Текст книги "Красиво жить не запретишь"

Автор книги: Иван Мотринец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

– Переключаю, – ответил дежурный по управлению.

– Райотдел? Ба, родной голос. Скворцов говорит. Там что-нибудь есть для меня? Я в городе.

– Ничего. Город перекрыт. Новой информации не имею. В больницы раненые не поступали, за помощью не обращались.

– Начальство на месте?

– Иволгин должен скоро подъехать.

– Глянь, будь человеком, ориентировки ушли?

– Сей момент. Значит, так, читаю с журнала: райотделы ориентированы, в соседние области тоже направили.

– А из Киева ничего не поступало?

– Что-то было, не успел еще ознакомиться.

– Еще разок будь человеком, для меня сейчас Киев не менее интересен, чем Львов.

– Слушай: «Сообщаем, что разыскиваемый Жукровский принятыми мерами на территории города не установлен. Ведутся оперативные розыскные мероприятия по его задержанию». Начальник угро Киева подписал.

– Ну, это удар поддых. Киев, считай, умывает руки.

– Что есть…

– Добро. Направим в столицу еще одну ориентировку, поубедительнее подыщем основания.

– Конец связи, – отрубил Скворцов и отправился на Вересаева. На третьем этаже дома, где пытались убить Машу, все выглядело по-прежнему: дверь квартиры опечатана, никаких новых следов. Валентин позвонил в квартиру напротив, хозяйка которой была свидетелем недавней трагедии. Открыв дверь, она сразу же узнала Скворцова, пригласила войти.

– Немного успокоились после такого стресса? – обратился к ней Валентин.

– Ой, такое разве забудешь! Кровь… Молоденькая такая, красивая, жалко-то как! И за что ее? Нет, подобная жизнь всегда кончается плохо.

– Какая жизнь? Простите, я вас не совсем понимаю.

– Что тут понимать! Небось, мать с отцом у нее есть. Училась бы или работала, а не гуляла невесть с кем, в чужом доме.

– Кто знает? Осудить всегда легче, чем понять…

– Да я и не осуждаю. Молодая, ветер в голове. Хоть жива-то?

– Мое дело – преступника найти, а за жизнь девушки теперь врачи отвечают. Очень вы нам помогли тогда, спасибо. Вот, решил еще вас побеспокоить, поговорить.

– Я – всегда пожалуйста. Только не знаю ни той, которую пришибли, ни кто ее, бедную, жизни лишить хотел.

– Вы человек разумный, наблюдательный, – Скворцов давно усвоил, что идти к цели в подобных случаях следует не напрямик, поспешишь – навредишь. – Хочу у вас спросить: после того, как потерпевшую увезли, сюда никто не приходил, не расспрашивал, что да как.

– Ходило много. Все больше из милиции, из ЖЭКа были. Ну, мне ведь сквозь стены не видно. А услышу какой шум – выглядываю. Дверь на цепочке держу, боязно.

– Цепочка – это хорошо. А к вам в дверь никто не звонил?

– Был, был один звонок, поздно вечером, в тот же день, когда эта беда стряслась.

– А кто приходил? Вы его видели?

– Ну, конечно. Цепочку не снимала, но она-то не мешает смотреть. Мужчина был.

– Он о чем-то спрашивал вас?

– Сказал, что я, как ближайшая соседка, могу быть важным свидетелем. А я ему: я и есть свидетель. Он еще спросил: может, я нечто вспомнила, может, видела, кто заходил в седьмую квартиру.

– А вы вспомнили?

– Да нет, не видела я никого, ни входящих, ни выходящих. Они, небось, как мыши прятались. Я так и этому вашему товарищу сказала.

– И товарищ сразу ушел?

– Да. Сказал: жаль, что так оборвалась молодая жизнь. Тут, знаете ли, мы не поняли, вероятно, друг друга.

– О, теперь я вас не понимаю. Он что, сказал, что потерпевшая умерла в больнице?

– Да нет же. Его подключили к этому делу позже, он не знал, что девушка была без памяти, но еще жива.

– Теперь, Екатерина Ивановна, наступил очень ответственный момент в нашем разговоре. С вами говорил не сотрудник милиции, ибо следствие по этому делу поручено мне и никого, поверьте, я не посылал к вам, а, как видите, сам пришел.

