Текст книги "Меч в терновом венце"

Автор книги: Иван Савин

Брату Борису

 
Не бойся, милый. Это я.
Я ничего тебе не сделаю.
Я только обовью тебя,
Как саваном, печалью белою.
Я только выну злую сталь
Из ран запекшихся. Не странно ли:
Еще свежа клинка эмаль.
А ведь с тех пор три года канули.
Поет ковыль. Струится тишь.
Какой ты бледный стал и маленький!
Все о семье своей грустишь
И рвешься к ней из вечной спаленки.
Не надо. В ночь ушла семья.
Ты в дом войдешь, никем не встреченный.
Не бойся, милый, это я
Целую лоб твой искалеченный.
 

Брату Николаю

 
Мальчик кудрявый смеется лукаво.
Смуглому мальчику весело,
Что наконец-то на грудь ему слава
Беленький крестик повесила.
Бой отгремел. На груди донесение
Штабу дивизии. Гордыми лирами
Строки звенят: бронепоезд в сражении
Синими взят кирасирами.
Липы да клевер. Упала с кургана
Капля горячего олова.
Мальчик вздохнул, покачнулся и странно
Тронул ладонями голову.
Словно искал эту пулю шальную.
Вздрогнул весь. Стремя зазвякало.
В клевер упал. И на грудь неживую
Липа росою заплакала…
 
 
Схоронили ль тебя – разве знаю?
Разве знаю, где память твоя?
Где годов твоих краткую стаю
Задушила чужая земля?
Все могилы родимые стерты.
Никого, никого не найти…
Белый витязь мой, братик мой мертвый,
Ты в моей похоронен груди.
Спи спокойно! В тоске без предела,
В полыхающей болью любви
Я несу твое детское тело,
Как евангелие из крови.
 

Сестрам моим, Нине и Надежде

 
Одна догорела в Каире.
Другая на русских полях.
Как много пылающих плах
В бездомном воздвигнуто мире!
Ни спеть, ни сказать о кострах,
О муке на огненном пире.
Слова на запекшейся лире
В немой рассыпаются прах.
Но знаю, но верю, что острый
Терновый венец в темноте
Ведет к осиянной черте
Распятых на русском кресте,
Что ангелы встретят вас, сестры,
Во Родине и во Христе.
 

 
Спросила девочка тихо:
«О чем ты, мальчик, грустишь?»
За дверью – поле, гречиха
И такая густая тишь.
Колыхнулся и вспыхнул син е е
Над закрытою книгою взор.
«Я грущу о сказочной фее,
О царевне горных озер».
Соловей вскрикнул напевно.
Упала с ветки роса.
«А какая она, царевна?
И длинная у нее коса?»
«У царевны глаза такие —
Посмотрит и заманит в плен.
А косы ее золотые,
Золотая волна до колен».
И сказала крошка, играя
Черной косичкой своей:
«Тоже… радость большая —
В рыжих влюбляться фей!»
 

 
И канарейки. И герани.
И ситец розовый в окне,
И скрип в клеенчатом диване,
И «Остров мертвых» на стене;
И смех жеманный, и румянец
Поповны в платье голубом,
И самовара медный глянец,
И «Нивы» прошлогодний том;
И грохот зимних воскресений,
И бант в каштановой косе,
И вальс в три па под «Сон осенний»,
И стукалку на монпансье —
Всю эту заросль вековую
Безумно вырубленных лет
Я – каждой мыслию целуя
России вытоптанный след, —
Как детства дальнего цветенье,
Как сада Божьего росу,
Как матери благословенье,
В душе расстрелянной несу.
И чем отвратней, чем обманней
Дни нынешние, тем родней
Мне правда мертвая гераней,
Сиянье вырубленных дней.
 

 
Это было в прошлом на юге,
Это славой теперь поросло.
В окруженном плахою круге
Лебединое билось крыло.
Помню вечер. В ноющем гуле
Птицей несся мой взмыленный конь.
Где-то тонко плакали пули.
Где-то хрипло кричали: «Огонь!»
 
 
Закипело рвущимся эхом
Небо мертвое! В дымном огне
Смерть хлестала кровью и смехом
Каждый шаг наш. А я на коне.
Набегая, как хрупкая шлюпка,
На девятый, на гибельный вал, —
К голубому слову «голубка»
В черном грохоте рифму искал…
 

Л. В. Соловьевой

 
Есть в любви золотые мгновенья
Утомленно-немой тишины:
Будто ходят по мрамору сны,
Рассыпая хрустальные звенья.
Загорается нежность светло
В каждой мысли случайной и зыбкой,
И над каждой бессвязной улыбкой
Голубое трепещет крыло.
 

Братьям моим, Михаилу и Павлу

 
Ты кровь их соберешь по капле, мама,
И, зарыдав у Богоматери в ногах,
Расскажешь, как зияла эта яма,
Сынами вырытая в проклятых песках,
Как пулемет на камне ждал угрюмо,
И тот, в бушлате, крикнул: «Что, начнем?»,
Как голый мальчик, чтоб уже не думать,
Над ямой встал и горло проколол гвоздем.
Как вырвал пьяный конвоир лопату
Из рук сестры в косынке и сказал: «Ложись»,
Как сын твой старший гладил руки брату,
Как стыла под ногами глинистая слизь.
И плыл рассвет ноябрьский над туманом,
И тополь чуть желтел в невидимом луче,
И старый прапорщик во френче рваном
С чернильной звездочкой на сломанном плече
Вдруг начал петь – и эти бредовые
Мольбы бросал свинцовой брызжущей струе:
«Всех убиенных помяни, Россия,
Егда приидеши во царствие Твое…»
 

 
Когда судьба из наших жизней
Пасьянс раскладывала зло,
Меня в проигранной отчизне
Глубоким солнцем замело.
Из карт стасованных сурово
Для утомительной игры
Я рядом с девушкой трефовой
Упал на крымские ковры.
 

 
Когда палящий день остынет
И солнце упадет на дно,
Когда с ночного неба хлынет
Густое лунное вино,
Я выйду к морю полночь встретить,
Бродить у смуглых берегов,
Береговые камни метить
Иероглифами стихов.
Маяк над городом усталым
Откроет круглые глаза,
Зеленый свет сбежит по скалам,
Как изумрудная слеза.
И брызнет полночь синей тишью.
И заструится Млечный мост…
Я сердце маленькое вышью
Большими крестиками звезд.
И, опьяненный бредом лунным,
Ее сиреневым вином,
Ударю по забытым струнам
Забытым сердцем, как смычком…
 

 
Услышу ль голос твой? Дождусь ли
Стоцветных искр твоих снегов?
Налью ли звончатые гусли
Волной твоих колоколов?
Рассыпав дней далеких четки,
Свяжу ль их радостью, как встарь,
Твой блудный сын, твой инок кроткий,
Твой запечаленный звонарь?
Клубились ласковые годы,
И каждый день был свят и прост.
А мы в чужие небосводы
Угнали тайну наших звезд.
Шагам Господним, вечным славам
Был солнцем вспаханный простор.
А мы, ведомые лукавым,
Мы уготовили костер,
Бушующий проклятой новью —
Тебе, земля моя! И вот —
На дыбе крупной плачем кровью
За годом год, за годом год…
 

 
Помните? Хаты да пашни.
Луг да цветы, да река.
В небе, как белые башни,
Долго стоят облака.
Утро. Пушистое сено
Медом полно. У воды
Мельница кашляет пеной,
Пылью жемчужной руды.
 
 
Помните? Вынырнул вечер,
Неповторимый такой.
Птиц многошумное вече,
Споря, ушло на покой.
Тени ползут, как улитки,
В старом саду. В темноте
Липы шуршат. У калитки
Странник поет о Христе.
 
 
Помните? Ночью колеса
Ласково как-то бегут.
Месяц прищурился косо
На полувысохший пруд.
Мышь пролетела ночная.
Выплыл из темени мост.
С неба посыпалась стая
Кем-то встревоженных звезд…
 

 
Я знаю – страшен хохот молний,
Я знаю – жгуч бездомья жгут.
Мой белый друг, они придут,
Зарницы солнечных минут,
Они Россию приведут.
Надеждой кубок свой наполни!
 
 
Идти в юдоль не вброд, а вплавь —
Глубин глубинный не боится.
В гнездо судьбы влетит жар-птица,
Как золотая небылица,
И то, что нынче только снится,
Назавтра – встретится, как явь.
 
 
Размыта грозами дорога,
Тяжелый мир заржавлен злом.
Я знаю – кровью брызжет гром,
Я знаю – тяжко под дождем…
Мой белый друг, наш близок дом,
Мой белый друг, мы у порога.
 

 
Все это было. Путь один
У черни нынешней и прежней.
Лишь тени наших гильотин
Длинней упали и мятежней.
И бьется в хохоте и мгле
Напрасной правды нашей слово
Об убиенном короле
И мальчиках Вандеи новой.
Всю кровь с парижских площадей,
С камней и рук легенда стерла,
И сын убогий предал ей
Отца раздробленное горло.
Все это будет. В горне лет
И смрад, и блуд, царящий ныне,
Расплавятся в обманный свет.
Петля отца не дрогнет в сыне.
И крови нашей страшный грунт
Засеяв ложью, шут нарядный
Увьет цветами – русский бунт,
Бессмысленный и беспощадный…
 

 
Законы тьмы неумолимы.
Непререкаем хор судеб.
Все та же гарь, все те же дымы.
Все тот же выплаканный хлеб.
 
 
Мне недруг стал единоверцем:
Мы все, кто мог и кто не мог,
Маячим выветренным сердцем
На перекрестках всех дорог.
 
 
Рука протянутая молит
О капле солнца. Но сосуд
Небесной милостыни пролит.
Но близок нелукавый суд.
 
 
Рука дающего скудеет:
Полмира по миру пошло…
И снова гарь, и вновь тускнеет
Когда-то светлое чело.
 
 
Сегодня лед дорожный ломок,
Назавтра злая встанет пыль,
Но так же жгуч ремень котомок
И тяжек нищенский костыль.
 
 
А были буйные услады
И гордой молодости лет…
Подайте жизни, Христа ради,
Рыдающему у ворот!
 

 
Ты не думай, все запишется.
Не простится. Ты не жди.
Все неслышное услышится.
Пряча тайное, колышется
Сердце-ладонка в груди.
 
 
Умирают дни, и кажется:
Прожитой не встанет прах.
Но Христу вся жизнь расскажется.
Сердце-ладонка развяжется
На святых Его весах.
 
 
Жизни наши будут взвешены.
Кто-то с чаши золотой
Будет брошен в пламень бешеный.
Ты ль, хмельная? Я ль, повешенный
Над Россией и тобой?
 

 
Поток грохочущих событий.
Мятежноносная руда
Обуглит памятные нити,
Соединявшие года.
 
 
И всё в улыбке прожитое,
Надежд и песен хоровод
В недосягаемом покое
Невозвратимо отцветет.
 
 
Из книги памяти ненужной
Пустые выпадут листы,
Но никогда, ни в буре вьюжной,
Ни в зное, не увянешь ты.
 
 
Изгиб бровей бессмертно-четкий,
В тени ресниц зеленый жар,
Твоей лукавящей походки
Незабываемый угар…
 

 
У царских врат икона странная —
Глаза совсем твои.
До темных плит резьба чеканная,
Литые соловьи.
 
 
Я к соловьиному подножию
С мольбой не припаду.
Похожая на Матерь Божию,
Ты все равно в аду.
 
 
Монах согбенный начал исповедь.
Ему, как брату брат,
В грехе покаюсь. Грех мой близко ведь,
Ведь ты – у царских врат…
 
 
Одной тебе служил я с младости,
И вот, в чужой стране,
Твой образ всех Скорбящих Радости
Я полюбил вдвойне.
 
 
Ты не любила, ты лукавила.
Ты захлебнулась тьмой…
Глазам твоим свечу поставила
Монашенка с сумой.
 
 
Сменив калику перехожую,
У царских врат стою.
Христос, прости ее, похожую
На Мать Твою!
 

 
Ты брошен тоже, ты поймешь,
В дурманы вглядываясь строже,
Что счастье, если и не ложь, —
На ложь мучительно похоже.
 
 
Тот, первый, кто вином любви
Уста раскрывшиеся нежил,
Не слеп от нынешней крови
И в нашей брошенности не жил.
 
 
Тот, первый, в райском терему
Лаская кроткую подругу,
Не шел в хохочущую тьму
По кем-то проклятому кругу.
 
 
А мы идем. Над нами взгляд
Безумия зажжен высоко.
И каплет самый черный яд
Из окровавленного ока.
 
 
Что сердца легкая игра
Тяжелому земному телу?
Быть может, уж давно пора
Мечту приговорить к расстрелу.
 
 
А мы в безлюдье, в стужу, в дым
Несем затравленность обетов,
Мы, как Евангелие, чтим
Бред сумасшедших и поэтов.
 
 
И, вслушиваясь в злую ложь,
Горим, с неоспоримым споря…
Ты брошен тоже, ты поймешь,
Что счастье выдумано с горя.
 

 
Пели над окнами клены.
Ночь отгорала. Струясь
По полу, сгустком зеленым
Лунная кровь запеклась.
 
 
Ночь отгорала. В гостиной
Не зажигали огней.
Зло говорили и длинно
О прожитом и о ней.
 
 
Кто-то, чуть видимый в кресле,
Долгий закончил рассказ
Мудростью: «Женщина, если
Любит, то любит не вас».
 
 
Падали розовым градом
Искры пяти папирос.
Кто-то, смеявшийся рядом,
Бросил мне горький вопрос:
 
 
«Вы разве счастливы?
Разве Ваша любовь не в пыли?»
Снова к сочащейся язве
Душу мою поднесли.
 
 
Я улыбнулся спокойно,
Я не ответил ему, —
Ибо роптать недостойно
Мне, без конца твоему.
 

 
Можно стать сумасшедшим от боли.
Но нельзя ничего забыть.
Я влачусь по земной юдоли,
И за мною змеится нить.
 
 
А на ней, на ладонке длинной,
Завязала память узлы,
Как печати доли полынной,
Как печати недоли и мглы.
 
 
Я и так четвертован новью,
Нелегко теперь на земле.
Для чего ж и прошлое кровью
Истекает в каждом узле?
 
 
Часто хочется бросить сердце,
Память бросить в ночь и не жить.
Но вползает тайною дверцей,
Но пытает узлами нить.
 
 
Если б кто-нибудь сжал ее, сузил,
Оборвал, во тьму уроня,
И в последний, терновый узел
Завязал неживого меня!
 

 
Сегодня месяц совсем весенний —
Туманный, близкий и молодой.
Огромных сосен прямые тени
Дрожат лилово над мостовой.
 
 
Роятся тучи в седом просторе,
В седом просторе плывут цветы.
За дымкой улиц, я знаю, – море,
За дальним морем, я знаю, – ты.
 
 
Пустая площадь. На белой башне
Двенадцать песен пропела медь.
Туман все выше и все бесстрашней
Бросает в небо седую сеть.
 
 
Сегодня взоры – хмельное жало,
Сегодня маем пьянит февраль.
А ты мне сердце зацеловала
И уронила в такую даль.
 

 
Мощный, гулкий, неустанный,
Утоли мою печаль,
Унеси в такие страны,
Где минувшего не жаль,
 
 
Где бесстрастно бродят светы
Мертвых лет и мертвых лун,
Где бессмертно спят поэты
В гамаках из звездных струн.
 
 
Вьются версты. Версты пляшут
Хороводами столбов.
Острой проволокой пашут
Неживую землю мхов.
 
 
Все равно никто не встанет,
Не проснется. Все равно.
Только горький вздох заглянет
В задрожавшее окно,
 
 
Да напомнит сад старинный,
Синий вечер, яблонь шум,
Да простор, да взлет орлиный
В небе плавающих дум…
 
 
Мощный, блещущий, железный,
Вырви рельс двойную сталь,
Брось меня в такие бездны,
Где минувшего не жаль…
 

 
Декабрьский вечер синь и матов.
Беззвездно в горнем терему.
Таких медлительных закатов
Еще не снилось никому.
 
 
Глаза ночные сжаты плотно,
Чуть брызжет смуглый их огонь,
Как будто черные полотна
Колеблет робкая ладонь.
 
 
Поют снега. Покорной лыжей
Черчу немудрые следы.
Все строже север мой, все ближе
Столетьем скованные льды.
 
 
Бегу по сказочной поляне,
Где кроток чей-то бедный крест,
Где снег нетронутый желанней
Всех нецелованных невест.
 
 
Мне самому мой бег неведом.
Люблю бескрайности пустынь.
Цветет закат. За лыжным следом
Следит серебряная синь.
 
 
Недвижна белая громада
Снегов в узорчатой резьбе…
Вчера мне снилось, что не надо
Так много плакать о тебе…
 

 
Пять лет, пять долгих терний
Прошло с тех гиблых пор,
Когда туман вечерний
Запорошил твой взор.
 
 
Свершилось. Брызнул третий
Рыдающий звонок.
Пять лет я слезы эти
Остановить не мог.
 
 
Вагон качнулся зыбко.
Ты рядом шла в пыли.
Смертельною улыбкой
Глаза твои цвели.
 
 
Над станцией вязали
Туманы кружева.
Над станцией дрожали
Прощальные слова.
 
 
Колес тугие стоны
Слились в одну струю.
Перекрестив вагоны,
Ты крикнула: «Люблю!..»
 
 
Ты крикнула: «Не надо!..
Придут – умрем вдвоем»…
И пролитой лампадой
Погасла за холмом…
 
 
Пять лет, пять долгих пыток
Прошло. И ты прошла.
Любви и веры свиток
Ты смехом залила.
 

 
Как это быстро все свершилось:
Пришла, любила и ушла.
Но долго-долго еще снилась
Неверных глаз пустая мгла,
Объятий бешеные кольца
И губ отравное вино,
И смех грудного колокольца,
Какого небу не дано…
Теперь и сны ушли. Безлюдно
В душе, оставленной тобой.
Не жди легенды безрассудной,
Не надо сказки огневой…
И только в память мне вонзилось
Недоуменье, как стрела:
Как это быстро все свершилось —
Пришла, любила и ушла!
 

 
Свистят ли змеи скудных толп,
Увит ли бешенством ненастным
Мечты александрийский столп, —
 
 
Покорный заповедям властным,
Безумных грез безумный паж,
Я путешествую в прекрасном.
 
 
Озера солнц и лунный пляж,
И твердь земли связал мой посох
Коврами небывалых пряж.
 
 
Я свет зажег в подземных росах,
Я целовал девичий лик
С цветным цветком в багряных косах.
 
 
Я слышал рыб свирельный крик,
Я видел, как в очах Вселенной
Струился смутный мой двойник.
 
 
Все человеческое – тленно.
Нетленна райская стрела
Мечты, летящей песнопенно.
 
 
И пусть бескрылая хула
Ведет бескрылых шагом властным,
Сияя заревом крыла, —
 
 
Я путешествую в прекрасном.
 

Брату Николаю

 
Тихо так. Пустынно. Звездно.
Степь нахмуренная спит,
Вся в снегах. В ночи морозной
Где-то филин ворожит.
Над твоей святой могилой
Я один, как страж, стою…
Спи, мой мальчик милый,
Баюшки-баю!..
 
 
Я пришел из дымной дали,
В день твой памятный принес
Крест надгробный, что связали
Мы тебе из крупных слез.
На чужбине распростертый,
Ты под ним – в родном краю…
Спи, мой братик мертвый,
Баюшки-баю…
 
 
В час, когда над миром будет
Снова слышен Божий шаг,
Бог про верных не забудет,
Бог придет в наш синий мрак,
Скажет властно вам: проснитесь!
Уведет в семью Свою…
Спи ж, мой белый витязь,
Баюшки-баю…
 

 
Даже в слове, в самом слове «невозвратное»,
Полном девичьей, слегка наивной нежности,
Есть какое-то необычайно внятное,
Тихо плачущее чувство безнадежности.
 
 
В нем, как странники в раскольничьей обители,
Притаились обманувшиеся дни мои,
Чью молитву так кощунственно обидели
Новых верований дни неудержимые.
 
 
В ночь бессонную я сам себя баюкаю,
Сам себе шепчу тихонько: «невозвратное»…
И встает вдруг что-то с сладкой мукою
Одному мне дорогое и понятное…
 

 
Какая радость – любить бессвязно!
Какая радость – любить до слез!
Смотри – над жизнью глухой и грязной
Качаю стаю бессмертных роз!
 
 
Смотри – на горестных скрижалях,
Через горящий взором стих
О заплясавших вдруг печалях,
О наших далях золотых.
 
 
Смотри – взлетев над миром дымным,
В поляну синюю мою
Вбиваю я с победным гимном
Пять новых звезд моих: люблю.
 

 
Падай! Суровыми жатвами
Срезывай всходы стыда.
Глума над лучшими клятвами
Я не прощу никогда.
 
 
Пусть над тобой окровавленный
Бич измывается. Пусть! —
В сердце моем обезглавлены
Жалость. И нежность. И грусть.
 

 
Мы все свершаем жуткий круг,
Во тьме начертанный не нами.
Лишь тот, кто легок и упруг,
Пройдет, не сломленный годами.
 
 
О, будь же легкой, как крыло,
Упругой будь, как сгибы стали,
Чтоб ты сгорать могла светло,
Когда зажгутся наши дали!..
 

 
Заблудившись в крови, я никак не пойму,
Кто нас бросил в бездонную тьму?
И за что мы вдали от родимой земли,
Где мятежные молнии нас оплели,
И зачем наших буйных надежд корабли
В безнадежность плыли, уплыли?
Опустись в глубину проклинающих дум!
Как метель, как буран, как самум,
Острой пеной взрывая покорное дно,
В ней горит не сгорая проклятье одно:
Полюби эту тьму. Все равно, все равно
Ничего вам свершить не дано!..
И забыв свой порыв, свою горечь, свой гнев,
На бездольных кострах отгорев,
В злую ночь, где хохочет невидимый враг,
Мы несем свой обугленный муками стяг,
И… никак не поймем, не поймем мы никак —
Кто нас бросил в заплаканный мрак!
 

 
Придут другие. Они не вспомнят
Ни боли нашей, ни потерь,
В уюты наши девичьих комнат
Толкнут испуганную дверь.
Им будут чужды немые строки
Наивных выцветших страниц,
Обоев пыльных рисунок строгий,
Безмолвный ряд забытых лиц.
Иному Богу, иной невесте
Моленье будет свершено.
И им не скажет никто: отвесьте
Поклон умолкнувшим давно…
Слепое время сотрет скрижали
Годов безумных и минут,
И в дряхлом кресле, где мы рыдали,
Другие – песни запоют…
 

 
Вот ты уснул. Тибет родной,
Изрытый желтыми пустынями,
Заголубел под снами синими.
Ты спишь в шатре, и мир иной
Тебя влечет: в немолчном шелесте,
В снегу танцующие дни,
Зигзаги улиц, гул, огни,
Такой исполненные прелести
Для глаз доверчивых, толпа,
Нестынущая, непрестанная,
И белых женщин ласка пряная,
И белой ночи ворожба…
И ты, опять глазами сонными
Увидев пыль, утесы, мох,
Пред ликом Будды горький вздох
Глушишь напрасными поклонами…
Так мнится мне. И я с тоской,
Тебе приснившийся ликующим,
По дням, над безднами танцующим,
Иду, ненужный и слепой.
И каждый раз, когда обидою,
Как струны, мысли зазвенят, —
Тебе, пастух тибетских стад,
Тебе мучительно завидую!
Приди. Возьми всю эту ложь
Самовлюбленности упадочной.
Ее ни умной, ни загадочной
Ты, разгадав, не назовешь.
Приди! Все блага, все, что знаем мы,
Все, чем живем, – я отдаю
За детскость мудрую твою,
За мир пустынь недосягаемый,
За песни девушек простых,
Цветущих на полянах Азии,
За тихий плеск твоей фантазии
И крики буйволов твоих…
 

 
Какая р а нящая нега
Была в любви твоей… была!
Январский день в меха из снега
Крутые кутал купола.
Над полем с ледяным амвоном
В амвоне плавала заря.
Колокола кадили звоном,
Как ладаном из хрусталя.
Ты с нежностью неповторимой
Мне жала руки каждый раз,
Когда клубился ладан мимо,
Хрусталь клубился мимо нас.
Восторженно рыдал о Боге,
Об Иоанне хор. Плыли
По бриллиантовой дороге
Звенящих троек корабли.
Взрывая пыль над снежным мехом,
Струили залпы сизый дым,
И каждый раз стозвучным эхом
Толпа рукоплескала им.
И каждый раз рыдали в хоре,
И вздрагивало каждый раз
Слегка прищуренное море
Твоих необычайных глаз…
 

 
В больном чаду последней встречи
Вошла ты в опустевший дом,
Укутав зябнущие плечи
Зеленым шелковым платком.
 
 
Вошла. О кованые двери
Так глухо звякнуло кольцо.
Так глухо… Сразу все потери
Твое овеяли лицо.
 
 
Вечерний луч смеялся ало,
Бессвязно пели на реке.
Ты на колени тихо встала
В зеленом шелковом платке.
 
 
Был твой поклон глубок и страшен
И так мучительна мольба,
Как будто там, у райских башен,
О мертвых плакала труба.
 
 
И в книге слез пером незримым
Отметил летописец Бог,
Что навсегда забыт любимым
Зеленый шелковый платок.
 

 
Что мне день безумный? Что мне
Ночь, идущая в бреду?
Я точу в каменоломне
Слово к скорому суду.
Слово, выжженное кровью,
Раскаленное слезой,
Я острю, как дань сыновью
Матери полуживой.
Божий суд придет, и ношу
Сняв с шатающихся плеч,
Я в лицо вам гневно брошу
Слова каменного меч:
«Разве мы солгали?
Разве Счастье дали вы? Не вы ль
На земле, как в гнойной язве,
Трупную взрастили быль?
Русь была огромным чудом.
Стали вы – и вот она,
Кровью, голодом и блудом
Прокаженная страна.
Истекая черной пеной,
Стынет мир. Мы все мертвы.
Всех убили тьмой растленной
Трижды проклятые вы!»
Божий суд придет. Бичами
Молний ударяя в медь,
Ангел огненный над вами
Тяжкую подымет плеть.