Текст книги "Меч в терновом венце"

Автор книги: Иван Савин

 
На солнце, в мартовских садах,
Еще сырых и обнаженных,
Сидят на постланных коврах
Принарядившиеся жены.
Последний лед в реке идет,
И солнце греет плечи жарко;
Старшинским женам мед несет
Ясырка – пленная татарка.
Весь город ждет и жены ждут,
Когда с раската грянет пушка,
Но в ожиданье там и тут
Гуляет пенистая кружка.
А старики всё у реки
Глядят толпой на половодье —
Из-под Азова казаки
С добычей приплывут сегодня.
Моя река, мой край родной,
Моих прабабок эта сказка,
И этот ветер голубой
Средневекового Черкасска.
 

 
Эти дни не могут повторяться,
Юность не вернется никогда.
И туманнее и реже снятся
Нам чудесные, жестокие года.
С каждым годом меньше очевидцев
Этих страшных, легендарных дней.
Наше сердце приучилось биться
И спокойнее, и глуше, и ровней.
Что теперь мы можем и что смеем?
Полюбив спокойную страну,
Незаметно медленно стареем
В европейском ласковом плену.
И растет и ждет ли наша смена,
Чтобы вновь в февральскую пургу
Дети шли в сугробах по колена
Умирать на розовом снегу?
И над одинокими на свете,
С песнями идущими на смерть,
Веял тот же сумасшедший ветер
И темнела сумрачная твердь.
 

 
Жизнь не проста и не легка.
За спицею мелькает спица.
Уйти б на юг, и в казака
По-настоящему влюбиться.
Довольно ждать, довольно лгать,
Играть самой с собою в прятки.
Нет, не уйти, а убежать
Без сожалений и оглядки
Туда, где весело живут,
Туда, где вольные станицы,
И где не вяжут и не ткут
Своих нарядов молодицы;
Где все умеют пить и петь,
Где муж с женой пируют вместе,
Но туго скрученная плеть
Висит на самом видном месте.
Ах, Дон, Кубань, Тмутаракань!
А я в снегах здесь погибаю.
Вот Лермонтов воспел Тамань.
А я читаю и мечтаю.
И никуда не убегу…
Твердя стихи о Диком поле.
Что знаю я и что могу,
Живя с рождения в неволе?
И мой недолгий век пройдет
В напрасном ожиданье чуда,
Московский снег, московский лед
Меня не выпустят отсюда.
 

 
Казаков казачки проводили,
Казаки простились с Тихим Доном.
Разве мы, их дети, позабыли,
Как гудел набат тревожным звоном?
Казаки скакали, тесно стремя
Прижимая к стремени соседа.
Разве не казалась в это время
Неизбежной близкая победа?
О, незабываемое лето!
Разве не тюрьмой была станица
Для меня и бедных малолеток,
Опоздавших вовремя родиться?
 

 
Мы шли в сухой и пыльной мгле
По раскаленной крымской глине,
Бахчисарай, как хан в седле,
Дремал в глубокой котловине.
И в этот день в Чуфут-Кале,
Сорвав бессмертники сухие,
Я выцарапал на скале:
«Двадцатый год. Прощай, Россия».
 

 
Как когда-то над сгубленной Сечью
Горевал в своих песнях Тарас, —
Призываю любовь человечью:
Кто теперь погорюет о нас?
Но в разлуке с тобой не прощаюсь,
Мой далекий отеческий дом, —
Перед Господом не постесняюсь
Называться донским казаком.
 

 
Они сойдутся в первый раз
На обет о ванной долине,
Когда трубы звенящий глас
В раю повт о рит крик павлиний,
Зовя всех мертвых и живых
На суд у Божьего Престола,
И станут парой часовых
У врат Егорий и Никола.
И сам архангел Михаил,
Спустившись в степь, в лесные чащи,
Разрубит плен донских могил,
Подняв высоко меч горящий.
И Ермака увидит Бог
Разрез очей упрямо смелый,
Носки загн у тые сапог,
Шишак и панцырь заржавелый.
В тоске несбывшихся надежд,
От страшной казни безобразен,
Пройдет с своей ватагой Разин,
Не опустив пред Богом вежд.
Булавин промелькнет Кондратий;
Открыв кровавые рубцы,
За ним – заплата на заплате —
Пройдут зипунные бойцы,
Кто Русь стерег во тьме столетий,
Пока не грянула пора
И низко их склонились дети
К ботфортам грозного Петра.
В походном синем чекмене,
Как будто только из похода,
Проедет Платов на коне
С полками памятного года.
За ним, средь кликов боевых,
Взметая пыль дороги райской,
Проскачут с множеством других
Бакланов, Греков, Иловайский —
Все те, кто славу казака
Сплетя со славою имперской,
Донского гнали маштака
В отваге пламенной и дерзкой
Туда, где в грохоте войны
Мужала юная Россия, —
Степей наездники лихие,
Отцов достойные сыны.
Но вот дыханье страшных лет
Повеет в светлых рощах рая
И Калед и н, в руках сжимая,
Пробивший сердце пистолет,
Пройдет средь крови и отрепий
Донских последних казаков.
И скажет Бог: «Я создал степи
Не для того, чтоб видеть кровь».
«Был тяжкий крест им в жизни дан, —
Заступник вымолвит Никола. —
Всегда просил казачий стан
Меня молиться у Престола».
«Они сыны моей земли! —
Воскликнет пламенный Егорий. —
Моих волков они блюли
Среди своих степных приморий».
И Бог, в любви изнемогая,
Ладонью скроет влагу вежд.
И будет ветер гнуть, играя,
Тяжелый шелк Его одежд.
 

 
«В скитаньях весел будь и волен,
Терпи и жди грядущих встреч.
Тот не со Мной, кто духом болен,
Тому не встать, кто хочет лечь.
Простор морей, деревьев пущи
И зреющий на ниве злак
Откроют бодрым и идущим
Благословляющий Мой знак.
В лицо пусть веет ветер встречный —
Иди и помни: Я велел».
Так говорил Господь, и Млечный
На темном небе путь белел.
 

 
Перегорит костер и перетлеет,
Земле нужна холодная зола.
Уже никто напомнить не посмеет
О страшных днях бессмысленного зла.
Нет, не мученьями, страданьями и кровью —
Утратою горчайшей из утрат —
Мы расплатились братскою любовью
С тобой, с тобой, мой незнакомый брат.
С тобой, мой враг, под кличкою «товарищ»,
Встречались мы, наверное, не раз.
Меня Господь спасал среди пожарищ,
Да и тебя Господь не там ли спас?
Обоих нас блюла рука Господня,
Когда, почуяв смертную тоску,
Я, весь в крови, ронял свои поводья,
А ты, в крови, склонялся на луку.
Тогда с тобой мы что-то проглядели,
Смотри, чтоб нам опять не проглядеть:
Не для того ль мы оба уцелели,
Чтоб вместе за Отчизну умереть?
 

 
За легкомысленный язык;
За склонность к ветреной забаве,
За то, что я уже привык
К незатруднительной отраве,
За все, за все, чем грешен я,
Ты ниспошли мне наказанье,
Но не лишай меня огня,
Оставь широкое дыханье,
Любви и песен не лишай
И не клади во гроб живого.
Ты видишь: льется через край
Еще взволнованное слово.
 

 
Глубокий снег лежал в горах.
Был лунный свет мутнее дыма.
Попутчик мой сказал: «Аллах
Хранит в дороге пилигрима».
Кто он, откуда? Для меня
Не всё ль равно? На горном склоне
Он своего поил коня,
И вместе пили наши кони.
Теперь нас ждет в горах ночлег.
И знаю я, дрожа от стужи,
Он для меня расчистит снег,
Постелет рваный плащ верблюжий
И, вынув свой кремень и трут,
Зажжет подобранные сучья.
Счастлив Аллах, царящий тут,
Слуги ему не надо лучше.
 

 
Я скрылся от дождя, от ночи и от бури
В пастушьем шалаше. Пастух был нелюдим.
Но он мне место дал у очага на шкуре
И круглый хлеб, надъеденный самим.
В горах случайны и безмолвны встречи.
Что он мне мог сказать, что мог ответить я,
Когда нас крепче слов сближает мех овечий
И скудное тепло дымящего огня?..
 

 
Не плыву – улетаю в Америку.
Кто поймет беспросветную грусть?
Это значит: к заветному берегу
Никогда, никогда не вернусь.
Это значит: благополучию
Жизнь свою навсегда уступил,
Полунищую, самую лучшую,
О которой я Бога просил.
 

 
На простом, без украшений, троне
Восседает всемогущий Бог.
Был всегда ко мне Он благосклонен,
По-отечески и милостив, и строг.
Рядом Ангел и весы, и гири —
Вот он, долгожданный суд!
Все так просто в этом райском мире,
Будто здесь родители живут.
На весы кладется жизнь земная.
Все мои деянья и грехи,
И любовь к тебе, моя родная,
И мои нетрудные стихи.
 

 
И снилось мне, как будто я
Познал все тайны бытия,
И сразу стал мне свет не мил,
И все на свете я забыл,
И ничего уже не жду,
И в небе каждую звезду
Теперь я вижу не такой,
Как видел раньше, золотой,
А бледным ликом мертвеца.
И мертвым слухом мудреца
Не слышу музыки светил.
Я все на свете разлюбил,
И нет в груди моей огня,
И нет людей вокруг меня…
И я проснулся на заре,
Увидел церковь на горе,
И над станицей легкий дым,
И пар над Доном золотым,
Услышал звонких петухов,
И в этом лучшем из миров
Счастливей не было людей
Меня, в беспечности своей.
 

 
Мне снилось казачье знамя,
Мне снилось – я стал молодым.
Пылали пожары за нами,
Клубился пепел и дым.
Сгорала последняя крыша,
И ветер веял вольней,
Такой же – с времен Тохтамыша,
А, может быть, даже древней.
И знамя средь черного дыма
Сияло своею парчой,
Единственной, неопалимой,
Нетленной в огне купиной.
Звенела новая слава,
Еще неслыханный звон…
И снилась мне переправа
С конями, вплавь, через Дон.
И воды прощальные Дона
Несли по течению нас,
Над нами на стяге иконы,
Иконы – иконостас.
И горький ветер усобиц,
От гари став горячей,
Лики всех Богородиц
Качал на казачьей парче.
 

 
Было их с урядником тринадцать
Молодых безусых казаков.
Полк ушел. Куда теперь деваться
Средь оледенелых берегов?
Стынут люди, кони тоже стынут,
Веет смертью из морских пучин…
Но шепнул Господь на ухо Сыну:
Что глядишь, Мой Милосердный Сын?
Сын тогда простер над ними ризу,
А под ризой белоснежный мех,
И все гуще, все крупнее книзу
Закружился над разъездом снег.
Ветер стих. Повеяло покоем.
И, доверясь голубым снегам,
Весь разъезд добрался конным строем
Без потери к райским берегам.
 

 
Мороз крепчал. Стоял такой мороз,
Что бронепоезд наш застыл над яром,
Где ждал нас враг, и бедный паровоз
Стоял в дыму и задыхался паром.
Но и в селе, раскинутом в яру,
Никто не выходил из хат дымящих —
Мороз пресек жестокую игру,
Как самодержец настоящий.
Был лед и в пулеметных кожухах;
Но вот в душе, как будто, потеплело:
Сочельник был. И снег лежал в степях.
И не было ни красных и ни белых.
 

 
Всегда найдется, чем помочь, —
И словом, и делами.
И пусть опять приходит ночь
С бессонными глазами.
Она другим еще темней,
Настолько мир им тесен,
Как будто нет живых людей,
И нет чудесных песен.
Ведь только у слепых в ночи
Нет близкого рассвета.
И, ради Бога, не молчи:
Он не простит нам это!
 

 
Подумать только: это мы
Последние, кто знали
И переметные сумы,
И блеск холодной стали
Клинков, и лучших из друзей
Погони и похода,
В боях израненных коней
Нам памятного года
В Крыму, когда на рубеже
Кончалась конница уже.
Подумать только: это мы
В погибельной метели,
Среди тмутараканской тьмы
Случайно уцелели.
И в мировом своем плену
До гроба всё считаем
Нас породившую страну
Неповторимым раем.
 

 
Помню горечь соленого ветра,
Перегруженный крен корабля;
Полосою синего фетра
Уходила в тумане земля.
 
 
Но ни криков, ни стонов, ни жалоб,
Ни протянутых к берегу рук —
Тишина переполненных палуб
Напряглась, как натянутый лук,
 
 
Напряглась и такою осталась
Тетива наших душ навсегда.
Черной пропастью мне показалась
За бортом голубая вода.
 
 
И прощаясь с Россией навеки,
Я постиг, я запомнил навек
Неподвижность толпы на спардеке,
Эти слезы у дрогнувших век.
 

Брату А. Туроверову

1

 
Ты говоришь: «Смотри на снег,
Когда синей он станет к ночи.
Тяжелый путь за прошлый грех
Одним длинней, другим короче.
Но всех роднят напевы вьюг,
Кто в дальних странствиях обижен.
Зимой острее взор и слух
И Русь роднее нам и ближе».
И я смотрю… Темнеет твердь.
Меня с тобой метель сдружила,
Когда на подвиг и на смерть
Нас увлекал в снега Корнилов.
Те дни прошли. Дней новых бег
Из года в год неинтересней.
Мы той зиме отдали смех,
Отдали молодость и песни.
Но в час глухой я выйду в ночь,
В родную снежную безбрежность —
Разлуку сможет превозмочь
Лишь познающий безнадежность.
 

2

 
Нежданной дорогой с тобою мы двое
Идем неразлучно, мой спутник и брат,
Мы помним мучительно время былое
И родины страшный, кровавый закат.
Я знаю: тоской и работой остужен,
Ты числишь устало пустынные дни.
Наш путь и далек, и уныл, и окр у жен,
Но будет порыв наш стремительно нужен,
Когда мы увидим огни.
Услышим звенящие трубы возврата
И, близко видавшие смерть,
Мы круто свернем на восток от заката,
И будет ничтожна былая утрата
Для вновь обретающих твердь.
 

 
В огне все было и в дыму —
Мы уходили от погони.
Увы, не в пушкинском Крыму
Теперь скакали наши кони.
 
 
В дыму войны был этот край,
Спешил наш полк долиной Качи,
И покидал Бахчисарай
Последний мой разъезд казачий.
 
 
На юг, на юг. Всему конец.
В незабываемом волненье
Я посетил тогда дворец
В его печальном запустенье.
 
 
И увидал я ветхий зал,
Мерцала тускло позолота,
С трудом стихи я вспоминал,
В пустом дворце искал кого-то.
 
 
Нетерпеливо вестовой
Водил коней вокруг гарема.
Когда и где мне голос твой
Опять почудился, Зарема?
 
 
Прощай, фонтан холодных слез.
Мне сердце жгла слеза иная.
И роз тебе я не принес,
Тебя навеки покидая.
 

 
Дуй, ветер, дуй! Сметай года,
Как листьев мертвых легкий ворох.
Я не забуду никогда
Твой начинающийся шорох,
Твоих порывов злую крепь
Не разлюблю я, вспоминая
Далекую родную степь
Мою от края и до края.
И сладко знать: без перемен
Ты был и будешь одинаков —
Взметай же прах Азовских стен,
Играй листвою буераков,
Кудрявь размах донской волны,
Кружи над нею чаек в плаче,
Сзывай вновь свистом табуны
На пустырях земель казачьих.
И, каменных целуя баб
В свирепой страсти урагана,
Ковыльную седую хлябь
Гони к кургану от кургана!
 

 
Мы ничего ни у кого не просим.
Живем одни – быть может, потому,
Что помним добровольческую осень
И наше одиночество в Крыму.
Тогда закат раскрыл над нами веер,
Звездой вечерней засияла высь.
С утра мы бились с конницей – на север,
Потом – на юг – с пехотою дрались.
Мы тесно шли, дорогу пробивая.
Так бьет в утес девятая волна.
Последний бой! Идет не так ли стая
Волков, когда она окружена?
И мы прошли. Прошла и эта осень,
Как бег ночной измученных коней, —
Еще не знали, что с рассветом бросим
На пристани единственных друзей.
 

 
Никто нас не вспомнит, о нас не потужит.
Неспешной водой протекают года.
И было нам плохо, и станет нам хуже,
Покоя не будет нигде, никогда.
 
 
Да мы и не ищем спокойного года,
Да нам и нисколько не нужен покой:
Свобода еще с Ледяного похода
Для нас навсегда неразлучна с бедой.
 

 
Мы уходили налегке.
Мы уплывали торопливо
На взятом с боя челноке,
В волнах осеннего разлива,
И быстроводная река
В крутых кругах водоворотов
Несла нас, пенясь и кипя…
Как хорошо! Но жаль кого-то.
Кого? Но только не себя!
 

 
За облысевшими буграми
Закаты ярче и длинней,
И ниже виснут вечерами
Густые дымы куреней.
В степи туманы да бурьяны,
Последний грязный, талый снег,
И рьяно правит ветер пьяный
Коней казачьих резвый бег.
Сильней, сильней стяни подпруги,
Вскачи в седло, не знав стремян;
Скачи на выгон, за муругий
На зиму сложенный саман.
Свищи, кричи в лихой отваге
О том, что ты донской казак;
Гони коня через овраги,
За самый дальний буерак.
Пусть в потной пене возвратится
Твой конь и станет у крыльца;
Пусть у ворот ждет молодица
С улыбкой ясной молодца.
Отдай коня. Раздольно длинный
Путь утомил. И будешь рад
Вдохнуть в сенях ты запах блинный,
Повисший густо сизый чад.
Как раньше предки пили, пели,
Так пей и ты и песни пой.
Все дни на масляной неделе
Ходи с хмельною головой.
Но час придет. И вечер синий
Постелет медленную тень,
И в запоздалых криках минет
Последний день, прощеный день.
Сияй лампадами, божница,
В венке сухого ковыля.
Молиться будет и трудиться
Весь пост казачая земля.
 

 
Тебе не стр а шны голод и пожар.
Тебе всего уже пришлось отведать.
И новому ль нашествию татар
Торжествовать конечную победу?
О, сколько раз борьба была невмочь,
Когда врывались и насильники и воры!
Ты их вела в свою глухую ночь,
В свои широкие звериные просторы.
Ты их звала, доверчивых собак,
В свои трущобы, лютая волчица.
И было так, и снова будет так,
И никогда тебе не измениться.
 

 
Темнее стал за речкой ельник,
Весь в серебре синеет сад,
И над селом зажег сочельник
Зеленый медленный закат.
Лиловым дымом дышат хаты,
Морозна праздничная тишь.
Снега, как комья чистой ваты,
Легли на грудь убогих крыш.
Ах, Русь, Московия, Россия,
Простор безбрежно снеговой,
Какие звезды золотые
Сейчас зажгутся над тобой!
И все равно, какой бы жребий
Тебе ни бросили года,
Не догорит на этом небе
Волхвов приведшая звезда.
И будут знать и будут верить,
Что в эту ночь, в мороз, в метель
Младенец был в простой пещере
В стране за тридевять земель.
 

 
Твой отец в далекой ссылке,
Мать его не дождалась;
Поклонись ее могилке,
Истово перекрестясь.
Уцелевшего соседа
Ты под вечер навести —
Потаенная беседа
И прощальное «прости».
Ты не мальчик! Все пятнадцать
На плечах твоих годов.
В эти годы нужно драться,
Надо знать своих врагов.
Говорят – и правда это —
У какой-то там реки,
В чужедальнем крае где-то
Проживают казаки.
Уходи, пока не поздно,
Взять землицы не забудь,
И по солнцу, и по звездам
Ты найдешь свой верный путь.
 

 
Всё те же курганы
И гетманский шлях,
Седые бурьяны
На снежных полях.
А вечером поздно
Уже наверху
Знакомые звезды
На Млечном шляху.
В морозной полуде
Родное окно —
Какие-то люди
Живут здесь давно.
И дом мой им тоже
Такой же родной,
Как будет он позже
Для смены другой.
Приходят, уходят
И снова придут.
Но старые песни
Уже не поют.
Никто и не знает
О песне такой:
«За Доном гуляет
Казак молодой!..»
 

 
Под утро на вечереэтом
Стояла жемчужная мгла,
И был я подростком кадетом,
А ты институткой была.
И жизнь начиналась сначала
Под утро на этом балу;
Всю ночь ты со мной танцевала
Кружилась на скользком полу.
И музыка, музыка! Снова
Казалось нам прошлое сном,
И жизнь прожитая в оковах,
Лежала в снегах за окном.
И как над безвестной могилой,
Над прахом, над снегом – над ней
Бессмертно сияли светила
Твоих изумленных очей.
 

 
Минуя грозных стен Азова,
Подняв косые паруса,
В который раз смотрели снова
Вы на чужие небеса.
Который раз в открытом море,
С уключин смыв чужую кровь,
Несли вы дальше смерть и горе
В туман турецких берегов.
Но и средь вас не видел многих
В пути обратном атаман,
Когда меж берегов пологих
Ваш возвращался караван.
Ковры Царьграда и Дамаска
В Дону купали каюки;
На низкой пристани Черкасска
Вас ожидали старики.
Но прежде чем делить добычу,
Вы лучший камень и ковер,
Блюдя прадедовский обычай,
Несли торжественно в собор.
И прибавляли вновь к оправе
Икон сверкающий алмаз,
Чтоб сохранить казачьей славе
Благую ласку Божьих глаз.
 

Моей жене

1

 
Где их родина? В Смирне ль, в Тивризе?
Кто их сделал, кому и когда?
Ах, никто к нам теперь не приблизит
Отлетевшие в вечность года.
Может быть, их впервые надела
Смуглолицая ханская дочь,
Ожидая супруга несмело
В свою первую брачную ночь.
Иль позор искупить, чтобы девичью
Побороть горечь жалоб и слез,
Их влюбленный персидский царевич
Своей милой в подарок принес.
И она, о стыде забывая,
Ослепленная блеском серег,
Азиатского душного рая
Преступила заветный порог.
Сколько раз, видно, женские уши
Суждено было им проколоть,
Озаряя гаремные души,
Украшая горячую плоть.
Сколько раз госпожа на верблюде
Колыхала их в зное пустынь,
Глядя сверху на смуглые груди
Опаленных ветрами рабынь.
Но на север, когда каравану
Путь казачий разбой преградил,
Госпожу привели к атаману.
Атаман госпожи не щадил —
Надругался над ней, опорочил,
На горячий швырнув солончак,
И с серьгами к седлу приторочил,
Привязал за высокий арчак.
Или, может быть, прежде чем кинул
Свою жертву под гребень волны,
Разин пьяной рукою их вынул
Из ушей закаспийской княжны,
Чтоб потом, средь награбленной груды,
Забывая родную страну,
Засветилися их изумруды
На разбойном, на вольном Дону.
Эх, приволье широких раздолий,
Голубая, полынная лепь!
Разлилась, расплескалась на воле
Ковылями просторная степь.
И когда эту свадьбу справляли
Во весь буйный казачий размах,
Не они ль над узорами шали
У Маланьи сверкали в ушах?
Не казачью ли женскую долю
Разделяли покорно они,
Видя только бурьяны по полю,
Да черкасских старшин курени?
Но станичная глушь миновала,
Среди новых блистательных встреч
Отразили лучисто зеркала
Их над матовым мрамором плеч.
Промелькнули за лицами лица
И кануном смертельных утрат
Распростерла над ними столица
Золотой свой веселый закат.
 

2

 
Что ж мне делать коль прошлым так пьяно
Захмелела внезапно душа?
И в полночных огнях ресторана,
По-старинному так хороша,
Ты сидишь средь испытанных пьяниц,
Дочь далеких придонских станиц,
И пылает твой смуглый румянец
Под коричневой тенью ресниц.
Колыхаются серьги-подвески,
Расцветают в зеленом огне
И трепещут короткие блески
В золотистом анжуйском вине.
Что на речи твои я отвечу?
Помню окрик казачьих погонь,
Вижу близко, как весело мечут
Эти камни разбойный огонь.
 

 
Опять в бистро за чашкой кофе
Услышу я в который раз
О добровольческой Голгофе
Твой увлекательный рассказ.
Мой дорогой однополчанин,
Войною нареченный брат,
В снегах корниловской Кубани
Ты, как и все мы, выпил яд —
Пленительный и неминучий
Напиток рухнувших эпох,
И всех земных благополучий
Стал для тебя далек порог.
Всё в той же бесшабашной воле
Порывы сердца сохраня,
Ты мнишь себя в задонском поле
Средь пулеметного огня.
И, сквозь седую муть тумана
Увидя людные бугры,
Сталь неразлучного нагана
Рвешь на ходу из кобуры.
 
 
Что можем мы и что мы знаем
В плену обыкновенных дней,
Упрямо грезя грозным раем
Жестокой юности своей?
С настойчивостью очевидца
Своей страны шальной судьбы
Мы заставляем сердце биться
Биеньем бешеной борьбы.
Что ж, может быть, в твоей отраве,
Париж, смешон теперь наш бред,
Но затереть никто не вправе
Тех дней неизгладимый след.
Пока нам дорог хмель сражений,
Походов вьюги и дожди,
Еще не знают поражений
Не победившие вожди.
 
 
Как счастлив я, когда приснится
Мне ласка нежная отца,
Моя далекая станица
У быстроводного Донца,
На гумнах новая солома,
В лугах душистые стога,
Знакомый кров родного дома,
Реки родные берега.
И слёз невольно сердце просит,
И я рыдать во сне готов,
Когда услышу в спелом просе
Вечерний крик перепелов,
Увижу розовые рощи,
В пожаре дымном облака
И эти воды, где полощет
Заря веселые шелка.
 
 
Мой милый край, в угаре брани
Тебе я вымолвил: «Прости».
Но и цветам воспоминаний
Не много лет дано цвести.
Какие пламенные строфы
Напомнят мне мои поля
И эту степь, где бродят дрофы
В сухом разливе ковыля?
Кто дали мглистые раздвинет —
Унылых лет глухую сень?
И снова горечью полыни
Дохнет в лицо горячий день:
Набат станиц, орудий гулы,
Крещенье первого огня,
Когда судьба меня швырнула
От парты прямо на коня.
 
 
Нам всем один достался жребий,
Нас озарил один закат,
Не мы ль теперь в насущном хлебе
Вкусили горечь всех утрат?
Неискупимые потери
Укором совести встают,
Когда, стучась в чужие двери,
Мы просим временный приют —
Своих страданий пилигримы,
Скитальцы не своей вины.
Твои ль, Париж, закроют дымы
Лицо покинутой страны
И беспокойный дух кочевий?
Неповторимые года
Сгорят в твоем железном чреве
И навсегда, и без следа.
 
 
…Как далека от нас природа,
Как жалок с нею наш союз!
Чугунным факелом свобода
Благословляет наших муз.
И, славя несветящий факел,
Земли не слыша древний зов,
Идем мы ощупью во мраке
На зовы райских голосов.
И жадно ищем вещих знаков
Несовершившихся чудес,
И ждем, когда для нас Иаков
Опустит лестницу с небес.
И мы восторженной толпою
В горячей солнечной пыли
Уйдем небесною тропою
От неопознанной земли.