Текст книги "Родина зовет"

Автор книги: Иван Кривоногов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

Немцы стали поговаривать, что скоро нас поведут на работу. Пленные оживились. Безделье угнетало всех. Кроме того, работа – это увеличение пайка.

– Нам не нужно вкусного, – говорили товарищи. – Нам бы хлеба и картошки побольше.

Наша шестерка приободрилась.

Работать – значит, выйти за пределы лагеря. Кто знает, может быть, мы уже близки к осуществлению побега.

И вот этот день настал. Утром после поверки отобрали тех, кто посильнее, и построили отдельно по сотням. Мы с Володей и Ваней попали в число сильных. Всех больных и слабых разогнали по баракам. Нам выдали хлеб не на семь человек, а на пять, как работающим. В рядах заговорили, что на этом пайке уже можно прожить. С голоду не умрешь.

– Во, смотри, какой большой кусок! – с восторгом говорил кто-то сзади меня. – Правда, ведь лучше получать на пять, чем на семь человек, и идти работать.

Не выходя из лагеря, мы съели свои суточные пайки и ждали в строю, когда подойдут конвойные. Солдат пригнали много – на каждую сотню их приходилось до двадцати. Конвоиры окружили колонну и повели нас в лес, подгоняя прикладами. Мы не могли идти быстро в неуклюжих деревянных колодках. Кроме того, более шести месяцев мы не ходили на большие расстояния. Пленные спотыкались, падали и за это получали такие удары, после которых кое-кто уже не мог подняться. Из колонны нельзя было выйти ни на шаг.

В лесу нас остановили и предупредили: кто отойдет на десять метров в сторону, будет расстрелян без предупреждения.

К месту работы на помощь немцам подошла лагерная полиция. Охрана окружила нас плотным кольцом. Мы беспомощно оглядывались по сторонам. Куда бежать? [71]

На горе виднелись поленницы дров. Нам объяснили, что мы должны таскать их с горы вниз и складывать у дороги. Нас выстроили цепочкой в два ряда по всей горе, и работа началась. Легкие поленья мы перекидывали с рук на руки. Но когда очередь дошла до толстых чурбанов и кряжей, дело пошло хуже. Не было сил поднимать их и передавать стоящему ниже товарищу. Тогда солдаты и полицаи начали подгонять нас палками. Не оставалось ничего другого, как просто скатывать бревна и кряжи сверху. Но толстые, тяжелые бревна трудно было удержать внизу, они накатывались на ноги, увечили нерасторопных.

Одному, второму, третьему отдавило ноги. Послышались стоны, а бревна все катились сверху и катились. Хочешь – не хочешь, а лови их. Зазеваешься – придавит. К полудню среди нас уже было несколько раздавленных. Немцы приказали сложить их трупы в штабель.

Этот первый рабочий день тянулся бесконечно. Нас построили в колонну только тогда, когда весеннее солнце зашло за макушки невысоких деревьев. Печальным было возвращение в лагерь. С трудом бредя по дороге, мы несли носилки с убитыми и ранеными, вели товарищей, которым отдавило ноги.

Нас встречали те, кто остался в лагере. Они надеялись, что в лесу мы найдем что-нибудь съестное и вечером поделимся с ними.

Вот мы и несли добычу: человек двадцать лежало на наспех сооруженных носилках. Одни были уже мертвы, другие умирали. Увидя это, больные и слабые разошлись по баракам. Они перестали завидовать нам, здоровым.

В лагере нам дали по литру баланды. И все. Так в первый же день мы поняли, что работа не избавит нас от голода.

На следующее утро в рабочую колонну встали всего человек четыреста. Более сотни остались вместе с больными и слабыми. Немцы и полицаи, понимая, что за ночь не могло заболеть сто человек, начали избивать всех подряд: больных и слабых. Одни выскакивали из-под палок, присоединялись к рабочей колонне, другие падали тут же, кричали, просили пощады, вырываясь из строя, бежали по лагерю, но их настигали [72] полицаи и палками загоняли в рабочую колонну.

