Текст книги "Я – Васька из Кокошино"

Автор книги: Иван Панюхин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

И мы старались, и у всех, пусть не сразу, но получалось то, что от нас хотели взрослые. Плохих оценок дядя Серёжа не ставил. Он не справившихся записывал в тетрадь, потом собирал их наставников и просил побольше ученикам уделять внимания, и доказывал, что ученики – это будущие помощники, от которых будет зависеть процветание колхоза. А кому не ясно, что, чем богаче колхоз, тем богаче колхозники. Дядю Серёжу все понимали. В общем, к апрелю мы не только освоили автомобиль и трактор, но и многому научились при ремонте техники, при подготовке к посевной и понемногу стали вникать в хозяйственные и агрономические вопросы. Проще сказать, мы за зиму повзрослели.

Чрезвычайных происшествий никаких не было. Только разве одно… Это дядя Костя Кудрявов (Костюнькин отец) перевернулся на машине, съезжая под гору. Но ничего страшного – лишь слегка ушибся да у машины кабину помял. А груз не пострадал, только упаковку слегка нарушил. Он из сельхозтехники двигатель к комбайну вёз. Колесо у него одно спустило и он решил доехать до Кокошино на трёх, как я в марте ездил в Лубянку с молоком. Он видимо подумал, что это просто. «Васька на трёх колёсах с молоком до Лубянки доехал, а я чем хуже?..» И опрокинулся. А было вот как. Шурке было поручено отправить с фермы молоко в Лубянку на сепаратор. Кокошинский сепаратор был в ремонте. А я, как ученик, был при Шурке. Вовка прихворнул и мы были вдвоём. Погрузили молоко (двенадцать фляг) и поехали. За баранкой был я. Не успели толком отъехать – бах! Камера у правого переднего колеса лопнула. На проволоку какую-то напоролся. Что делать? Запаски нет. Ехать надо срочно – сепаратор не только нас обслуживал, но и Лубянскую ферму. Медлить нельзя. Шурка побежал в мастерские, а я остался у машины. Стою и думаю: «Вряд ли Шурка найдёт Ивана Семёныча, механика, чтобы быстро сменить колесо. Иван Семёныч собирался сегодня съездить в сельхозтехнику, а кто другой поможет в такой беде? Будет большая задержка и будут неприятности. Мне-то может и ничего не будет, а Шурке попадёт.

Я, пока Шурку ждал, поддомкратил передок машины, снял колесо. Стою, нервничаю, соображаю: «А что, если весь груз в машине сдвинуть к левому заднему колесу? Тогда переднее правое совсем не нужно». Забросил накрывшееся колесо в кузов, сдвинул фляги в левый задний угол, закрепив их тросиком, чтоб в пути по кузову не ползали. Завёл машину и потихоньку поехал, тормозя перед каждой кочкой и рытвинкой. Проехал немного – получается! Остановился, поглядел в кузов – фляги на месте. Поехал дальше смелей. Перед лесом дорога в гору. Это хорошо – фляги вперёд не просятся. Но вот, проехав лес, дорога стала спускаться к речке. Поеду под гору, фляги могут передвинуться к кабине и их тяжесть может потребовать четвёртое колесо. Я остановился, подумал, развернул машину и спустился под гору задним ходом. Выехав на ровную дорогу, снова развернул машину кабиной вперёд и поехал как полагается. Приехал к сепараторной, никто и не обратил внимания, что у машины всего три колеса. Фёдор Степаныч, сепараторщик, завозмущался: «Почему один приехал? Кто тебе разгружать поможет? Я ведь не грузчик, всем помогать». – «Фёдор Степаныч, – говорю, – ну, беда случилась, потому один и приехал». – Какая ещё беда?» – «Да вон, видишь?..» – указал я ему на отсутствующее колесо. «Эх ты ж, мать честная! Это как же ты на трёх-то колёсах доехал? А Шурка где?» – «Колесо, – говорю, – пошёл искать».

Фёдор Степаныч помог мне выгрузить фляги и я пошёл в правление, чтоб позвонить в Кокошино – Шурка ведь там, наверное, меня потерял? Долго я пытался дозвониться. То никто не отвечает, то никто ничего не знает о Шуркиных проблемах. Словом, больше часа впустую убил, и вернулся в сепараторную. Фёдор Степаныч, тем временем, пропустил почти всё молоко. Я подождал когда он закончит, в надежде, что он поможет мне загрузить в машину обрат и сметану, но привезли Лубянское молоко двое парней, такие же, как и я, практиканты, помогли мне погрузить, даже не заметив, что машина стоит на трёх колёсах. А когда я стал упаковывать фляги, увязывая их тросиком, поинтересовались: «Что это ты, Васька, так тщательно фляги крепишь? Боишься, что по кузову разбегутся? Борта-то у тебя ведь хорошо закрыты». – «Да вы что, парни, – говорю, – али не видите, что я на трёх колёсах езжу?» – «Как это на трёх?..» Только тут они обратили внимание и пришли в ужас. «Да ты, Васька, совсем с ума сошёл! Опрокинешься же моментально! Выгружай сметану обратно – разольешь же всё по пути!» – «Не разолью!» – говорю. «Сюда доехал и обратно доеду». – «Не дури, Васька! Ну давай мы тебе на нашей машине всё отвезём. Давай перегрузим…» – «Спасибо, – говорю, – парни! Вам надо учиться ездить и мне надо учиться. Вот я сам и отвезу».

Завёл машину и поехал потихоньку, а парни глядели мне в след, разинув рты, глазам своим не веря. И я, так же не торопясь, потихоньку доехал до Кокошино. А там меня потеряли. Никто не видел как я уехал. Другая машина не приходила, молоко не перегружали. А что на трёх колёсах можно ездить, никто не подумал. Вот дядя Костя и решил воспользоваться моим опытом. После он специально приходил ко мне домой и спрашивал: «А как это, Васька, ты молоко в Лубянку и обратно на трёх колёсах возил, а я километра не смог проехать – опрокинулся?» – «А у тебя, дядя Костя, – спрашиваю, – какое колесо отсутствовало? Левое? Правое? Заднее или переднее?» – «Всё, Васька, как у тебя было – переднее, правое…» – «А груз у тебя в которой стороне был?» – «Да как мне его погрузили… – дядя Костя почесал за ухом. – Так посередине кузова, наверное». – «Э-э-э, дядя Костя, – говорю. – А ведь я в первую очередь про груз думал. Для чего машине четыре колеса? Чтоб она не упала. А если осталось три – упадёт. И куда упадёт? На тот бок, где нет колеса. Вот я весь груз и сдвинул туда, где есть колесо – в противоположный угол – и его закрепил понадёжнее, чтоб он не сдвинулся при тряске в тот угол, где нет колеса». – «Это, Васька, я соображаю, – сказал дядя Костя. – Пока ехал по ровной дороге, всё было хорошо, а стал спускаться под гору – загремел». – «А я, дядя Костя, под гору задом спускался». – «Эх ты ж, мать честная!» – воскликнул дядя Костя обхватывая голову руками. «Что, дядя Костя?» – спрашиваю. Но он на мой вопрос не ответил. Встал, прошёлся взад-вперёд по избе и сказал: «Не нам надо вас, пацанов, учить, а нам у вас учиться. Ну конечно надо было задом спускаться!»

Пётр Иваныч поругал его тогда: «На кой чёрт тебе надо было умничать? Зачем надо было торопиться? Двигатель не молоко, не прокис бы». И ещё подметил ему: «Ум человеку дан не только для того, чтобы думать, а и для того, чтобы понимать кем-то что-то придуманное».

А Шурка меня тогда встретил чуть ли не с кулаками: «Растакой ты сякой, Васька, с ума сошёл! Мало того, что я всю деревню избегал, перенервничал, пока тебя искал, так ты ещё и недозволенным занимаешься! А если бы ты перевернулся? Меня в тюрьму бы за тебя посадили!»

Жалко мне стало Шурку. «Ну побей, – говорю, – если я виноват». – «А вот сейчас и побью!» Взял он меня за грудки, потряс… и отпустил. Потом подошёл к машине, осмотрел её со всех сторон, в кузов заглянул, взялся за крыло над отсутствующим колесом, попробовал раскачать машину, почесал затылок и сказал: «А ты, Васька, молодец!»

А вечером все механизаторы собрались возле мастерских, получилось вроде незапланированного собрания. Мой поступок обсуждали. Кто хвалил меня, кто бранил. Спорили. И Шурке раззявство приписали. Ну, а раз это было не настоящее собрание, Шурка ни на кого и ни на что не обиделся, только подмигнул мне и стал собираться домой. «Послушайте, братцы! – закричал Витька Балагин. – А может Васька – экстрасенс?» – «Какой ещё экстрасенс?» – спросил кто-то. «Ну это… Как в Англии-то тот, который часам на башне приказал остановиться. Может Васька тоже умеет вот так вот приказывать? Приказал машине, чтобы она не опрокидывалась – вот и съездил в лубянку и обратно… на трёх колёсах». – «Не мели ерунду, – сказал Шурка, раздумав идти домой. – Соображаловка у него работает правильно. Экстрасенс…» – «А ты, Васька, на одном колесе можешь ездить?» – не унимался Витька. «Нет, – говорю. – На одном колесе только в цирке ездят». – «А на двух?» – «На двух, – говорю, – смогу». Все зашумели. Кто засмеялся, кто высказал недоверие. «Как на велосипеде что ли? Ты что, оси как-то на середину переставишь?» – «А зачем переставлять? – говорю. «Два колеса сзади, а впереди – лыжи». – «Специальные будешь делать лыжи-то? Тяжесть-то ведь большая. Пока лыжи делаешь, можно двадцать камер заклеить». – «А никакие не буду делать. Вы спросили – «сумеешь?», я ответил – сумею. Вот и всё».

Все притихли, а кто-то рассмеялся. На этом все и разошлись.

Пётр Иваныч потом, на колхозном собрании, вспоминал мой оступок: «Вот как надо радеть, заботиться о колхозном добре. Васька Сыроедов с большим риском ко времени отвёз молоко на сепаратор в Лубянку. На трёх колёсах!.. Это надо же!..» Но потом, всякий раз как меня встречал, председатель говорил: «Ты, Васька, пожалуйста больше так не рискуй – опасно это».

А Иван Семёныч мне пальцем погрозил и строго предупредил: «Ты, Чурок бесшабашный, прекрати заниматься самодеятельностью! Из-за тебя, не дай бог, ещё Шурку в тюрьму посадят».

Чурок – это моё прозвище. Парни иногда меня так обзывают. За что? Я не знаю. Но я на это прозвище не обижаюсь. Наоборот, оно мне нравится. Но я не слышал, чтобы меня обзывали взрослые. А вот Иван Семёныч обозвал. «Взрослые не рискуют на трёх колёсах ездить, – продолжал Иван Семёныч, – а ты… Чтоб такого больше не было!»

А вот дядя Костя рискнул. Ну, слава богу, всё обошлось. Ну уж от дяди Серёжи мне выговор был хороший. «Если, – говорит, – ты ещё что такое выдумаешь, я прикажу, чтоб тебе больше баранку не доверяли. Решительность вещь хорошая, – внушал он мне, – только не всякое решение бывает верным. Ты мог не всё учесть, а исправить ошибку не всегда возможно. Бывает что уже и поздно исправлять. А бывает, что уже и некому». – «Риск – благородное дело», – попытался я ему напомнить всем известное выражение. Дядя Серёжа резко ко мне повернулся. «Я тебе дам «риск»! Риск бывает слепой…, а бывает взвешенный». – «Так я вроде всё продумал», – спорил я. «Продумал? А всё испытал? Мог тросик не выдержать или развязаться. Или ещё что могло случиться непредвиденное. Раз в инструкциях такое не рекомендуется, значит это не дозволено. А за это права отбирают. И привыкать к подобным вольностям я не позволю».

А я и не знал, что дядя Серёжа может быть таким строгим. Я попросил у него прощения и поклялся впредь недозволенного не творить. Я только виновато спросил: «А почему дядя Костя позаимствовал у меня недозволенное? Он же старше меня… Он опытный». – «Дядя Костя? Вот тебе пример. Дядя Костя перенял у тебя то, что не надо было перенимать. Слава богу, что он жив остался. Могло ведь и хуже получиться». – «А почему он перенял?» – повторил я вопрос. – «Да не должен он был перенимать! Но… – дядя Серёжа подумал. – Психология… Человеческая психология исковеркана жизнью. Мы семьдесят лет живём по указкам да по подсказкам. Нам запрещено самим думать и решать. Для нас сверху существуют указы, приказы, установки, директивы, всякие уставы да инструкции. А при запретах человеческая психология способна возмущаться. Вот дядя Костя и решил проявить себя поперёк запретам. Но он не сумел воспользоваться своим умом. Дядя Костя человек умный. Но он воспитан в духе иждивенчества. Он привык жить по указкам да по подсказкам. И твой пример перенял бездумно». – «Это как – бездумно? Человек ведь он потому и человек, что постоянно думает». – «Правильно. Так и должно быть. Но вот беда – можно думать, решать сложные задачи, а можно и заблуждаться. И ладно если бы кто-то заблуждался и страдал сам. А тут вот как получается – кто-то заблуждается, а страдают дяди Кости».

Я смотрел на дядю Серёжу, внимательно слушая и стараясь уловить его логику. А он давно уже укротил свой гнев и не отчитывал меня, а ушёл в свою логику, полную возмущения. «Мы – иждивенцы. Не потому, что нам думать не хочется, а потому что нас такими делают». – «А зачем?» – «Что – зачем?» – «Зачем нас иждивенцами делают?» – «А затем, чтоб мы были зависимыми, безропотными, послушными». – «А кому и для чего это надо?» – «Надо, Васька. Очень даже надо. Это надо для того, чтобы свободно, беспрепятственно паразитировать». – «Как это – паразитировать?» – «Ты что, не знаешь слова «паразитировать»?» – «Знаю. А человек тоже что ли паразит?» – «Человек, Васька, в высшей степени паразит». – «Ну это ты уж, дядя Серёжа, слишком… «Человек – это звучит гордо», сказал Горький». – «Горький в своё время был прав. Он это придумал во имя культуры. Культура, она прячет многие грешные стороны человека. По законам культуры мы не должны ни говорить, ни думать, что человек – паразит. Есть правила приличия, которые отвлекают наше внимание от многих дурных сторон. Ну, например – ты же с расстёгнутой ширинкой по улицам не ходишь?» – «Нет!» – рассмеялся я. – «А растрёпанный, не причесанный, в рваной рубахе в школу ходишь?» – «Нет. Но всё равно, дядя Серёжа, как-то не по себе слышать, что я – паразит». – «И одеваемся, Васька, мы не только ради тепла, а ещё и чтобы что-то спрятать. И нужду после обеда стараемся справить в тайне. И много чего мы прячем от людей и от себя. Ты, Васька, просто никогда не задумывался над этим. И это очень хорошо. На самом же деле, Васька, весь животный мир – рыбы, птицы, звери, насекомые задуманы генами так – все они за счёт друг друга живут – паразитируют». – «И корова паразитирует?» – удивился я. «И корова… Чем она питается?» – «Травой». – «А трава, она разве не живая? Трава тоже организм».

Удивлению моему не было конца. Я стоял, глядел на дядю Серёжу широко раскрытыми глазами и думал – какой нехороший получился разговор! Нет, не то, что нехороший, а просто неприятный. Мне страшно не хотелось признавать себя паразитом. «А почему человек «в высшей степени паразит»?» – спросил я. – «А потому, Васька, что ни одно животное не паразитирует за счёт своих сородичей, а человек паразитирует за счёт человека». – «Нам в школе такого не говорили», – пожаловался я. – «В школе много чего не говорят. Учителя тоже ведь работают по указкам да подсказкам. А по-настоящему мы жизнь познаём только после школы, когда носом ткнёмся в нужду да во всякую несправедливость. Я вот что сейчас подумал. А можно ли из паразитов создать коммунизм?»

От такого вопроса я рот разинул. Уставился на дядю Серёжу, не знаю что сказать. А он посмотрел на меня и ещё страшнее задал вопрос: «А когда паразиты сожрут друг друга по пути к коммунизму, чем при коммунизме питаться?» – «А ты, – спрашиваю, – дядя Серёжа, почему не коммунист?» – «Почему я не коммунист? Всем интересно, почему я не коммунист. Вот и ты заинтересовался. А в этом совсем ничего интересного нет. Не верю я в коммунизм, вот и всё. Коммунизм – это сказка. Детская выдумка». – «Детская?» – удивился я. – «Да, Васька. По-детски глупая выдумка. Идея, мягко говоря, до конца не продуманная, многое не учитывающая, и вообще по сути – абсурдная». – «И в чём она абсурдная?» – «Да можно сказать во всём. Вот главный её принцип – «от каждого по возможности, каждому по потребности». Сделать всех иждивенцами – просто, но от паразитизма человека отучить нельзя. Паразитизм в человеке, увы, заложен природой, генами. Природу не переделать. Её можно нарушать, но не переделывать. А за нарушения она мстит. И кроме того – потребности человеческие безграничны, их никогда не удовлетворить. Равноправие – невозможно». – «Почему потребности не удовлетворить?» – «А потому что потребности рождаются с развитием человеческого бытия. На заре человечества потребности сводились к куску жареного мяса для пропитания, шкуре животного в качестве одежды, пещере в качестве жилья. А теперь?.. К тому же, сначала рождаются потребности, потом появляется необходимость их удовлетворения. Сначала возникают задачи, а потом необходимость их решения, а не наоборот. Вот видишь, какой сам по себе замысел коммунизма глупый. Детская сказка да и только». – «А Ленин? А Маркс?» – «Что – Ленин, Маркс?» – «Разве они не умные люди?» – «А ты их читал?» – «Нет» – «А говоришь умные». – «Так везде же – и в газетах, и в книжках, и в кино, и в школе их выше Бога ставят». – «Не верь тому, что говорят и пишут, узнай сам, убедись, разберись. Так учит Чехов. Вот это умница». – «Ну-у-у-у-у… вот я и сам… не по инструкции… на трёх колёсах…»

Дядя Серёжа улыбнулся, потрепал меня за волосы. – «На слове меня ловишь? Поверь мне, Васька, нельзя этого делать – это очень опасно. Один раз получилось – слава богу! Но больше не повторяй».

Ну, я, конечно, дал слово, что подобное больше творить не буду.

Пролетели зима, весна и лето. Все мы, пацаны, научились водить машину, трактор и комбайн, но прав нам никто давать не собирался, поскольку все мы были несовершеннолетние. Оба председателя и дядя Серёжа много раз ездили в район, в областной центр с просьбами, с заявлениями, но безрезультатно. Сергей Семёныч возмущался: «Чёрт знает, что у нас за закон! Какой-то дурной, бесчеловечный – совершеннолетие только в восемнадцать лет. Один дурак придумал, другой дурак поддакнул. Сплошная безграмотность! Ведь мы все разные – одни созревают раньше, другие – позже, одни умней, другие глупей, одни крепче, другие слабей. По всем данным все мы разные, потому что у всех у нас условия и природа разные. Не могу понять за какие заслуги за стол законодателей дураков сажают? Ведь жизнь не раком пятится, а вперёд двигается. Если до революции и в революцию четырнадцатилетние и пятнадцатилетние способны были чудеса творить, то ныне, при таких условиях, когда молодёжь грамотная, до предела напичканная всякой информацией через радио, кино и телевидение, в сто раз более развитая и физически при нашей сытости, сильная, в двенадцать-тринадцать лет способна проявить человеческие качества более чем взрослые. Восемнадцать лет!.. Какая глупость! Какой срам!» – «Не кипятись, Сергей Семёныч, – уговаривал Пётр Иваныч. – Всё равно тебя правительство не слышит. А услышит – тебе же сделает хуже. На большее оно не способно».

И мы работали в полях, на фермах, в лесу, ездили по территории наших колхозов, а дальше нам дорога была закрыта. Дядя Серёжа на наш вопрос – «Когда нам дадут права?» – отвечал: «Потерпите, парни. Сейчас в стране идёт перестройка – неразбериха. Вот когда всё встанет на своё место, тогда нам и дадут». – «Какая такая «перестройка-неразбериха»?» – спрашивали парни. – «Политика меняется. Методы руководства страной… власть… в общем, всё меняется. Только на что меняется – сам чёрт не разберёт. Вот и неразбериха». – «А зачем?» – спросил Костюнька. – «Что – зачем?» – «Менять-то зачем?» – «Ну как зачем? Семьдесят лет мы шли к коммунизму неведомой дорогой неведомо куда. Вон Васька однажды шёл неведомой дорогой неведомо куда, а потом ночевал в обнимку с медведем. Хорошо, что ему медведь добрый попался. Вернее он доброму медведю…»

Парни засмеялись, зашумели – всё поняли. Ну а к осени я стал замечать, что тётя Тая становится круглее. «Забота у меня, Васька, – сказал однажды дядя Серёжа. – Дом надо строить – мала наша избёнка-то. Ребёнок будет – тесновато будет». – «Ну и как быть?» – спрашиваю. – «Лес надо заготовлять на сруб, на доски». – «Так нас, парней, много. Мы поможем. Хоть завтра». – «Завтра не надо». – «Почему?» – «На постройку лес заготовляют зимой, а сейчас лето». – «А почему зимой?» – «Летняя заготовка быстро сгниёт». – «А какая разница? Зимняя, значит, не сгниёт?» – «Большая разница. Дерево, оно не бездумно растёт. Летом оно торопится взять больше из земли, из воздуха, от солнца для самопостроения. Оно наполнено всякими ненужными и нужными стройматериалами – химическими элементами. В дереве летом имеются и укрепляющие и разрушающие вещества. Одни нужны для построения древесины, другие – для коры, для листьев и плодов. Но вот осенью дерево, перед заморозками, начинает освобождаться от разрушающих веществ, оставляя в себе только укрепляющие, защищающие его от болезней, от морозов. На зиму дерево не только сбрасывает листья, но и освобождается от всего лишнего. Вот если бы в дереве в зиму осталась вся влага… Вон весной сколько её в дереве. А осенью дождей больше, чем весной – влаги в дереве ещё больше должно бы быть. Но если бы в дереве в зиму осталась вся влага, что бы с деревом было?» – «Лопнуло бы, – говорю. – Морозом бы порвало». – «Вот именно. Но этого не случается, потому что дерево, это предвидя, старается избавиться от лишней влаги, а вместе с ней и от ненужных ему зимой веществ. Вот поэтому древесина, заготовленная зимой, крепче и долговечней летней».

Дядя Серёжа мне объяснял, а я «мотал на ус». «Ну и когда, – спрашиваю, – пойдём в лес?» – «В декабре, Васька, пока в лесу не слишком убродно».

И вот, где-то в первых числах декабря, мы вдвоём собрались в лес. Дядя Серёжа где-то раздобыл две пары охотничьих лыж с дюралевыми палками, себе и мне ватные брюки и фуфайки. И, заткнув за ремень топора, мы пустились по той дороге, на которой я расстался с медведем. Снегу было пока ещё не очень много. Под лыжи подвёртывались большие комья застывшей грязи, и мы часто демонстрировали друг другу свою неловкость. Лыжники мы были оба таксебейные, потому друг над дружкой не смеялись, но старались друг от друга не отставать. В лес мы зашли немного левей того места, где я с медведем выходил. Зашли по свежепроторенной тракторной колее. Деревья были уже повалены. Нам предстояло очистить их от сучьев – приготовить для раскряжёвки. Повалены были в основном ели и пихты. Некоторые лежали друг на дружке. Ходить по этим завалам было очень неудобно – мешали ветви поваленных деревьев и придавленные ими молодые берёзки и липки. Оставив лыжи возле пня первой ели мы вытащили из-за ремней топоры и, не теряя времени, принялись срубать сучья. Чтобы не мешать друг другу я решил отойти к середине ели, но дядя Серёжа посоветовал мне отложить топор и оттаскивать срубленные им сучья в кучу, чтобы они не мешали потом раскряжёвывать и трелевать. Мы увлеклись, вошли в азарт и не заметили как пролетел день. В декабре ведь день короток и темнота наваливается торопливо. Дядя Серёжа расправил плечи, покрутил руками, потянулся, поработал уставшими пальцами рук, достал сигарету – первую за весь день – и велел мне собираться. Я подал ему палки с лыжами, одел свои, сунул топор за ремень и мы двинулись домой. Торопливые сумерки нас подгоняли и мы быстро вышли из леса. Я вырвался вперёд, стараясь держаться на лыжне, проделанной нами утром, а дядя Серёжа спокойно шёл за мной. И вдруг – как будто детский плач. Меня обдало жаром какого-то страха и жалости. Я резко остановился и оглянулся. Дядя Серёжа упрямо держал во что-то воткнутую под кустом справа лыжную палку и, неуклюже расшеперив лыжи, левой рукой тянулся под куст. Я заторопился к нему, наступил лыжей на лыжу и упал. Пока барахтался да вставал, дядя Серёжа со своей задачей справился. Когда я оказался на ногах он левой рукой держал за задние лапы зайца. Заяц взбрыкивал и с его мордочки на снег капала кровь. Я чуть не заплакал от жалости. «Зачем ты это, дядя Серёжа?» – «Как зачем? Будет на ужин зайчатинка». – «Отпусти, – говорю. – Жалко ведь». – «Поздно, Васька, он уже не жилец». – «Как ты сумел его поймать?» – «Случайно. Совсем случайно. Не то я устал, не то лыжник никудышный. Покачнуло меня на куст-то, а он видно под этим кустом затаился. Встрепенулся как раз в тот момент, когда я палкой хотел упереться в это место, чтоб равновесие удержать. Ну, я его и придавил палкой-то. Проткнул…»

Заяц успокоился и больше не вздрагивал, но кровь продолжала капать. Дядя Серёжа хотел привязать его к своему ремню, но побоялся выпачкаться в крови, раздумал. Взял обе палки в правую руку, а зайца понёс в левой. Мы потихоньку двинулись вдоль леса. Сумерки заметно сгущались, ночь заботливо начала укрывать землю. Подходя к тому месту, где дорога сворачивает вправо и спускается вниз к речке, мы услышали позади другой плач – волчий. «Вот это хуже… – сказал дядя Серёжа, торопливо запихивая задние лапы зайца за ремень. – И лыжня ни к чёрту – по ней нам от волков не уйти. Ну, Васька, не падай!» И мы торопливо стали спускаться вниз. Под лыжи часто попадали застывшие грязевые кочки, в любой момент способные стать причиной падения. Наша торопливость и скверное умение стоять на лыжах были скорее в пользу волкам, а не нам. К тому же и сгущающаяся темнота не шла нам на пользу, обкрадывая нашу проворность. Волки быстро приближались к нам справа. Они шли не по нашему следу, а двигались поперёк поля, срезая путь. До деревни осталось километра два, но там никто не знает, что нам нужна помощь. На что надеяться? А волчья стая большая – не отобьёшься. Да и чем отбиваться-то? Топорами? Пока я замахиваюсь волки меня в клочья разорвут. Вон их сколько!

Я бежал, сосредоточенно глядя под ноги, чтобы не упасть, но страх тянул мои глаза вправо, к волчьей стае. Считать волков было некогда. Считать можно было только минуты оставшейся жизни. А какой смысл их считать. Надо думать, как отбиваться. Вот они уже ясно различимы. Их много. Впереди огромный гривастый вожак.

«Стой, Васька, – скомандовал дядя Серёжа, торопливо высвобождая из-под ремня топор. – На, стучи топором о топор, чтоб звяканье металлическое было». Потом он выхватил из-под ремня зайца и швырнул его в сторону приближающейся волчьей стаи. Звонкие стальные звуки остановили волков. К тому же они набросились на зайца, которого, впрочем, им на такую толпу было явно мало. Меж волками началась грызня. Дядя Серёжа достал складной нож и, подав мне, велел скорее отрезать от его фуфайки правый рукав. Дорога была каждая секунда, поэтому он даже не стал с себя фуфайку снимать. Мне пришлось помучаться, чтобы разрезая грубую ткань и вату не порезать ему руку. Сдёрнув с руки срезанный рукав. Дрожащими от волнения руками, отворачиваясь от ветра, дядя Серёжа разжёг вату. Тлеющий рукав издавал неприятный запах. Дядя Серёжа натянул рукав на лыжную палку, снял с себя ремень и, привязав им рукав к палке, отдал её мне. Я стал размахивать этим вонючим факелом. Волки довольно быстро разорвали зайца. И хватило, разумеется, не всем. Зайчатина только ещё больше разожгла их аппетит и ещё больше распалила их, нацеленную на нас, агрессивность. Но мы успели воспользоваться их замешательством – обзавелись вонючим факелом, который вызвал в их рядах нерешительность. Тут я успел их посчитать – девять волков подступали к нам! Ого! Дядя Серёжа воткнул в снег позади нас лыжи. Получилось нечто вроде небольшого забора, оказывавшего на волков некоторое психологическое воздействие. Теперь нападать сзади на нас они не пытались. Зато спереди подошли совсем вплотную, скаля хищные пасти. Глаза их горели безумным огнём голодного зверя. Меня трясло от страха, тело покрылось холодным потом. Дядя Серёжа, срезав с лыжной палки кольцо ограничителя, отдал её мне вместо пики. Другую, тоже без кольца, взял в левую руку, а в правую топор. Волки, видя все наши приготовления, нерешительно готовились к нападению. Их раздражал запах горелой ваты, поэтому они, по большей части, стали перемещаться к дяде Серёже, делая нерешительные броски и отскоки. Дядя Серёжа был наготове, чтобы рубануть или ткнуть любого приблизившегося на достаточно близкое для него расстояние. Мне было жутко. Тело бросало то в жар, то в холод, ноги и руки дрожали, что было, конечно, не в мою пользу. В моей правой руке была лыжная палка, которую я должен был использовать как пику, а в левой – факел с тлеющим рукавом, которым я, как мог, размахивал перед мордами подступающих волков. Волки, казалось, были готовы в любой момент наброситься на нас всем скопом, чтобы разорвать, но продолжали жаться друг к другу в какой-то нерешительности. Дядя Серёжа сделал резкий выпад в их сторону, чтобы определить степень их трусости, но они не только не проявили её признаков, а на оборот, постарались воспользоваться его приближением. Дядя Серёжа с силой ткнул ближайшего хищника лыжной палкой. Тот взвизгнул и отскочил, но остальные не отступили. Гривастый вожак близко не подходил, но постоянно менял своё местоположение, видимо планируя как напасть поудачнее на более высокого и сильного противника. Он выжидал удачного момента. И вот один из волков принял позу готовности к прыжку. Дядя Серёжа замахнулся топором. Волк остервенело прыгнул и, наскочив на сильный удар по черепу, упал к ногам дяди Серёжи. Остальные волки, как по команде, бросились на нас. Ещё один волк, пронзённый лыжной палкой, упал на снег. Но ещё пытался ползти к дяде Серёже, пытаясь достать его левую ногу своими клыками. Дяде Серёже некогда было сбрасывать его с палки-пики, он работал топором, ударяя одного за другим. Кому-то доставалось лезвием, кому-то – обухом. На меня волки лезли не так активно, видимо брезгуя вонью факела.

Я отталкивал тех, кто слева пытался наскочить на дядю Серёжу. Силёнок, чтоб проткнуть лыжной палкой точно так же какого-нибудь волка, у меня явно не хватало. Волки от моих уколов только отскакивали, чтобы возобновить атаку. Но вот один из них, бросившись ко мне, разинул пошире пасть, и я тут же всадил в неё свою палку-пику. Она вошла глубоко и волк с силой сжал челюсти, так, что я не смог выдернуть её назад. Я попробовал ткнуть в морду этому волку факелом, но он не среагировал и не желал отпускать палку, а может уже и не мог. Это моё замешательство дорого обошлось дяде Серёже. Вожак, воспользовавшись случаем, прыгнул на него с моей стороны и вцепился клыками в левое плечо. В этот страшный момент топор не успел отогнать очередного хищника и тот ухватился ещё и за дядину Серёжину правую ногу. Я ткнул факелом в морду вожака и тот отвалился от плеча дяди Серёжи, успевшего рассечь топором вцепившегося в его ногу волка. Это был четвёртый волк, упавший у ног дяди Серёжи. Пятый – лежал у моих. Я подёргал палку и кое-как сумел-таки вытащить её из волчьей пасти. Вожак, распространяя вокруг запах палёной шерсти, отряхиваясь и отфыркиваясь, снова прыгнул на дядю Серёжу. Но я успел ткнуть его на лету своей палкой-пикой и он упал справа, прямо под топор дяди Серёжи, голова его была рассечена. Трое оставшихся волков нападать не стали. Но они враз завыли, то ли оплакивая своего вожака, то ли от бессильной злости. Меня мороз по коже пробирал от этих звуков. Дядя Серёжа взял топор в левую руку и правой потрогал левое плечо. Прокушенное плечо явно болело. Я хотел его об этом спросить, но он снова перебросил топор в правую руку и, наклонившись, до конца перерубил пополам рассечённого ранее его ударом волка. Схватив отрубленную часть за ногу он бросил её в сторону оставшихся волков. Те, перестав выть, набросились на остатки своего собрата и с жадностью стали рвать их в клочья, торопливо глотая куски ещё тёплого мяса. «Да-а-а, – подумал я, – вот уж действительно, голод не тётка!»