Текст книги "Родина зовет"

Автор книги: Иван Кривоногов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

В нашу команду добавили еще человек десять и послали работать к проливу, отделявшему остров от материка. Вдали виднелся железнодорожный мост через пролив, по которому нас провезли на поезде, а рядом, на самом берегу, стоял домик бакенщика. Против него всегда плавала привязанная цепью лодка.

Возле домика немцы решили разбить огород, но кругом был один песок, поэтому нас заставили возить сюда торф и землю, делать высокие валы, чтобы огород не заметало песком. Обед нам возили к месту работы. В перерыв мы сидели обычно на берегу пролива, пристроив котелки на коленях. До материка через пролив было километра полтора-два. В голове моей мелькнула мысль: расстояние небольшое, лодка всегда на месте, а там, на материке, – свобода. Возникнув, мысль продолжала развиваться. Как осуществить побег? Днем невозможно. Стоит кому-нибудь отойти в сторону на десять-двадцать метров, конвоиры стреляют без предупреждения. Так бывало нередко. Значит, ночью. Но как? Бараки запираются, колючая проволока под током высокого напряжения идет в два ряда. С пулеметных вышек светят прожекторы, повсюду в лагере яркое освещение.

С той минуты, как у меня родилась эта мысль, я только и думал о побеге, перебирая разные способы. Постепенно передо мною стал вырисовываться четкий план.

Ясно, что убежать можно только ночью, скажем, во время бомбежки, когда немцы прячутся в щели, или в бурю, когда часовые глубже зарываются в свои плащи. Нужно захватить с собой одеяла, чтоб набросить их на колючую изгородь, специальными ножницами перерезать проволоку и укрытыми местами бежать сюда, к домику бакенщика, отвязать лодку и переплыть пролив. Я знал, что на берегу была крепкая оборона, там стояли зенитки и морские орудия, но мне казалось, что этот заслон преодолеть легче, чем лагерную ограду.

Я поделился своим планом с Володей Соколовым. Он весь загорелся, бурно одобрил мой план и тут же [138] стал торопить с подготовкой к побегу. Я сдерживал его пыл и начал с большой осторожностью подбирать товарищей в группу побега. Прежде всего остановил свое внимание на Володе Подборнове, молодом, шустром парнишке из Донбасса. С ним я познакомился, когда меня перевели во второй блок. От него узнал, как фашисты хозяйничали в Донбассе, как советские люди начали борьбу у них в тылу. Вместе с товарищем он часто уходил к разрушенной шахте. Однажды ребята встретили человека, скрывавшегося в развалинах. Он заговорил с ними. А спустя некоторое время предложил выполнить простое задание: узнать, что делается в соседнем селе, сколько там немцев и техники. Мальчишки охотно согласились выполнить задание и постепенно втянулись в дело, но через месяц их схватили немцы, отвели в полицейское управление, били, а потом затолкали в эшелон с советскими гражданами, которых угоняли в Германию. Мальчишки бежали из гражданского лагеря, но их поймали, подержали в тюрьме и отправили в Бухенвальд, а оттуда Володю Подборнова перевезли на остров.

О Володе я слышал много хорошего от товарищей. Работая в ревире санитаром, он помогал больным. За это его выгнали из ревира и перевели в прачечную. Это был прямой и решительный в суждениях и оценках человек, с чутким, отзывчивым сердцем. Мне казалось, что он будет надежным товарищем в нашем рискованном предприятии.

Как– то я ему намекнул о задуманном плане, он очень живо заинтересовался им, и с той поры его не покидала мысль о побеге. Он познакомил меня со своим товарищем, ростовчанином Лешкой Доморощиным. Помню, что он был высокий, крепкий парень. Из его рассказов я узнал, что летом 41 года как курсант речного училища он плавал на буксирном пароходе «Ванда Василевская».

Когда началась война, он получил приказ вдвоем с товарищем провести баржи с горючим по Припяти и Днепру к Киеву. Как ни трудно было в условиях приближающегося фронта, но ребята довели суда до цели. Потом воинская часть, в которой оказался Лешка, была окружена, и он попал в плен. Из лагеря бежал, но был пойман и препровожден на Узедом. [139]

Разговаривая подолгу с ним, я убедился, что это – человек большой воли, решительный и смелый в действиях, верный и серьезный в дружбе.

