Текст книги "Родина зовет"

Автор книги: Иван Кривоногов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Зная, что через несколько часов их повесят, он рассказал мне всю историю задуманного ими побега.

– Знаешь, этот Сокира – человек, каких мало. Ты запомни его, – говорил Жора.-Умница. Сильной воли человек. Раненым попал в плен, а когда подлечился, совершил неудачный побег, за что и попал в Натцвиллер. Но и здесь организовал большую группу побега. Мы знали, где у немцев стоит бочка с бензином, и хотели взорвать ее, чтобы создать панику в охране. В это время кое-кто из нас должен был по условленному сигналу напасть на своих конвойных, перебить их и захватить оружие, а потом разоружить лагерную охрану и освободить всех заключенных, создать отряд, уйти в лес и бить фашистов. У Сокиры была связь с партизанами. Все уже было готово. И надо же! Кто-то пошел к коменданту и рассказал. Так мы и не выбрались отсюда. А сегодня нас уже не будет…

В двенадцать дня лагерный колокол собрал нас на поверку. Комендант объявил, чтобы все русские остались на местах после поверки. Заключенные разошлись по баракам, так как подошло время обеда, а нас построили в одну колонну и повели к крематорию. На площадке перед крематорием расставили так, чтобы всем было видно, что делается в воротах. А на перекладине ворот белыми змеями уже свисали пять петель, и под ними стояла одна общая подставка, готовая рассыпаться от несильного прикосновения. Это несложное сооружение выглядело так мрачно и зловеще, что мы отводили глаза в сторону. [122]

Из карного блока вывели пятерых осужденных. Они шли со скованными назади руками, подняв головы. Один за другим ступили на шаткий эшафот и встали каждый против своей петли. На их лицах не было ни растерянности, ни страха. Они уже подготовили себя к этой последней минуте и собрали все мужество, чтобы показать презрение к смерти. Двое немцев надели им петли на шеи. Один из товарищей хотел что-то крикнуть, но эсэсовец выстрелил в него из пистолета. В ту же минуту комендант подал знак, и солдаты выбили из-под них подставку. Они повисли на перекладине один возле другого…

Комендант лагеря вышел на середину площадки и через переводчика объявил, что каждый, кто вздумает бежать, повиснет на такой же перекладине.

Но чем больше неистовствовали немцы, тем быстрее и сильнее среди заключенных зрело сопротивление, все теснее и теснее они сближались друг с другом, все больше и больше хитрили с начальством…

Уже четыре с половиной месяца я числился в штрафниках.

Как– то комендант лагеря приказал выстроить на площадке весь карный блок. Пришли писаря из шрайбштубы со списками в руках и начали зачитывать фамилии и имена штрафников. В списке оказался и я. Все, кого назвали, встали в отдельный строй. Комендант объявил, что мы освобождаемся от карного блока.

Штрафников увели на работу, а освобожденные отправились по своим баракам.

В эти дни началась моя дружба с Володей Соколовым, очень славным парнем. Обо мне он знал по словам Аноприка, поэтому почти ни о чем не расспрашивал, но часто рассказывал о своей жизни. Он родился и вырос в Вологодской области. Рос без отца.

– С одной матерью да Советской властью,-говаривал он.

В армию его призвали в 1940 году, и служил он в артиллерийском полку. Служба шла хорошо, Соколовым были довольны командиры, а он был доволен жизнью. Когда гитлеровская Германия напала на нашу Родину, он сразу оказался на фронте. Дрался с немцами до последнего снаряда, но в начале 1942 [123] года раненым попал в плен. Из лагеря Володя убегал два раза, и за второй побег его бросили в концлагерь. Но и здесь он только и думал о том, как бы выбраться на свободу, строил всевозможные, почти всегда абсолютно не выполнимые планы побега. Я старался сдерживать его горячность, но сам заражался его пылкостью и энергией. Мне он очень нравился своей быстротой, находчивостью, изворотливостью, каким-то непобедимым жизнелюбием. И день ото дня мы становились все более и более близкими друзьями.

В бараке, на общем положении заключенных, я почувствовал себя гораздо свободнее. В вечерние часы теперь можно было ходить по лагерю, разговаривать с заключенными других бараков. Володя познакомил меня с французами, бельгийцами и люксембургцами, отбывавшими наказание в лагере за политические дела. Некоторые из них мне были очень симпатичны. Я, например, близко сошелся с люксембургцем Юганом, работавшим в электромеханической мастерской. Ему удалось собрать маленький ламповый приемник, который он тщательно прятал от немцев. Временами он ловил немецкие сообщения и передачи других стран и хорошо знал положение на Восточном фронте. Юган стал снабжать меня постоянными информациями. Он рассказал мне подробно, как произошел разгром армии генерала Паулюса. От него я узнал о мощном наступлении Советской Армии летом 1943 года, о битве на Курской дуге. Эти сообщения укрепляли нашу бодрость, мы стали даже как-то меньше обращать внимания на побои, голод словно уже не так сильно мучил нас, перестала пугать колючая проволока и донимать скверная погода.

Мы все чаще и чаще ухитрялись собираться вместе и тихо шептались, перебирая фронтовые новости, обсуждая вопросы открытия Второго фронта. Мы мечтали: вот союзники вступят в войну с немцами, прилетят их самолеты и сбросят нам оружие; тогда мы освободим себя и начнем настоящую борьбу с фашистами. Второй фронт не открывался, оружие нам никто не сбрасывал, но мечты вдохновляли и сплачивали нас.

Мы часто беседовали с французами и люксембургскими политзаключенными и знали, что они думают [124] о том же. Они не только на словах выражали солидарность с нами, но и по мере сил помогали нам. Из дома к ним приходили посылки, кроме того, они получали посылки Красного Креста. У них бывали сигареты, мыло, масло и еще кое-что из продуктов. Этим они делились с нами, отдавали свой суп и лагерные пайки хлеба. Надо заметить, что Натцвиллер был интернациональным концлагерем. Каких только национальностей здесь не было, кто только не отбывал наказание! Сюда заключали военнопленных за попытки бежать из лагеря, патриотов-партизан из разных стран, французских, чешских, немецких коммунистов. Но здесь же держали и уголовников: бандитов, убийц, воров.

На все начальственные должности (блоковыми, штубовыми, капо) эсэсовцы обычно назначали уголовников, преимущественно немцев. Этими местами стремились завладеть политические заключенные. Цели у тех и других были разные. Уголовники думали о том, как себя сохранить, как урвать лишний кусок. Политические создали в лагере подпольную сеть, помогающую другим выжить, встать на ноги. Между уголовниками и политическими шла настоящая борьба. В результате победили политзаключенные. Когда меня привели в лагерь, почти все командные должности были в руках политических. И я даже в карном блоке чувствовал их силу и влияние. В самом лагере они действовали смелее и увереннее.

Рядом с нашим блоком стоял барак № 8, где жили подростки – русские парнишки лет пятнадцати-семнадцати. Пока я находился в карном блоке, туда перевели Колю Дергачева. Он мне рассказал, что блоковым у них немецкий коммунист Герман Кобольд, на редкость добрый и душевный человек. Я и сам помню его: высокий, широкий и сильный в плечах, с лысой головой, с хорошим теплым взглядом и очень приятной улыбкой. Герман Кобольд в 1933 году приезжал в Советский Союз в составе немецкой профсоюзной делегации. По возвращении в Германию его отправили в концлагерь. Более десяти лет он провел на положении политзаключенного. В Натцвиллере Герман Кобольд вел большую подпольную работу. Вместе со своим товарищем чехом Иозефом Ульцем из города [125] Колина, музыкантом по профессии, он взял под свою опеку подростков, организовал для них дополнительное питание, по возможности спасал от побоев и тяжелых работ. По вечерам он рассказывал ребятам о Тельмане, которого хорошо знал, о гамбургских коммунистах. Иозеф Ульц частенько играл им на скрипке, с которой не расставался в концлагере.

Этот человек тоже много пережил до того, как попал в Натцвиллер. Арестованный в 1939 году, он прошел допросы в разных тюрьмах Германии, побывал в нескольких самых ужасных гитлеровских концлагерях – Саксенгаузене, Освенциме, Дахау, Бухенвальде. Он пытался бежать, но был пойман, наказан розгами, сорок два дня просидел в карцере, едва не умер от голода.

Перенеся безмерные страдания, Герман Кобольд и Иозеф Ульц понимали, что значит слово участия для парнишки в пятнадцать лет, пришедшего после тяжелой работы, мокрого, озябшего, как ему нужны лишний кусочек хлеба и лишняя порция похлебки из тухлой капусты! Они умели как-то особенно тепло и просто подбодрить затосковавших ребят.

– Если бы не они, – частенько говаривал мне Коля Дергачев, – я бы, наверное, давно погиб.

…Жизнь наша каторжная, между тем, продолжалась. Вместе с Эмилем я работал в небольшой команде каменщиков. Мы устраивали дорогу и лестницу, ведущую к старому крематорию.

Однажды к нам подошли двое офицеров и пятерых из нашей команды повели во двор. В эту пятерку попал и я. По внешнему виду двора невозможно было определить, что здесь за хозяйство. Но вот нас подвели к двум крытым машинам, дверки которых были отворены, и заставили все убрать и вычистить внутри машин. С одним из товарищей я влез в машину, чтобы выкинуть какие-то лохмотья и бумагу, оставленные на дне кузова. Вот что мы увидели: тряпки и бумага были пропитаны кровью, среди лохмотьев валялись пластинки со вставными зубами, попадались разорванные женские кофточки и туфли, виднелись пряди длинных волос.

Передо мной раскрылось еще одно преступление фашистов. [126]

Рядом с карным блоком находился барак № 11, где тоже жили русские. Однажды через решетки окон мы увидели, что русских куда-то перегоняют. На другой день стало известно, что в лагерь прибывают женщины. Вскоре в одиннадцатый блок пригнали группу евреек. Их было больше двадцати. Мы узнали, что они согнаны из разных стран, находящихся под гитлеровской оккупацией. Их барак так же, как и карный блок, обнесли колючей проволокой и двери накрепко запирали. Сначала они чувствовали себя как будто неплохо, кормили их, по нашим сведениям, досыта, на работу не гоняли. Но недели через две группа женщин стала таять. Каждый день брали по три-пять человек и куда-то увозили. Обратно они не возвращались. Вот их осталось уже совсем немного, человек семь-восемь. Скоро исчезли и эти. До нас дошли слухи, что их возили в газовые камеры, испытывали на них действие газов.

Теперь я понял, что такое газовые камеры и куда увозили женщин-евреек…

Недели через две я попал в команду, которая работала возле лагеря. В горе, уже немного срытой, мы кирками отбивали породу и откидывали ее в сторону. Другие просевали землю через большие сетки. Получался мелкий щебень и песок, который на машинах увозили на стройки.

Товарищи, давно работавшие в этой команде, говорили, что сюда, к срытой горе, часто привозят заключенных и здесь расстреливают.

Мне довелось быть свидетелем такой расправы. Однажды к конвоирам подошел офицер и приказал отвести нас на верх горы. Через несколько минут подъехала машина, из нее эсэсовцы вывели двоих заключенных. Судя по одежде, это были русские. Нашим конвоирам хотелось посмотреть происходящее, и они подошли к самому краю обрыва. За ними приблизились и мы. Я видел, как русских подвели к земляной стене и поставили к ней лицом. Эсэсовцы подняли пистолеты и выстрелили в спины заключенным. Один из них сразу упал, а другой, круто повернувшись, бросился бежать к дороге. Солдаты охраны подняли беспорядочную стрельбу, но пленник бежал между ними, и они боялись перестрелять друг друга. Произошло замешательство. [127] А русский был уже близко от леса, оставалось всего несколько метров.

Мы едва удержались, чтобы не закричать.

Но тут шофер машины, услышав крики, выскочил из кабины и выстрелил в пленного. Тот упал и больше не поднялся. Расстрелянных втащили в машину, и фашисты уехали. А мы вернулись на место казни и продолжали работу. Но перед глазами долго еще стоял этот отчаянный парень, который бросился бежать из-под немецких пуль.

Я часто вспоминал слова переводчика Кондрата: «Из этого лагеря еще никто не убегал. Так что не пытайтесь». И все-таки многие на наших глазах предпринимали попытки, дерзкие, смелые, вызванные непобедимой ненавистью к фашистам, стремлением вырваться из плена, попасть на Родину, встать в ряды ее защитников. Мы восхищались их мужеством, горько переживали их неудачи, скорбели о них, когда они погибали. Но я считал, что нельзя отказываться от этих попыток, что каждый из нас должен искать любой возможности побега, и мучился от того, что сам до сих пор не мог найти такую возможность.

Через несколько дней команду, в которой я работал, уменьшили и всех, кого выгнали из нее, передали команде «Кепка». В нее попал и я. Команда «Кепка» – самая страшная в лагере. Ее капо был отъявленный злобный бандит с зеленым винкелем на груди. Мы и раньше видели, что из этой команды каждый день приносят мертвых и искалеченных. Бандит Кепка (по имени его и названа команда) еще на построении в лагере так избивал заключенных, что их прямо с площадки несли в санчасть.

Эта команда тоже срывала гору недалеко от лагеря, расчищая площадку под склад. Едва мы прибыли к месту работы, Кепка дал нам по тачке и приказал возить породу, предупредив, что работать нужно бегом.

И мы начали бегать с полными тачками от кучи срытой породы к краю горы и обратно. Сначала попробовали бегать не очень быстро, но капо снял черенок с кирко-мотыги и начал им подгонять нас. Бил так, что некоторые сразу падали. Тогда Кепка пинками и палкой начинал поднимать заключенного, и, если [128] человек не мог подняться, капо волочил его по лужам и грязи к штабелю таких же несчастных.

Целый день мы бегали с полными тачками земли. Я бежал и каждую минуту думал: «Вот-вот упаду», но падать нельзя – забьют насмерть, и я, напрягая все силы, бегал и бегал, увертываясь по мере возможности от тяжелой палки капо. Но временами и мне попадало. В голове мутилось от таких ударов, и я наугад бросался вперед или в сторону, чтобы спастись от следующего удара.

К концу рабочего дня я вымотался совсем. Дело дошло до того, что тачка вырвалась у меня из рук и скатилась под гору. Капо заставил меня лезть за тачкой и вытаскивать ее наверх.

Я спустился вниз, с опаской оглядываясь назад, не стреляют ли по мне конвоиры или не собираются ли они спустить на меня большой камень (такие случаи бывали). Добрался до тачки, но никак не мог вкатить ее наверх. Оставалось одно: втащить ее на себе. Но разве у меня хватило бы сил поднять ее? Кое-как я подлез под тачку, но встать с нею не мог. Ползком на четвереньках я с большим трудом добрался до верха. Капо сверху смотрел, как я карабкался с тачкой на спине, но никому не разрешил спуститься и помочь мне. Он захохотал, когда я, едва выбравшись наверх, бросился с тачкой бежать. Если бы он ударил меня хоть раз – я тут же бы ткнулся в землю. Тогда бы меня добили обязательно. Мое упорство, очевидно, заинтересовало Кепку. Я все время чувствовал его наблюдающий взгляд и знал, что он только и ждет, когда я свалюсь. И я двигался, двигался, не останавливаясь ни на одно мгновение. В этот день я уже не надеялся услышать лагерный звонок, возвещающий об окончании работы…

А утром меня снова ждала та же самая тачка.

На третий день многие товарищи уже лежали в штабеле, и их заменили другими, а я все еще держался на ногах. Капо почему-то стал меня меньше бить, а потом вдруг подошел ко мне и пощупал мои мускулы. Хоть руки у меня были очень худые, но мускулы, хорошо развитые в армии физкультурой, оставались еще довольно крепкими. Капо отошел, не сказав ни слова. И я снова возил свою тачку. Потом он опять подозвал [129] меня, показал, чтобы я поставил тачку, и повел меня к тому месту, где заключенные ковыряли породу. Вырвав у одного поляка кирко-мотыгу, он передал ее мне, а его поставил к тачке.

Теперь мне стало гораздо легче. Когда капо отходил в сторону, мы просто стояли или копали потихоньку. Только погода заставляла нас двигаться быстрее. Холодный дождь пробивал до костей, руки и ноги деревенели, зубы стучали. Те, кто не двигался, доходили до того, что лопата или кирка вываливались у них из рук. К ним подбегал капо и бил по рукам до тех пор, пока руки вообще не отказывались служить.

Вскоре в команду Кепки перевели и Володю Соколова. Он когда-то работал в этой команде, капо его знал, поэтому сразу дал ему кирку. Мы стали работать рядом.

Однажды в лагерь пригнали сто пятьдесят французов. Всю их одежду разрисовали крестами, на брюках масляной краской провели лампасы. С ними пришла дополнительная охрана эсэсовцев.

Французы сразу попали в команду Кепки. Их заставили возить тачки.

В первый же день мы узнали, что это – французские партизаны. Среди них были врачи, ученые, офицеры французской армии, в основном люди немолодые. Тяжелый климат, непосильная для их возраста работа, побои быстро привели к тому, что их группа начала буквально таять. Капо беспощадно гонял их, сталкивал вместе с тачками под откос. Конвоиры расстреливали их. Каждый день к обычной порции мертвых, которых мы вечером несли в лагерь, прибавлялось восемь-десять умерших французов. И только тогда, когда от ста пятидесяти человек осталась маленькая горсточка, они. растворились в массе заключенных, и им стало меньше попадать. Мы различали их по желтой звездочке, пришитой на груди вместе с номером и винкелем, – знак вечной каторги.

В числе французских партизан был один русский – офицер Советской Армии. Он попал в плен в первые месяцы войны, сумел убежать из лагеря военнопленных, пробрался к французским партизанам и мужественно сражался против фашистов. В лагере он наравне со своими товарищами по оружию делил [130] судьбу каторжника. Я видел часто на работе этого человека, но поговорить с ним не довелось.

Как ни уставали мы на работе, по вечерам нам выпадали приятные минуты, когда можно было посидеть с друзьями, поговорить о прошлом, помечтать. С Володей Соколовым мы обменивались самыми сокровенными думами, наша близость все росла. К нам в барак приходил Коля Дергачев. Он был намного моложе нас, мальчишестее, и мы ему не поверяли самые тайные планы и мысли, но относились к нему внимательно, по-братски.

Осенью прошел слух, что часть заключенных вывезут в другой лагерь. Натцвиллер загудел, как потревоженный улей. Начались разные толки. Одним осточертело это место, и они надеялись, что в другом лагере будет лучше. Другим не хотелось уезжать, они уже приноровились к этой жизни.

Вскоре стало известно, кто уедет отсюда. В одно из воскресений построили весь лагерь и зачитали номера тех, кто поедет на транспорте. Вот слышу, назвали мой номер. Я вышел из строя. Через несколько минут вышел Володя Соколов, за ним Коля Дергачев. Всего отправлялось двести пятьдесят человек.

Отправление было назначено на понедельник. Утром мы распрощались с товарищами, получили по черпаку чая и по пайке хлеба и вышли на центральную площадку лагеря, поджидая, пока подойдут машины.

В трех машинах нас перевезли на железнодорожную станцию и по пятидесяти человек загнали в маленькие душные вагоны. Мы сидели прямо на полу, тесно прижавшись друг к другу, ожидая, когда тронется поезд. Те, кому не хватало места, стояли или присаживались на колени.

Послышался гудок, дрогнули вагоны, и мы снова поехали навстречу полнейшей неизвестности.

Вместе с нами в уголке вагона пристроился наш новый знакомый, мой земляк Николай Куропатов. Мы познакомились с ним в лагере недавно, изредка встречались, но почти не говорили по душам. А тут, в поезде, коротая время, Николай разговорился. И мы узнали еще одну историю борьбы советского человека с фашизмом. [131]

Война застала танкиста Николая Куропатова в поезде, следовавшем в Оршу. 5 июля в составе танкового корпуса он уже вступил в бой. А дальше – одно окружение, второе… В плен попал где-то в районе Вязьмы, когда перевязывал раненого командира. Убежал с товарищем, когда колонну пленных вели на Смоленск. Разыскав в лесах партизан, воевал с ними. При выполнении одного из боевых заданий снова попал в плен. Работал в городе Франкентале, в литейном цехе завода Кюне, Копмана и Кауена. Видел, как менялось настроение внутри Германии в связи с поражениями гитлеровской армии на фронтах. После разгрома немцев на Волге рабочие завода ККК стали открыто вступать в спор с национал-социалистами, намекая им на пример Наполеона. На заводе участились побеги, стало много брака, рабочие вступали в пререкания с начальством, трудовая дисциплина падала. В сентябре 1943 года Куропатов убежал с завода, но через несколько дней был схвачен полицией. А дальше тюрьмы – в Франкентале, Мангайме, Мюнхене… Натцвиллер. И теперь, как и у нас, полная неизвестность…

Наступил вечер. Прошла ночь, а мы все ехали и ехали. Временами поезд останавливался и стоял то по нескольку минут, то подолгу, потом снова вез. Вдруг через решетку вагона мы увидели воду, много воды, над которой поднимался туман. Потом по стуку колес догадались, что въехали на мост. В окне мелькали пролеты. Мост оказался удивительно длинным. Где же мы едем? Куда нас везут? – хотелось каждому спросить. Один из конвоиров на вопрос заключенного немца с усмешкой ответил:

– Оттуда не убежите!

Поезд пошел тише. Остановился. Нас еще заставили какое-то время посидеть в вагонах, потом заторопили выходить, подгоняя палками. Прямо от станции шла шоссейная дорога, по которой нас повели навстречу пулеметным вышкам, видневшимся над низкими соснами. [132]

На острове Узедом

Через ряды проволоки мы увидели мелькающие полосатые фигуры. В воротах нас встречал комендант и целая группа эсэсовцев. Приняв от старшего по конвою документы, комендант отдал распоряжение пропустить колонну в лагерь.

Мы увидели четыре небольших барака, стоящих среди невысоких сосен.

Новое местожительство наше было ничуть не лучше Натцвиллера. Если там мы жили на высокой горе, то здесь – почти на болоте. (Местность, где располагался лагерь, представляла собою болотистую низину.) Там сырость и промозглые ветры одолевали нас, и тут, видимо, будет не лучше. Бараки здесь такие же, как в Натцвиллере, и порядки, очевидно, те же.

Наш блоковый Ганс, невысокого роста, худощавый немец, назначил штубовых (конечно, тоже из немцев), вечером роздал нам по две картошины и вывел на поверку.

А в пять часов утра начался наш рабочий день: подъем, заправка постелей, умывание и т. д.

Работали за пределами лагеря под наблюдением конвоиров и капо. Мы с Володей Соколовым и Николаем Куропатовым попали в команду, которая засыпала [133] песком болото. В команде были и «старички», заключенные, пребывавшие здесь второй год. От них мы узнали, что это за лагерь и где он находится.

Оказывается, нас привезли на остров Узедом, растянувшийся километров на пятьдесят вдоль побережья Балтийского моря между Щецинским заливом и Приморской бухтой.

В южной части его расположен курортный городок Свиноуйсьце (по-немецки Свинемюнде) с чудесными песчаными пляжами, в северной части – концлагерь и военный аэродром Пеенемюнде. Фашисты считали остров секретным и важным в военном отношении. Отсюда они запускали ракетные снаряды ФАУ-1 и ФАУ-2, испытывали новые марки военных самолетов, поэтому тщательно оберегали остров с воздуха. По всему его берегу стояли зенитные орудия. Но советские и союзнические самолеты все чаще и чаще стали бомбить остров и, надо сказать, хорошо работали. Заключенных гоняли засыпать воронки от бомб, разбирать разрушенные здания, ремонтировать дороги. Концлагерь, куда мы попали, был филиалом Саксенгаузена и подчинялся ему. Год назад сюда прибыл транспорт в пятьсот человек из Бухенвальда, но сейчас заключенных осталось гораздо меньше, и нас прислали как пополнение.

Наш первый день в лагере закончился весьма печально. Работали на берегу моря. Погода была дождливая и ветреная, мы озябли и промокли и едва дождались той минуты, когда после вечерней поверки нас распустили по баракам. Но в бараке нас ожидало нечто невероятное. Блоковый Ганс метался по коридору, бешено ругался и хлестал всех подряд резиновым жгутом. А когда мы вбежали в штубу, то увидели, что все постели скомканы и разбросаны. Очевидно, блоковому показалось, что постели плохо заправлены. Каждый бросился к своему месту, но блоковый настигал и здесь. Его жгут доставал наши спины, плечи, руки. Ганс снова раскидывал постели и опять заставлял заправлять их. А потом погнал всех умываться. Двести пятьдесят человек сгрудились в умывальнике и в коридоре возле него. Ганс стоял в дверях и наблюдал, как мы моемся. И горе тому, кто боялся холодной воды. Блоковый хлестал таких по мокрым спинам, [134] а нередко сам подсовывал человека под струю ледяной воды. Долго продолжалась эта канитель с умыванием. А утром нас ждало то же самое. И так изо дня в день в течение года и семи месяцев, что я провел на острове Узедом.

В первые же дни меня перевели в другой барак, и я стал жить отдельно от Володи Соколова, Николая Куропатова и Коли Дергачева, но виделись мы друг с другом каждый день: то попадали в одну рабочую команду, то вечерами они приходили к моему бараку.

Тогда уже мы заметили, что в этом лагере совсем другая обстановка, чем в Натцвиллере. Здесь верховодили зеленые, все лагерные должности были в их руках, и заключенные находились в полной власти у них. Политзаключенных разбросали по разным баракам и командам. Да их здесь (кроме русских) и было немного – остров строго секретный, политических, видимо, опасались.

Во втором бараке блоковым был хороший парень Эрвин. Ему нравились русские. Он шутил с молодыми ребятами, боролся с ними, учил их боксу. Во всем лагере уважительно говорили о нем. И многие заключенные мечтали:

– Вот бы к Эрвину попасть! Он хоть и немец, а добрый.

На первых порах я попал в команду «Ландшафт». Товарищи, вместе с которыми я шагал в колонне к месту работы, шепнули мне, что это самая лучшая команда в лагере – в ней можно подкормиться, во всяком случае, голодным не будешь.

Недалеко от лагеря находилось какое-то подсобное хозяйство, очевидно обслуживавшее лагерь. Капо завел нас в помещение свинарника, о чем-то переговорил со старичком-немцем, тот согласно покивал головой. Старик подошел к большому котлу, в котором варилась картошка для свиней, потыкал в нее ножом и велел нам подождать. Мы ждали, что будет дальше. Когда картошка сварилась, старик подозвал нас и каждому насыпал в сумку по нескольку картофелин. Мне, как истощенному, капо велел дать побольше. Старик насыпал мне полсумки да еще добавил для товарищей. Я держал в руках отяжелевшую сумку и готов был заплакать от счастья, А мои товарищи, перекатывая [135] горячие картофелины с ладони на ладонь, чистили их и ели. Я не стал чистить картошку. Зачем пропадать шелухе? Одну за другой заталкивал в рот дымящиеся картошины и глотал их, не успев прожевать, не веря, что это происходит со мной в действительности.

Когда мы наконец наелись, нам велели взять лопаты и идти на огород, обнесенный высоким забором. Я разогрелся от горячей пищи и чувствовал себя хорошо. Мы перекапывали землю лопатами, рыли канавы возле забора, стаскивали к забору камни.

Придя в лагерь с добычей, я с нетерпением ждал, когда закончится поверка и можно будет угостить товарищей. Не спрашивая, где я достал еду, ребята запихивали в рот по целой картошине и торопливо жевали.

Теперь каждый день я приносил им по нескольку картошин. Но это продолжалось недолго. Наступила зима, выпал снег, нашу команду перевели на другую работу, и мы опять остались только на лагерном пайке.

Как– то в середине зимы нашу команду вызвали на один день в подсобное хозяйство. Когда мы зашли в свинарник, старика не было. Но скоро он приехал с двумя бочками помоев. Мы кинулись снимать бочки с повозки. В помоях плавали куски хлеба. Руки заключенных жадно потянулись к размокшему хлебу. Но конвоир и капо запретили нам это делать. Когда старик разлил помои по кормушкам, и свиньи, самодовольно хрюкая, начали жрать, мы, пользуясь тем, что конвоир и капо разговорились и отошли к двери, незаметно подбегали к кормушкам, отталкивали свиней и хватали у них из-под носа куски хлеба. Свиньи визжали, хрюкали, недовольные грабежом, а старик стоял поодаль, смотрел на нас и печально качал головой. Он ни слова не сказал ни конвоиру, ни капо…

Так проходила зима. Наступил 1944 год. Подошла весна. Растаял снег, потеплела земля, зашумело море под свежим весенним ветром. Солнце обсушило нас. До нас доходили слухи, что Советская Армия развивает наступление, перешла государственную границу, вступила в Польшу, дерется в Прикарпатье, в тех местах, где сражался я в первые трагические дни войны. [136]

Иногда, проснувшись ночью, я старался представить себе свой город на Волге, реку, необъятные дали, открывающиеся с откоса, своих стариков. Что они думают обо мне? Наверное, похоронили давно. Отец глубоко затаил свое горе, а мать и теперь поминает меня в заупокойных молитвах. Потом я мысленно переносился в Леско, видел перед собою сварливую реку Сан, озеро за дотом, переливающееся в солнечных лучах, как в то утро 22 июня 1941 года. Где-то в мыслях моих мелькал неясный облик Маруси… но с тех пор столько воды утекло, что образ ее померк, затуманился.

Как– то, не помню в каком месяце, к острову Узедом подвели эшелоны с воинским имуществом, эвакуированным из Кенигсберга. В течение нескольких дней одну из команд, в которой работали я и Коля Дергачев, водили на берег и заставляли разгружать вагоны, перетаскивать тюки, ящики, бочки. Здесь нам представилась возможность досадить немцам, и мы, конечно, ею воспользовались.

Мы перекатывали в склады тяжелые бочки. Работали на самом берегу, заросшем пышным камышом. Вдруг кому-то из нас пришла мысль, что в бочках горючее для ракет ФАУ-1 и ФАУ-2. И мы решили скатить бочки в море. Улучив момент, когда поблизости не было ни конвоиров, ни капо, мы втроем (я, Коля Дергачев и еще один парень) закатили бочку в камыши и выбили втулку. Горючее потекло на землю.

Закончилась эта история невесело. Капо заметил нас. Двоим удалось убежать, а Колю он поймал. Вечером в лагере ему всыпали перед строем двадцать пять палок, но нас он, конечно, не выдал.

Однако это не остановило нас, а разожгло еще больше. Ножами и железками мы резали в тюках парашютный шелк. Если бы можно было подсчитать, сколько метров его мы перепортили!

Иногда в ящиках нам попадалось кое-что съестное. Один раз мы разбили случайно ящик. Из него вывалились банки с консервами. Мы вмиг расхватили банки, тут же стали их открывать, руками вытаскивали содержимое. Пустые банки рассовали среди тюков и ящиков, но капо увидел забытую кем-то пустую жестянку. За это наказали всех. Загнали в пустую комнату и по одному пропускали через дверь, в которой [137] стояли эсэсовцы и капо, и били каждого палками. Процедуру повторили несколько раз. После этого нас к грузам не подпускали.