню, как меня обокрали – украли пальто, и как мрачно шутил Грин над моей бедой. Лидия Сейфуллина подарила мне простой мужицкий полушубок, в нем я и ходил. Грин изменился. В его рассказах почти совершенно исчез мрачный колорит, они стали лаконичнее, и в них появилась мудрая, чуть грустная усмешка, появился лиризм.

Нашу последнюю встречу я помню плохо. Грин был вторично женат на молодой интересной женщине. Но был чем-то озабочен, встревожен, по-видимому много писал. Это было в том же 1924 году, но уже не в Доме Герцена, а в другом месте. Встреча эта была последней.

Как часто бывает в судьбах наших писателей, широкая известность пришла к Грину поздно, уже после смерти. Признанию немало способствовала его повесть-феерия «Алые паруса», написанная в начале двадцатых годов.

Последние годы Грин жил в Крыму, который ещё в начале века манил к себе русских писателей показной экзотичностью, декоративной красивостью морских и горных пейзажей.

Имя Александра Грина хорошо известно советским читателям. Но в нем и сейчас нередко видят фантаста, мечтателя, уводящего читателей в неведомые, экзотические страны. Легенды о Грине живучи. Между тем он был мечтателем и писал книги о мечтателях потому, что хотел людям много добра, солнца и счастья.

О. Д. Форш

С Ольгой Дмитриевной Форш я познакомился еще до Октябрьской революции. Помнится, это произошло в квартире известного в то время писателя Ремизова Алексея Михайловича, на Четырнадцатой линии Васильевского острова, в доме знаменитого путешественника Семенова-Тян-Шанского. В те времена у Ремизова постоянными гостями бывали Михаил Пришвин, Вячеслав Шишков, Евгений Замятин, Сологуб и многие другие писатели. Я запомнил еще бодрую, почти молодую Ольгу Дмитриевну, с которой потом не раз сводила меня судьба.

В лютый год гражданской войны мы встретились в Киеве. Я служил в Снабарме – продовольственной делегации Северного и Западного фронтов. Помню, как с рукописью маленького детского рассказа или маленькой сказочки я пришел в редакцию детского журнала «Ковер-самолет», редактором которого была Ольга Дмитриевна Форш. Помню, как я вошел в редакционную комнату, где за столом сидели две женщины. На мне была матросская военная форма. За спиной в руке я держал рукопись моей сказки. Я заметил смущение у женщин, сидевших за редакционным столом. Одна из них была Ольга Дмитриевна Форш. По-видимому, они испугались матроса, появившегося в редакции детского журнала. Откровенно сказать, я тоже смутился, робко передал рукопись моей сказочки. С присущим ей юмором не узнавшая тогда меня Ольга Дмитриевна так вспоминала об этой нашей встрече:

«В большой комнате Всеиздата сидели три секции: украинская, русская и еврейская. Как-то вечером секции ушли домой пораньше, осталась одна редакция «Ковра-самолета», – редактор и я. Вдруг на пороге возникла огромная фигура – матрос в бушлате, чуб и бескозырка с ленточками. Руки держит за спиной и молчит.

– Что вам надо, товарищ? – спросила я.

Нечленораздельно промычав, матрос что-то мял за спиной. Матросов в те дни опасались, попадались они разные...

Со страху мы уже в два голоса спросили:

– Да что же вам надо, товарищ?!

Матрос еще с минуту помолчал и наконец сказал густым басом:

– Рукопись принес... Для детского журнала...

И, красный от смущения, положил сверток на стол. Это был известный теперь писатель Соколов-Микитов».

Не помню уж, был ли этот рассказ напечатан. Но я иногда заходил в редакцию «Ковра-самолета», начал даже принимать участие в редакционных делах. Мы часто беседовали с Ольгой Дмитриевной. Я всегда чувствовал дружеское ее расположение.

Киев переживал тревожные дни. Где-то на юге шевелился Деникин. С фронта приходили дурные вести. Я не знаю, где была Ольга Дмитриевна, когда в Киев вступили деникинские войска. Вместе с моими смоленскими товарищами, служившими в продовольственной делегации Западного и Северного фронтов, я застрял в Киеве.

Помню вступление петлюровцев, а потом деникинских войск. На улицах Киева происходило нечто невообразимое. У здания Думы шла пулеметная пальба. На Фундуклеевской улице расположилась деникинская контрразведка.

Меня и моих товарищей по службе арестовали в маленьком ресторане на Думской площади, куда мы заходили обедать еще в советские времена. К нашему столику подошли три человека в штатской одежде, вынули пистолеты, сказали: «Следуйте за нами на Фундуклеевскую в контрразведку».

Нас привели к гостинице, в которой помещалась контрразведка. Возле гостиницы стояла многолюдная толпа. В сопровождении деникинских солдат, одетых в английские зеленые шинели, мы поднялись в кабинет, в котором за письменным столом сидел деникинский офицер. Стукнув револьвером по письменному столу, он на меня закричал: «Красную звезду носил?!»

Нас обыскали, отобрали имевшиеся у нас бумажки и документы, запечатали в конверт и спрятали в несгораемый шкаф. Нас втолкнули в комнату, переполненную арестованными людьми. У окна мы увидели лежащего на соломе человека, который накануне выбросился из окна и поломал себе ноги. Его притащили в комнату и бросили на солому. Ночью в комнату приходил деникинский офицер, выкликал имена людей, которых куда-то уводили, быть может на расстрел.

Мы просидели в контрразведке три или четыре дня. Нас спасло чудо. Однажды в комнату вошел человек, одетый в форму гвардейского офицера с белыми аксельбантами на груди. К великому нашему удивлению, мы узнали в нем нашего сослуживца по Снабарму. Он тоже нас узнал, спросил меня, как мы здесь очутились. Мы рассказали о том, как и где были арестованы и приведены в контрразведку. Я спросил у нашего бывшего сослуживца, как он оказался здесь. Улыбнувшись, он ответил, что он – помощник начальника контрразведки. Уходя, он обещал распорядиться освободить нас. Мы еще не верили нашему освобождению. Арестованные стали давать нам письма к родным. Вскоре за нами пришли. Мы вернулись к тому же офицеру, который допрашивал нас три дня назад. Он молча вынул из несгораемого шкафа запечатанный конверт с нашими бумагами и отдал нам. Солдат вывел нас на улицу и отпустил на все четыре стороны.

Я решил из Киева бежать. Киевское мое житье и сотрудничество в «Ковре-самолете» навсегда прекратилось.

Много лет я не встречался с Ольгой Дмитриевной. Судьба носила меня по многим морям и многим странам. Спустя много лет увидел я Ольгу Дмитриевну в Ленинграде. Мы жили в одном доме, на канале Грибоедова в писательской надстройке. Квартиры наши были на одной лестнице. Здесь мы довольно часто встречались.

Помню квартиру Ольги Дмитриевны, ее семью. Мы знали о несчастье, постигшем нашу соседку. Невестка Ольги Дмитриевны, дочь профессора Порай-Кошица, ездила как-то со своим мужем, сыном Ольги Дмитриевны, в Детское Село на лыжах к писателю Вячеславу Яковлевичу Шишкову. Возвращались они поездом. Садясь в вагон, молодая женщина поскользнулась и попала под колесо. Ей отрезало ногу. Несчастье это надолго опечалило Ольгу Дмитриевну. «Ей нужно родить, – сказала она мне при встрече. – Ребенок ее успокоит». Так появилась на свет маленькая Ольга Дмитриевна Форш.

Девочка вырастала на наших глазах. Я вспоминаю уже взрослую девушку, студентку, большую любительницу живой природы. Ольга Дмитриевна очень любила свою внучку. Иногда мы собирались в квартире Форш. За столом гостеприимной хозяйки сидели ленинградские писатели. В стоявшем на столе аквариуме плавали разноцветные рыбки, а по уставленному угощениями столу разгуливала черепаха, на спине которой сидела живая лягушка. И аквариум, и черепаха, и лягушка принадлежали внучке Ольги Дмитриевны.

Помню, как-то я убил в Кингисеппском районе под Ленинградом медведя. Моя мать приготовила медвежий окорок. Лакомиться медвежатиной ко мне пришла Ольга Дмитриевна. Она часто заходила в нашу квартиру, ласково разговаривала с моими дочерьми. Я познакомил Ольгу Дмитриевну с моим гостем, знаменитым в те времена полярным капитаном Владимиром Ивановичем Ворониным. Великолепный рассказчик, Воронин рассказывал Форш о своих морских приключениях и дальних походах. Помню, с каким удовольствием рассматривала она фотографию, на которой были изображены семь братьев Ворониных – все капитаны дальнего плавания.

В те времена Ольга Дмитриевна Форш уже пользовалась широкой известностью. Все читали ее романы «Одеты камнем» и «Михайловский замок». На одном из съездов писателей, происходившем в Кремлевском дворце в Москве, старейшему члену Союза писателей Ольге Дмитриевне Форш было предоставлено вступительное слово. Помню, как ясно, кратко и сильно она говорила.

В последний раз я видел Ольгу Дмитриевну незадолго до ее смерти. Я заехал к ней на дачу, недалеко от Детского Села. Она лежала в постели, с трудом поднялась меня встретить. Мы сидели за столом, вспоминали прожитые времена. Я боялся переутомить ее, но она не отпускала меня, видимо эта дружеская беседа была ей приятна.

С тех пор я больше не видел Ольгу Дмитриевну. Мне рассказывали, что перед своей смертью она завещала похоронить ее вблизи Детского Села.