Рядом со мною в штубе жил еще один русский паренек Иван, по прозвищу «Лошак». Он работал в слесарной мастерской по ремонту вагонеток. Я долго присматривался к нему и пришел к выводу, что на него можно положиться. Кроме того, он имел дело с инструментами, а это могло нам пригодиться. Иван помог и мне пристроиться в мастерскую.

Впоследствии к нам примкнуло еще несколько человек. Я помню Юрку из Луганска, простого и смелого парня, детдомовца, увезенного фашистами в Германию. Его, как и многих, заставляли работать на заводе, он убежал, за что и попал в концлагерь. Но и здесь он только и думал о побеге, строил различные немыслимые планы, заражал других ребят непримиримой ненавистью к гитлеровцам и их порядкам. Трудно ему жилось в лагере, потому что он не умел смиряться, смотрел на лагерное начальство прямо и дерзко.

Через несколько дней в нашей группе появился еще один товарищ. Звали его Антоном. Он был очень красивый, ладно сложенный парень, начитанный, умный, скромный. На Узедом он тоже попал после неудачного побега из гражданского лагеря, был сильно наказан, но не потерял уверенности в свои силы и был готов на выполнение любых поручений, как и другие товарищи: Гриша Украинец, Николай Хохол, Петя Кутергин, Володя Немченко, Николай Куро патов.

Наша группа включала двенадцать человек. Все молодые ребята, но в фашистском плену они уже показали себя настоящими патриотами, отважными и смелыми людьми.

Помня, как был раскрыт хорошо разработанный план двадцати двух советских заключенных в Натцвиллере, я призывал участников нашей группы к величайшей осторожности. Мы никогда не собирались все вместе, никого больше не посвящали в свой замысел, а между тем от разговоров стали переходить к делу. Прежде всего нам надо было раздобыть ключ, чтобы ночью отпереть барак. Иван Лошак в слесарной мастерской сделал ключ по образцу того, который носил с собой блоковый, и незаметно подогнал его к замку. [140]

Мы намеревались потихоньку выйти из барака, подойти к соседнему бараку, где жил Володя Соколов и другие товарищи, открыть ставню на окне в умывальной комнате и помочь остальным вылезти.

Наши поиски необходимых вещей и инструментов продолжались. Володя Соколов где-то стащил толстые резиновые перчатки. Кто-то раздобыл клещи, которые могли нам понадобиться при прорыве через проволоку. Конечно, лучше бы иметь ножницы, но… как-нибудь обойдемся. Все было тщательно спрятано в земляном бомбоубежище. Резиновые сапоги мы намеревались стащить у блокового в момент побега.

Но когда у нас, казалось, все было готово, меня неожиданно перевели в команду смертников, которую посылали после бомбежек выкапывать невзорвавшиеся бомбы. Во время работы конвоиры сидели в укрытиях, а мы рылись в земле, рискуя каждую минуту подорваться. Нередки были случаи, когда вся команда взлетала на воздух. Надо заметить, что, если бы не наше общее дело, я довольно равнодушно отнесся бы к новому назначению – ведь мы каждый день вставали с мыслью: «Уцелеем ли до вечера?» Теперь я был обязан думать не только о себе…

В один из тяжелых рабочих дней, когда сырой ветер с моря прохватывал нас насквозь, когда особенно свирепы были прозябшие с утра конвоиры, наша группа была вознаграждена за многие невзгоды лагерной жизни.

Роясь в развалинах, я наткнулся на ножницы – большие, крепкие, пригодные для разрезания проволоки. У меня дух занялся. Воровски оглядываясь, не видел ли кто, я присыпал их щебнем. Как пронести их в лагерь? Целый день я только и думал об этом. К концу работы, улучив момент, когда рядом не было ни капо, ни конвоиров, я привязал ножницы тряпочками к кальсонам, в том месте, где обычно не обыскивали. Так незаметно и пронес их в лагерь. Их мы тоже закопали в бомбоубежище.