За два дня работы в лесу мне тоже немало перепало палок. У меня раскололась одна колодка, я поднял обе половинки и отбросил в сторону, а другую колодку снял и положил возле пенька. На мою беду это увидел немецкий конвоир и ударил меня несколько раз прикладом. Подскочил полицай. Солдат приказал меня подгонять палками. До конца дня полицай не отходил от меня и ударами палки заставлял бегать босым и таскать тяжелые поленья.

Еле дотянул я до конца работы. А когда нас построили и вывели на дорогу, мне приказали надеть на одну ногу сохранившуюся колодку и нести носилки с телом нашего товарища, застреленного сегодня днем.

При получении новой колодки у старшего полицая мне снова досталось. И к ночи я уже не мог держаться на ногах. А назавтра ожидало то же самое…

На третий день нашу сотню назначили чистить речку, которая протекала вблизи линии «Мажино». Выйдя из лагеря, колонна медленно двинулась по асфальтовой дороге, стуча деревянными колодками. Мы шли, опустив головы. И, наверное, каждый из нас думал: «Что ожидает меня сегодня? Останусь ли жив? Не понесут ли меня в лагерь, как вчера и позавчера я носил своих товарищей?»

По сторонам дороги встали мрачные укрепления линии «Мажино» – бетонированные доты, а перед ними с немецкой стороны – ряды противотанковых надолб и вбитых в землю рельс. Укрепления стоят нетронутыми, ни один дот не разрушен. Мы с Володей с дрожью в сердце смотрели на могучие сооружения, и первые дни войны встали перед нами. За несколько секунд перед глазами промелькнули лавина зеленых мундиров, идущих на дот, измученные лица бойцов, искореженные груды железобетона. Мне показалось, что я на миг снова услышал грохот бомбовых разрывов, свист снарядов, треск пулеметных очередей. Сколько несчастий и бед отделяют меня от погибших товарищей, от Родины, которую мы яростно защищали в те дни!

Окрик полицая вернул меня к действительности. Я снова взглянул на линию укреплений. Мне было понятно, что современной техникой эту мощь не одолеешь. [73] Я помнил, с какой страстью мы в позапрошлом году на политзанятиях обсуждали вопрос: прорвутся ли немцы через линию «Мажино»? И с болью узнали, что гитлеровские войска обошли линию «Мажино» и с севера ворвались во Францию.

Колонна продолжала идти. Наконец мы вошли в какое-то разрушенное село. Здесь нам роздали лопаты, грабли и мотыги на длинных черенках и повели к речке. Речка протекала по лощине, узенькая, вроде канальчика, вся заросшая водяными растениями.

Нас расставили по обоим берегам, и работа началась. День был холодный, дул промозглый ветер, временами летел мокрый снег. Он налипал на колодки, мешая ходить. Спотыкаясь, оскальзываясь на глинистых берегах, насквозь промокшие и озябшие, мы ковырялись в этой речушке – выдирали растения, вытаскивали ил. С наших лопат шлепались в воду большие жирные лягушки.

Лягушки! Да ведь это же еда! Много еды!

Мы стали их ловить, чтобы вечером в лагере сварить и съесть. Лягушки прыгали во все стороны, а мы метались по берегу, вырывая их друг у друга. Один кричит:

– Это моя лягушка!

А другой громче:

– Я первый схватил ее!

Немцы сначала смеялись, глядя на спорящих. А потом начали прикладами сталкивать их в воду. Люди отчаянно барахтались, взмучивая илистую воду, карабкались на берег, но немцы, потешаясь, снова сталкивали их в речку. Бывало и так, что выпущенные наконец на берег после такого купания люди уже не могли двигаться. Их относили подальше. Каждый день таких накупанных, забитых, застрелянных набиралось человек десять. Вечером мы относили их в лагерь.

После общей поверки «счастливчики» бежали в свои бараки чистить и варить лягушек. Противно было брать в рот первую лягушку, но, узнав вкус лягушачьего мяса, мы перестали их даже чистить. Лягушки многим спасли жизнь. Один котелок лягушек заменял несколько порций немецкой баланды.

