Текст книги "Я – Васька из Кокошино"

Автор книги: Иван Панюхин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

Я бросился к двери. Тётя тая поймала меня. «Ты куда?» – «Домой», – говорю. «Ну куда ты на ночь-то глядя?» – «Домой», – повторил я. Дядя Серёжа подошёл и взял меня за другую руку. – «Поздно, Васька, торопиться. Да и какой смысл появляться ночью? Ты сейчас дома переполох устроишь, только хуже будет». – «А вдруг бабушка умрёт и не узнает, что я жив. И я не успею прощенья у неё попросить». Дядя Серёжа отпустил мою руку, почесал затылок. «Ладно, Васька. Я сейчас пойду, возьму машину и тебя отвезу».

Дядя Серёжа собрался и ушёл, а я сел у порога ждать. Тётя тая, сев рядом, всё меня разглядывала – нет ли ожогов, синяков или царапин. Иногда пробовала гладить, как котёнка. От этого почему-то стало грустно и я заплакал. Тётя Тая обняла меня, прислонила лицо к моей груди и тоже заплакала, запричитав: «Какой же ты, Васенька, невезучий! И всё-то с тобой что-то случается. Господи ты, господи… И что это на тебя за напасти?» Мне от того ещё пуще хотелось плакать. И мы долго не могли успокоиться. Под окнами послышался звук машины, потом вошёл дядя Серёжа. Тётя Тая решила ехать с нами, но дядя Серёжа её отговорил: «Зачем лишний раз расстраиваться? Наглядишься на бабушку, ночью спать не будешь». И тётя Тая осталась, а мы поехали в Кокошино. Дорогой мы спланировали, что дядя Серёжа в избу войдёт первым, чтоб не делать неожиданностей для мамы и бабушки. Подъехав к воротам мы так и сделали – я остался в машине, а дядя Серёжа пошёл в избу. Минут десять я сидел в машине и ждал, когда меня позовут. Выбежала мама. Выбежала торопливо, не закрывая ни дверь, ни калитку, и прямо к машине. Вцепилась в ручку дверцы, затрясла её, дёргает дверцу, открыть не может. А сама раскосматилась, по щекам слёзы ручьём. Я смотрю на неё сквозь стекло и думаю – что сейчас будет? Или рвать меня в клочья будет, или обнимать, как бывало? Я помог ей открыть дверцу. Она в меня вцепилась и потянула из машины, но вдруг как-то обмякла, обессилела, рухнула на землю, отпустившись от меня. «Обморок», – мелькнуло у меня в голове. Я выскочил из машины и стал её поднимать. «Мама, мама, что с тобой, мама?» Но она не отзывалась, словно находилась во власти глубокого сна. Подошёл дядя Серёжа, взял её в свои сильные руки и понёс в избу.

«Вот видишь, Васька, что получается?» – говорил он на ходу. Я виновато плёлся за ним и молчал. Дядя Серёжа положил маму на кровать и пошёл к бачку с водой. Мама простонала, но лежала неподвижно. Дядя Серёжа подошёл с кружкой, набрал в рот воды и брызнул ей в лицо. Она продолжала лежать безучастно. Дядя Серёжа снял с гвоздя кухонное полотенце, утёр её лицо и брызнул ещё раз. Мама глубоко вздохнула и открыла глаза, посмотрев на дядю Серёжу как-то безразлично. Потом медленно повела глазами в мою сторону. Увидев меня, она хотела протянуть в мою сторону руки, но они, видимо, не послушались, и она снова закрыла глаза. Но через несколько секунд снова их открыла, одновременно опуская ноги с кровати.

«Господи, да что же это делается-то на белом свете?» – простонала она, прижимая ладони к вискам. Я встал перед ней на колени, а она поймала мою голову и стала перебирать в пальцах волосы. Я не знал с чего начать свои оправдания и извинения. Да и к месту ли они сейчас? Дядя Серёжа молча за нами наблюдал, разговоров не заводил, чтобы всё само собой образовалось. Минуты две мама ворошила мои волосы, потом каким-то хворым голосом спросила: «Васька, как дальше жить-то будем?» – «Ну зачем так расстраиваться и убиваться? – сказал дядя Серёжа. – Надо радоваться – Вася жив!» – «Радоваться», – повторила мама всё тем же хворым тоном, глядя куда-то в пустоту. «Ну конечно, – продолжал дядя Серёжа. – Остальное наживётся. Без беды жизни не бывает. Не знали бы мы, что такое беда, и радоваться бы не умели», – философствовал дядя Серёжа. «Радоваться, – повторила мама. – А бабушка?..»

Я вскочил на ноги и повёл взглядом по избе. И только тут заметил в правом углу ширму, за которой, я догадался, лежала на кровати бабушка. Я пошёл к ней. Она лежала неподвижно, молча, чуть приоткрыв глаза, и глядя в потолок. На моё появление она никак не реагировала. Я окликнул её, но она никак не отреагировала. Слышит ли она? – подумал я. Может у неё и слух пропал? Я наклонился над ней, в надежде, что она меня увидит. Но взгляд её остался безразличным, по-прежнему устремлённым в одну точку. «Может она спит так, с открытыми глазами», – подумал я. Потрогал её за плечи, погладил по волосам, приложил ладонь к щеке. Она медленно повернула голову и долго смотрела на меня. Наверное ей хотелось что-то мне сказать, но не могла. Я встал на колени и стал просить прощения: «Бабушка, миленькая, я не хотел…, я дурак, не засыпал землёй головёшку. Я поторопился…, не сообразил… Прости. Виноват я. Как теперь? Бабусенька, миленькая, ну поправляйся, накажи меня… хоть ремнём, хоть палкой. Я всё для тебя буду делать. Только пожалуйста поправляйся».

Слышала ли бабушка меня, простила ли – не знаю. Ни одного звука, никакого движения. Только смотрела на меня и всё. Я просил прощения и плакал, но никакого отражения в её глазах не замечал. Подошла мама и увела меня от бабушки. «Хватит, Вася. Дай ей отдохнуть. Плохо ей. Она уж ничего не ест и не пьёт».

Пока я просил у бабушки прощения дядя Серёжа уехал. Мама спросила, сыт ли я? А я и забыл, что этим надо заниматься. «Нет», – говорю. Мама принесла кринку молока, положила на стол хлеб. «Ешь, ничего я сегодня не готовила. Некогда было. Да и, думала, не для кого. Все решили, что ты сгорел. Бабушка так и сказала… и тут же ей стало плохо». Мама села напротив меня за стол, прижала к глазам платок и заплакала. А когда поел, попросила: «Ну расскажи хоть, где ты был? Как всё случилось?» – «Дурак, – говорю, – я. Бить меня мало». Ну и рассказал ей всё, как было. Обняла меня мама и долго молча сидела, раскачиваясь. «Ну, что ты молчишь? – спросил я. – Хоть бы побранила, попрекнула, что ли?» – «Боюсь я, Вася, за тебя. Всё у тебя не как у людей. Приключение за приключением и все страшные». – «Так ведь я, мама, не хочу их…, они сами». – «Понимаю, Вася, что сами. От того и боюсь. Чем всё это кончится?»

Время перевалило за полночь и мы легли спать. Ночью мама несколько раз вставала. Я слышал, но каждый раз быстро засыпал снова. Под утро бабушка скончалась. Мама встала в очередной раз, увидела упокоившуюся бабушку, громко заплакала-заголосила, запричитала. Я вскочил. «Что случилось?» – «Бабушка умерла».

Мама засуетилась – закрыла самовар, зеркало, прибрала разбросанную по избе одежду, убрала ширму, прикрыла бабушку с головой белой тряпкой, собрала со своей и моей кровати постели, унесла в чулан. Мне велела всё лишнее из избы выносить – ширму, кровати, одежду со стен и прочее. В избе стало просторно. Как есть чужая, не наша изба. Мама поставила у постели бабушки стул, присела и опять громко заплакала, запричитала. Я не мог это спокойно слушать и тоже плакал.

Заглянула в дверь бабка Агафья: «Аль чего случилось?» Увидев плачущую маму у бабушкиной постели, подошла, перекрестилась и тоже вытерла кончиком платка свои глаза. «Когда отправилась?» – спросила она маму. «Да вот только что…» Бабка Агафья снова перекрестилась. «Царство ей небесное. Не намаялась. Счастливая». Глянула на меня. «А этот щенок-то опять жив?!» Не переставая креститься она опасливо попятилась и ушла.

Мама печь топить не стала – не до варева. Пошла в правление, отпрашиваться с работы, а мне велела смазать петли у ворот, чтоб не скрипели. Обычай у нас такой – уж если провожать в последний путь, так не сердито, без скрипа. Ну я смазал, проверил, не скрипят. Во дворе прибрался.

И повалили в избу бабушки-старушки – сначала Кокошкинские, потом и Мякошинские – кто просто глянуть, кто у бабушки прощенья попросить. Проходя мимо меня все бабки ускоряли ход и обязательно крестились. А когда я заходил в избу, быстро уходили. Потом мама мне сказала, чтоб я ушёл к дружкам и дольше не приходил – бабушку обмывать будут. Ну, я пошёл к Серёжке Рубцову. Его не оказалось дома. Пошёл к Федьке Шагалову – тоже нет дома. Постучался к Борьке Куляке. Даже ворота не открыли. Пошёл к Вовке Мякуке. Он дальше всех живёт – почти в конце деревни. Иду, навстречу попадаются люди – не то, что не здороваются, шарахаются от меня, как от страшного зверя. Не пойму, что за новый обычай? Стараюсь на это внимания не обращать, но это невозможно. Пришёл к Мякуке – в избу меня не пустили. Вовка сам ко мне вышел. Поздоровался как-то неприветливо.

«Чего тебе надо?» – «Ничего, – говорю, – не надо». – «А зачем пришёл?» – «Ни зачем. Бабушка умерла. Обмывать её будут – меня проводили, чтоб не мешался». – «Некогда мне, – сказал Вовка. – Иди, погуляй. Обмоют – домой вернёшься». И закрыл передо мной калитку. Я почувствовал себя как в чужом мире. Все меня боятся. Никому я не нужен. Чудеса да и только. Даже хуже. Постоял у калитки, не по себе мне как-то стало. Вошёл бы, да не пускают. Нищий я – не нищий? Кто я? Не знаю. Пошёл без цели до конца деревни. На конце дед Никита живёт. Дед из ворот вышел, куда-то идти собрался. Но, увидев меня – вернулся. Ну, думаю, это какое-то издевательство. Мне не только было неприятно, я был просто возмущён. Что я такого дурного сделал? Кого я обидел? Кому напакостил?

Деревня кончилась. Дальше была развилка: налево – в Мякошино, направо – в Костышевский лес. В Мякошино мне теперь больше делать нечего. Я свернул направо. В Костышевский лес мы всегда ходили по грибы. Нынче мне не до грибов – бабушка умерла, а я такое натворил, сам себе простить не могу. Камень на сердце. В голову ничего не лезет. Ничего мне не надо, на всё наплевать. И без цели, и без плана потихоньку дошёл до леса и лёг в траву под первой попавшейся берёзой. Грустные мысли не покидали меня. Я думал о бабушке. «Бедная бабушка! Оставил тебя сиротой дедушка. Двадцать с лишним лет жила только памятью о нём. С мёртвым с ним разговаривала, советовалась, горем и радостью делилась. Только помощи от него не ждала, не просила. И вот не стало бабушки – угасла память о дедушке. И во всём виноват я. А мама? К кому она теперь пойдёт поделиться радостью или поплакаться в беде? Эх! Преступник я! Преступник!» К горлу подкатывал комок и мне постоянно хотелось плакать.

Под рубашку залезли муравьи, отвлекая меня от мыслей о бабушке. Я немного успокоился и встал. По давней привычке, оказавшись в лесу или на опушке, глаза сами устремляются под кусты в поисках грибов. Так и в этот раз. Немного в стороне от этой большой берёзы стояли несколько берёзок молодых, а под ними красовался подберёзовик. Это был семенник – в пищу непригодный. Переросшие подберёзовики всегда червивые и в супу превращаются в кисель. Собирать их у нас не принято. Мне хотелось увидеть молодого, хотя грибы в этот раз мне были ни к чему. Я просто так шагнул в сторону молодых берёзок, но, бросив на них невнимательный взгляд, отвернулся. С северной стороны берёзы зеленела сочная трава, но ей явно что-то мешало расти плотней. Сквозь неё просвечивало что-то грязно-жёлтое. Я лениво подошёл и отвёл в сторону стебли ногой. В траве были спрятаны кем-то прибранные, но, видимо потом забытые, лосинные рога. Положили их, видимо, ещё по весне – они хорошо успели зарасти травой. Я взял один рог и удивился, какие они оказывается тяжёлые! Ого! Взял и второй. Определить было непросто – который левый, который правый? «И как только их лось на голове носил, тяжесть такую?» – подумал я и бросил их обратно. Немного постояв собрался было уже домой, но подумал: а не пожалею ли я потом, что оставил их тут лежать? А кто-то их потом с удовольствием подберёт. Хоть и тяжелы, но я решил забрать их домой. Когда-нибудь пригодятся. Вернувшись по задворью домой я бросил их у крыльца. Бабушка по-прежнему лежала на кровати. Её не обмывали, потому что не готов был гроб.

Мама собрала на стол перекусить. Мы поели и я пожаловался: «А что это от меня все шарахаются как от прокажённого? Бабки все при виде меня крестятся, стороной обходят. И дружки от меня все позакрывались, никто в избу не пустил. Кому я что плохого сделал? Бабушкину избу спалил, так ведь не задумано, невзначай». – «Ох, Вася, ты мой Вася. Давно во всей округе тебя дьяволом считают. В глаза разве только так не называют. До вчерашнего дня ещё многие сомневались, что ты – дьявол. А вчера мужики на ферму прибежали, взволнованные, запыхавшиеся, и рассказали, как ты в пожаре сгорел и из головёшек потом восстал. Велика ли наша деревня? Эта весть моментально всё Кокошино облетела. Из огня живым вышел! Мыслимо ли такое? Ну разве ж ты не дьявол?»

Мама поглядела на меня улыбаясь, провела ладошкой по голове: «Не расстраивайся, потерпи. Всё утрясётся и встанет на свои места. Люди, они всегда торопятся с выводами. Истина когда ещё до них дойдёт? Было бы начало, а уж они сами конец придумают. Ну вот… ты повод подашь, а они фантазируют. Помнишь, как корреспондент написал? Нырнул в воду у Крутого яра, а вынырнул дома. Они ведь ему поверили. В дьявола тебя превратили, сами себя запугивают».

Хоть мама меня и уговаривала, и утешала, но в душе у меня что-то осело такое, что не поддавалось ни внушениям, ни утешениям. Какое-то чувство обиды не угасало во мне. В связи с подготовкой похорон бабушки, в избу заходили и выходили разные люди, и почти все поглядывали на меня искоса, с опаской.

«А что, – спрашиваю маму, – дьявол, он хищный? Вредный? Заразный? Опасный?» – «Не знаю, Вася. Считается нечистой силой. А что это такое? – мама пожала плечами. – Не знаю».

Люди заходили часто и я стал от них прятаться – то в чулан, то в коровник. В коровнике бабушкина корова и овцы томились. Их в Кокошкинское стадо пускать было рано – они ещё к новому двору не привыкли и из стада дорогу будут искать домой – в Мякошино. Ну, я им носил свежей травы с огорода. Но не без конца же было мне этим заниматься? Словом, игра в прятки мне быстро надоела. А тут ещё мужики привезли на лошади гроб, внесли его в избу, оттолкнули меня: «Ну-ка ты, дьявол, не мешайся под ногами».

Настроение моё окончательно упало. «Пойду, – говорю, мама я в Лубянку. Не могу я больше оставаться в Кокошино». Но мама меня не отпустила – не хорошо, мол, в такой день уходить из дома. В груди у меня просто кипело, а в голове была сумятица. Что делать? Не хочу я быть дьяволом! Так и хочется крикнуть: «Братцы мои! Люди добрые! Товарищи дорогие! Не дьявол я! Не дьявол! Я – Васька! Из Кокошино! Не пришлый, а тутошний – ваш!»

Во дворе загалдели бабёнки и мама выдворила меня: «Иди, Вася, погуляй. Обмывать пришли».

Я пошёл на речку. Пошёл через огород, чтоб никто не встретился. На речке, думаю, сейчас никого нет – Ильин день прошёл, закончился купальный сезон. Может ежевика поспела? По кустам лазать я любитель. Берега речки местами густо поросли ивняком. А в тени ивняка прячется ежевика и смородина. Там, конечно, много и крапивы. Она меня не пугала. Ну, а где больше, где меньше ежевики, это я знаю. Пошёл прямо к Кочкарёву плёсу. Не успел забраться в кусты, наткнулся на ветви смородины, усеянные ягодами. Я попробовал поподнимал их – черно! Собирать не во что. Вышел из ивняка, хотел бежать домой за посудиной… А для чего мне её, смородину-то? Маме не до смородины сейчас. Набрать да сгноить? Нет, думаю, пусть висит. Обошёл смородинник, в другом месте в кусты полез. Нашёл всё же ежевику. Поспела, но её ещё мало. А мне много-то и не обязательно. Я ведь не впрок собирать пришёл, а так, время убить. Полазал, полазал по кустам, к воде поближе подался и наткнулся на ещё один куст смородины. Чёрная, крупная! Сощипнул несколько кисточек, сунул в рот – приятная. Но ежевику я больше люблю. Отвернулся, хотел уходить. Нет, думаю, надо на всякий случай запомнить эти кустики. Не целый год будем бабушку хоронить. Пригляделся, сориентировался, запомнил. Пошёл домой.

Бабушка уже лежала в гробу, стоящем на двух табуретах посреди избы. Её хорошо одели и в руки дали маленькую иконку. Вокруг головы ореолом разложили цветы. Сама она до груди, вместе с гробом, была прикрыта синей плюшевой тканью. Мама сидела на стуле у изголовья, погружённая в глубокие печальные раздумья. Я не стал нарушать тишину, молча подошёл к гробу, немного посмотрел на спокойный лик усопшей бабушки, и слёзы сами потекли по щекам. Я зашмыгал носом и маму как будто прорвало – так неожиданно и громко она заголосила, запричитала и закланялась, прижимая скомканный платок то ко рту, то к глазам. Чтобы так плакала мама, я ещё не видел. Мне стало страшно жаль её. Я подошёл ближе к ней, обнял и мы заплакали дуэтом.

Весть о кончине моей бабушки дошла и до Лубянки. Вечером приехал дядя Серёжа. В деревне телефон и телеграф – техника лишняя. Что случилось на одном конце деревни, через час известно на другом, а к вечеру – и в другой деревне. Дядя Серёжа долго о чём-то говорил и советовался с мамой и только потом подошёл ко мне. «Ну что, Васька? Все настойчиво и упорно считают тебя дьяволом. Как тебе нравится это звание?» – «Не нравится», – говорю. «А я бы гордился, – сказал дядя Серёжа. – Не всякий заслуживает такого звания». – «Да по мне хоть как меня зови. Не в этом дело. Все от меня шарахаются, как от заразы какой, и дружки меня избегают. Забери меня, дядя Серёжа, из Кокошино. Не могу я больше оставаться здесь». – «А ты думаешь, тебе в Лубянке лучше будет? Здесь хоть люди знают, что ты человеком родился – одумаются, рассосётся. А в Лубянке ты будешь пришлым – до смерти останешься дьяволом».

Дядя Серёжа, он умный – он всегда прав. Спорить я не стал. А когда пошёл его провожать, вспомнил про смородину и рассказал ему. «Ну, проныра ты, Васька, – похвалил он меня. – Вот это ты молодец! Вот этим и занимайся, а на людей не обращай внимания. Рано или поздно люди тебе будут завидовать и всё забудется. Делом надо заниматься, а не всякими вымыслами-домыслами. Смородина, Васька, это добрая штука. Мы с тётей Таей это дело обмозгуем. «Зима голодная, потому что бесплодная, а лето себя питает и зиме хватает». Так нам говорил наш учитель. Об этом забывать нельзя. А это что? – увидел он рога у крыльца. – Где это ты взял?» – «Да сегодня в лесу нашёл». – «Ты уже и в лесу побывал?»

Ну, я пожаловался дяде Серёже, что от меня дружки отвернулись, что вынужден был бесцельно убивать время в лесу. «Не вешай нос, Васька», – сказал он подхватив рога. Долго он их разглядывал, то ли любовался, то ли дивился их тяжести. Постукал одним о другой, подержал симметрично, представляя как бы они смотрелись на голове лося, и осторожно положил на прежнее место. «Береги их, Васька. Это искусство природы. Ценность!»

А утром рано меня разбудила тётя Тая. Я удивился – откуда она взялась? Оказывается её дядя Серёжа привёз, чтоб она помогла маме постряпать для поминок. А сам уехал заказывать для бабушки памятник. Потом надо было отвезти на кладбище копальщиков, определить место для могилки и договориться с попом, чтоб бабушку отпели. Бабушка много раз просила маму, чтоб её без отпевания не хоронили. А слово бабушки для мамы – закон.