– Боже мой, так кто же это был? И что ему нужно?

– Вы помните, как он выглядел? Могли бы описать мне его?

– Помнить-то помню. Но зачем он приходил?

– Узнать наверняка, мертва ли девушка. Ибо она и только она могла назвать имя того, кто хотел лишить ее жизни. Если осталась жива.

– Ах ты Господи! Да я теперь из дому буду бояться выйти! А с виду такой приличный человек…

– Уважаемая Екатерина Ивановна, уверяю вас: никакая опасность вам не угрожает. Пожалуйста, расскажите все, что вспомните об этом человеке. Он молод? Какого примерно роста?

– В общем, молодой, конечно, хотя и с бородой. Такая черная, от самых ушей. Но не длинная. И волосы черные, густые, он без шапки был. Одет хорошо.

– В куртке? В плаще, пальто?

– Куртка, но такая длинная, знаете, под пояс. Кожаная. Черная. И шарф помню, пестрый такой, вот, как платок турецкий.

– Замечательная у вас память. А ростом повыше меня?

– Наверное, повыше. Он вообще побольше вас, покрупнее. Еще вспомнила! Знаете, лицо такое благородное, внимание привлекает. Так вот брови у него заметные.

– Густые? Широкие?

– Нет, обычные, но от переносицы вверх идут, а дальше ничего, на полпути обрываются.

– Вы, Екатерина Ивановна, лучший свидетель из всех, с кем мне довелось работать. Очень вам благодарен, помогли вы нам. А бояться вам нечего, гарантирую. Еще одна к вам просьба: вы так хорошо описали этого человека, что можно составить фоторобот. Знаете, что это такое?

– По телевизору видела, в фильмах.

– Вот я и прошу вас подъехать сейчас со мной к нам в райотдел и там вместе изобразим этого человека, подберем ему бороду, брови, глаза.

– У меня там картошечка на плите…

– Ох, Екатерина Ивановна, голубушка, вроде бы пригорела ваша картошечка.

Глава четвертая

1

Кишинев остался позади, выехав за городскую черту, они оба, по-разному, сожалели, что миновали вольные, праздные, на удивление погожие для этого времени года дни, длинные, однако не пресытившие ни одного из них ночи. Наташа была рассеяна, грустна. Жукровский понимал ее нынешнее состояние. Все они, дуры-бабы, на один лад. Любовь – так до гроба, с бесконечными уверениями и клятвами.

Бог мой, думал Жукровский, сколько же чепухи написано, наговорено, наснято, напето об этой самой любви! Но зачем же взмывать в столь высокие сферы, зачем изыски и восторга, если бал здесь правит физиология – влечение полов. Что останавливает самого примерного супруга от измены? Одного – страх перед воображаемыми последствиями, особенно если партбилет носишь в кармане. Все ведь могут навалиться, ежели супруга – скандальная баба: партком, завком… Другой, и таких большинство – одно название, что мужик, издали облизывается. Третий импотенцию скрывает показной порядочностью.

О женщинах Жукровский судил, основываясь на личном опыте, более чем прозаично. Однако ход его мыслей прервал голос Наташи:

– О чем так задумался, Славик? И где ты сейчас?

– О тебе, Натали. О нас.

– Все хорошо?

– Хорошего как раз мало. Мне пора уезжать.

– Но пару дней ты же можешь еще побыть в Одессе?

– Хотелось бы. Но знаешь, Наташа, существует недремлющее око соседей.

– Я все понимаю. Я могла бы устроить тебя у одной приятельницы. Но сейчас о другом. Мы что, вот так расстанемся, разбежимся? Ты мне ни разу не сказал, что любишь…

– Слова – слабые воздушные колебания, условные обозначения предметов, ощущений, чувств. К тому же, только кости мамонта, возможно, древнее наших привычных слов. Я же стремился, чтобы тебе было хорошо.

– Мне очень хорошо с тобой, Славик. Поверь, так никогда и ни с кем не было. Помнишь, в наш первый вечер ты сказал: это – судьба?