В нашей группе вся добыча делилась поровну на каждого. По вечерам мы собирались вместе в одном [74] бараке и «ужинали». Одну за другой отправляли печеных лягушек в рот и с наслаждением хрустели косточками.

За несколько дней мы приели не одну сотню лягушек, почувствовали себя крепче. Но вдруг нас опять перевели в лес. Здесь, кроме кореньев и сучков черной смородины, мы ничем не могли попользоваться. Среди кореньев попадались и ядовитые. Однажды, выпив отвар из каких-то сладких кореньев, пять человек ночью умерли. Наша группа варила только чай с веточками смородины.

В скором времени из нашей сотни выделили группу в двадцать человек и послали работать на линию «Мажино». Здесь работа была очень тяжелая. Нас заставили оттаскивать от дороги громадные ворота, вырывать из земли рельсы и надолбы. Здесь ничего съедобного достать не удавалось. Только мы с Володей нашли однажды старую лошадиную кость и прихватили с собой в лагерь. Вечером в бараке пережгли ее и съели. [75]

Побег не удался

Однажды во время утренней поверки немцы стали отбирать в какую-то новую команду двадцать пять человек.

Дойдя до меня, шеф ткнул мне в живот палкой и сказал «Auf» – значит «выходи». Я вышел из строя и присоединился к группе товарищей, стоящих поодаль. Здесь уже были Василий Истомин и Лобенко. Но Володя оставался в общем строю. Что же это? Неужели нам предстоит расстаться? Нас пересчитали – ровно двадцать пять человек. Шеф по-немецки дает команду: быстро взять свои котелки и сумки и вернуться в строй. Так как котелок у меня находился в сумке, сшитой из тряпки, а сумку я всегда носил с собой, то идти в барак мне было незачем. Но я попросил разрешения у шефа выйти из строя, будто бы взять у товарища ложку. Он разрешил. Я побежал к Володе. Мы взяли друг друга за руки и постояли молча.

Разве нужны слова людям, которые сделались более близкими, чем братья…

Солдат остервенело ткнул меня прикладом. Я вернулся к своей команде. Общий строй повернули, и колонна зашагала к выходу из лагеря. Володя махнул мне рукой.

Шеф подошел к новой команде и через переводчика объявил, что нас поведут работать в одно подсобное хозяйство. Шагая по извилистой, облитой весенним солнцем дороге, мы слышали только стук своих деревянных колодок да бормотание немецких охранников. [76]

Каждый думал про себя: «Что нас ожидает впереди, на новом месте?»

Было уже за полдень, когда мы вошли в одно из разрушенных сел недалеко от линии «Мажино». Кругом виднелись зарастающие травой воронки от разорвавшихся бомб и снарядов. При входе в село стоял разрушенный взрывом дот.

В центре села, возле двухэтажного дома, обнесенного в два ряда колючей проволокой, нас остановили. Мы сразу поняли, что это и есть наш новый лагерь.

Из дома напротив вышел громадного роста унтер-офицер. Он что-то пробасил на своем языке, пересчитал нас и, показав на обнесенный колючей проволокой дом, громко крикнул: «Ab».

Мы бросились в ворота.

Едва разместились на деревянных нарах в большой комнате, как пришел унтер-офицер с двумя солдатами проверить, все ли в порядке. Он спросил, кто умеет говорить по-немецки. В нашей группе нашелся один парень Гриша, который кое-как мог объясниться с немцами. Унтер-офицер произвел его в переводчики и возложил на него обязанности полицая. Эта должность совсем не подходила Грише. Он был скромный парень, до войны служил в нашей армии старшим сержантом. Раненный недалеко от границы, попал в плен. Унтер-офицер приказал ему взять палку и бить пленных, если они не будут достаточно расторопны. Но Гриша никого не ударил ни разу. За это немцы били его самого.

Унтер– офицер объявил, что завтра нас поведут на работу. Закрыв двери на замок, он ушел. Мы тут же дали ему кличку «Громобой». Он вполне оправдал свое прозвище. Его палки боялись не только мы, но и немцы-солдаты. Этот эсэсовец, как мы узнали позднее, служил в гестапо палачом, но за что-то его оттуда выгнали и поставили начальником небольшого лагеря, в который мы попали.

Рано утром, едва звякнул ключ в замке, вбежали двое солдат с палками. Под их ударами мы выскочили во двор и встали в строй, поджидая, когда подбегут задержавшиеся. Наконец все успокоилось – тишина. Немцы выровняли строй, сосчитали и пошли на доклад к унтер-офицеру. Вскоре на крыльце караульного помещения появился Громобой. Потянувшись и зевнув, [77] он сошел со ступенек крыльца и направился к нашему строю. Мы затаили дыхание. Один из солдат подал команду «Achtung!» и доложил унтер-офицеру. Громобой через переводчика объявил, что сейчас нас поведут на работу; того, кто вздумает бежать, будет казнить он сам. Не просто расстреляет, а будет казнить, повторил он. К строю подошел, слегка прихрамывая и опираясь на палку, пожилой человек в гражданской одежде и шляпе. Он поздоровался за руку с унтер-офицером и солдатами. Затем повернулся к нам и на ломаном польском языке, мешая его с немецким, начал говорить что-то. Я понял всего два слова: «добже робить».

Гриша перевел нам, что это начальник подсобного хозяйства и мы будем работать у него, а кто будет плохо работать, тому не дадут есть.

Скоро подошла группа гражданских французов, работающих здесь: два старика, два подростка и трое взрослых молодых ребят. Потом подъехали две телеги, запряженные парами лошадей.

Нас разделили на три группы. К каждой прикрепили француза в качестве мастера и под конвоем повели на работу. Группу, в которую попал я, заставили раскидывать камни возле разрушенного дома, убирать мусор и оттаскивать и складывать в сторону бревна и доски.

Этим мы занимались несколько дней. Кормили нас почти так же, как и в центральном лагере. Утром давали пайку хлеба, из расчета буханку на пять человек, и чай, а в обед литр супу, сваренного из свеклы, капусты или картошки, вечером чай. Но здесь мы не стояли в длинной очереди за супом. Немцы не присутствовали при раздаче пищи, и мы получали меньше палок, чем в центральном лагере. Однажды утром, перед тем как развести нас на работу, шеф-поляк спросил через переводчика, есть ли среди нас столяр и кузнец.

Вышли двое столяров и один кузнец. Еще одного пленного шеф назначил молотобойцем. Потом он показал палкой еще на одного и приказал ему выйти из строя. Это его не удовлетворило. Он прошелся вдоль строя, присматриваясь к нам, и выбрал почему-то меня…

– Это будет команда специалистов, – сказал шеф. [78]

«Двое в кузнице, двое в столярной. Что же будем делать мы двое?»-подумал я.

И тут шеф нам объявил:

– А вы двое будете конюхами, навоз вывозить из конюшни. Поняли?

– Поняли, пан шеф, – повторил мой напарник.

«Теперь у меня будет новая специальность – навоз возить», – невесело подтрунивал я над собой.

Старшим конюхом был немец солдат, он же являлся и нашим охранником.

Первое время было тяжело, тачка с навозом кувыркалась с боку на бок. Еле-еле мы довозили ее до места. Но потом привыкли, и тачка стала ходить послушнее.

Вскоре я понял все преимущества своей новой работы…

В полдень солдат засыпал в кормушки лошадям овес и уходил обедать. Мы с напарником Павлом Наруцким набивали овсом карманы, забирая из всех кормушек понемножку. Придя в барак, прятали его под матрацы. Вечером солдат снова засыпал овес лошадям, и мы снова набирали полные карманы и несли в лагерь.

Так неожиданно появилась возможность подкрепить силы.

Все повеселели.

Вечером, после поверки, когда немцы запирали нас на замок, мы приступали к обработке овса, из которого потом варили кашу. У нас была приспособлена бутылка, железина и кусок сетки, которую мы оторвали от сита старой веялки, стоявшей в разрушенном сарае. Этим инструментом мы превращали овес в муку, а из муки варили кашу. Одному, конечно, это сделать было трудно. Тогда мы объединились в группы по три-пять человек, лагерные «артели». Я был в одной «артели» с Наруцким, Истоминым и Лобенко.

Вечером мы все работали.

Один стоял на дежурстве у дверей или окна. Другие жарили овес на жестянке и высыпали его на стол, третьи растирали его бутылкой, четвертые просеивали через сетку несколько раз. Таким образом, получалась мука и крупа вместе, правда с остюками, но на это мы не обращали внимания. Тут же на железной печке кипятили воду, засыпали муку и варили. Получалась [79] полная кастрюля овсяной каши. Соли у нас не было. Вместо нее использовали удобрение, которое имело солоноватый вкус. Солили немного, чтобы не отравиться, лишь бы можно было есть.

Съев кашу и убрав все инструменты, так, чтобы немцы не могли их найти, остальное время ночи мы отдыхали.

Лагерные «артели» работали вовсю. Каждый старался что-нибудь принести в лагерь – овес, картошку, свеклу, капустные листки. Все это делилось поровну.

Спустя три месяца шеф затребовал из центрального лагеря еще военнопленных. И как велика была моя радость, когда, возвращаясь в лагерь, я встретил самого дорогого мне человека – Володю Молоткова. Мы обнимались, жали друг другу руки, трясли за плечи.

Володя был страшно худой и слабый. Его нужно было поддержать, да и других товарищей тоже. Володю мы сразу же зачислили в свою группу, и наша «артель» стала усиленно трудиться над организацией дополнительного питания.

Однако проносить овес в лагерь с каждым днем становилось все труднее и труднее. В воротах обыскивали, отбирали и били, лишали лагерного пайка. Но мы изворачивались, придумывали новые способы, как обмануть немцев.

Однажды Володе на работе удалось припрятать несколько картошин. При обыске в воротах лагеря их нашли. Попались в этот день двое. Бил сам Громобой. Он их избил до потери сознания, затем приказал оттащить в бассейн, выкупать и снова бил. Изрядно устав, Громобой подошел к Володе и приказал открыть рот. Увидев, что у Володи все зубы еще целы, он крикнул Грише-переводчику, чтобы тот немедленно принес ему клещи или плоскогубцы. Гриша понимал, что хочет сделать унтер-офицер. Он убежал искать клещи и долго не возвращался. Вернулся он без клещей, сказал, что не нашел их. Громобой ударил его несколько раз, а потом снова набросился на искалеченных людей. Отступил он только тогда, когда выбился из сил, но, выходя из лагеря, все еще кричал, что он завтра вырвет провинившимся по два здоровых зуба. Володю и другого товарища мы внесли в барак и положили на нары. Они были страшно избиты, руки их не поднимались, [80] ноги не двигались. После побоев Володя не мог встать с постели недели две.

В одну из ночей пришла моя очередь варить кашу. Я уже засыпал муку в кастрюлю с кипящей водой и ждал, когда каша доварится. Артельщики с ложками наготове сидели на скамейке возле печки, ожидая позднего ужина. Другие «артели» также варили суп или кашу в своих котелках. В бараке света не было – мы кашеварили на ощупь, только в нужные моменты освещали лучиной котелок или кастрюлю, чтобы посмотреть, как варится каша. Дежурный должен был дать сигнал, если близко подойдут немцы. Задремав, он не услышал, как тихо открылась дверь, вошли двое солдат, схватили его, зажали рот, чтобы не кричал. Солдаты некоторое время наблюдали за нашей работой. Вдруг кто-то из товарищей крикнул: «Немцы!» Но было уже поздно. Не успели мы опомниться, как с криками они набросились на нас и начали избивать палками и прикладами, швырять в нас котелки и кастрюли с горячей кашей, супом, картошкой, табуретки, скамейки, столы, опрокинули и печку, рассыпав по полу угли. Люди заметались по комнате, натыкаясь друг на друга, забиваясь в углы, залезая под нары. Светя электрическими фонариками, солдаты перевернули все матрацы, разыскивая наши припасы. Я стоял возле печки, когда солдаты начали избиение, и на меня первого обрушились удары палок. Я бросился бежать, но споткнулся и упал. Солдат несколько раз ткнул меня прикладом в спину. Подняться я уже не мог и пополз под топчан, чтобы спастись от ударов. В это время другой солдат бросил чей-то котелок с кашей в кучу пленных. Котелок попал в голову Василию Истомину, отскочил, перевернулся, и горячая каша вылилась мне на спину, шею и голову. Я закружился волчком от нестерпимой боли, потом потерял сознание.

Когда очнулся, немцы уже ушли. Товарищи вылезали из-под топчанов, спускались с верхних нар. Мы начали перевязывать друг друга, смачивать водой ожоги. У Василия Истомина была разбита голова, меня обожгло, других товарищей тоже покалечило. Попало и тем, кто не варил, а спал – тут били всех подряд, не разбирая. [81]

Долго я мучился с ожогами после этого ночного налета, надолго остался он у меня в памяти. Но все равно, как бы трудно ни было, мы упорно искали средства, чтобы восстановить силы себе и товарищам. Это была упрямая борьба за каждого человека. В лагере ни один человек из пятидесяти не умер от истощения или болезней.

Мы не брезгали ничем. Однажды шеф застрелил за что-то свою собаку, здоровенного кобеля, и в шутку предложил нам съесть. Мы, конечно, согласились и тут же ободрали с нее шкуру. Шеф расщедрился и приказал нам выдать корзину картошки. Таким образом, мы сварили котел мясного супа и наелись досыта. После этого шеф тайком от немцев иногда давал нам дополнительно к лагерной норме еще корзину картофеля на общий котел. Но это случалось крайне редко.

Чем дольше мы находились в этом маленьком лагере, тем больше у нас росла и крепла связь и дружба с французами. В этом разбитом селе остались всего лишь две французских семьи. Им жилось немногим лучше, чем нам. Немцы заставляли их работать, а нередко угощали и палками. Французы понимали нас и помогали нам, как могли.

Один из французов, молодой парень Эмиль Бриль хранил радиоприемник. Вечерами он тайно слушал радио и все известия потом передавал нам. От него мы узнали подробности зимнего наступления Советской Армии. Эти сообщения распространялись по лагерю, будоража людей. В такое время нельзя было сидеть сложа руки и ничего не предпринимать, чтобы вырваться из плена.

Весной мы снова стали думать о побеге.

Эмиль рассказал мне о французских партизанах, борющихся против гитлеровцев где-то в горах Эльзаса. У меня зародился план побега. Момент казался очень удачным. Мы подкормились и окрепли. Каждый из нас теперь был способен пройти большое расстояние и даже взять в руки оружие. Охрана в лагере – всего несколько солдат и унтер-офицер. Их можно перебить. Но где взять оружие? – встал передо мной первый вопрос. Как обеспечить себя питанием? И наконец – куда бежать? Идти через всю Германию, через Польшу, через нашу территорию, оккупированную немцами, [82] – это значит почти наверняка погибнуть. Бежать надо в горы, к французским партизанам. Не все ли равно, где бить фашистов, лишь бы бить.

Своими соображениями я поделился с товарищами. У нас было время обдумать все варианты плана.

По воскресным дням пленные не работали. Только мы с Павлом Наруцким оставались около лошадей. Их отводили за село в специальные загоны пастись, нам разрешали брать с собой еще двоих-троих пленных. С нами обычно уходили Володя Молотков, Василий Истомин и Василий Лобенко. Мы по целым дням сидели на пригорке, греясь на солнце. Конвоиры пристраивались неподалеку. Временами они уходили в село выпить пива. Мы могли свободно все обсудить.

В первом этаже того дома, где размещались пленные, был карцер и в нем дверь, выходившая прямо к колючей изгороди. Через эту дверь мы и решили выбраться из лагеря. Перелезть через проволоку не представляло большого труда, надо было только убить часовых, ходивших вдоль изгороди.

Лучше всего побег осуществить в темную ненастную ночь. До рассвета можно пройти несколько десятков километров, день отсидеться где-нибудь в укромном месте или в лесу. А ночью опять идти. Идти на юго-восток по направлению к горам Эльзаса, где скрываются партизаны.