Увидев тётю Таю, я очень обрадовался и вскочил. Ну, думаю, хоть один, кроме мамы, будет в доме человек, который от меня не шарахается. А тётя Тая спрашивает: «А далеко, Вася, смородина растет?» – «Да нет», – говорю. Сам быстро собрался, побежал в чулан, взял корзину… А ведь две корзины надо, а у нас одна. А тётя Тая говорит: «Зачем корзину. Я вот бидончик трёхлитровый взяла». – «Чудная, – говорю, – вы тётя Тая. В бидончик землянику собирают, а смородину – в корзину». – «Это почему так?» – спросила она. «А потому, что землянику – по ягодке, а смородину – горстями…»

И, взяв корзину и ведро, мы через пятнадцать минут были у смородинника. Я показал тёте Тае, как надо горстями смородину собирать, а сам ушёл к другому кусту. И наверное через полчаса она мне пожаловалась: «Вася, а ведро-то у меня уже полное». – «У меня тоже корзина скоро будет полна». – «А остатки куда?» – «Какие остатки?» – «Так я не все кусты обобрала». – «Ну, придёт кто-нибудь и доберёт». – «Кто-нибудь…» – с каким-то сожалением протянула тётя Тая. «Ну, а как же? А если бы нам с вами не досталось?» Тётя Тая спорить не стала. Я набрал полную корзину и вышел из кустов. На открытом месте стояло ведро, полное отборной смородины, а в кустах шуршала листьями тётя Тая. «Ну и во что ещё вы собираете?» – «Эх, Вася, тут конца ей нет».

Тётя тая вышла из кустов с платком, полным смородины. Положила его на ровное место, связала крест-накрест концы и у неё получилось две ноши. В латке было литра три, а может и все четыре.

И собирали-то мы с тётей Таей смородину какой-нибудь час, а как далеко я ушёл по своему внутреннему состоянию от всей давящей предыдущей суеты – не высказать. Я видел счастливое лицо тёти Таи, вышедшей из кустов с полными руками смородины. Мне так приятно было осознавать и чувствовать, что это я её сделал счастливой, и что мне никто и ничем не мешал это сделать. Как же это просто – делать других счастливыми! Но только чтоб никто и ничем не мешал тебе этого делать. Я чувствовал себя на седьмом небе. И если я когда-то кому-то делал раньше подобную радость, я не мог сам при этом чувствовать вот такую же радость, как на этот раз. Не было у меня для сравнения обстоятельств, в каких я сделал счастливым человека, будучи несчастным сегодня сам. И так мне хотелось продлить эту радость, затормозить её исчезновение. Возможно я впервые осознал всю мимолётность человеческого счастья. Ведь только стоит вернуться в Кокошино, как всё вмиг растает – и охота делать кого-то счастливым, и надежда, что кто-то тебя сделает таким. В общем возвращался я домой лениво, без настроения.

Тётя Тая сходу включилась в стряпню, которую до нас развела мама. Смородину сложили в чулан – не до неё было. Потом, после поминок, тётя Тая увезла её всю домой. Мама ей отдала и мою, сказав что я ещё больше того принесу, что я пронырливый. Я тоже помогал им в стряпне по мелочи – лука, укропа с огорода принёс, почистил, по воду сходил. То – подай, это – убери, то – принеси… А часов в десять заехал дядя Серёжа, о чём-то посоветовался с мамой и собрался ехать в Лубянку. Я упросился с ним… Мама возражать не стала и мы поехали. Дорогой мы больше молчали. Я думал о своём положении, а дядя Серёжа – о чём-то своём. Мне жаль было бабушку и я решил излить вину свою перед дядей Серёжей.

«Это я во всём виноват. Мне стыдно… и жаль бабушку». – Я ещё что-то хотел сказать, но горло сдавили спазмы и я заплакал. Дядя Серёжа обнял меня правой рукой, потом отпустил. «Все мы, Васька, стоим в одной очереди. Мы только не знаем, когда кому достанется. Не надо плакать. Эта очередь двигается спокойно. Её никто не нарушает своей нетерпеливостью. Придёт и наше с тобой время. Туда никому не хочется. Особенно туда не хочется тому, кто ничего не успел сделать. А раз ничего не сделал, значит и не понял, для чего на белом свете жил. Твоя бабушка много успела доброго сделать, потому ты ей и благодарен, потому тебе её и жаль. А ты не жалей, а гордись ею. И не плачь. Не плачь, но вспоминай её всегда с благодарностью. Ещё древние скифы, наши далёкие предки, оберегали могилы своих отцов и дедов от посрамления. Жизни не жалели во имя праха своих родителей. Войны объявляли посрамителям. В человеке всегда должна жить благодарность. Если мы забудем благодарность, мы потеряем основной смысл жизни». – «А в чём он, основной смысл жизни?» – спросил я. Спросил не потому, что мне вдруг стало это интересно, а просто так, вроде как по инерции. «Основной смысл жизни, Васька, в совершенстве». – «В каком – совершенстве?» – «Мы должны совершенствовать весь человеческий быт и создавать лучшие условия для жизни потомства, тем самым совершенствуя себя. Для этого существуют науки, искусство и общечеловеческое сознание, как копилка всех достижений человеческого разума». – «Ты, дядя Серёжа, говоришь так, как будто все на свете должны учиться и делать открытия». – «Молодец, Васька! Ты правильно меня понял». – «А что открывать-то? Парни наши жалеют, что всё уже открыто». – «Парни жалеют? А ты не жалеешь?» – «А какой я открыватель? И что в нашем Кокошино открывать-то?» – «Открывать, Васька, много, что можно, и везде, на каждом шагу. Жить бы человеку ещё миллиард лет, и он так и не открыл бы всего, что есть на Земле, на других звёздах и вообще в природе». – «Почему «бы»?» – «Что – «почему – «бы»?» – «Ты говоришь, «жить бы человеку…» – «А… Жить бы человеку, да не сможет он столько жить». – «Почему?» – «В природе всё ритмично, ну, или циклично. Всё подчинено законам ритма. Жизнь в природе вечная, бесконечная. Но она развивается периодично (циклично). Природа, она как бы забавляется, пробует организовать жизнь по-разному. Вот она, исходя из условий на планете, стала создавать жизнь задуманным ей организмам, совершенствует их до определённого времени. Но приходит для её организмов какой-то предел и она их стирает, зачёркивает и начинает всё сначала». – «Ну и для чего тогда делать открытия?» – «Не для чего, а для кого. Я же сказал, что человек должен быть благодарным. Если для тебя бабушка старалась, ты должен отплатить за её старания». – «Кому?» – «Потомкам. Своим потомкам. Твои потомки ведь тоже были в планах твоей бабушки. Это же и есть закон Природы. Ну, а пока мы живём, мы должны выполнять все законы Природы. Вот ты требования матери выполняешь?» – «Выполняю». – «Почему?» – «Я же перед ней в долгу». – «Природа, это тоже – наша мать. И мы все перед ней в долгу».

Я посидел, подумал. Больше задавать вопросы не хотелось, но в мыслях вертелись слова дяди Серёжи: «Жить бы человеку ещё миллиард лет, и он так и не открыл бы всё, что есть на Земле, на других звёздах и вообще в природе». И опять вспомнились слова: «инопланетянин малину ест». И хоть не хотел я вопросы задавать, но всё же спросил: «А инопланетяне умнее нас?» – «Инопланетяне?» – Дядя Серёжа долго не отвечал, видимо ответ обдумывал, а может затруднялся ответить. Ну и я не особенно ответа ждал. Но он всё же ответил: «Не верю я, Васька, вообще в инопланетян. Если они и существуют, то вряд ли много нас умней». – «Почему?» – «Поскольку жизнь в природе подчинена законам ритма, беспредельного развития разума быть не может».

Я долго обдумывал ответ, не задавая больше вопросов. Эта тема разговора к моей жизни отношения не имеет, потому я спросил о другом: «Дядя Серёжа, а почему ты забросил самолёт?» – «Так на нём нельзя уже летать, он совсем из строя вышел». – «А отремонтировать разве нельзя?» – «Запчастей нет». – «Ну и как?.. Ты теперь лётчиком никогда не будешь?» Дядя Серёжа пожал плечами. «Наверное никогда». – «А тебе жаль, что ты больше никогда не будешь лётчиком?» – «Маленько жаль». – «А почему только маленько?» Дядя Серёжа помолчал, а потом сказал: «Неважно, Васька, на каком блюдце жизнь нам яичко поднесёт – на золотом или замурзанном. Важно, чтоб оно было не тухлое».

Я сидел обдумывая слова дяди Серёжи, а он разговор продолжать не стал. Так, молча, мы и въехали в Лубянку. Дядя Серёжа подрулил прямо к церкви. В церкви я сроду не бывал. Войдя в неё я был поражён буквально всем – её внутренним объёмом, оформлением, планировкой, красками, неторопливостью, строгостью и молчаливостью людей. Посетителей было немного, в основном старушки. Один только подслеповатый старичок, в затёртом военном кителе. Он как-то озадаченно глядел по сторонам и мял в руках старый картуз. Дядя Серёжа пошёл договариваться на счёт отпевания бабушки, а я остался разглядывать картины на стенах. Пробовал читать всякие надписи-подписи, но не все слова получалось прочесть и не всё было понятно. А там, в глубине церкви вдоль стен какие-то большие шкафы с иконами, как красиво оформленные киоски. Ну конечно, всё разглядеть и осмыслить я не успел. Мне только запомнилось, что всюду преобладает жёлтый и коричневый цвет.

Дядя Серёжа появился в дверях какой-то комнатки у входных дверей. За ним из комнатки вышел поп. Тот самый, что нас допрашивал на покосе, когда мы из-под земли вылезли. Они на ходу о чём-то переговаривались. Я пошёл в их сторону. Поп первым меня увидел и пошёл навстречу. Он смотрел на меня как старый друг. «А, Василий, и ты здесь?» Я ничего не ответил, вплотную подойдя к дяде Серёже. Поп погладил меня по голове. «Ну как, тепло в обнимку с медведем спать?» Я не понял, шутит он или всерьёз спрашивает, потому продолжал молчать, глядя ему в глаза. «На острове, говоришь, с медведем-то оказались?» – «Да», – ответил я. Поп снова погладил меня по голове и сказал дяде Серёже: «Звери умеют уважать друг друга, когда у них беда общая». Потом он опять обратился ко мне: «А корреспондента-то ты как провёл?» – «Очень просто, – говорю. – Он глядел туда, а я вынырнул вон там, – показал я руками. – Я потом оделся потихоньку и ушёл, а он не догадался оглянуться». – «Молодец!» Поп опять погладил меня по голове. Я улыбнулся и слегка повернул голову вправо. Поп убрал руку. «Он дядю Васю привёз с бреднем, – продолжил я. – По дну шарили, а не догадались, раз белья моего на берегу нет, значит я домой ушёл». – «Вот в этом, Василий, ты действительно феномен – умней взрослого оказался».

Поп поглядел на дядю Серёжу, восхищённо качая головой. Дядя Серёжа слушал с гордым видом, словно речь шла о сыне или его ученике.

«Ну, а из огня-то как ты живым вышел?» – «Ну как, – говорю. – Я в погребе спасался». – «В погребе? А что же ты помощи не попросил, когда пожар потушили и люди тебя искать стали». – «Испугался я. Думал меня пороть будут за то, что избу спалил».

Поп неопределённо качал головой, обдумывая следующий вопрос. Опередив его, я добавил: «Угорел я там. Тошнило меня и сил не было». Поп снова погладил меня по голове. «Ну, а сейчас как себя чувствуешь?» Я пожал плечами: «Нормально». Поп снова меня погладил. Видно у него привычка такая, гладить всех, кто меньше его ростом. «Ну ладно, граждане. У меня дела». И он ушёл в глубину церковных нагромождений. Дядя Серёжа взял меня за руку и сказал: «А ведь я, Васька, тоже первый раз в церкви. Давай знакомиться». И он стал разглядывать церковное оформление. Долго и молча разглядывал, потом сказал: «А знаешь, Васька, какие мысли ко мне приходят?» – «Какие?» – «А ведь мы абсолютно все начинали совершенствовать свой интеллект с примитива, с детских фантазий, с веры в чужую логику. И постепенно, приобретая знания и опыт, совершенствуя свою логику, становились серьёзными, взрослыми. И всем нам жаль расставаться с детством, все мы бережно храним его в памяти, прощая собственный примитив и забавность детской логики. Точно так же и религия, как общечеловеческая мысль, в начале совсем примитивна, подчас забавна, но, в конечном счёте, придя к мысли о необходимости совершенства духовного мира человека она приобрела своё величие. И не уважать её нельзя. Не уважать её, я бы сказал, просто преступно, бесчеловечно. Религия – это культура наших предков, и уважать её мы обязаны. Пользоваться ею нам не обязательно: у нас своя должна быть какая-то культура. Не уважать культуру предков – преступно. И вся современная атеистическая суета – не более, чем невежество». – «Какая атеистическая суета?» – спросил я. «Ну, борьба с религией». – «А почему к тебе пришли такие мысли?» – «Всякая культура оставляет свои следы. А атеистическое невежество стирает эти следы, чтобы потомки не знали о существовании культуры своих предков. Посмотри, какая красота в церкви! Это следы определённой культуры. А сколько уничтожено невежами таких ценностей! Храмы, соборы, монастыри… Да ты пока этого не знаешь и вряд ли поймёшь».