– Судьба – наша встреча. Но твой сын, муж – это более чем судьба, это реальность.

– Ты не позвал меня, ничего не предложил…

– Натали, милая, я не могу не помнить, что ты – мать. И понимаю, поверь, каково тебе сейчас. Не торопись, еще не вечер.

– Ты бы полюбил моего Олежку, я просто уверена!

Но Жукровский менее всего был склонен думать сейчас о чужом сыне. Он и собственного-то активно не желал заводить, несмотря на все доводы, даже слезы Ирины. Одни любят цветы жизни, другие – спелые плоды. Наташа, увы, переходила границы, мысленно отведенные ей Жукровским, и в его душе вспыхнуло и быстро разгоралось раздражение. Однако роль надо было сыграть до конца! Наташа еще не раз может быть полезной в его новой кочевой жизни. И Жукровский включил магнитофон, поднес ее холодную руку к губам.

Их последняя ночь, уже в ее одесской квартире – разумеется, о том, что на данном этапе она последняя, знал только Жукровский, была взаимно пылкой. Он наслаждался молодым, горячим телом, всеми сугубо семейными удобствами для любовной игры как бы впрок, не зная, что сулит ему день грядущий. Она же старалась продлить выпавший ей праздник, будучи, впрочем, уверена, что судьбу не объедешь, и если двоим вместе так удивительно хорошо, они, несмотря ни на что, будут вместе. Наташа была красива и самоуверенна.

Наташа дала Вячеславу, по его подсказке, телефон и адрес приятельницы и ушла утром, успев накормить его завтраком, на работу. Он вышел вскоре за ней, захлопнув дверь и оставив короткую записку на столе: не может, дескать, рвать ей и себе душу. Будет звонить. Как ни велик был соблазн компенсировать кишиневские расходы, Жукровский не взял и нитки из этой квартиры. Наташа могла еще пригодиться. К тому же ему нравилась сыгранная роль.

2

Иволгин захлопнул папку, спросил:

– Сколько на твоих пластиковых? Пожалуй, нам пора.

– Ваше дареное золото спешит. Еще минут пять в запасе.

– Ну, такой генералитет ждать не любит. Я тебе говорил, что должны быть областной прокурор, начальник УВД области?

– Не мы к ним, они к нам – и то хорошо.

– Не научил я тебя, кажется, многому, но одному точно: уважать начальство.

– А это уже сугубо от начальства зависит. Нельзя уважать кресло – уважают только человека.

– Нельзя вас и дальше держать в паре с Иванцивым, ему его философия минимум прокурорской должности стоила.

– А вам – минимум полковничьих погон?

– Не петушись, Валентин, покукарекаешь в кабинете Никулина. Кстати, Иванцив задерживается. Не похоже на него.

– А знаем ли мы товарища Иванцива?

– Это ты о чем?

– Да так. Слышите, его шага.

Иванцив, пожав обоим руки, быстро сбросил пальто, шарф, пригладил волосы, спросил:

– Не опаздываем?

– Сейчас идем. Хочу проинформировать вас, что с медсестрой, дежурившей в ту чертову ночь в палате нашей «разведчицы» работает Валентина, контакт установлен, – Иволгин пока не считал нужным вдаваться в детали.

– А что она собой представляет? – уже в двери спросил Иванцив.

– Пока мало информации. Но, судя по тому, что уже удалось установить, живет не только на скудную медсестерскую зарплату.

– Тут надо поосторожнее, – Иванцив остановился, развивая мысль. – Во-первых, в реанимации получают поболее. Во-вторых, опытная медсестра всегда сыщет приработок.

– М-да, многовато в нашем эпицентре белых халатов. Теперь уже две медсестры под наблюдением, не говоря о лекарях, – Иволгин поторопил Иванцива, взяв за локоть. Сзади Скворцов подбросил:

– Какие там они белые!

– Это и есть твоя работа: белое должно остаться белым, а грязь соскабливай, чисть.

– У вас сегодня что по расписанию: урок молодого сыщика? – Иванцив, конечно же, знал о талантах Цезаря, но и в мыслях не имел подражать ему. Хотя легко умел совмещать малозначительный разговор с активной работой мысли совсем на иную тему. Сейчас он обдумывал, как более сжато и убедительно представить собравшимся в кабинете Никулина весь ход следственной работы.

А Иволгин, войдя в кабинет, понял, впрочем, как и Иванцив со Скворцовым, что застрянут они здесь надолго – часа на три. «Генералитет» был весь в сборе, присутствовали и начальники областного и городского угрозыска, ОБХСС, районный прокурор. Определил Иволгин безошибочно и с кого сейчас начнут, и то, что вряд ли в этом составе, в этом кабинете они продвинутся вперед в многочисленных загадках следствия.

– Приступим к работе, – объявил прокурор области, грузный, немолодой, вспыльчивый и самолюбивый человек. – Думаю, послушаем в первую очередь, как далеко продвинулось наше дело. Тянете резину, весь город слухами живет, а вы тут на матушку-столицу надеетесь…

Поговорить, «снять стружку» прокурор любил, и многие работники прокуратуры давно уяснили для себя, что их областной босс не блещет ни эрудицией, ни профессионализмом, но опасались вступать с ним в дискуссию.

«Нормальные герои всегда идут в обход», – почему-то Иванцив именно сейчас вспомнил шутливый девиз одного из коллег, давно успевшего занять кресло районного прокурора города.

И именно в эту минуту, когда требовалось быть предельно собранным, он ощутил, как отчаянно устал, и что не годы и не то, что составляет смысл его работы, породили его пессимизм. Бесконечно устал маневрировать, подстраиваться, смиряться – не во имя неких личных интересов, а только затем, чтобы делать дело.

Информация Иванцива и в этот раз была логичной и бесстрастной. Выжимки многих часов раздумий и анализа, синтез многолетнего опыта, взвешенности собственных выводов и динамики скворцовских розыскных действий. Несмотря на то, что прокурорский сочный требовательный голос дважды прерывал ход его в деталях продуманного доклада, следователь уложился в двенадцать минут.

Четыре преступления – убийство профессора Черноусовой, двойное покушение на жизнь девушки, простреленные, перевернутые и брошенные на Городокском шоссе «Жигули» выстраивались, если не в один ряд, то несомненно, имели нечто связывающее их и развивались почти как цепная реакция. При всем множестве выявленных лиц из окружения Черноусовой следствие в первую очередь интересуют двое – Жукровский, хотя мотивы убийства выглядят неубедительно, и Федосюк, против которого выдвинуты обоснованные обвинения.

Многие, весьма существенные детали, в лаконичной информации остались за кадром. По двум причинам. Первая, Иванцив никогда не открывал все карты, пока сам для себя не решил уравнение с некими иксом и игреком, а также прочими неизвестными. Вторая, столь пестрый и многочисленный состав собравшихся в этом кабинете не способен продуцировать, и неосторожно названные сейчас некоторые детали следствия могли лишь затянуть бесполезное мероприятие, если, того хуже, не переключить внимание – а, значит, и официальный розыск! – на наиболее простые и объяснимые версии.

Они, действительно, вскоре перешли на смежную тему. Но вовсе не случайно: подполковник Никулин, заметив, как тускнеют лица Скворцова и его молодцов, как поигрывает скулами Иволгин, умело отрежиссировал переключение не только тематическое, но и интонационное. Благо, дело, быстро продвинувшееся после того, как в связи с убийством Черноусовой пришлось поглубже «копнуть» медицину – почти созрело и могло, как рассчитывал Никулин, оказать на высокодолжностных присутствующих психологическое воздействие брошенной в окно гранаты.

Старший опер ОБХСС Фоменчук не умел излагать мысли приспособительно к аудитории, говорил, не закругляя углов, не скрывая собственного неприятия, все более волнуясь и чаще делая секундные передышки: то ли ему не хватало в комнате кислорода, то ли сам рассказ требовал подпитки. Фоменчук был не старше Скворцова, но выглядел солиднее благодаря внушительной фигуре, басовитому голосу и крупной голове с заметными залысинами у висков. В нем ощущались цепкость и прочность, терпение и рассудительность.

То, о чем он говорил, звучало сенсацией или, скорее, небылицей. Как, в восьмидесятом году в Стране Советов могут торговать младенцами?! Этого не могло быть, потому что быть не должно! Это – западные нравы, как та же наркомания, проституция. Но если никто из присутствующих в кабинете, ни один, не стал бы отрицать, что проституция и наркомания – реально существующие явления, хотя и противоречащие всем нормам коммунистической морали, то купля-продажа такого рода казалась просто немыслимой. Но когда говорят факты, сомнения тают, как снежные завалы в весенний, солнечный день.

Итак, в роддоме номер три отработана практика продажи младенцев. Новый, весьма прибыльный бизнес.

Естественно, присутствующих интересовали конкретные детали, факты. Лицо прокурора области потухло, с него как бы стерли привычную уверенность. Однако уже через минуту-две холеное, властное лицо выражало скептическое сомнение. Он забасил гуще обычного, медленно чеканя слова:

– Абсурд какой! Да у нас дома ребенка переполнены! Может быть, где-то там – последовала многозначительная пауза – и торгуют младенцами, у нас же другая проблема – матери бросают детей, подкидывают их, так сказать, государству.

– Здесь у меня исчерпывающие доказательства, – опер приподнял раскрытую увесистую папку. – Во всяком случае, я документально могу доказать, что четыре мальчика и три девочки были проданы. У меня есть и показания их настоящих матерей, и нынешних родителей, то есть, покупателей..

Генерал Луненко, начальник областного управления внутренних дел, уточнил:

– Значит, таки система, а не один-два случая? И кто же изобрел подобный бизнес?

– Увы, механизм преступления обдуман и отработан. И, как вы понимаете, на уровне санитарки подобные манипуляции не проделаешь…

– Что вы хотите этим сказать? – вмешался шеф прокуратуры. – Вы, полагаю, знаете, кто заведует роддомом?

– Знаю, разумеется. Томашевская Ярослава Ивановна. Не берусь утверждать, что она и есть автор этой идеи, но ее главный вдохновитель и исполнитель – безусловно. Она же, как известно, родная сестра заведующего облздравом.

Наступившая тишина сулила многое. Скворцов коротко взглянул на Иволгина, затем на Иванцива. Кажется, удалось! Своевременным было и решительное вмешательство Никулина, как бы расставившего недостающие точки над «i».

Воду в ступе толкли еще часа три. Но главная цель была достигнута намного раньше, когда все, в конце концов, дружно переключились на роддом.

Молодец Фоменчук! Поработал добросовестно, копал умело, глубоко. Скворцов, правда, сомневался в причастности Томашевской к убийству Черноусовой. Да, пробежала, судя по ряду показаний, между коллегами черная кошка, да, угрожала Томашевская Черноусовой, при свидетелях, свести старые счеты. Но сыщик больше склонялся к мысли, что каждая из этих титулованных тигриц вела собственную выгодную ей партию и вряд ли их пути пересекались. Хотя вовсе игнорировать эту версию, он понимал, никак нельзя. К тому же удар по голове Черноусовой был нанесен, как утверждал эксперт и патологоанатом, профессионально.

Знал Скворцов по собственному опыту и то, сколь жестоки бывают женщины при свершении преступления. Расчетливы и коварны. До сих пор его охватывал подсознательный ужас при одном воспоминании о молодой, красивой женщине, убившей собственного полугодовалого сына. Никак не может выбросить из памяти ее бесстрастное лицо, большие холодные глаза с синими подведенными веками, ее «рукотворный» яркий румянец, чувственный темно-вишневый рот.

Валентин провел ладонью по собственному лицу, как бы снимая непрошеное воспоминание, и вслушался в пространную прокурорскую речь:

– Убедить меня вам удалось, но предупреждаю: осторожность и взвешенность. И сфера весьма деликатная, и репутации весьма… Короче, никакой самодеятельности! Без ведома районной прокуратуры ни шагу…

Разумеется, прокурор не обошел вниманием и дело об убийстве Черноусовой, ради чего и было созвано нынешнее совещание. Но разнос, учиненный им, был отнюдь не смертельным и, главное, не последовало никаких оргмер, от следствия никого не отстранили, дело об убийстве не спихнули Киеву.

Впрочем, в тягостные минуты разноса Скворцовым владело острое желание бросить к черту угрозыск, суматошную жизнь, в которой с трудом урываешь час-другой на встречу с любимой девушкой, найти себе мирное, бесстрессовое занятие. Хотя бы: преподавать физкультуру в школе.

Еще лучше – пение. Нет, правда, соответствующего образования, нет, впрочем, и слуха. Но какая чудная картина: тридцать поющих пионеров. Сильнейшая психотерапия. И нужно побыстрее жениться. На Инне, разумеется, тут Скворцову ничего не хотелось менять. И еще: непременно заведут они в доме кошку. Мурлыкающая кошка – олицетворение спокойствия.

Как воспринимал, увы, неизбежно в их работе разносы Иволгин, Иванцив или Никулин, Скворцов мог только догадываться. Не спросишь же Иволгина: у вас после сегодняшней выволочки желудок работает нормально? Иванцив, вероятно, относится к ситуациям подобного рода, как к плохой погоде. Задождило, но работать надо.

В конце малоубедительной, но зато чрезвычайно доступной речи прокурор распорядился передать материалы ОБХСС в районную прокуратуру, которая должна завтра же возбудить уголовное дело по фактам продажи новорожденных. Без оной прокуратуры – шагу не делать, а Крыжановскому, то бишь, районному прокурору, регулярно докладывать о ходе следствия.

3

– Могло быть хуже, – проронил Иванцив, встретившись с Иволгиным и Скворцовым у двери. Иволгин кивнул, вышел из кабинета, остановился у кадки с буйно вьющимся, захватившим треть поверхности стен и потолка приемной растением. Стараниями секретарши Вали несколько кабинетов выглядело совершенно неожиданно для райотдела, где девяносто девять процентов работающих – мужчины, где сам характер работы, казалось бы, исключает изысканные манеры и уют интерьера. Цветы – вот что впечатляло в кабинетах отдела. А уж на «своей» территории, в приемной увлечение и фантазия Вали проявились столь неудержимо, что любой посетитель, впервые открыв дверь приемной, останавливался – в удивлении или замешательстве: куда он попал? Этот «зимний сад» весь год был в цветении, менялись только форма и размер цветков, их палитра.

Иволгин, впрочем, остановился не по причине умиления перед мощной комнатной лианой, сотрудники давно привыкли к неординарному виду приемной. Когда нужные люди вышли из кабинета, Иволгин произнес:

– Все живы-здоровы? Предлагаю продолжить заседание в более узком кругу. Пошли ко мне.

Скворцов устроился в кабинете Иволгина у окна, он давно облюбовал это место. Когда засиживались часами, можно было открыть окно и жадно пару раз затянуться сигаретой. Весной, в мае, рядом с окном подымались свечи каштанов. На журнальном столике, примостившемся у окна, Валентин готовил кофе, но это бывало по вечерам.

Иванцив сел почти рядом, приставив стул к углу письменного стола Иволгина. Фоминчук, расположившись, как и все остальные, за длинным столом, тут же принялся перебирать бумаги в папке, очевидно, для передачи в прокуратуру.

Иволгин, поерзав и устроившись поудобнее в кожаном кресле, спросил:

– Что, обменяемся впечатлениями, посчитаем наши раны? Или сразу за работу?

Иванцив тоном пенсионера-анонимщика проворчал в ответ:

– Уж эта милиция! Не бережете людей, так хотя бы время их поберегли…

– Простите, но сейчас самое рабочее время. Внеурочные же часы нам частично отдадут, когда пойдем на пенсию. Надеюсь, помните, что на заслуженный отдых присутствующие здесь уйдут довольно-таки молодыми…

– И довольно-таки поизношенными, – вставил Скворцов.

– От износа умирают лишь редкие умы, – опять вмешался Иванцив.

– Итак, во время работы не курим, не пьем – я имею в виду кофе, – подытожил Иволгин. – Предлагаю высказаться. У меня впечатление, что мы зашли в тупик и необходимо побыстрее из него выбраться.

– Как известно, – решил дать себе и другим разрядку Иванцив, – тысячи путей ведут к заблуждению и только один – к истине. Ну, а у нас счет пока – на сотни.