Мы решили вовлечь в свою группу еще несколько товарищей. Скоро около нас уже было более десяти человек, готовых в удобный момент бежать. Нам предстояло достать какое-нибудь оружие и запасти немного продуктов питания.

Ребята нашли старый французский штык, валявшийся в разрушенном сарае. Его припрятали. Я договорился с кузнецом Шилиным, и он сделал из него хороший кинжал. Зайцева попросил сшить для кинжала чехол. Он выполнил мою просьбу и, догадавшись, что мы собираемся делать, сказал:

– Предупреди меня. Я вместе с вами.

Я был рад, что еще один товарищ, да еще знающий военное дело, лейтенант, готов действовать вместе с нами.

Так росла наша группа, пополнялась верными и надежными товарищами. [83]

И, казалось бы, недалек тот день, когда мы приступим к осуществлению своего плана. Но случилось то, чего мы больше всего опасались. В лагерь был прислан полицай. Носил он одежду военнопленного, но жил в отдельной комнате вместе с поваром Мишей и переводчиком. На работу не ходил, оставался все время в лагере. Иногда он привязывал пленных к столбу проволокой и бил их резиновым жгутом или палкой.

Немцы ему ни в чем не перечили.

Некоторые товарищи видели его еще в центральном лагере. Он отбирал у больных пайки хлеба и добивал слабых. Здесь, в лагере, он связался с одной немкой, работавшей в курятнике. Целыми днями просиживал у нее, и не раз мы слыхали через французов, что муж этой немки жаловался шефу и унтер-офицеру на него. Но полицай по-прежнему делал свое дело, не обращая ни на кого внимания.

Однажды Михаил-повар утром после раздачи чая передал через Василия Истомина, чтобы я зашел на кухню. Михаил был нашим хорошим советчиком. Мы посвятили его во все приготовления к побегу. Я поспешил на кухню. Михаил прикрыл дверь и тихо сообщил мне следующее:

– Полицай составил список тех, кто собирается бежать. Не сегодня-завтра выдаст всех. Сейчас ему нужно знать, когда и в каком направлении вы побежите, чтобы вас встретить пулеметным огнем. Он ведет усиленную разведку, а среди нас есть люди, которые или продались, или же просто не могут держать язык за зубами. Быстрее принимайте решение.

Вечером в укромном месте собралась почти вся наша группа.

Мы решили в первую очередь убрать с дороги полицая и как можно скорее. Следить за полицаем было поручено всем. Если кто встретит его в удобном месте, должен его убить. Мне же прямо поручалось выследить полицая и кинжалом прикончить его.

– Сумею ли я его одолеть? – нерешительно произнес я.

Полицай был большого роста, плечист и здоров, как бык, а я – маленький и истощенный. Но отказываться от поручения товарищей нельзя. Лобенко и Истомин подбадривали меня: [84]

– Ванюша! Собираемся бить фашистов разного размера – значит, вопрос исчерпан.

На другой день я приступил к выполнению поручения. Придя в конюшню, взял кинжал и целый день ходил с одной мыслью, как бы встретить полицая где-нибудь в укромном месте.

Но подходящего момента не было. Он то в караульное помещение пойдет, то на курятник, то в лагерь. И все это на виду у всех.

Прошел весь день, а мне так и не удалось подкараулить его в подходящем месте. Не удалось и на второй день, и на третий. Мне было стыдно перед товарищами. Я – организатор побега, и первого же поручения выполнить не могу. Не думают ли товарищи, что я просто трус и болтун.

Настал субботний день. Мы собрались еще раз, чтобы обсудить положение. Все понимали, что медлить больше нельзя: не сегодня-завтра нас заберут. Полицай мог в любую минуту передать немцам список.

Тогда я предложил план, который пришел мне в голову во время нашего небольшого совещания. После работы два человека должны попросить полицая, чтобы он проводил их вместо конвоира к свинарнику, расположенному недалеко от лагеря, на краю села. Там работал наш военнопленный, и ему надо было помочь засыпать картофель в котлы для варки свиньям. Я задержусь подольше в конюшне и, когда двое пленных и полицай пройдут, отправлюсь следом за ними. У одного из разбитых сараев, мимо которых проходила тропа к свинарнику, нанесу полицаю удар кинжалом.

Кончился рабочий день, команды одна за другой возвращаются в лагерь, а я все перебрасываю сено, делая вид, что хочу его положить в кормушки лошадям.

Возле караульного помещения находилась колонка с водой и небольшой бетонный бассейн. Придя с работы, пленные вышли к бассейну мыть котелки. Полицая среди них не было. Потом вижу, из лагеря выходят двое без котелков, а сзади идет полицай.

Теперь я уже не думаю, смогу или не смогу одолеть его. У меня одно желание – скорее, скорее бы он прошел мимо.

Они идут по направлению к свинарнику. Справа – [85] Федя Аноприк, член нашей группы, слева – Загинай. Но почему Загинай? Ведь он не посвящен в наши планы? Раздумывать некогда. Я бросил вилы, ощупал кинжал и вышел из конюшни. Сначала подошел к бассейну, чтобы меня видели, потом незаметно юркнул в сторону и побежал к разрушенным сараям. Полицай и наши товарищи уже возвращались. Вот они подходят к сараю, где за дверью спрятался я. Под их ногами хрустит битая черепица, обвалившаяся с крыши. Мимо меня проходят Аноприк и Загинай, в двух метрах от них идет полицай. Вот он поравнялся со мной. Я весь подобрался для прыжка.

Только бы он не оглянулся…

Собрав все силы, я прыгнул на полицая и ударил его кинжалом. Удар был нанесен не совсем точно, но кинжал уже торчит у него в шее. Однако полицай оказался настолько силен и здоров, что не упал, как я этого ожидал, а левой рукой через правое плечо схватил меня за руку. Я никак не могу выдернуть кинжал, чтобы нанести ему второй удар.

А Загинай и Аноприк стоят поодаль и смотрят. Загинай не знал, зачем он идет на свинарник, и просто не понимал происходящее, а Аноприк растерялся. Я чувствую, что один полицая не одолею.

Кричу:

– Помогайте! А то будет плохо!

Федя Аноприк бросился к нам и толкнул полицая в грудь. Тот повалился и выпустил мою руку. Я выдернул кинжал и стал изо всей силы наносить ему удар за ударом, но полицай вдруг вывернулся, вскочил и побежал. Побежал в обратную сторону от лагеря. Я бросился за ним… Пробежав метров тридцать, настиг его и несколькими ударами прикончил.

Теперь нужно было убрать труп и уничтожить следы нашей битвы. Когда я вернулся к сараю, то увидел, что Аноприк и Загинай стоят, не зная, что делать.

Я велел зашвырять следы крови мусором. Они быстро исполнили мое приказание. Теперь нужно было хотя бы временно куда-то спрятать труп. Втроем еле доволокли до полуразрушенного сарая, втащили в какой-то чуланчик и засыпали мусором.

Обтерев руки и кинжал, мы быстро подошли к лагерю. Товарищи, поджидая нас, делали вид, что все [86] еще моют котелки. Я отстал немного и спрятал кинжал. Потом подошел к бассейну, вымыл руки и незаметно кое-где замыл пятна крови. Истомин и Лобенко подошли ближе. Я чуть слышным шепотом сказал:

– Задание выполнено.

– Молодец, Ванюша! – тихо проговорили они. – Значит, начало есть.

На ужине и на вечерней поверке полицай не присутствовал. В нашей группе знали, что он больше не придет, а остальных мало беспокоило его отсутствие. Загинаю было строго наказано молчать.

Немцы спросили:

– Где полицай?

Гриша– переводчик равнодушно ответил:

– Куда-то ушел.

Нас распустили. Я лег на свое место. Подо мной спал Василий Истомин, рядом Володя и Василий Лобенко. Они рассказали мне, как сегодня молотили пшеницу. Володя запустил в барабан молотилки вместе со снопом вилы. Молотилка вышла из строя. За это их избили, но в суматохе им все же удалось припрятать мешок пшеницы. Во время этого разговора к нам подошел повар Михаил. Немного послушав, он спросил: