Текст книги "Торговка и поэт"
Автор книги: Иван Шамякин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)
Ольгу ошеломило и почти возмутило, что Олесь так спокойно греется у печки. Но вместе с тем его спокойствие усмиряло ее панику, теперь она уже наверняка знала, что никуда не уйдет из своего дома. Однако за все, что пережила, за то, что выдала свой страх, захотелось отплатить ему. Сказала почти злорадно:
– Что вы сделаете, такие, как ты? Смерть себе найдете? Немцы в Москву вступили.
– Неправда! Ложь это! – Он почти закричал, шагнув к ней. – Не слушай фашистской брехни! Сколько раз они объявляли!
– Нет, правда, – упорно твердила Ольга и придумала в доказательство то, чего не слышала ни из немецких репродукторов, ни от шептунов базарных: – Московское радио замолчало.
Олесь испуганно осекся, точно захлебнулся. Но слишком тверда была его вера, и он продолжал свое:
– Фашистская брехня! От кого ты слышала? Ты сама слушала его, радио? Станцию могли разбомбить. Но Москвы… Москвы им не взять! Пойми ты! В Москве – Сталин! – Для него это был самый убедительный аргумент, другие, более многословные, он тоже приводил ей не один раз.
– Собой твой Сталин заслонит Москву?
– Не смей! За Сталиным – народ! Вся страна!
– Не кричи! Сумасшедший! – прошептала она, но без гнева и страха, примирительно, и это остудило Олеся, он замолчал, снова обессиленно прислонился к печке, но тепло лишало воли и силы. Доказывать Ольге то, о чем не однажды говорил, когда она охотно слушала, больше не хотелось. Он закрыл глаза и… провалился в бездну, засыпая. Пошатнулся, раскрыл глаза и не сразу сообразил, что изменилось: Ольга стояла без пальто и раскутывала малышку. Потом унесла дочь, чтобы уложить спать.
Пела ей колыбельную. Все вернулось на свое место. Так повторялось каждый вечер. Так будет повторяться извечно – колыбельная и сон ребенка. И он не думал уже, что нужно оторваться от печки и пойти на холод, в неизвестность, в опасность. Он снова засыпал под слова любимого поэта, он их сам напевал ребенку – Ольга научилась у него:
Стану сказывать я сказки,
Песенку спою;
Ты ж дремли, закрывши глазки,
Баюшки-баю.
Возможно, Ольга не выговаривала слова песни, только напевала мотив, возможно, он сам повторял их, убаюкивая себя. Пошатнувшись, просыпался, укорял себя, считая и сон слабостью: все у него не как у людей, не как у героев прочитанных книг – то лихорадит, то клонит ко сну.
Ольга позвала громко, тоном приказа, как сердитая жена мужа:
– Иди сюда! Покачай эту юлу. Может, у тебя уснет.
Чтобы окончательно успокоиться, Ольге необходимо было что-то делать, действовать. Тянуло проверить, не случилось ли чего-нибудь необычного вокруг, не перевернулся ли весь мир.
Олесь спросил вслед:
– Куда ты?
Она не ответила и не остановилась. Только постояла, затаившись, в темном коридоре, слушая, что делается во дворе. Понимала, что если бы они пришли, то загремели, загрохотали бы на всю Комаровку. Однако все равно выглянула из двери осторожно, будто враг мог сторожить за углом. Так же осторожно обошла двор, проверила, нет ли на свежем снегу следов. В темный хлев заглянуть побоялась, только потрогала задвижку. Послушала вечерний город. Он дышал, жил затаенной жизнью. Тут, на Комаровке, где-то на соседней улице, мирно скрипели сани и бодро фыркал конь. А где-то там, в центре, на Советской, громко играла немецкая музыка. Завоеватели веселились. Может быть, у них действительно праздник? Кричали же недавно громкоговорители на рынке, что доблестные войска фюрера вступили в большевистскую столицу. Ольга не была в Москве, но от мысли, что в Москве немцы, у нее больно сжалось сердце.
И вдруг она почти обрадовалась, подумав, что не кто иной, а он, ее Олесь, испортил немцам праздник, если не всем, то некоторым наверное. Пусть жена того, кого нет уже, родители его узнают печальное известие под бравурную, победную музыку. Как она прозвучит для них, эта музыка?
Теперь она и себя почувствовала как бы победительницей. Открыла калитку и уже смело вышла на улицу. Захотелось хозяйкой погулять по Комаровке. Проверить свою внезапную смелость. Если он, Олесь, мог сделать такое, то почему она не может пройтись по улице, на которой родилась, выросла? Наплевать ей на комендантский час, патрулей! Ей нужно осмотреть не только свой двор, а всю Комаровку! Пусть знают, что Леновичиха никогда трусихой не была и не будет. Если уж рисковать, то до конца!
Возможно, действительно у нее был вид хозяйки, потому что даже полицай в черной шинели почтительно соступил с тропинки в снег и поздоровался, она его не узнала, а он, наверное, ее знал по рынку. Кто тут не знает Леновичихи?
Когда дошла до переулка, где жили Боровские, ем вдруг захотелось зайти к ним. Она же давно не была – сначала из-за своей глупой ревности, а потом неизвестно из-за чего. А напрасно. Ведь все время была убеждена, что Боровские знают больше, чем все остальные комаровцы, а потому и живут иначе – бедно, но как-то уверенно. И теперь ей показалось, что только от Боровских она может услышать что-то такое, отчего многое станет ясным и в голове не будет такой каши. Даже показалось, что и о сегодняшнем случае в городе Боровские уже что-то знают, хотя и понимала, что это невозможно: прошло всего каких-то два часа, не больше.
Удивилась, что у Боровских не были закрыты ни калитка, ни двери: заходи кто хочешь, никого не боятся – ни бандитов, ни власти. Ольга в сенях постучала сапожком в стену, но никто не отозвался, хотя в доме гудели голоса и изредка доносился молодой смех – смеялся брат Лены Костя, ученик девятого класса, вернее, ходил бы в девятый эту зиму.
Боровские всей семьей сидели вокруг стола и… играли в карты, в дурака. Сам старик, Лена и ребята – Костя и двенадцатилетний Андрей, тут же сидела их мать, Мария Павловна, и, нацепив очки, чинила какую-то свитку.
На столе горела коптилка, выгорало довольно вонючее масло, какой-то немецкий суррогат.
Увидев неожиданную гостью, заметно встревожились Лена и мать. Лена даже приподнялась навстречу и всем видом молчаливо спрашивала: «Что случилось?» Такими же широко раскрытыми глазами смотрела и Мария Павловна, рука ее с иголкой застыла в воздухе.
Ольга успокоила их:
– Зашла проведать, как вы тут. Давно вас не видела. Днем нет времени, а вечером боимся выбираться из своих нор.
– Тебе чего бояться? – недружелюбно бросил Костя. – У тебя такие защитники…
– Ну, ты, брат, гостей так не встречай, – миролюбиво упрекнул сына старый Боровский.
Ольга отметила, что наборщик еще больше ссутулился, исхудал, полысел, но живости, веселости не убавилось ни в его движениях, ни в словах, ни в глазах, будто по-прежнему живет он зажиточно и счастливо. Мальчик и старик даже не прервали карточной игры. Костя кричал на весь дом, с размаху бил потрепанной, засаленной картой:
– А я вашего Гитлера лейтенантом козырным! Вот так! А что, сдался? Даже челка облезла. Будешь ты бит всегда, паразит!
– Костя, не распускай язык, – строго предупредила мать.
А Петр Илларионович смеялся:
– Лена, давай, что там у тебя есть. А то эти красные казаки теснят меня. Снова, смотри, генеральского подбросят.
– А-а, вы хотите на нас Геринга спустить, как собаку с цепи? Тоже мне туз! Чихал я на такого туза!
– Костя!
– Молчу, мама. А что, боишься, что Леновичиха донесет? Андрейка, сожжешь ей дом, если меня посадят… А-а, у вас еще восьмерочка? Побьем и ее!
Ольга вспыхнула, больно стало от такого приема, ведь ее сюда привели лучшие чувства. Очень захотелось ударить этого щенка – словами, признанием, что если и не сама она, то с ее помощью, ее оружием, сделали нечто большее, чем делает он, шляясь по городу. Но прикусила язык, надулась. Лена возмутилась:
– Поросенок ты, Костя! Ольга моя лучшая подруга.
– Да ну? – кажется, искренне удивился Костя.
– Надеру уши, Кастусь, – погрозила мать и, чтобы загладить как-то неловкость от сыновних слов, уступила Ольге свой табурет. – Садись, Олечка. Не обращай внимания на этого пустозвона. Ремень по нем давно не ходил. Как тебе живется, Олечка?
– Ах, тетечка, живется как гороху при дороге. Вон в чем меня Костя упрекает. А я красноармейца от смерти спасла. А ты что сделал, козел ты безрогий? – бросила Ольга Костику, но тот не принял вызова, даже за козла не обиделся, хотя это была его школьная кличка.
– А я тебе, дорогая сестричка, вот какую бубновую дамочку еще подсуну. А что? Мимо? Андрей, отдай им свою семерку, пусть радуются.
– Ну и бандиты же! – крутил лысой головой и смеялся Боровский. – Где только, черти, так насобачились? Седьмой раз в дураках оставляют.
– До десяти догоним – полезете под стол.
– Так я тебе и полезу, раскрывай рот шире, – сказала Лена.
– А уговор? – закричал младший, Андрей. – Как договорились?
Ольга расстегнула пальто, сбросила с головы платок. Несмотря на все, вдруг стало весело и проснулся картежный азарт: забыть в игре обо всем, как, наверное, забывают Боровские.
– А ну-ка, Лена, дай я партию скину. Покажу этим хлюпикам, как нужно играть.
– Ух ты, какая сила! – притворно ужаснулся Костя. – Сам фельдмаршал Бош, который вошь!
Играла Ольга в подкидного хорошо, как, кстати, и мать ее, лучших комаровских игроков когда-то в дураках оставляла. Первые же ее ходы заставили Костю задуматься, он перестал балагурить, засвистел мелодию песни «По долинам и по взгорьям…».
Лена стояла за спиной у отца и подсказывала ему ходы. Костя, почувствовав угрозу, взволновался.
– Андрей, не показывай ей карты. А ты еще раз подскажешь – прищемлю нос дверьми! – пригрозил он сестре.
Наверное, чтобы показать доверие к Ольге, Петр Илларионович напомнил, на чем был прерван их разговор:
– Так, говоришь, Костя, «приходи вечером»…
– Да, – засмеялся Костя, и вслед за ним засмеялись все Боровские, даже мать, которая пересела на диван и, делая вид, что нашивает заплату на рукав свитки, в действительности зорко следила за Ольгой, будто хотела по лицу ее, по глазам, по тому, как она играет, как смеется, разгадать ее мысли потаенные. Ольгу это немного смущало.
Старик объяснил, почему они смеются:
– Сегодня Костя гулял по Некрасовской и услышал, как одна тетка через улицу кричала другой: «Настя! Приходи вечером к нам, Антона в партизаны провожать будем!»
– Я даже сел под забором, – засмеялся Костя, – думал, спектакль какой-то. Нет, серьезно: «Хорошо, говорит, приду». – «И старика веди. Стаканы принесите, а то у нас не хватит на всех».
– Как тебе нравится? – спросил Боровский у Ольги со смешинками в глазах, но серьезно и пытливо вглядываясь в ее лицо, может, потому, что Ольгу это приключение не рассмешило так, как всех их.
– Глупая баба, – осудила незнакомку Марья Павловна.
Старик повернулся к ней, возразил:
– Глупая, говоришь? Ой, нет, мать! Люди живут по своим законам. Неосторожная – это правда.
Сказал он про неосторожность, и Ольга сразу же подумала об Олесе, о его поступке, и сердце тревожно сжалось. Зачем Боровские рассказывают ей, что какой-то Антон собирается в партизаны, да еще выставляют, как напоказ, свою веселость? Не очень она верит, что им так весело от этого случая, такой лгунишка, как Костя, может что угодно выдумать.
Ольга и старик влепили парням «дурака». По условию за первого «дурака» они должны были получить щелчки по носу. Андрей пробовал опротестовать законность экзекуции: играла не Лена, а Ольга. Но Костя согласился: раз они приняли такую замену, то вынуждены терпеть, ничего не поделаешь.
Щелчки давала Лена. Андрейку она пожалела и щелкнула легонько, для вида, а Косте влепила такого «желудя», что у того брызнули из глаз слезы и начался чих.
– Ну, зараза, и бьешь! Не пальцы, а рогатка. А я тебя называю своей любимой сестрой.
Старый Боровский откинулся на спинку стула, закинул голову и залился смехом, как ребенок. Теперь уже и Ольга поверила, что смеется он искренне, и ей тоже сделалось весело, хорошо, уютно в этой семье, она пожалела, что с начала войны почти никогда не гостила у Боровских вот так, по-соседски.
Мария Павловна любовно смотрела, как смеются муж и дочь, и укоризненно качала головой, как бы говоря: «Какие вы еще дети!»
Играли вторую партию. Костя стал настороженным, молчаливым, не болтал больше, только свистел, поэтому давал возможность остальным поговорить. Мария Павловна спросила:
– Как там твой бедняга, отошел немного?
– Гуляет уже. В город ходит. К людям рвется. Работу хочет искать. А я ему говорю: «Зачем тебе работать на немцев? Помогай мне».
Костя хмыкнул:
– Открой торговую фирму «Ольга Ленович и К°»…
– Костя, получишь по губам, – осек парня отец.
Ольга не обиделась.
– А что ты думаешь? И открою. Хочешь, в компаньоны возьму?
– Капиталов не имею.
– Зазывалой будешь. Крикуном.
– Ну что, съел, сын? – засмеялся Петр Илларионович.
А матери это не понравилось, – шутить шути, но знай меру, – потому отплатила ей:
– Не боишься, что Адась, когда вернется, приревнует? Люди могут наговорить, чего и не было.
– А все было, тетечка. – И сама удивилась такому неожиданному признанию, но была довольна собой, своей решимостью, даже порадовалась, что Боровские сконфузились, добавила: – И будет.
Лена даже застыла с картами в руках, без того огромные глаза на худом лице сделались с яблоко.
А Мария Павловна смотрела с удивлением и укором: как можно такое говорить?
«Что, съела?» – подумала Ольга о ней словами старого Боровского.
– Ой, Олечка! – подмигнула Боровская, показывая на ребят: не нужно при них.
Но даже Костя, занятый игрой, не понял, что к чему.
– А я уже ничего не боюсь!
Боровский посмотрел на Ольгу серьезно, в его глазах не было ни насмешки, ни укора – только интерес.
– Правда, такой смелой стала?
– А что мне!
– Смелость, Ольга, должна быть разумной.
– А кто знает, где она разумная, а где дурная, Разве о ней думаешь заранее? Она, как и страх, приходит, когда не думаешь, не ждешь. Заказать же ее нельзя, смелость. Никто ее не шьет, никто не продает.
– А ты все хочешь купить? – не выдержал Костя.
– На. Побей Черчилля. Ага, не можешь? Почему? Союзник! Антона провожаем… знаешь куда? То-то! Андрей! Заходи с левого фланга! Так, молодчина! Враг окружен. Ура! Последний, решающий удар. Хэндэ хох! Съели! Лезьте под стол все трое.
Костя по-детски радовался победе.
А Ольга поговорила о смелости, о страхе, и он тут же появился, страх, ударил в сердце: она играет в карты, веселится, а там, дома… что там? Не к добру такой смех, такое веселье. Подхватилась:
– Побегу. А то еще на патруль наскочу. Света не засыпала. Оставила Сашу качать… Нашла себе няньку! – Усмехнулась подчеркнуто откровенно.
Лена набросила на плечи клетчатый платок-плед и вышла ее проводить. На улице, убедившись, что вокруг ни души, спросила:
– Ты что-то хотела сказать, Ольга? По глазам твоим вижу.
– Я? Все, что хотела, сказала.
– И спросить ничего не хочешь? – уже совсем таинственно зашептала Лена.
– А что?
– Есть такая новость!
– У тебя? – усомнилась Ольга.
– Гитлеру дали по морде.
– Кто?
– Наши. Под Москвой. Гонят его, гада, назад.
Ольга засмеялась громко, на всю улицу. Лену даже испугал ее смех: очень радостная новость, но чтобы так смеяться, услышав ее… никто так не выражал свою радость.
– Патруль накличешь.
– А я подумала– и вправду кто-то хлестнул его по гадким усикам, – закрыв рот платком, смеялась Ольга, сама понимая, что это нервный смех, разрядка душевного напряжения. Вдруг все, что случилось за день, связалось в один узел: немецкие громкоговорители на рынке, Олесев выстрел, необычное для такого времени веселье Боровских. Теперь поняла, почему они такие веселые!
– Глупая, это в тысячу раз важнее. Армию его погнали, – шептала Лена. – Завтра принесу сообщение Совинформбюро, ребята приняли твоим приемником.
Ольга обняла Лену, впервые с начала войны, как лучшую подругу, от умиления и нежности хотелось заплакать, спазмы стиснули горло. И захотелось с такой же искренностью все рассказать Лене. Но сдержалась. Поцеловала Лену трижды, горячо, от души, потом шутливо оттолкнула и побежала с проворством подростка. Бежала, как сумасшедшая, пугая людей за закрытыми окнами грохотом сапожек по утоптанному снегу по обледенелому дощатому тротуару. Бежала со страхом – не случилось ли чего дома? – и с радостью, что несет ему, Олесю, любимому безумцу, такую радость. Хотелось верить, что удачи, как и несчастья, ходят рядом.
VII
Олесь так не волновался, охотясь за гитлеровцами, как волновался сейчас, направляясь на явочную квартиру. Там был просто экзамен. Он держал его перед самим собой. А тут должен предстать перед высшей комиссией, которой предстояло решить, выдержал ли он тот и все остальные экзамены. Быть или не быть? Примут или не примут?
Мог бы подумать: уже сам факт, что его позвали на явочную квартиру, где, конечно, будут руководители подполья, свидетельствует о том, что его признали, ему верят. Но нет, не тот характер, всю жизнь он сомневался в своей силе, в своих знаниях, способностях, таланте и считал, что редко ему везло, редко у него все получалось сразу так, как он хотел, как мечтал.
Одно он умел – смотреть на все глазами других. И он поставил себя на место руководителя подпольной группы. Требования к тем, кого бы он принял в свою группу, были очень высокие. Даже в отношении самого себя он серьезно задумался бы – подходит ли? Одно достоинство у него безусловное – неодолимое желание бороться, мстить врагу. Но это нужно доказать, любые слова, уверения и клятвы при решении такого вопроса, как вступление в подпольную организацию, ничего не значат, словам в такое время и в таких условиях нельзя верить. Нужны дела, только дела. А что он сделал? Приемник, убийство фашиста. Передача приемника не его заслуга, скорее всего Ольге самой хотелось избавиться от вещи, которую нельзя продать и за которую оккупанты могли покарать. Но задание это он получил от Лены и, можно сказать, выполнил. А фашист… Все произошло так, что теперь, через несколько дней, ему самому кажется маловероятным такой поступок, и, будучи руководителем, он лично вряд ли поверил бы в него. Поверили женщины. Ольга – от страха, увидев, как его трясет нервная лихорадка. Лена… Почему сразу поверила Лена? По своей душевной доброте и женской доверчивости? Лена одна видела, из какого пекла они его вызволили, она и Ольга. Лена верит его словам и его делам, в его ненависть и его радость… С Леной их роднит общая комсомольская убежденность. Позавчера они вместе плакали, когда Лена принесла сообщение Совинформбюро о разгроме немцев под Москвой. Он, мужчина, не стыдился слез. И в порыве благодарности рассказал Лене о своем маленьком подвиге.
Ольга, вернувшись от Боровских, сказала о разгроме немцев не сразу, спустя время и как бы между прочим, словами Лены, но с оттенком неуверенности: «Говорят, Гитлеру дали по морде под Москвой». И потому в тот вечер он не мог порадоваться по-настоящему. Ольга более подробно рассказывала о Боровских – как голодная семья весело играет в карты. Осудила их по-своему, как торговка: «Голодранцы всегда веселые. Что им терять?»
Олесь не помнил, что ответил на это, что-то нейтральное, примирительное, потому что и Боровские, и сообщение о Москве – все прошло как-то мимо него. В тот момент его не покидала страшная, просто смертельная усталость. Он спал, убаюкав малышку, проснулся, когда вернулась Ольга, и слушал ее спросонья. Вот такой он герой. Теперь о том вечере, о лихорадке своей и сонливости, неприятно было вспоминать.
Пробираясь по засыпанной снегом (второй день мела метель) улице Пушкинского поселка, Олесь думал о главном – о своем вступлении в организацию. Однако не мог совсем отрешиться и от мыслей о своих сложных отношениях с Ольгой, о своих чувствах. После всего случившегося с ним невольно начал размышлять над тем, что люди называют судьбой. С Леной у них много общего, одни идеалы, одни взгляды. А неумолимые обстоятельства, которые, выходит, сильнее его воли, связали с Ольгой. И это не какая-то пошлая связь. Без сомнения, Ольга любит его. Ради него преодолевает страх, иначе давно могла бы выгнать такого квартиранта. Можно ли остаться равнодушным к ее чувству? Но во имя великого дела он должен порвать с ней. Уйти от нее. И теперь это для него, может быть, самое суровое испытание, самый жестокий экзамен. Но если там скажут, что так нужно, он, наверное, уже не вернется в теплый, уютный дом на Комаровке.
От мыслей таких было тяжело на душе, становилось холодно, стыла спина под густой шерстью старого кожуха покойного Леновича. Попытался настроить себя против Ольги. Как можно ему, комсомольцу, любить женщину, для которой чуждо все, что дорого ему? Но тут же возражал сам себе: не так все просто, Ольга, рассуждая аполитично, в то же время сделала немало полезного, не скажешь, что она не советский человек. Не из враждебной среды, дочь рабочего. Так имеет ли он право бросать ее на перепутье? Оскорбленная в своих чувствах, не перенесет ли она свое возмущение и на саму цель их борьбы? За кем тогда она может пойти? За полицаем Друтькой? Думать так было больно, мучительно рвалась душа. Хорошо было бы обо всем рассказать руководителю, на встречу с которым идет. Не сомневался, что это один из партийных работников, опытный и мудрый человек. Но чувствовал, что юношеская застенчивость не позволит ему сказать правду о своих отношениях с Ольгой. Что подумает о нем руководитель? Соблазнил жену бойца Красной Армии, фронтовика… Вот и принимай такого в подпольную группу, поручай ему ответственные задания…
Недоверия к себе он боялся больше всего. И еще боялся – не притянуть бы за собой на явочную квартиру «хвост». Долго петлял по улицам, оглядываясь на углах, не идет ли кто за ним. Настораживало безлюдье. На отдельных улицах протоптанные раньше тропинки так замело снегом, что ему пришлось первому прокладывать след. Этот собственный след пугал – след одного человека всегда привлекает внимание. Потом он убедился, что бродил напрасно, думая, что явочная квартира должна быть на глухой улице.
На улице, которую он искал, проторена была не только тропинка, но и дорога – прошли машины. И немало ходило людей, присутствие которых как-то сразу успокоило, будто они, эти люди, заслонили его от вражеских глаз. Даже немецкие солдаты не испугали, наоборот, подбодрили: враги были рядом и сами затаптывали его след. Тут не на кого было оглядываться. Все очень просто. Место выбирали опытные люди.
Квартира находилась в двухэтажном деревянном доме. По скрипучей лестнице Олесь поднялся на второй этаж. В двери был механический звонок, но Олесь почему-то не отважился покрутить его, постучал в филенку застывшими пальцами. Ему открыла женщина неопределенного возраста, перевязанная по груди теплым платком.
– Я от Лены, – сказал он.
Так сказала ему Лена, немного разочаровав: ему, романтику, хотелось затейливого пароля – и вдруг так просто. У женщины тоже не было ответного пароля, обычное, вежливое:
– Проходите, пожалуйста.
Но в тесный коридорчик выглянула из комнаты сама Лена Боровская, непривычно одетая – празднично, в ярко-зеленой кофточке. Она приветливо улыбнулась, принимая из его рук шапку.
– Раздевайся, Саша. Сегодня у нас тепло.
Комната, в которую он вошел за Леной, удивила торжественностью, хотя ничего особенного в ней не было, Торжественность комнате придавал отблеск снега, яркий свет, что лился через широкое окно, небогатые, но чистые гардины, веселые, с васильками на золотистом фоне, обои. Возможно, впечатление праздничности и торжественности было еще оттого, что в комнате не было ничего лишнего, не то что в Ольгином доме, заваленном разным барахлом. Аккуратно застланная никелированная кровать, небольшой буфет, книжная полка, с которой большинство книг было убрано, что выдавали обои, не выгоревшие там, где стояли книги. На стене висела репродукция картины Шишкина «Утро в сосновом лесу», другая картина была снята и гвоздь вырван, но предательские обои все равно выдавали. Олесь подумал, что здесь мог висеть портрет Ленина. Как раз такой по размерам портрет висел в его доме. И вообще все тут напоминало комнату его матери, где всегда был вот такой учительский порядок. От этого сходства защемило сердце.
Не сразу сообразил, что наибольшую торжественность комнате придавал стол, накрытый по-интеллигентному: белая скатерть, небольшой блестящий самовар, фарфоровые чашки и в плетеной хлебнице тонко нарезанные ломтики черного хлеба, который выдавался по немецким карточкам. Сахару не было, И закуски никакой. Олесь вспомнил, что утром Ольга кормила его картошкой с салом, и ему стало стыдно перед этими людьми.
За столом, спиной к двери, сидел человек в форме железнодорожника и вкусно пил чай, по-купечески причмокивая. Он не оглянулся, когда Олесь вошел, не проявил интереса. Другой – весельчак Евсей, приезжавший за приемником, – вежливо улыбнулся Олесю, как хорошему знакомому. Олесь подошел к нему и пожал протянутую руку. И в тот же миг застыл, удивленный: на противоположной стороне улицы размещалась военная часть, стояли машины, расчищали тропинки солдаты. Все это было видно из окна как на ладони.
Увидев, что Олесь смотрит в окно, Евсей весело засмеялся:
– Хорошая у нас охрана, правда? Механизированный полк.
– Отчаянная ты голова, – сказал человек за столом.
Олесь повернулся к нему. Человек был старый, лет под пятьдесят, дня три не брился, от этого выглядел суровым, понурым и как-то не подходил к окружающей торжественности, к столу, к чашке тонкого фарфора, которую он зажал в ладонях больших, пропитанных машинным маслом рук. Было боязно, что он раздавит чашку.
Олеся немного обидело, что железнодорожник даже не кивнул ему в знак приветствия, хотя рассматривал его пронизывающе, нахмурив мохнатые седые брови.
Вошла из кухни женщина, открывшая ему. Вежливо пригласила:
– Садитесь, Саша, пить чай. Самовар горячий. Меня зовут Янина. Янина Осиповна. А это мой брат, – показала она на железнодорожника, – Павел Осипович.
Олесь посмотрел на них и подумал, что не похожи они на сестру и брата – по внешности, по разнице лет, по характерам. Всмотревшись, определил, что хозяйке не больше тридцати. Она красиво улыбалась, при этом поблескивал золотой зуб. Явно интеллигентка, а платком перевязалась по-крестьянски. По тому, как Евсей одет – в тесноватый, чужой лыжный костюм, как он ходит, мягко, по-кошачьи ступая, Олесь понял, что он не в гостях, а живет тут. Но по каким-то неуловимым признакам угадывалось, что полным хозяином Евсей себя не чувствует.
Янина Осиповна сказала ему:
– Андрей Иванович, садись ты, пожалуйста. Мало находился?
Олесю стало веселей. Оттого, что Евсей не Евсей. И от неожиданного открытия, что Евсей-Андрей, пожалуй, тут на таком же положении, что и он у Ольги. Значит, не один он, а и этот зрелый уже человек, руководитель, должен был искать себе приют. Это определенным образом сближало их, во всяком случае, теперь ему не было стыдно перед этими людьми за свои отношения с Ольгой. Вряд ли ему нужно открывать эти отношения и, как намеревался, просить у руководителей разрешения не оставлять свою теперешнюю квартиру. Мысли, с которыми шел сюда, показались наивными. Однако Янина Осиповна не Ольга. У Андрея – товарищ по борьбе. А у него?
Янина Осиповна налила чаю.
– Пейте. – И как бы извинилась: – Сахару нет.
– Сахару немцы не дают, – добавила Лена.
Чай пахнул брусничником и липовым цветом, таким чаем поила Ольга, когда он лежал больной.
Атмосфера застолья нравилась: именно так, за чаем, собирались революционеры-подпольщики в царское время, о них он прочитал почти все, что написано писателями и историками.
Павел Осипович без всякого вступления спросил:
– Знал, в кого стреляешь?
– В фашиста.
Железнодорожник сдержанно улыбнулся, и улыбка открыла сходство с хозяйкой: да, брат.
– Целил правильно. Инструктор следственной группы полиции. Учил «бобиков», как вести следствие по-гитлеровски. – И тут же вздохнул. – Но за такого гада арестовали наших людей, хватали в тот вечер каждого подозрительного.
Олесь понял: все, что он рассказал Лене, детально проверено.
– Мстил за лагерь?
– За все. За народ.
– Кем до армии был?
– Студентом. Меня призвали с третьего курса. В сороковом.
– Армейская специальность какая?
Павел Осипович выдал себя: так спросить мог только военный, командир, а не простой железнодорожник.
– Был наводчиком в артиллерии, потом – в дивизионной газете. Нас окружили…
Хотел рассказать, при каких обстоятельствах попал в плен, чтобы руководитель подполья ничего плохого о нем не подумал. Но Павел Осипович перебил:
– Пишешь?
– Писал.
– Он стихи печатал, – сказала Лена.
– Вот как? – Павел Осипович искренне удивился и начал рассматривать парня с большим интересом, потом повернулся к Андрею: – Легализовать можем?
– Зачем?
– За поэта они схватились бы. Такие кадры им нужны. Устроить бы его в комиссариат, в их отдел пропаганды.
– Мы его возьмем в диверсионную группу. В истребители, – сказал Андрей. – Готовый террорист.
– Диверсантов хватает. Все рвутся стрелять. Нужно думать о том, чтобы заслать наших людей во все оккупационные учреждения, куда только возможно. Наперед нужно думать. Дальше заглядывать.
– Планировать войну на пять лет? – скептически усмехнулся Андрей.
– На пять не нужно. Но не думай, что победим через месяц. Много крови прольется, ребята, ой, много… – вздохнул Павел Осипович. – Давайте больше не закидывать немца шапками. Дорого мы за это заплатили.
– Через месяц Минск будет наш! – шепотом, но очень уверенно сообщил Андрей.
– Авантюристы вы, ребята, еще раз говорю вам. Ты видишь, сколько их напихано? – кивнул Павел Осипович на окно. – Набиты все казармы, все дворы.
– Дед, идешь вразрез… – мягко, но серьезно, без обычной улыбки своей, сказал Андрей.
– Вразрез не пойду, решение выполню… Но организоваться, организоваться нам нужно сначала. Вот о чем говорю.
– Товарищи… – деликатно предупредила Янина Осиповна, почему-то показав глазами вверх, на потолок.
Короткий спор этот, сущность которого Олесь понял позже, окончательно запутал его. Кто же тут руководитель? Показалось даже, что его дурачат нарочно, но не обиделся, решил, что это необходимо в целях конспирации. Странно было бы, если бы ему сразу, с первой встречи, выложили все карты на стол – кто король, а кто валет.
После предупредительных слов Янины Осиповны присмотрелся, как уважительно мужчины обращаются к ней, и подумал, что не последнюю роль в группе играет она. Но ему не хотелось быть в группе ни под ее руководством, ни под руководством ее брата. Его тянуло к Андрею, решительному, смелому, уверенному. Он всегда любил таких людей, может, потому, что сам был тихий, застенчивый. Опасаясь, что Павел Осипович будет настаивать на его работе у оккупантов, Олесь, не дождавшись их решения, сказал:
