Текст книги "Спиридов был — Нептун"

Автор книги: Иван Фирсов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 30 страниц)

Спиридов довольно посмотрел на жену и закончил:

– Так что мы с Аннушкой дух перевели и ждем, авось детки в гости пожалуют. Ты нас, Степан Петрович, тоже стороной не объезжай. Я тебе всегда рад буду.

– Теперь вы ко мне пожалуйте, – в тон Спиридову ответил Хметевский.

Три года минуло, как Спиридовы покинули берега Невы, где жизнь четверть века текла у них по вполне устойчивому руслу. От начала кампании до глубокой осени глава семьи находился в плавании вблизи или в далеких краях до берегов Голштинии, как в Семилетнюю войну, а последние пять лет и вовсе не виделся с женой и детьми.

Теперь, в Москве, весь жизненный уклад семьи отставного адмирала следовал по новой, но довольно основательной и размеренной колее. Весной, как только подсыхали проселки, супруги переезжали в Нагорье. Забот по хозяйству хватало. Все было вновь и непривычно. Взаимоотношения с крестьянами и старостами, как правило, строились через управляющего, и от его расторопности зависело в большей степени и материальное благополучие семьи. Собственно, сами Спиридовы жили довольно скромно и бережливо, немало денег отсылали сыновьям в Петербург. Единственными, с кем они часто виделись, была чета Хметевских. Так уж повелось, что раз в месяц они гостили друг у друга, а на зиму расставались – Хметевские жили безвыездно в имении, дома в Москве не имели.

Зимой неожиданно нагрянул сын Алексей, взял отпуск. Гостил две недели – капитан бригадирского ранга. Стояли морозы, больше сидел дома с родителями, рассказывал новости петербургской жизни, положение дел на флоте.

– Братец ваш, Алексей, кланяется, хворает он, – первым делом сообщил семейные новости сын, – Матвей не горюет, что в отставку вышел, у него ладится по исторической части, тесть ему помогает, в журналах печатается. Сообщил мне доверительно, что, возможно, и в сенаторы угодит. Подумывает в Москву перебираться, к вам поближе.

– Наверно, не без протекции тестя Матвей в гору пошел? – ухмыльнулся добродушно отец.

– Так оно и есть, государыня князю благоволит, поручила ему разобрать бумаги Петра Великого.

– Ну и слава Богу, наиглавное, что место в жизни определяет себе Матвей с пользой для людей и без воровства, – удовлетворенно заметил отец. – Наши-то флотские дела коим образом текут?

– На верфях без останова суда закладывают и спускают. Такого прежде не бывало. И в Петербурге, и в Архангельске, и в Херсоне. Слыхал я, что Клокачев с фрегатами по Черному морю до Крыма добрался, турок без боязни наблюдает, они покуда не задираются. В Крыму обнаружил бухту знатную, донес в Адмиралтейство. Да и мы каждую кампанию хаживали в Ливорно, по вашей тропке, батюшка, фарватер сей ныне нами освоен.

– Где командуешь? Все ли ладно? – поинтересовался Спиридов-старший.

– «Святой Георгий Победоносец».

– Слава Богу, здравствует до сей поры, – обрадовался адмирал.

Алексей, видимо, что-то вспомнил, слегка поежился.

– Держится на ходу хоть куда. Да вышла промашка в прошлую кампанию. После Гибралтара шторм нас прихватил с дождем и шквалом, бушприт переломило. Чичагов с эскадрой скрылся за завесой, а мне пришлось завернуть к испанцам подправить бушприт. Как положено, донес о прибытии послу нашему Зиновьеву, а он мою цидулю государыне отправил. Та и поставила крючок: не могу, мол, хвалить особое хождение назначенного в составе эскадры.

Григорий Андреевич слушал понимающе, потом слегка чертыхнулся.

– Ей бы самой хоть раз в штормовом море побывать. Горазда свою науку во всем выпяливать. Всегда она всеведой показаться желает.

– Бог с ней, батюшка, обошлось.

Проводив Алексея, Анна Матвеевна загрустила, но ненадолго. Весной в Москву переселился с семейством сенатор Матвей Спиридов. Теперь было где коротать долгие зимние вечера. Семья князя Щербатова, в доме которого поселился сын, оказалась радушной на прием. Жена Матвея, Ирина, всегда приветливо встречала свекровь, делилась с ней заботами и материнской радостью. Возле нее копошились двое едва начавших самостоятельно передвигаться малышей.

В следующую зиму зачастил в дом Щербатовых в Воробьине и отставной адмирал. Здесь он нашел хорошего собеседника, в Москву переселился и сам князь Михаил Щербатов, сенатор, отец Ирины.

Оказалось, что князь Михаил Михайлович не совсем то лицо, за которое его считали при дворе и в окружении императрицы. Об этом не знал, пожалуй, никто, кроме его зятя.

Зная по его рассказам о взглядах отца и будучи наслышан о незаслуженно обойденном славой подлинном герое Чесменского сражения, Щербатов мало-помалу раскрывал перед Григорием Спиридовым свои истинные взгляды на явления прошлой поры и события настоящего времени.

Спустя несколько месяцев князь и адмирал могли часами, уединившись в кабинете сенатора, обсуждать многие стороны жизни, прибегая к сравнениям и сопоставляя их с собственными воззрениями. Чтобы ближе узнать взгляды своего именитого родственника, Спиридову пришлось бегло прочитать все 18 томов «Истории Российской от древнейших времен», позаимствованных у сына.

Взгляды Щербатова на прошлое и настоящее частенько отличались от мнения Спиридова, но и совпадали они по многим направлениям. Михаил Михайлович, именитый дворянин, с родословной от Рюриковичей, был приверженцем старинных устоев жизни. Несмотря на то что его отец был одним из сподвижников Петра I, князь осуждал многие его действия. Начинал беседу обычно он издалека:

– Не токмо подданные, но и самые государи наши жизнь вели весьма простую, – описывал он нравы на Руси до Петра I, – дворцы их были не обширны, яко свидетельствуют оставшиеся древния здания. Семь или восемь, а много десять комнат составляли уже довольное число для вмещения государя. Кушанье их сходственно с тем же было, хотя блюда были многочисленны, но они все состояли из простых вещей. Говядина, баранина, свинина, гуси, куры индийския, утки, куры русския, тетеревы и поросята были довольны для составления великолепнейшего стола. Напитки состояли: квас, кислые щи, пиво и разные меды, из простого вина сделанная водка.

Многое еще перечислял Щербатов из быта царского в прошлом, и Спиридов с ним соглашался, что раньше чрезмерных излишеств у владельцев трона было несравненно меньше, чем теперь.

Воздавая должное гению Петра Великого, князь в то же время упрекал его в насаждении на Руси чужих нравов Запада.

– Я к сему великому монарху и великому человеку почтение в сердце своем сохраняю, – не раз подчеркивал князь, – и Россия через труды и попечения сего государя приобрела знаемость в Европе и вес в делах, войска ее стали порядочным образом учреждены, и флоты Белое и Балтийское море покрыли, коими силами победила давних своих неприятелей и прежних победителей, поляков и шведов, приобрела знатные области и морские пристанища.

– Все это принесло пользу державе, – подчеркивал князь, – но общение с Европой и торговля привели к обогащению и необузданной роскоши, воровству, сластолюбию мужчин и женщин, безмерной лести и корыстолюбию, к разрушению законов.

И тут Спиридову возразить было нечем, и он в душе соглашался с князем, потому что в прошлом как-то не было времени задуматься над этим важным жизненным постулатом.

А Щербатов тянул свою линию в беседах, приводил многочисленные примеры падения нравов во времена Екатерины I, Петра II, Анны Иоанновны, Елизаветы и поневоле своими доводами убеждал собеседника в своей правоте.

Особенно гневался Михаил Михайлович на правящую императрицу.

– Не рожденная от крови наших государей – славолюбивая, трудолюбива она по славолюбию. Все царствование сей самодержицы означено деяниями, относящимися к ее славолюбию. – Князь переводил дыхание и продолжал: – Заведения ее, якобы для пользы народной учиняемые, в самом деле токмо знаки ея славолюбия. Ежели бы действительно имела она пользу государственную в виду, то прилагала бы старания и об успехе их, но, довольствуясь уверением, что в потомстве она яко основательница оных вечно будет почитаться, об успехе не радела и злоупотреблений не пресекала...

Спиридов, высказывая свои мнения, по сути, подтверждал мысли князя.

– В части злоупотреблений, позвольте заметить, Михаил Михайлович, – по родственному обращался Спиридов к князю, – был на нашей службе англичанин Эльфинстон. Мало того, что угробил корабль, присвоил тыщ двадцать, и граф Орлов по справедливости рассудил, хотел предать его суду. Ан государыня не позволила и спровадила тихо-мирно Эльфинстона без начета домой в Англию.

Щербатов был явно доволен, что находит подтверждение своих рассуждений у адмирала, а Спиридов продолжал:

– И насчет крови верная ваша мысль. В Семилетней войне завелся у нас немец Тотлебен, шпионил для Фридриха. Офицеры его изловили, Елизавета Петровна указала судить, а Екатерина Алексеевна его с миром отпустила.

Щербатов при упоминании Тотлебена приводил еще один пример:

– Своих сородичей, немцев, многие тыщи за счет русской казны вздумала переселить из Пруссии на плодородные земли в Поволжье. По моим подсчетам, державе сие удовольствие обошлось в треть годового бюджета.

Частенько упоминая пороки императрицы, князь сетовал на их дурное влияние.

– Необузданное ее славолюбие также побуждает и придворных подражать сей охоте, основанной на славолюбии. Дабы через многие века имя свое сохранить, тоже безумно кидаются строить здания повсюду роскошные и украшают их безмерно. Оттого часто недостаток своих доходов лихоимством и другими предосудительными способами наполняют. Отсель и в разврат впадают, и в бесчестие, подданные и Отечество оттого стонут...

«Стегает он ее, сердешную, вдоль и поперек», – посмеивался про себя Григорий Андреевич.

Знал об этих беседах отца с тестем Матвей и о чем примерно шла речь. Однажды летом он гостил у родителей в Нагорье и, глядя на ухоженных господских крестьян, заметил:

– Князь Михаил Михайлович по делу обличает государыню и вельмож, а своих удельных и дворовых людей в черном теле держит. Батогами жалует за малые провинности.

– Чего же для людей калечить? – хмурился отец. – Чай не скотина.

Поглядывая вокруг, делился планами с сыном:

– Церквушка-то у нас в Нагорье древняя, ветхая. Буду строить для прихожан храм каменный. Вера, она, сынок, подпора жизненная для каждого человека, что для вельможи, что для подневольного христианина. Все мы рабы Божии.

Сказано – сделано. К концу лета возле старой церквушки аккуратными рядами высились штабеля привезенного из Переславля камня.

Наступила осень. Спиридовы готовились отъезжать, и к ним наведался Степан Хметевский. После отставки адмирал уединился у себя в имении, а в прошлом году он как-то проговорился Спиридову, что собирается свои впечатления об Архипелагской экспедиции изложить в записи.

– Почитаю, что наше плавание, Григорий Андреевич, есть явление для России немаловажное. Таю мысль, грешным делом, оставить для потомков свои скудные замечания.

– Откуда ты их соберешь? Всего не упомнишь, – сомнительно проговорил Спиридов.

– Есть у меня свои журналы, наподобие шканечных. Во всю бытность на Архипелаге беспрерывно вносил свои впечатления день за днем.

Спиридов удивленно покачал головой:

– Когда же ты успевал?

– По-разному, когда в ночь, когда на якоре. Иные события через недельку вспоминал, чего запамятовал, из шканечного журнала списывал, – объяснил несколько смущенно Степан Петрович.

– Ну ежели у тебя такие задумки, не мешкай, чем могу, готов помочь.

Хметевский, видимо, только и ждал одобрения.

– Я к тому, Григорий Андреевич, у вас какие рескрипты высочайшие, указы коллегии сбереглись ли? Так я просил бы разрешения снять с них копии.

– Сие тебе обещаю. Сынок Матвеюшка скопирует, а я тебе отдам.

Оказывается, Хметевский за зиму привел в порядок свои записи и, как договаривались, привез Спиридову их показать.

Спустя месяц, просмотрев заметки, Спиридов вернул их Хметевскому.

– По части событий на эскадре, сообразно моей памяти, ты все верно отобразил. И слог у тебя простой и понятливый и красно о всяких случаях излагаешь виденное и слышанное. Об одном только месте сомневаюсь.

Спиридов переложил большую стопку листов на закладке.

– Пишешь ты занятное об островах Сим и Колиот, там «жители промышляют грецкими губками, берут оные в море на глубине от сорока до пятидесяти сажен, бывают под водой от четверти до половины часа, плавают на несколько миль и скоро, а в воде могут пробыть и двое, и трое суток, тому есть причина: плавать с малых лет приучают, чтоб быть под водою, у маленького, когда еще младенцем, портят слуховые уши, и так свободно под водой пробыть могут почти сколько нужда требует».

Спиридов снял очки:

– Я-то сам там не задерживался, а ты сие доподлинно знаешь? Не выдумка? Получается, будто рыбы, жабрами дышат?

– Так оно и есть, Григорий Андреевич. Сам наблюдал с борта «Трех Святителей», когда на якорях стоял.

Переложив листы, Спиридов надел очки.

– У тебя сказано про мыс Фонар и деревню близ него, что «жители той деревни плавают и бывают под водой столько же, как и островские; у мыса идущего из Черного моря или из Константинополя суда, за противными ветрами ложатся на якорь, то оные жители приплывают к судну, подрезывают и получают все судно к себе в добычу». У сего мыса ты не бывал, откуда сии байки?

– Греки-лоцманы сказывали, и турки на тех же островах твердят.

– Ну добро, так оно затейливо получается и слог у тебя складный. А по событиям Чесмы и экспедиции Архипелажской все верно.

Две недели шел снег. Его мягкие хлопья сплошь покрыли леса, холмы, перелески... Накануне Рождества ударил мороз, и на Московском тракте, где бойко сновали ямщики и шли частные обозы с товарами, уже на третий день установилась дорога. Ясным морозным утром из Ярославля в сторону Москвы выехал крытый возок. В нем, откинувшись в глубину, сидел офицер в наброшенном на плечи тулупе. После того как проехали Карабиху, дорогу обступили припорошенные снегом стройные, величавые ели, гуськом выстроившиеся у самой обочины.

Полной грудью втягивал обжигающий морозный воздух капитан-лейтенант Федор Ушаков, пребывая в прекрасном настроении. Вчера в такое же время он выехал из родной Бурнаковки в уездный городок Романово, а ныне резвые кони уже мчали его к местам, столь дорогим в далекие детские годы. Невольно перенесся он в Бурнаковку. Она осталась прежнею: тихой, с покосившимися черными избушками, занесенными по завалинку снегом, одной собакой на все семь дворов и пришедшим в крайнюю ветхость бревенчатым домом отца.

Вспомнилось ему босоногое детство в кругу таких же, как он, крестьянских малолеток. Летом пропадали они на песчаном берегу Волги. Разогнавшись, сигали с крутого яра, там, где было поглубже. Изредка на противоположном низменном берегу появлялась медленно бредущая вереница бурлаков. Снизу реки тянули баржи с разными товарами под монотонные звуки грустных песен. Еще реже видели они, как с верховьев спускался купеческий струг. Тогда долго бежали мальцы вслед за ним по берегу, чтобы подольше полюбоваться сказочными, трепетавшими, будто крылья на ветру, белыми парусами... Возок на поворотах кренился, слегка встряхивало.

Судьба неожиданно улыбнулась ему. Адмиралтейств-коллегия срочно отослала его в Рыбинск наладить перевозку и отправку строевого корабельного леса. Вначале загрустил было. Несколько месяцев лишь минуло, как возвратился на «Святом Павле» из Средиземного моря, три года не видел Петербурга... А сейчас доволен страшно. Увидел наконец-то Россию-матушку. С кронштадтской стенки многое не обозришь... На прошлой неделе договорился с подрядчиком, оставил за себя толкового капрала и решил в Рождественские праздники навестить отчие места. Благо мастеровых по лесному делу все равно на Рождество по домам распустили...

Накануне утром в Ярославле он подумал, что времени у него еще три дня, и вдруг безотчетно потянуло туда, где еще мальцом впервые увидел он чудное диво – петровские корабли.

Как-то летом отец отправился на богомолье в Троице-Сергиеву Лавру и взял с собой семилетнего Федорушку. В Переславль-Залесский приехали в полдень, остановились у сослуживца отца, капрала-преображенца. Тот и повел их на Трубеж. До позднего вечера ходили по берегу, лазали по кораблям. Матрос-инвалид рад был посетителям, с рвением растолковывал, что к чему. И был явно доволен, когда отец с товарищем распили с ним шкалик и дали ему двугривенный. В ту пору и разгорелась у маленького Федора затаенная охота...

Ушаков незаметно задремал. Разбудил его звон благовеста: въехали в Ростов. Он и ямщик одновременно перекрестились.

– Ваше благородие, дозвольте лошадей поглядеть? Да и вам размяться надобно.

Федор согласно кивнул.

Прохаживаясь по Сенной площади, разглядывал колокольни, крестьянские розвальни, заваленные сеном, приглядывался к народу. Подумал: «А ведь здесь и Батый был, и Сигизмундово войско...» Пришли на ум недавно читанные стихи Хераскова:

 
Пою от варваров Россию свобожденну,
Попранну власть татар и гордость низложенну,
Движенье древних сил, труды, кроваву брань,
России торжество, разрушенну Казань.
Из круга сих времен спокойных лет начало
Как светлая заря в России воссияло.
 

Отдохнувшие кони понеслись попроворнее. Высокое солнце, отражаясь от свежевыпавшего снега, больно слепило глаза.

– А что, брат, долго ли до места?

– Два часа пополудни доедем, ваше благородие.

Так и оказалось. Только лишь въехали в Переславль-Залесский и миновали Троицкий монастырь, солнце зависло над Гремячим.

– Езжай, брат, к бургомистру.

На соборной площади у дома бургомистра стояла кибитка. Едва Ушаков направился к дому, как дверь отворилась и на пороге показалась фигура пожилого с бакенбардами человека в длинной черной шинели и – удивительно – флотской фуражке служителя. Он изумленно смотрел на Ушакова.

– Вы, ваше благородие... – Фигура смущенно отодвинулась в сторону.

– Ну, благородие, благородие, – шутливо ответил Ушаков, – ты-то кто таков?

– Мы их высокопревосходительства адмирала Спиридова Григория Андреевича, – начал было служитель, но Ушаков уже не слышал; быстро вошел в дом и поднялся к бургомистру. В небольшой комнате капитан-исправника сидели двое. При появлении офицера исправник поднялся, а Ушаков вытянулся перед Спиридовым:

– Ваше высокопревосходительство, честь имею, флота ее величества капитан-лейтенант Ушаков...

Спиридов приподнялся, радостно улыбаясь, встал, поклонился.

– Каким ветром, господин капитан-лейтенант?

– В недельном отпуске из Рыбинска...

Спиридов, узнав, в чем дело, вспомнил вдруг, как ему в молодости выпадала такая работа. Оказалось, что он здесь проездом из Москвы в свое имение в Нагорье, отсюда верст тридцать...

– Святое дело надумал – церквушку для православных сподобить. – Спиридов развел руками... – Ходят на службу за пять верст. Вот договорились с архиереем на Рождество закладной камень положить.

Вспомнив о цели приезда, Ушаков проговорил:

– Да, да, как же, Плещеево озеро. – И, посмотрев на капитан-исправника, проговорил: – Ну, коли так, через два часа темень будет, не откажите сопроводить нас, господин капитан.

Втроем они поехали вдоль левого берега Трубежа к церкви. Сразу же за церковной оградой на полсотни сажен протянулся высокий, с истлевшей крышей навес. Седой матрос-инвалид вышел из крохотной избушки, которая служила ему и домом и сторожкой. Заскрипел ржавый замок на воротах. Несмотря на мороз, пахнуло плесенью. Ближе к озеру стояла галера и две яхты, за ними карбасы, боты.

– Всего на хранении здесь и в Бескове осьмдесят с лишним судов, – пояснил Спиридов, бывавший здесь не раз, – крупные корабли – фрегаты и яхта хранятся в Бескове, как видите. – Спиридов подошел к яхте, провел по борту палкой, с досок посыпалась мелкая крошка.

Лучше всех сохранились «Фортуна» и «Марс». Офицеры шли вдоль длинного ряда больших и малых судов. Из открытых портов выглядывали жерла маленьких пушек. Казалось, что годы их не коснулись и они готовы к пальбе немедля...

– Железо есть железо. Я слышал, что в Петербурге начинают строить корабли, обшитые медью? – Спиридов замедлил шаг.

– Еще не строят, ваше превосходительство, – удивился Ушаков его осведомленности, – но таковы предложения известны в Адмиралтейств-коллегии. Не токмо медью, но и белым металлом предполагается обшивать.

Они остановились у конца навеса у карбаса. Отсюда, с небольшого бугра, хорошо просматривались выстроившиеся изломанной линией суда. Чуть сутулясь, Спиридов положил руку на планширь, погладил ладонью его шероховатую поверхность, прищурился.

– А ведомы ли будут потомкам дела отцов наших, кои почин флоту учинили в сих местах? – Грустная озабоченность звучала в его словах. В наступающих сумерках резко проступали морщинистые складки на его лице.

Идя к выходу, Ушаков с волнением всматривался в почерневшие, рассохшиеся корпуса судов. Столетие им без малого. Они, безмолвные свидетели жарких баталий, сберегали живую память былых времен... У выхода исправник о чем-то упрашивал Спиридова.

– Господин бургомистр жалует вас, Федор Федорович, приютом на ночь.

Ушаков смутился от такого неожиданного обращения к нему, в улыбке согласно склонил голову. Действительно на дворе уже смеркалось, путь был неблизкий, а время у него терпело.

Жена бургомистра с дочерью были в отъезде. Спиридов же обрадовался нежданно встреченному, редкому, приятному собеседнику и возможности подробнее узнать о флотской службе за минувшие пять лет. Тут же попросил на правах старого знакомства обращаться к нему по имени-отчеству.

– А то, не ровен час, скомандую во фрунт, – улыбнулся он.

В уютной гостиной за чашкой крепкого чая у весело пылавшей кафельной печки неторопливо струился разговор. Вначале больше спрашивал Спиридов. И собеседник сообщал все подряд: о Кронштадте, об Азовской флотилии, где воевал. Упомянул Сенявина, и старый адмирал встрепенулся. Вспомнилось невольно былое... С особым вниманием вслушивался он в рассказы о последних четырех кампаниях в Средиземноморье.

В 1776 году, следующем после приезда Ушакова из Азовской флотилии, решила Адмиралтейств-коллегия провести в Черное море четыре фрегата под торговыми флагами. Кючук-Кайнарджийский договор открыл наконец для России ворота в Черное море, но только для торговых судов. Спиридов невольно подумал: используй Орлов в свое время немедля Чесменскую победу, могло быть иначе...

На фрегате «Северный орел» совершил Ушаков переход из Кронштадта в Ливорно. Здесь состоялось назначение его командиром корабля – 16-пушечного фрегата «Святой Павел». Григорий Андреевич помнил этот фрегат, он был в его эскадре в Архипелаге. Долго ожидали разрешения пройти в Черное море, но турки не пустили русские корабли Дальше Константинополя. На обратном пути Федор Федорович проходил мимо Хиоса, внимательно всматривался в места недавних сражений эскадры Спиридова. Рассказывая об этом, Ушаков спросил:

– Никак в толк не возьму, Григорий Андреевич как множество великое кораблей турок сумело втиснуться в столь малую бухту?

Спиридов улыбнулся:

– Прямь, до сей поры и сам того до конца не уразумел...

– А как у Хиоса случилось с капудан-пашой нечаянно свалиться?

Спрашивая, Ушаков пытливо смотрел на адмирала, а тот щурился на огонь, словно вспоминая чесменский пожар...

– Свалились-то не нарочно, так вышло, поневоле. Весь такелаж да и рангоут был разбит на «Евстафии», якорем сцепился с вантами. – Адмирал перевел взгляд на Ушакова. – Касаемо атаки капудан-паши, то было преднамеренно учинено. Ветер был у нас, турки на якорях стояли, а главный выигрыш – время. Мы-то атаковали без перестроения из похода... впоперек строя.

Ушаков удивленно спросил:

– Но то против тактики линейной господина Госта.

– И то так. Токмо господин Гост не вечен, как и все мы, – перекрестился, – пора своим умом жить... Турки-то французами учены, по Госту, ждали огня нашего не менее трех кабельтов. Ан мы не по Госту, на пистолет подошли и враз двойным ударом смели спесь басурманскую...

Спиридов откинулся в кресле. Ушаков, захваченный его рассказом, невольно подумал: «Вот где академия».

– Не притомились? – Адмирал постукивал пальцами по ручке кресла. – В каждом деле человек творец всяк сам себе, – он опять прищурился, – на тогда нужда к тому приневолила, а турки-то силы более раза в два имели. Потому на совете англичане да граф сиятельный супротив атаки были. – Он усмехнулся. – Тут я им притчу-быль о великом создателе нашем высказал. В бытность мою в Астрахани адмирал Мишуков мне поведал ее. – Спиридов посмотрел да Ушакова и, видя, что тот готов с охотой слушать, начал рассказывать.

...Летом 1722 года Петр отправил флотилию с войсками в персидский город Решт. Начальником экспедиции назначил своего любимца капитан-лейтенанта Соймонова, а двумя батальонами командовал полковник Шипов.

Он-то и высказал, что войска у него-де мало для такой кампании, а Петр ему в ответ: «Донской казак Разин с пятьюстами казаков персов не боялся, а у тебя два батальона регулярного войска...»

Тут Шипов и согласился.

Спиридов улыбнулся.

– Я к тому сей пересказ вспомнил, что нам, русским, на море с неприятелем биться суждено без союзников. На Балтике что шведы, что датчане с англичанами, все супротив нас. Ихние мореходы и корабли многие века в океанах шастают, а нам-то все впервой.

Григорий Андреевич отпил остывший чай. За годы отставки некому было излить душу. Ушаков забыл про чай и ужин, подавшись вперед, сидел не шелохнувшись.

– Потому смекалка должна нас выручить, – оживился старый адмирал, – да лихость в бою. С турками нам тягаться вполне сподручно на море, мы их все одно одолеем, ежели не ввяжутся какие французы. А южные моря, теплые, России позарез надобны обороны для и торговли.

Далеко за полночь закончилась их волнующая беседа.

Поутру в одночасье подали лошадей и, тепло попрощавшись, они, разъехались в разные стороны.

Кибитка со Спиридовым понеслась по Калязинскому тракту к Нагорью, а Ушаков возвращался в Рыбинск. На прощание Спиридов посоветовал:

– Проситесь, Федор Федорович, на Черное море. В Петербурге одни машкерады. Нынче на юге суждено российскому флоту Отечеству дороги отворять...

Слова эти не раз потом вспоминал Ушаков, добиваясь три года назначения на Черное море.

Видимо, мнение сына о своем тесте не оставило равнодушным Спиридова-старшего, и он вспомнил об этом, возвратившись в Москву, когда наведался к сыну. Матвей теперь жил отдельно от тестя в небольшом, но уютном домике, неподалеку от Гостиных дворов.

По свежему снегу в легких санках Григорий Андреевич приехал к сыну.

– В пути сызнова встретился с графом Алексеем Орловым, все на своих рысаках выхваляется, – с усмешкой проговорил отец, – но он первый меня распознал и поклонился.

Матвей знал, что отец за минувшие полтора десятилетия не изменил своего скептического отношения к графу, помнил о грубых промашках Орлова в Архипелаге, двусмысленности и безграмотности его распоряжений и поступков в начале боевых действий в Средиземном море. Спиридов считал, что послабление Орлова Эльфинстону, неведение в морском деле не дали возможность развить успех при Чесме прорывом флота через Дарданеллы и штурмом Константинополя. Неприязнь отставного адмирала к Орлову да и Грейгу усилилась, когда узнал об их каверзах в Ливорно при похищении Елизаветы Таракановой.

Недавно отец, будучи у полицмейстера Архарова, даже не взглянул на его брата, бывшего капитан-поручика, хваставшегося по Москве своим участием в той неблаговидной интриге вместе с Орловым. Упоминая Орлова, адмирал вспомнил о Щербатове:

– Мне ведомо, что князь не жалует Орлова, а вот пиит Державин Гаврила его хвалит. Князь отзывается о Державине тоже не совсем лестно. В прошлые годы он с Державиным общался при бунте пугачевском, так говаривает, тогда Державин был не из видных. А после, когда вознес в своей оде государыню, так сразу и прославился. Я-то сей стих читывал, в нем есть похвала матушке-государыне, но, мне думается, в меру.

– Сие, батюшка, вы верно подметили, – согласился с отцом Матвей, – но наиглавное, что Державин через то и прозрел и более лестных строк не пишет. А князь не прав, что прежде он был безвестен.

Матвей порылся в книжном шкафу, достал папку:

– Послушайте, сколь верно он нашего Михаилу Ломоносова прославлял прежде лет десять.

 
Се Пиндар, Цицерон, Вергилий, – слава россов,
Неподражаемый бессмертный Ломоносов.
В восторгах он своих где лишь черкнул пером,
От пламенных картин поныне слышен гром.
 

Спиридов-старший взял у Матвея папку, перечитал стих.

– Мудро написано, без прикрас. Сей муж – светило нашей науки. Почитаю за честь, что довелось мне общаться с ним. Похвально, что ты такие листки хранишь.

– Я, батюшка, все его стихи сбираю, их все вестники наши перепечатывают, и княгиня Дашкова в «Собеседнике» жалует его стихи. А касаемо графа Орлова, я слыхал, он к нему благодарность имеет за давнюю помощь в годы службы в гвардии.

Адмирал добродушно согласился:

– Что ж, не пристало сие запамятовать, ежели по справедливости помог.

– Еще ведаю, что Гаврила Романович неравнодушен к делам флотским. Сказывал мне о том братец Алексей, когда приезжал. Шурин Державина мичманом в его эскадре служил в ту пору. – Матвей переменил вдруг тон. – Только нынче Державин в немилости, государыня отрешила его от должности тамбовского губернатора за пререкания с генерал-губернатором. Видимо, правду-матку добивался, к нам в Сенат высочайшее повеление поступило – дело на него завести.

– Несладко ему придется, ежели ваш брат, сенаторы, усердствовать станут...

В Рождественские праздники Матвей поздравлял родителей, волнуясь сообщил:

– Явился к нам на днях Державин Гаврила Романович, и когда я ему назвался, спросил, не родственник ли я героя Чесменского, адмирала Спиридова.

– Хм, откуда ему про меня знать? – смутился Спиридов-старший.

– Когда я ему назвался, то он мне руку пожал и объявил при всех, что восхищен вашей, батюшка, храбростью и отвагой...

По-разному складывается обустройство отставных моряков. Героя Чесмы, капитана 1-го ранга Дмитрия Ильина, императрица незаслуженно оскорбила и изгнала с флота без пенсии, запретив появляться в столице, когда ему еще не было и сорока лет. Екатерине почудилось, что лихой моряк непочтительно относится к владелице трона. Четверть века в забвении, нищенствуя, коротал свои дни в захудалом имении прославленный моряк.

Алексей Сенявин в отставку пока не подавал, а попросился в отпуск по болезни и жил в скромном флигеле на Васильевском острове. В последние годы он немало времени уделял становлению характера своего племянника Дмитрия Сенявина. Недавно тот вернулся с эскадрой из крейсерства в Атлантике.

В Кронштадте между тем готовилась эскадра в Средиземноморье, и Дмитрий с радостью принял предложение отправиться туда на линейном корабле «Америка». Эскадра должна была следовать для охраны Ионических островов от все усиливающихся натисков турецких кораблей.