Ну, теперь, действительно, все готово. Ночи стали длинные, темные. И вдруг новое осложнение: ночные бомбежки прекратились…

Над нами то и дело рокотали самолеты, идущие бомбить Щецин, Берлин и другие города. Над островом [141] они разворачивались, чтобы взять курс на материк, но Узедом не бомбили.

Как– то в конце 1944 года в полдень завыли сирены, в воздухе появились самолеты. Заключенных согнали к высокой стене полуразрушенного здания и приказали встать вдоль стены по одному. На сей раз досталось и Узедому. Все вокруг загудело, затрещало, загремело. За стеной разорвалась бомба, стена покачнулась, затрещала и со страшным грохотом рухнула, но не на Нас, к счастью, а в другую сторону.

На славу поработали летчики. Долго еще после отбоя горели здания и что-то продолжало трещать и ухать, повсюду виднелись воронки от разорвавшихся бомб. В течение многих дней фашисты не могли запустить снаряды «ФАУ» – была разрушена не только установка, но и завод, изготовлявший их. Немцы были растеряны. А мы радовались, глядя на эти разрушения.

Вечером во всех бараках только и разговору было, что о дневной бомбежке. Я и мои товарищи сожалели только об одном, что она произошла не ночью. Тогда мы бы обязательно попытались осуществить наш план.

Мы ждем, готовые каждую ночь подняться по сигналу. Одна команда, в которой были и наши товарищи, работала на самом берегу моря, в северной части острова. Когда вокруг стали рваться бомбы, вспахивая землю, конвоиры разбежались по укрытиям, а заключенные бросились в море. Здесь была большая отмель. Спасаясь от разрывов, они ушли в море километра за полтора, здесь вода доходила до шеи. Там и отсиделись в воде. Казалось бы, момент для побега самый подходящий: немецкая охрана совсем растерялась. Но куда побежишь: впереди только море, позади сплошной ураган бомбовых разрывов. Снова мы ждем ночной тревоги. А между тем, лагерь нет-нет да и всколыхнется от какого-нибудь дерзкого, но неудачного побега.

Как– то вечером одна команда долго не возвращалась. Когда она наконец пришла, мы узнали, что днем во время работы убежал заключенный. Эсэсовцы с собаками рассыпались по всему острову, искали ночь и день, и следующую ночь, а наутро беглец вернулся в лагерь. Оказалось, он скрывался две ночи и [142] два дня в сточной трубе и не мог никуда убежать. Мы осуждали его: убежать днем во время работы из-под винтовок и автоматов и вернуться обратно…

Его повесили.

Немного времени спустя еще один человек убежал из лагеря. Это был грек, который попал в лагерь за контрабанду. Про него рассказывали, что он несколько раз переходил границу Турции, Италии и других стран, пока не был пойман на территории Германии. Этот бежал отчаянно и хитро. Утром, когда команда шла на работу, ей повстречалась грузовая автомашина. Грек сумел на ходу прыгнуть в кузов машины, так что ни один конвоир не заметил этого. Отъехав недалеко, он выпрыгнул из кузова и пошел вдоль болота. Наполовину погруженный в воду, в болоте лежал сбитый английский самолет. До него добраться было нелегко, но грек сумел добраться, залез в фюзеляж и просидел в нем целый день, очевидно ожидая наступления ночи.

Его хватились, едва команда пришла к месту работы. Сразу же сообщили в лагерь об исчезновении одного заключенного. Всех солдат выгнали на поиски беглеца. Приехали еще эсэсовцы с собаками. Ходили цепью, обшаривая кусты и камыши, облазили болото, заглядывали во все уголки. Но грека не нашли. Заместитель коменданта лагеря, тюремщик проницательный и хитрый, несколько раз вылетал на самолете, высматривал беглеца с воздуха, но ничего не обнаружил. Под вечер, когда команда вернулась в лагерь, всех заключенных снова пересчитали, – одного не оказалось. Заключенный убежал днем, из рабочей команды! Отыскать его живым или мертвым стало делом служебной чести для охраны лагеря.

Заместитель коменданта снова вылетел на самолете. Пролетая над залитым водой болотом, где едва виднелся полузатопленный самолет, он заметил, что от крыла расходятся по воде круги. Очевидно, грек забыл о предосторожности или просто не обратил внимания на летящий в воздухе самолет и пошевелился. Мы увидели, как к болоту бросилось множество солдат с собаками. Примерно через час в лагерь привезли растерзанный труп грека.

После двух попыток побега фашисты озверели. На [143] работе избивали заключенных до полусмерти, заставляли целый день бегать с тачками, наполненными песком. А когда люди падали в изнеможении, их поднимали прикладами и снова заставляли бежать. Груженные вагонетки соскальзывали с рельсов, наезжали друг на друга, давили людей. Но этого было мало начальству. Чтобы как можно больше истребить людей, конвоиры нарочно отсылали заключенных в сторону, а потом пристреливали их, якобы за попытку к бегству. К вечерней поверке каждая команда приносила по два-три трупа ежедневно. За месяц количество заключенных в лагере заметно сократилось.

Через некоторое время я решил проверить своих товарищей, не раздумали ли они бежать, не испугались ли расправы с беглецами. Мы договорились с Володей Соколовым, что каждый в своем бараке проведет небольшую репетицию. С вечера условились собраться в час ночи в умывальнике. К назначенному сроку явились все, кроме одного, который проспал. Я убедился, что на ребят надеяться можно.

Между тем, приближался 1945 год. В воздухе пахло концом войны. Мы чувствовали это по озлобленной растерянности гитлеровцев, по их лютой ненависти к русским, в которой проглядывал какой-то страх. Мы не знали точно, где находятся наши войска, но чувствовали, что фронт приближается к Германии. И мы всем сердцем рвались навстречу своим. [144]

Побег или смерть

В лагерь пришел новый транспорт заключенных из Саксенгаузена. Их разместили в недавно отстроенном бараке и распределили по рабочим командам.

Однажды вечером Володя Соколов отвел меня в сторону.

– Знаешь, Ванюшка, среди новоприбывших есть летчик. Наш советский летчик. Недавно в плену. Он работает с нами возле аэродрома…

Летчик… Аэродром… Немецкие самолеты… Все это мгновенно пронеслось в моем сознании.

– Где он? – спросил я, готовый броситься навстречу неизвестному летчику.

Володя обещал завтра же познакомить меня с ним.

На другой день перед поверкой, когда все уже были на улице и ждали звонка на построение, ко мне подошел Володя.

– Пошли, Ванюшка.

Между бараками, под соснами, я увидел человека, исхудавшего, в длинном полосатом халате. Я взглянул на него, и воодушевление мое пропало. На что способен этот доходяга, тощий, изможденный?

Мы познакомились и заговорили. Он назвался Михаилом, по фамилии Девятаев.

– Ты летчик? – прямо спросил я его.

Он задумался и не ответил на мой вопрос. Я понял, [145] что он боится говорить, опасаясь предательства, и потому сначала рассказал ему кое-что о себе. Оказывается, он уже знал обо мне от Володи Соколова.

Прозвенел звонок, и мы разошлись по своим баракам для построения на поверку, а потом отправились на работу.

Целый день я думал об этой встрече. Вечером, когда все команды вернулись в лагерь, мы снова собрались, чтобы продолжить разговор. Но и в этот вечер Михаил не признался мне, что он летчик.

Потребовалось несколько дней, прежде чем мы с ним хорошо узнали друг друга. Постепенно передо мной раскрылась вся его недлинная жизнь.

Детство его прошло в мордовском селе Торбееве, в семье, где Михаил родился тринадцатым. Отец не вернулся с гражданской войны. Все беды и тяготы большой семьи легли на материнские плечи. Михаил рос драчуном, заводилой среди ребят, был упрям и настойчив. Как ни трудно было, но, окончив семилетку, он уехал в Казань и поступил в речное училище. Однако с раннего детства его влекло к себе небо. Однажды, когда он был еще мальчишкой, возле их села приземлился самолет. Из самолета вышел летчик в шлеме, в кожаном реглане. Мальчишечья ватага не дыша наблюдала за ним. С той поры загорелось сердце босоногого Мишки. Окончив речное училище и проплавав навигацию, Михаил пришел в военкомат и заявил, что хочет стать военным летчиком. Его послали учиться в летную школу.

Он стал летчиком-истребителем.

В первые же дни войны Девятаев в составе своей части вылетел на фронт в район Минск – Могилев. Скоро на его долю выпала первая боевая удача: двумя очередями из пулемета он сбил «Юнкерс-87». Затем его истребительный полк участвовал в обороне Москвы. В воздушном бою над Тулой Михаила ранило. Через тринадцать дней лечения он сбежал из госпиталя в халате и тапочках и вернулся в часть.

Снова бои. Каждый летчик делал по пяти и больше вылетов в день.

В воздушном бою под Киевом осколок снаряда попал в правую ногу. Отстреливаясь, Девятаев повел самолет на аэродром, посадил его и тут же в кабине потерял [146] сознание. Опять госпиталь. Комиссия не допускает летчика в истребительный полк. Он шлет рапорт за рапортом, добиваясь возвращения на фронт. Его направили в санитарную авиацию.

Девятаев летал со специальными заданиями в тыл врага, к партизанам, поддерживал связь между армейскими частями, вывозил из глубокого тыла раненых народных мстителей. Только летом 1944 года его снова зачислили в истребительный полк. Здесь Михаил вступил в ряды Коммунистической партии.

13 июля эскадрилья «Аэрокобр» барражировала над наземными войсками в районе Львова. Внезапно из-за облаков вынырнула группа фашистских истребителей.

– Начался мой последний воздушный бой, – волнуясь, рассказывал мне Михаил. – Схватка была горячая. Вдруг меня что-то ударило в левую руку, обожгло левую ногу. Рукоятки управления окрасились кровью. Я оглянулся: самолет пылал, пламя подбиралось к кабине. Сознание не покидало меня. Я развернулся, в ярости дал длинную очередь по «Фокке-Вульфу» и успел заметить, как вражеский стервятник врезался в землю. Кабина уже горела, когда я выпрыгнул из самолета и дернул кольцо парашюта.

Пришел в себя и вижу, что лежу на дне глубокой воронки. Рядом – трое летчиков. Один из них земляк из Мордовии – Вандышев. Не успел спросить, куда мы попали, как увидел немецких автоматчиков. Плен!

– Стою перед столом, за которым сидит холеный офицер с круглыми ястребиными глазами. Тут же переводчик. Спрашивает: «Вы русский?» – «Нет, – отвечаю, – мордвин». – «Я не знаю такой национальности», – говорит через переводчика офицер. «Мало ли чего вы не знаете о нашей стране».

Девятаев и сейчас, вспоминая эту сцену, задыхается от бешенства. Представляю, как отвечал он на допросе.

– «Сколько боевых вылетов на лицевом счету?» – спрашивает офицер. «Сто». – «Сбивал немецкие самолеты?» Он думал, наверное, что я начну притворяться, говорить, что ни одного не сбил. Ну уж, нет. «Пять», – отвечаю. «Настроение в части?» – «Все уверены в победе». [147]

Немцы перебросили пленных летчиков в тыл и поместили в одном из пересыльных лагерей. А они уже думали о побеге. Только Девятаев не мог бежать: передвигался с трудом, опираясь на палку.

Советские войска развивали наступление. Бои шли уже на территории Польши. Немцы наскоро распихали пленных по вагонам и перевезли дальше в тыл, в лагерь под Кляйнкенигсбергом.

В бессонные ночи, когда особенно ломило ногу, Михаилу мерещились воздушные бои, слышался зов товарищей: «Мордвин! Мордвин!» Это была его кличка в воздухе. И он твердил себе: «Подожди, подожди, мордвин! Выберешься!» В голове все упорнее и упорнее оживала мысль: «Бежать… бежать… бежать!»

Кто– то из товарищей предложил устроить подкоп из барака. Остальные горячо поддержали предложение. Решили рыть подкоп под комендатуру, перебить охрану, захватить оружие, уйти из лагеря и организовать партизанский отряд.

Осуществить этот замысел было очень трудно. Инструментов никаких. От голода, побоев и тяжелой физической работы все обессилели. Но однажды вечером, когда немцы уже заперли бараки, пленные оторвали доски в полу и начали рыть землю мисками, ложками и просто руками. От работы под землей, от грязи обожженные руки Девятаева покрылись гноящимися ранами. Это заметил пленный русский врач. Делая перевязку, он посоветовал Михаилу: «Берегите руки, работайте осторожнее». Этот врач сделался их сообщником: он доставил в барак карты, компасы, ножи.

Подкоп продолжался. В нем участвовало более пятидесяти человек. В подполье не хватало воздуха, работавшие теряли сознание. Тогда каждого, кто спускался вниз, стали привязывать веревками. Того, кто терял сознание, тут же вытаскивали.

Довести дело до конца не удалось: немцы случайно наткнулись на подземный ход. Тут же большую группу пленных отправили в карцер. Восемь суток провел Девятаев в каменном мешке. Его морили голодом, на допросе пытали, стараясь склонить к предательству. Он молчал. Молчали и другие.

– Ранним утром 23 сентября 1944 года, – рассказывал мне Михаил, – нас, босых, грязных, одетых [148] в тряпье, избитых до полусмерти, пригнали в концлагерь Саксенгаузен. Кругом бараки, бараки, бараки… За трехметровой каменной стеной дымит труба крематория. Дым черный, смрадный. Высокие сторожевые вышки, на них пулеметы. Я вспомнил, что слышал однажды от товарищей: фюрер построил этот лагерь для немецких коммунистов. Сколько здесь погибло борцов за свободу и правду!

После двухчасового ожидания нас погнали в баню. Ко мне подошел парикмахер, взглянул на карточку, в которой была указана причина моего заключения в концлагерь. «За организацию побега? – проговорил он по-русски. – За это – крематорий». Как ни готов я был к этому, но мне стало холодно. А у парня-парикмахера в теплом взгляде читаю сочувствие, слышу мягкий вятский говор: «Ничего, браток. Может, и выручим». Взял он у меня бирку с номером и куда-то ушел, вернулся и подает мне новую бирку. «Тут один сейчас умер. Возьми его номер. Будешь Никитенко. А тебя мы спишем». Позднее я узнал, что в бане работали наши танкисты. Многих они таким же образом избавили от смерти. Там я и познал, что «нет уз святее товарищества». В Саксенгаузене я затерялся среди других узников, а спустя немного времени попал на транспорт, идущий на Узедом.

В рассказах Девятаева передо мною раскрылся характер крепкий, упорный, натура горячая, сильная. Я видел в нем надежного товарища и все больше привязывался к нему.

А Михаил рассказывал мне по вечерам о боях, о партизанах, о прославленных командирах, о народных героях. Впервые за три года плена мне довелось разговаривать с человеком, который все это время воевал против фашистов. Я, старый концлагерный хефтлинк{3}, завидовал ему и мучился от стыда и досады, потому что до сих пор не убежал из лагеря и не вернулся в родную армию.

Сближаясь день ото дня с Девятаевым, я наконец решил, что пора его посвятить в наши планы. Как-то вечером я рассказал ему, что мы задумали бежать на лодке через пролив, и спросил, хочет ли он присоединиться [149] к нам. Михаил подумал и не одобрил наш план: он показался ему нереальным.

– Неизвестно, будут ли еще когда-нибудь ночные бомбежки. Потом лодки может не оказаться на месте. Или у нее не будет весел. Тогда как? И что вы будете делать на берегу, если даже сумеете перебраться через пролив? Куда пойдете в своих полосатых куртках и халатах?

Эти вопросы я и сам задавал себе не раз, но считал, что самое главное – убежать из лагеря, а там будем принимать решение по обстоятельствам. Но сейчас, когда наш план анализировал Михаил, он мне показался слишком наивным.

Я подавленно молчал. А Девятаев продолжал:

– Самое надежное – захватить самолет. Через час-полтора мы у своих.

Это было слишком заманчиво, я боялся в это верить.

А Михаил шепнул мне в самое ухо:

– В Саксенгаузене я поклялся товарищам, что, если буду когда-нибудь вблизи самолетов, обязательно подобью группу и улечу на Родину. Это они помогли мне попасть на транспорт, идущий в лагерь при аэродроме. Надо попытаться.

Я колебался. Сумеет ли он управлять немецким самолетом? Ведь он летал на советских машинах, да еще истребителях. А здесь только бомбардировщики.

Но Михаил заверял меня, что управление у самолетов должно быть одинаковое, но захватить самолет нужно обязательно заведенным. Для этого следует только выждать удобный момент.

Признаюсь, я не сразу согласился с его доводами. Посоветовался с Володей Соколовым, еще кое с кем. Не один раз мы втроем собирались под соснами и обсуждали предложение Девятаева. И все-таки решили, что его план лучше нашего, проще, а удача более вероятна.

Новый план был принят.

В первую очередь нам нужно было собраться всем в одну команду, и именно в ту, которая работала непосредственно на аэродроме или около него. Один из наших товарищей работал на аэродроме в команде по маскировке бункеров. Это был отчаянный паренек белорус [150] Володя Немченко. За побег из лагеря фашисты выбили ему один глаз и отправили на этот остров. Его все звали «одноглазый лейтенант». Он был страшный фантазер, рассказывал сотни анекдотов, сказок, романов, былей и всем говорил, что в начале войны был лейтенантом, хотя ему в то время минуло только шестнадцать лет.

У команды, где работал Володя, был свирепый капо Цыган, отбывающий наказание за кражи. Одновременно он являлся штубовым как раз той штубы, где жили я, Володя Немченко, Петя Кутергин и другие товарищи. Чтобы выслужиться перед фашистами, он неистово зверствовал над заключенными: избивал, гонял под холодный душ, на работе заставлял бегать бегом, носить непосильные тяжести. На его счету было уже сто пятьдесят умерших. Немцы ценили его за усердие. Мы боялись его не меньше Вилли Черного – арбайтдинста, начальника над лагерными капо – и ненавидели люто.

Вот в эту команду нам предстояло перебраться, так как она работала на аэродроме.

Нужно было что-то предпринять, чтобы убрать Цыгана из этой команды. И мы придумали.

В нашей штубе жил луганский парнишка Валька, по прозвищу Ицик, проныра и мастер на все руки. Я увидел его впервые в карном блоке в Натцвиллере, куда он попал за то, что бросился с перочинным ножом на бауэра, к которому его отдали работать. Даже в карном блоке Валька сумел неплохо устроиться. Однажды он попросил меня сказать блоковому, что он парикмахер. Блоковый рассмеялся: перед ним стоял молоденький парнишка с озорными глазами, который и бритву-то, наверное, еще в руках не держал.

В этот день в бараке была стрижка. Блоковый решил испытать Вальку и велел ему постричь машинкой одного немца – заключенного. Валька смело взял машинку в руки, долго крутился около немца, подлаживаясь удобнее. Немец вздрагивал, ойкал, кряхтел, а Валька продолжал осваивать новое ремесло. Так он и стал парикмахером.

Его вместе со мной вывезли на Узедом и поместили в одной штубе. Валька и здесь подружился с блоковым Эрвином, на работу не ходил, убирал бараки, помогал [151] на кухне. Вот его мы и решили использовать против капо.

Как– то блоковый Эрвин взял в ремонт у одного эсэсовца золотое колечко, положил его на тумбочку и ушел, абсолютно, видимо, уверенный, что никто из заключенных не прикоснется к его вещи. Мы подговорили Вальку подложить кольцо в карман Цыгану, который часто заходил в штубу поболтать с Эрвином. Валька так ловко проделал это, что Цыган ничего не заметил.

Эрвин хватился кольца, страшно разъярился и начал повальный обыск. Кольца ни у кого не оказалось. Нас обыскивал Цыган, штубовые… Кольца не было. Прибежал Вилли Черный. Нас раздели донага и снова искали… Безрезультатно. Тогда начали обыскивать штубовых. Тут и подошло время нашего торжества: Вилли Черный нашел кольцо в кармане Цыгана. Не дав сказать ему ни одного слова, Вилли и Эрвин набросились на нашего штубового и начали избивать его насмерть. Потом выкинули к умывальнику, а утром снова били… Цыган не дожил до поверки. Аэродромная команда лишилась капо. Временно назначили Володю Немченко. Это нам и надо было. Мы научили его отдавать немецкие приказания, докладывать перед выходом на работу и при возвращении.

Немцы остались довольны им и не назначили другого капо.

Мы начали перебираться в аэродромную команду.

Володя Соколов и Михаил Девятаев перебрались первыми. Мне было труднее сделать это. Я был в команде слесарей, которая работала под навесом и в помещении. Перейти просто из хорошей команды в плохую, из помещения под открытое небо, на дождь, ветер и холод – это выглядело бы подозрительным. Нужно было найти какую-нибудь причину, чтобы меня выгнали из команды. И я придумал. Привезли ремонтировать помпу для отсоса воды и поставили ее на подставку. Я как будто нечаянно уронил ее. Мастер начал ругаться и сказал, чтобы завтра я в команду больше не приходил.

На другой день я пристроился к своим товарищам, потом туда же перешел и Петя Кутергин. Теперь нас стало пять человек. Близко к нам держался и Михаил [152] Емец. Он тоже поспешил уйти из команды слесарей, догадавшись, что мы что-то затеваем.

Но остальных товарищей из организованной ранее группы побега перетащить никак не удавалось. Они жили по разным баракам, работали в разных командах. Но они знали о новом плане и тянулись к нам.

Николая Куропатова перебрасывали из одной команды в другую, но в аэродромную он никак не мог перебраться.

Иван Лошак считался специалистом в команде слесарей, ему нельзя было уходить из мастерской. Это навлекло бы подозрение на всех нас. Он это хорошо понимал и оставался до поры до времени на своем месте.

Володя Подборонов работал в прачечной под постоянным наблюдением немцев. Он знал о нашем плане, сочувствовал нам и помогал. Как-то немцы обнаружили на одежде у Девятаева вошь. Михаилу грозило серьезное наказание. Володя Подборонов стащил в прачечной немецкое белье и принес Михаилу.

Коля Дергачев работал в маленькой команде, состоящей из пяти человек, на одной из установок ФАУ. Там каждый был на счету.

Мы решили захватить самолет с заведенными моторами, совершенно готовый к отлету. Для нападения на гитлеровцев во время захвата самолета нам нужно было какое-то оружие. Я приспособил себе железную клюшку с кольцом. Носил ее открыто как инструмент, который служил мне, чтобы доставать маскировочную сетку во время ремонта бункера. Михаил Девятаев носил в своей сумке гирю-отвес. Петя Кутергин – голыш. Володя Соколов – железину в котелке, у Володи Немченко тоже что-то имелось на всякий случай.

Когда нас уводили в лагерь после работы, мы прятали свое оружие или выбрасывали его на том месте, куда нас должны привести утром. А на следующий день снова незаметно забирали его и носили с собой целый день. При распределении обязанностей товарищи поручили мне убить клюшкой конвоира. Остальные должны были, если не убить, то оглушить летчиков, механиков и вообще всех немцев, которые окажутся рядом в этот момент.

Начинать нападение мы не могли, пока Михаил хотя бы приблизительно не узнает устройство немецких [153] самолетов. Возле аэродрома немцы устроили свалку разбитых машин. Михаил всякий раз старался подойти к ним ближе, чтобы рассмотреть управление. Иногда ему удавалось оторвать бирки с названиями приборов и принести их в лагерь, а по вечерам Володя Соколов переводил их на русский язык. Михаил старался запомнить названия, назначение и расположение приборов на пульте управления.