– Да, сотни людей проверили, уточнили: жизнь, которую вела убитая Черноусова, не назовешь почтенной. Ладно, выскажу собственные соображения. Пестрое ее окружение я разделил на четыре ранга: коллеги, приближенные – друзей у нее, считаю, не было, родственники и прочие. При таком раскладе оба наших бегуна – и Жукровский, и Федосюк попадают во вторую категорию. Она-то, полагаю, и должна нас интересовать. При всем моем неуважении к людям типа Томашевской я все же не склонен подозревать ее в убийстве, тем более, что при большом желании она вообще могла организовать торжественные проводы Черноусовой на пенсию.

– Я склоняюсь к тому же мнению, – проронил Иванцив.

– Но ведь есть свидетели, показавшие, что Томашевская угрожала Черноусовой, – заволновался Фоминчук.

– Не суетись, Гриша, – Иволгин понимал максимализм тридцатилетнего Фоминчука. – Кроме черного и белого существуют и другие цвета. Торговля новорожденными, подпольные аборты – преступления, которые в сознании обывателя никак не стоят в одном ряду с убийством. Да и не опасна была старуха Томашевской, у последней – широкая спина братца. С родственниками ситуация тоже почти ясна: отпечатки пальцев сестры убитой, ее сына и невестки не идентичны найденным. Ну, а люди их склада не нанимают, как правило, убийц.

– Сосредоточимся на второй категории? Жукровский, после двойной попытки убить девушку, меня интересует скорее всего в качестве свидетеля.

– Ну уж нет! – Вознюк, прокатившийся за Жукровским в Киев, был явно не согласен на эпизодическую роль своего подопечного. – Этот гусь на все способен! Как он машину увел, а? А Людмилу как использовал?

– Ну, из классики известно, что убивает не Дон Жуан – его самого убивают. Жукровский – преуспевающий герой-любовник, причем, как правило, не Жук тратился на женщин – они на него.

– Да, такой типаж хорошо изучен. С виду – орел, спугнешь – воробей, – Иванцив, как обычно, продвигался в логических размышлениях параллельно с Иволгиным, и Скворцов не мог понять эту загадку. Ведь столь разные характеры, темпераменты! Не в возрасте же разгадка. Или срабатывал опыт? Он у обоих – дай Боже… Нет, решительно не Жукровский! Да и мотива убедительного у него не было и быть не могло.

– А злость? – подбросил Скворцов. – Почти наверное старуха надула нашего героя-любовника.

– Если не убивал, зачем было в бега подаваться? – не хотел сдаваться Вознюк.

– Бега – это несерьезно, – ответил Иволгин. – Не подумавши. Чистейший импульс. И когда он серьезно пожалел об этом…

– Он – пожалел?! – Вознюк не находил слов и увидев упрямое, покрасневшее лицо лейтенанта, Иволгин подумал, что ошибся в этом человеке, которому не дано стать сыщиком. И еще с грустью подумал о том, что хотя штат угрозыска заполнен, профессионалов в отделе один-два и обчелся, и, сделав паузу, закончил мысль:

– Позвонив и узнав от сестры Черноусовой о смерти профессорши, Жукровский многое бы дал, чтобы оказаться во Львове, пусть даже под следствием. Но смерть Черноусовой Жукровскому, находящемуся в бегах, только вредит.

– Согласен, – продолжил Иванцив, – теперь взглянем попристальнее на второго нашего героя-любовника.

– И у Федосюка не имелось серьезных мотивов для убийства, еще пару-тройку лет он мог доить Черноусову.

– Один все же есть, – заметил Иванцив.

– Нет, тот мотив несерьезный, что ли, – вошел в разговор и Скворцов. – Ну, я еще могу понять, что ревнивый муж или любовник может убить, но какие там страсти у Федосюка? Кстати, Машу он пытался убить…

– Вот-вот, заминка вышла, капитан, – тут же понял затруднение Скворцова в развитии данной мысли Иванцив. – Горяч он, Федосюк, Машу там, на квартире, он хотел прибить, узнав о ее связи с милицией. Это желание стало особенно острым при мысли, что всего час назад он обнимал эту самую Машу. С Черноусовой другое. Тут он – любовник, хотя, возможно, поневоле. Могла, могла взыграть кровь, коль сей молодец столь охоч до таких граций, как ваша Маша. Мотив – вполне. И все остальное – усиливает его. Сумочка Маши, увы, оказалась почти пустой, а там, как мы надеялись, должна была быть рюмка, из которой пил Федосюк. Но версия «Федосюк» – одна из возможных, не более. Вообще-то это, почти наверняка, сугубо психологическое убийство. Такое труднее всего раскрывать, если только преступник не оставил достаточно серьезных улик.

Далее разговор пошел более конкретный и профессиональный: как выявить и взять Федосюка, который может быть вооружен. Кем из окружения Черноусовой поинтересоваться поближе, поглубже. Уже одеваясь, Иванцив обратился к Скворцову:

– Думаю завтра побеседовать с твоей подругой.

– Не понял?

– У-точ-ня-ю: с подругой твоей невесты.

– Друзья моих друзей? Ольга, думаю, сказала все и мне, и в прокуратуре. Может, не надо ее тревожить, она и без того не может пережить горькую потерю.

– Сочувствую и полагаю, что уже до твоей, Валентин, свадьбы все у нее заживет. Юношеские страсти чем интенсивнее, тем быстротечнее. А побеседовать с ней необходимо. В прокуратуру, кстати, ее вызывали совсем по другому поводу.

– Да один он, повод!

– Не скажи. Завтра я хочу поговорить с подругой твоей невесты о мадам Черноусовой, ее бордельчике и так далее.

– Между этими двумя такая дистанция! И Черноусова редко даже ужинала с ними вместе – с Жукровским и Ольгой. Жукровский платил ей не за то.

– А как со свадьбой, перенесли?

– Куда там! Меня теперь только флажками обложить. Готов.

– Предлагаю во второй раз выступить в качестве доверенного лица. Но почему твой мужественный лик выражает усталость, голод и прочую ерунду, но только не безмерное-безмерное счастье?

– Да уж! Так и крыше недолго поехать. Как я могу объяснить Инне, если сам не понимаю, почему до сих пор не решил с майором этот вопрос?

– Ну, прежде согласие на брак испрашивали у родителей, теперь – у майоров.

– Не надо! Разве что прямо сейчас и брякнуть?

– Сейчас как раз не надо. Доверься многоопытному старшему другу.

– А как поживает наша общая знакомая? Из кафе «Красная шапочка»… Исцелительница?

– Исцеляет, я думаю.

– А мне привет не передавала?

– Жди, она пришлет письменный. Устные, знаешь, частенько перевирают.

– Вы внушаете доверие.

– А Никулина я уведомлю о твоих матримониальных планах завтра, на голодный желудок шеф неважно реагирует на плохие новости.

– Да он, если подумать, должен быть счастлив.

– Должен, но только не будет. Завтра позвони ближе к вечеру, если по-прежнему твоя охота будет безрезультатной.

– Вы считаете, сегодня в кабинете Никулина мне недодали перца?

– Я понял. В доме этого хорошего человека даже чаем не напоят, не то что кофе.

– В этом доме работают, а пьют исключительно ночью.

4

В семь утра Скворцов позвонил в дверь квартиры старшей медсестры роддома Екатерины Чаус. Рядом стояли понятые, участковый. Ответное движение за дверью было едва уловимым и все же капитан мог поклясться, что кто-то осторожно подошел к двери и, вероятно, посмотрел в «глазок». Скворцов постучал:

– Откройте, гражданка Чаус! Милиция беспокоит…

Ни звука. Через минуту он услышал легкий скрип, кто-то закрыл дверь в комнату. Промедление не сулило ничего хорошего. Обыск мог оказаться безрезультатным. Скворцов послал участкового позвать дворника, но прежде проверить, нет ли в этом старом доме черной лестницы.

Дворничиха поднялась на площадку четвертого этажа, задыхаясь и раскрасневшись то ли от крутой лестницы, то ли от волнения и любопытства. Поздоровавшись и немного отдышавшись, она по-хозяйски постучала в дверь, затем нажала на кнопку звонка, подождала и изрекла: