Текст книги "Спиридов был — Нептун"

Автор книги: Иван Фирсов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)

Гордон сделал паузу, посмотрел на Шлейница, потом перевел взгляд на Дефремери. «А ведь он француз, как-то супротив своих собратьев действовать станет? Впервые забрались они на Балтику. Ранее не хаживали, интереса не было да и знали характер царя Петра. Тот сколь раз соперника французов, британцев, отваживал от берегов России. Приходилось и мне, Гордону, выступать против своих земляков. Ничего не поделаешь, присяга русскому государю на верность».

– Эскадра наша тронется не ранее завтра-послезавтра. Вам предписано подойти на видимость рейда в Данциге, определить силу французов, и не более. С французами не сходиться, на сей день у нас с ними покуда мир. Что спытаете, на полном ходу ко мне, а действовать по обстоятельствам.

Гордон взглянул на часы, встал, давая понять, что инструктаж закончен.

– Сниматься с якорей нынче, в шесть пополудни, по моей пушке.

Солнце зависло высоко над горизонтом, когда с флагмана прогремел холостой выстрел дежурной пушки.

На баках 32-пушечных фрегатов «Россия» и «Митау» в ту же минуту закружились шпили, подбирая и без того туго натянутые якорные канаты. Спустя час, распустив нижние паруса, оба фрегата, лавируя против крутого ветра, байдевинда, медленно направились на запад.

С некоторой тревогой поглядывали командиры на снующие по реям фигурки матросов. Добрая половина из них, рекруты и солдаты, неделю назад впервые ступили на палубу. Несмотря на все старания и устрашения боцманов, многие из них еще не обвыклись на корабле, испуганно жались к вантам, со страхом поглядывая вниз, где кипело море, оставляя пенистый след за кормой.

Десять дней с перерывами встречные ветры заставляли фрегаты ложиться в дрейф. К вечеру 24 мая, на переходе к Пиллау, на горизонте обозначились паруса кораблей.

Дефремери на шлюпке пришел на «Россию». Долго рассматривали они вместе с Шлейницем едва видневшиеся силуэты парусников.

– Не только вымпелов, но и самих мачт не видать, – размышлял Шлейнищ, переводя взгляд на едва наполненные паруса. – Нынче, видно, штилеет, покуда в дрейфе лежим и дымка находит. Глядишь, поутру солнышко поднимется, распогодится. Разберемся, что к чему.

К сожалению, ближе к полуночи на море опустился туман. В белесой пелене скрылись мачты «России».

Утром легкий ветерок едва успел разогнать туман и наполнить паруса, с марса крикнул сигнальный матрос:

– На зюйде четыре паруса!

«Вот тебе раз, – разглядывал в подзорную трубу корабли стоявший на вахте мичман Харитон Лаптев. – Откуда взялись? Не французы ли?»

Рядом выросла фигура долговязого Дефремери. Он выбежал на палубу без мундира, в одной рубашке.

– Подобрать все булини, стянуть шкоты втугую. На румб норд! – первым делом скомандовал он, разглядывая в зрительную трубу надвигавшиеся по корме с распущенными парусами четыре корабля. – Всех наверх! – отрывисто произнес Дефремери. – Все паруса ставить!

И все-таки, несмотря на это, дистанция между «Митау» и французами неуклонно сокращалась. Сказывалась разница в парусности и величине кораблей почти в два раза.

А в том, что это его земляки, Дефремери не сомневался. Правда, на приближающихся кораблях не были подняты флаги, но командир «Митау» слишком хорошо знал обводы и силуэты судов, сработанных на французских верфях.

Преследователи между тем разделились на две колонны и брали «Митау» в клещи с двух бортов.

Некоторая тревога, охватившая вначале Дефремери, по мере сближения с погоней сменилась благодушным настроением: «Как ни крути, у нас с Францией мир и войны никто не объявлял».

– Кораблики-то линейные, – проговорил второй лейтенант Вяземский, – на каждом по шесть десятков стволов. Выходит, сотни три пушек супротив наших трех десятков.

Видимо, по сигналу старшего, на стеньгах всех четырех кораблей появились французские флаги с трехцветной раскраской.

– Поднять флаг российский! – как бы отвечая французам, задорно скомандовал Дефремери.

Передовые корабли поравнялись с кормой «Митау». На всех них были откинуты прочь артиллерийские порты, откуда устрашающе чернели жерла орудий.

– Быть может, барабанщикам тревогу пробить? – Чихачев вопросительно посмотрел на командира.

Командир молча еще раз окинул взглядом надвигавшиеся слева и справа громады линкоров французов, ощетинившиеся пушками.

«На каждом борту у них тридцать орудий, стало, с каждой стороны у них шестьдесят, против моих пятнадцати». Но в голове лихорадочно сверлила мысль: «Как же присяга и устав морской?» Наконец мелькнуло: «Надлежит консилию иметь».

Сбросив оцепенение, не оборачиваясь, Дефремери отчаянно крикнул:

– Барабаны наверх! Корабль к бою!

Чихачев будто только и ждал команды, лихо сделал отмашку, два барабанщика уже стояли рядом с ним, наизготовившись, ударили палками. Да и весь экипаж в эти мгновения смотрел в сторону шканцев, на командира.

Почти весь экипаж впервые сталкивался воочию с неприятной ситуацией. Разве только Дефремери и усатый боцман успели в последнюю кампанию против шведов, как говорится, понюхать пороху.

Спустя несколько минут оба борта фрегата ощерились орудиями. Канониры раскладывали картузы с порохом, открывали ящики с ядрами, дергая канаты, откатывали станки с пушками, готовили банники.

– Прикажете абордажной партии раздать ружья? – с несколько наигранной веселостью спросил у командира лейтенант – артиллерист Вяземский.

– Погодите с ружьями, – вздохнул Дефремери, – призовите сюда мичманов и сами приходите, консилию держать будем.

В таких случаях по уставу было положено собирать консилиум всех офицеров. Видимо, в спешке командир позабыл пригласить унтер-офицеров. Обступив тесным кружком командира, офицеры слушали его глуховатый от волнения голос:

– Нынче любой наш первый выстрел по французу означит войну, а нам такого права не дано, – коротко объяснил Дефремери. – Потому надобно потянуть время, ежели что, кто-либо пойдет на шлюпке к французу и прояснит обстоятельства.

Закончив, командир вопросительно взглянул на головной корабль французов. Он подошел настолько близко, что различались черты лиц матросов на реях фок-мачты.

Офицеры переглянулись и скосили глаза на мичмана Харитона Лаптева. Первым по традиции высказывался он, младший.

– Ежели по уставу должно нам принять бой, токмо есть ли смысл, живота лишимся без толку.

Две короткие фразы молодого офицера оценили суть предстоящей схватки, если она произойдет.

– Другой путь, опять же по уставу сказано, – прервал тягостное молчание Чихачев, – ежели поблизости где меляка найдется. – Он тоскливо оглянулся вокруг, скользя взглядом по безбрежной линии горизонта и, задрав голову, кивнул на вымпел. – Опять же ветер потянул со стороны бережка. А то выброситься где на камни, чтобы неприятелю в руки не попасть.

– Верная мысль, – словно обдумывая и этот вариант, Дефремери, видимо, окончательно что-то для себя решил:

– Не должно нам и об матросах забывать. Сие тоже не куклы, хоть и холопы. Жизнь каждому от Бога Дана. Прошу, господа, покуда быть на своих местах.

Прежде всего, захватив штурмана, командир забежал в каюту, сверился с картой. До ближайшего берега добрый десяток миль и глубины порядочные, так что вариант с выбросом фрегата на мель отпадает. Да и французы не дураки, не отпустят же они нас восвояси. Не для того они и погоню устраивали. Замыслили пакость, видимо.

Выйдя на палубу, он увидел что на ближайшем линкоре что-то кричат матросы по-французски, размахивая руками.

– Быть может, для острастки пальнуть холостым, авось образумятся, – оглядывая угрюмые лица матросов, замерших у снастей, проговорил Чихачев.

– Ни к чему. Не следует дразнить зверя, – успокоительным тоном ответил Дефремери, – пока у них нет повода стрелять по нам.

Как бы в ответ на это с французского линкора что-то крикнули в рупор.

Прислушавшись, Дефремери понял, они требуют подобрать паруса и лечь в дрейф. «Какого дьявола я должен им подчиняться?» – раздраженно подумал командир, и в этот момент борт французского линкора окутался пороховым дымом, а через мгновение в уши ударил раскат холостого пушечного выстрела.

– Паруса долой! – сердито крикнул Дефремери, а Чихачев, сдвинув на глаза шляпу, с какой-то злой усмешкой процедил:

– Кажись, попались, как кур во щи.

За десять с лишком лет службы в российском флоте Петр Дефремери неплохо освоил язык, но всех поговорок не знал.

– Прикажите спустить шлюпку справа, – бросил он в сердцах Чихачеву, – и пришлите ко мне мичмана Войникова.

Спущенная шлюпка подошла к трапу, и Дефремери напутствовал Войникова:

– Выясните, что они хотят, и, не задерживаясь, обратно.

Прошло полчаса, и вместо мичмана пришел на шлюпке французский офицер. С некоторою наглостью он передал Дефремери, что французский адмирал требует прибыть к нему без промедления. В каком-то смятении, не распорядившись, Дефремери спустился по трапу... На полпути к французам Дефремери вдруг с тревогой увидел, как со всех четырех неприятельских кораблей к «Митау» устремились десятка два шлюпок с вооруженными матросами.

Поднявшись на борт, Дефремери первым увидел побледневшего Войникова без шпаги. Французский адмирал бесцеремонно объявил русский фрегат арестованным.

– Но Франция не объявила войну России, – растерянно начал Дефремери...

– Я беру вас призом, как морского разбойника, – довольно развязно ответил адмирал. – Стоявшие вокруг офицеры засмеялись. – И не вздумайте сопротивляться.

Дефремери было не до шуток.

– Вы не имеете никаких прав на захват силою судна дружественной Франции державы, коей является Россия.

– Мы прибыли к берегам дружественной Польши, чтобы помочь законному королю Станиславу Лещинскому.

– В таком случае вам положено нести польский флаг, состоя на службе короля польского, – на первый взгляд удачно парировал Дефремери.

Казалось, адмирал не слышал реплики командира русского фрегата.

– Флот его величества короля Франции несет положенный ему флаг и исполняет приказы короля.

Дефремери хотел что-то возразить, но, видимо, эта полемика начала раздражать адмирала, и он резко сказал:

– Ваше положение безнадежно. Извольте сдать шпагу. Иначе я возьму ваш корабль на абордаж и всем вам придется несладко.

Француз сделал паузу и самодовольно, приказным тоном, закончил:

– Слава Богу, что вы француз – обойдемся без крови. Отправляйтесь на фрегат. С вами пойдет наш караул арестовать крюйт-камеру, пушки и арсенал. Ваш офицер, – француз кивнул на Войникова, – остается у нас заложником. Мы немедля вступаем под паруса и следуем в Копенгаген.

В тот же день, где-то на траверзе острова Эзель, эскадра Гордона встретилась со спешившим ей навстречу фрегатом «Россия».

Шлейниц рассказал все, как было, о расхождении в тумане с «Митау».

– На рассвете я заметил далеко к зюйду кучу парусов, – докладывал он Гордону. – Оттуда донесся пушечный выстрел, и вскоре меня настигли два фрегата французов, но я счастливо от них ушел, поставив все паруса.

Помолчав, Шлейниц осторожно сказал:

– Мне думается, что я видел отряд французов, и ежели там оказался Дефремери, я ему не завидую.

На следующий день эскадра подошла к Пиллау. Гордон приказал выгружать на берег всю артиллерию и припасы для армии Миниха.

Эскадра крейсировала неподалеку, прикрывая выгрузку, и от проходящих купеческих голландских судов стало известно, что французы покинули бухту Данцига.

1 июня русская эскадра блокировала бухту, в которой обнаружили французский фрегат «Бриллиант» и два небольших судна.

Попытка взять «Бриллиант» с ходу на абордаж не удалась. Береговые батареи и пушки «Бриллианта» оказались более дальнобойными, чем артиллерия русских кораблей. И все же после удачной бомбардировки кораблями крепости и обстрела французского десанта на берегу показался парламентер с белым флагом. После кратких переговоров в плен русским сдался «Бриллиант», гукор и прам, плоскодонное судно с тремя десятками орудий для действий на мелководье у побережья.

Освободили из плена взятые ранее французами три галиота, и среди них «Гогланд».

Только теперь, после капитуляции неприятеля, Гордон узнал причину быстрого ухода французской эскадры из Данцига и о пленении фрегата «Митау».

С падением крепости Вексельмюнде поляки лишились помощи французов, и Данциг сдался.

Осталось загадкой, как удалось ускользнуть из блокированного со всех сторон Данцига Станиславу Лещинскому? Сухопутные офицеры поговаривали, что не обошлось без помощи Миниха. К нему под покровом ночи не один раз наведывались польские лазутчики от Лещинского...

Гордон, получив известие, что французский отряд кораблей опять направляется на восток, решил больше не рисковать и, забрав плененные корабли французов, ушел в Кронштадт. «Этот первый, после смерти Петра Великого, морской военный поход показал всестороннюю слабость нашего флота, – с грустью поведал историк. – Ветхость судов и ненадежность их вооружения во время плавания и боя выразилась множеством важных повреждений, не только в корпусе и рангоуте, но даже в станках орудий. Значительный недостаток экипажей, пополненный рекрутами, неизбежно ослаблял морскую и боевую силу флота. Наконец, в действиях начальствующих лиц, отвага и уверенность в победе, присущая морякам петровского времени, заменилась нерешительностью и робкою заботливостью избегать встречи с равносильным и даже слабым неприятелем».

Дотошный летописец, упоминая о язвах флота на Балтике, кратко, всего одной строкой, упомянул о первом в истории русского флота пленении боевого корабля. Скромность историка понятна, в противном случае следовало выволочь на свет божий всю верхушку власти, которая допустила до такого состояния вооруженную силу на море. Такая манера описания событий была и остается до сих пор присущей для придворных мужей, обслуживающих власть имущих.

Промахи и потери огорчают, но они и учат людей, как избежать повторения ошибок. Находясь с эскадрой у Данцига, Григорий Спиридов впервые ощутил дыхание войны, увидел зарницы орудийных залпов, услышал зловещий посвист пуль и звенящий визг проносящихся где-то рядом пушечных ядер неприятеля.

При обстреле крепости Вексельмюнде он впервые увидел, каким образом матушка-природа на море рушит планы моряков. Обстреливать крепость приходится только на якорях. Для маневра не хватало акватории бухты, и глубины моря не позволяли безопасно приближаться к крепостным стенам Поэтому обстрел кораблями велся с якорей. Но мало стоять на одном якоре. Ветер переменчив, волна неустойчива, корабль «ходит» туда-сюда на якорном канате. Бывает, что, не успеет прогреметь первый залп, как корабль, развернувшись, через пять минут уже смотрит на цель носом или кормой, и все пушки молчат, не будешь же стрелять в море понапрасну. Приходилось заводить с кормы вспомогательный якорь и разворачивать корабль бортом к цели. Но и тут зачастую крутая волна раскачивала корабль и не давала возможности вести прицельный огонь. И все же русские канониры ловчились, приспосабливались и таки заставили крепость капитулировать.

За всеми боевыми маневрами своего корабля внимательно приглядывал мичман Спиридов. Частенько приходилось ему бежать на бак и покрикивать на матросов, вымбовками [28]28
  Вымбовка – деревянный рычаг для вращения шпиля вручную.


[Закрыть]вращающих шпиль, на который медленно навивался якорный канат, разворачивая корабль в ту или иную сторону.

Присматривался молодой мичман и к действиям на пушечных деках канониров, старался понять, как офицеры-артиллеристы улавливают нужный момент и громко командуют: «Пали!»

На корабле Григорий познакомился и подружился с почти однолетком, мичманом Алексеем Сенявиным. Слово за слово, и Спиридов вспомнил рассказы отца о взятии в свое время Авборга.

– Не твой ли тятенька при штурме Выборга отличился? – спросил у своего нового товарища Спиридов.

– Как-то сказывал, все не упомню, – краснел Сенявин.

Он был на три года младше Григория, нигде раньше не обучался и сразу попал в эту кампанию на корабль мичманом. Многие офицеры косились на него с завистью. Как же, по протекции императрица пожаловала его с братом сразу в мичманы. Но Григорий знал по отцу о тяготах службы и утешал Алексея:

– Стало, отечеству немало добрых дел сотворил твой тятенька, ежели его заслуги ее величеством пожалованы таким образом.

Почти всю кампанию Алексей Сенявин был помощником у Спиридова по заведованию мачтой, и совместный труд сблизил их надолго.

В свободные минуты делились впечатлениями о происходящем. Спиридову казалось, что не всегда правильно действует командир, иногда коверкает слова, приходится переспрашивать.

– Нынче у нас на эскадре капитаны сплошь немцы да британцы с датчанами, – с некоторой грустью говорил он товарищу, – да и флагман наш не прытко к неприятелю стремится, а кораблей-то и пушек у нас поболее, чем у тех французиков, которые наш фрегат увели.

Сенявин с ним в этом соглашался, но и подбадривал:

– Погоди, и наши капитаны в силу войдут. При царе Петре не плошали, неприятеля отыскивали не в пример теперешним командирам.

Еще до начала блокады Данцига вся эскадра переживала за неудачу с «Митау». Слухов ходило немало. Никто толком не знал, как произошло все на самом деле. Несколько приоткрылась завеса после капитуляции Вексельмюнде. В тот же день Григорий узнал еще одну новость. Среди наших призов в устье Вислы оказались три кронштадтских галиота, плененных французами. Название одного из них, «Гогланд», сразу напомнило Спиридову о двоюродном брате.

Через день-другой Иван Спиридов сам отыскал Григория, рассказал, что случилось.

– Гордон-то нам велел прощупать поляков и французов у Данцига, а по делу никакого ордера не выдал: то ли вступать в схватку с французами, то ли одних поляков пошерстить. За старшего определили нам Лаптева Дмитрия. Он хваткий, порешил в бухту пробраться, до самой крепости. Проведать, какие батареи на берегу.

Иван говорил не спеша, посматривал на совсем юного мичмана Сенявина, однокаютника Григория.

– Не твой ли батюшка Наум Сенявин, вице-адмирал? – не утерпел спросить Иван, прерывая рассказ.

– Он самый, – не смущаясь, досадно повел плечами мичман. Он уже привык к подобным вопросам, и они, видимо, ему порядком приелись.

– Сие, пожалуй, нелишне, в нашу-то лихоманку, все ведаешь, какая ни то подпора, – рассуждал бесхитростно Иван, а Сенявин ему отрезал:

– Не пьющий я особливо. Видимо, кто своей головой не обходится, тому сие и надобно для стойкости.

– Ну так мы светлой ночью пробрались в самую бухту, – как ни в чем не бывало продолжал Иван, – под носом ихнего адмирала, где веслами подгребли к самому устью Вислы. Высмотрели батареи, назад повернули, он, видать, нас увидел прежде. Фрегат ихний поперек встал, ветер в ту пору стих, а у нас по две пушчонки трехфунтовых. Да мы бы и не сплошали, да незадача: акватория-то нам незнакома, впервые там, и карт под рукой не было. Слыхали, что меляки там сплошь, вот на одну и напоролись. Все три галиота враз в песок и втюрились. Как ни тужились, с мели не сошли. Фрегат подошел ихний, дюжина шлюпок окружила. Так мы паруса и спустили.

По приходе в Кронштадт Ивана посадили под арест, «за потеряние галиота», но вскоре выяснилось, что за ним вины нет, и он заслужил «оправдание от полона».

В конце осени Россия и Франция разменялись плененными судами и экипажами. Чувствовалось отсутствие твердой руки у кормила державы. Французов даже не упрекнули за произвол на море.

Над Дефремери и всем экипажем «Митау» состоялся суд. Судили всех: «и помянутого капитана Дефремери, и лейтенантов Чихачева и Вяземского да мичмана Лаптева по силе Морского устава книги 5-й главы 10 по артикулам 73 и должности капитанской по 90, да книги 5 главы 90 по артикулу же 146, казнить смертью». Многие вины объявлялись всем, «ибо от них никакого при том нашествии и при абордировании сопротивления не учинено; к тому же с консилиума на оные корабли послан с того фрегата офицер, а потом и сам он, Дефремери, оставя команду и не поручив никому, на теж корабли поехал».

Повинны были и унтер-офицеры, штурмана и боцманмат, «кои при нападении неприятельском хотя повелевания командирского не слыхали, а и собою не противились и командирам своим о том не предлагали».

Рядовые служители, канониры обвинялись в неисполнении долга, «хотя нашествия неприятелей, то есть едущие вооруженные боты и шлюпки видя ж и не противились, за что по силе вышеозначенного 73 пункта и подлежали ж с жеребья 10-й повешены быть».

Одно смягчало вину Дефремери – отсутствие инструкции от адмирала, как действовать при встрече с французами. Экипаж в какой-то степени оправдывала нерешительность командира. Даже все ружья остались под замком в арсенале.

Приговор гласил однозначно: «Надлежит ему, Дефремери, и лейтенантам Чихачеву, Вяземскому и мичману Лаптеву учинить по сентенции смертную казнь, для того что по нашествии на них французскими кораблями и при абордировании никакого противления им не было, в сем они должность свою при том важном деле весьма пренебрегли», «унтер-офицеров понизить в матрозы, а рядовых 18 человек наказать шпицрутенами».

Смертную казнь офицерам потом заменили разжалованием в матросы. Но и этот смягченный приговор долго не конфировала императрица, так он и остался неутвержденным.

Видимо, флагманы в Адмиралтейств-коллегии, а быть может, и вице-канцлер Остерман чувствовали и свой недосмотр и оплошность, отправляя эскадру в плавание к берегам Речи Посполитой без каких-либо наставлений.

Одна позиция – армия на суше. Всюду границы разных держав обозначены. Ежели перешагнул запретную черту, за ней всегда неприятель.

Другое дело – на воде. В открытом море не прописаны рубежи, и только флаги встречных судов обозначают, кто друг, кто недруг. Но и тут можно изловчиться, поднять не свой, а ложный флаг и хитростью выиграть время. А повезет – выйти победителем. Ведь оных не судят.

В Кронштадте военный суд разбирался с неисполнением присяги и нарушением устава моряками, а по соседству, в царских покоях Петербурга, изнывала от безделья императрица Всея Руси. По свидетельству Миниха: «В досуженое время не имела она ни к чему определенной склонности. В первые годы своего правления играла она почти каждый день в карты. Потом проводила целые полдни, не вставая со стула, в разговорах или слушая крик шутов и дураков. Когда все сии каждодневно встречающиеся упражнения ей наскучили, то возымела она охоту стрелять кого заблагорассудится, стреляли из окна в мимо пролетающих ласточек, ворон, сорок и тому подобных».

Освоившись с новой для нее ролью императрицы, Анна убедилась в прочности своего положения и все больше и больше уклонялась от государственных обязанностей.

– Государыня у нас дура и резолюции от нее никакой не добьешься, и ныне у нас герцог что захочет, то и делает, – откровенничал в узком кругу вошедший в силу Артемий Волынский.

Дошло до того, что Анна издала указ, по которому подпись трех кабинет-министров приравнивалась к подписи ее, императрицы.

Вошел в силу Бирон и творил что и как хотел. «Герцог и герцогиня Курляндские... пользуются таким фавором, что от их сумрачного взгляда или улыбки зависит как счастье, так и бедствие целой империи, т. е. настолько, насколько зависит первое от благосклонности, а второе от немилости, – сообщала свои впечатления в Лондон леди Рондо. – Здесь, впрочем, так мало людей, которые не могли бы подвергнуться немилости, что весь народ находится в их, т. е. Биронов, власти. Герцог очень тщеславен и вспыльчив... часто чувствует к одному и тому же лицу такое же отвращение, как чувствовал прежде расположение, он не умеет скрывать этого чувства и высказывает его самым оскорбительным образом... Он имеет предубеждение против русских и выражает это перед самыми знатными из них так явно, что когда-нибудь это сделается причиною его гибели».

Между делом услужливые царедворцы нашептывали Анне, что настала пора свести прошлые счеты. Давно затаила она неприязнь к Дмитрию Голицыну, одному из «верховников». Нашелся повод, и князь сам «подставился» по незначительному случаю. Ему перевалило за семьдесят лет. Анна лично творила «вышний суд», который приговорил престарелого князя к смертной казни. И на этот раз императрица смилостивилась: «И хотя он, князь Дмитрий, смертной казни и достоин, однако ж мы, наше императорское величество, по высочайшему нашему милосердию, казнить его, князя Дмитрия, не указали, а вместо смертной казни послать его в ссылку в Шлиссельбург и содержать под крепким караулом».

На какое-то время страсти вокруг трона в Петербурге улеглись, недовольные вельможи внешне поутихли, и первый кабинет-министр Остерман решил испытать фортуну на южных рубежах.

Слава Богу, что правительница России не обращала внимания на внешние дела и не мешала проводить свою линию Андрею Остерману. А планы обрусевший вестфалец, протеже Великого Петра, задумал обширные: мало того, чтобы осуществить несбывшиеся мечты своего покровителя, где-то в тайниках души он мечтал и превзойти его в завоеваний выхода в Черное море.

Едва утихомирились поляки, Остерман призвал двух президентов Военной и Адмиралтейств-коллегии. Помнил и чтил заветы преобразователя России – о двух руках потентата. В какой-то мере облеченный большой властью, не страдавший пороками алчности, подобно Бирону, первый кабинет-министр чувствовал себя вольготно и действовал без помех, когда судьбы державы решались в сражениях дипломатических и военных.

Только что получил он обнадеживающее донесение из Константинополя от посланника Алексея Вешнякова: «Страх перед турками держится одним преданием. Теперь турки совершенно другие, чем были прежде. Все как будто предчувствуют конец своей беззаконной власти, и да сподобит всевышний Ваше величество ее искоренить».

Поэтому и разговор с Минихом и Головиным Остерман начал с главного:

– Нынче хан Каплан-Гирей, набегая в Кабарду, вторгся в наши земли и разорил их, тем повод нам выдал войска наши в Крым двинуть.

Слушая кабинет-министра, Миних довольно потирал подбородок.

– Видимо, войну Турции объявим? – Миних давно лелеял задумку, где бы после успеха под Данцигом применить свои познания.

– Не угадал, фельдмаршал, – буркнул Остерман и положил руку на карту. – Осенью направишь корпус генерала Леонтьева в Крым, войну османам объявлять не станем. Крымцев, мол, наказываем. Но сие токмо прелюдия.

Остерман выжидающе помолчал, оглядывая собеседника.

– Ранней весной двинемся в Крым всей силой с двух сторон. По Днепру и Донцу начнем с Азова, ключ от моря. Всюду без морской силы не обойтись.

Остерман перевел взгляд на Головина.

– Тебе ведомо, Змаевич на Дону изготовил пушечных прамов полсотни и галер столько же. В Брянске для подмоги на Днепре и у моря, на верфях замешкались. Надобно там теребить Дмитриева.

Остерман, как всегда казалось, непроницаемо хранил безразличие на лице, но все же едва заметно улыбнулся краешком губ, сказал:

– Начнем штурм Азова, тогда и войну объявим Порте. А там, с божьей помощью, и Черное море у басурман отвоюем.

Понт Эвксинский, как называли Черное море древние греки, издавна служил связующей акваторией для торговых связей и ареной борьбы народов.

Во времена Рюрика киевский князь Олег воевал на судах Царьград, Константинополь, столицу Византии. Нашествие османских турок навсегда отрезало этот благодатный край от европейских стран. Но поскольку Стамбул, переиначенный турками из Константинополя, лежал на важнейших торговых путях между Европой и Азией и здесь пребывал турецкий султан, все европейские державы посылали сюда своих лучших дипломатов.

Отправляя к султану Ивана Неплюева, царь сохранил за ним все привилегии морского офицера. Вначале за успехи пожаловал чином капитана первого ранга. Апраксин чтил заветы Великого Петра, Неплюев стал при нем капитан-командором, а затем и шаутбенахтом, то есть контр-адмиралом. Того ни прежде, ни после Неплюева не случалось в дипломатических апартаментах Коллегии иностранных дел.

В прошлом, 1735 году Неплюев стал прибаливать и запросил отзыв для лечения. Вместо него резидентом назначили Алексея Вешнякова. Передавая ему дела, Неплюев вводил его в курс дела:

– Послы Швеции да Франции испокон, сколь помню, ужами вьются перед турками, дабы нас, россиян, отсель выжить. Более того, ночью спят и во сне видят, как бы подлость нам какую свершить. Натравливают султанских чинов, визиря да рейс-эфенди [29]29
  Рейс-эфенди – министр иностранных дел.


[Закрыть]супротив нас, дабы те всякие подлости в уши султану нашептывали.

Неплюев долго, не один день терпеливо объяснял тонкости интриг, заводимых недругами России.

– Им што, втравить султана супротив нас в войну, а самим, хотя бы тем же шведам, позариться на наши северные земли. Когда в Польше свара заварилась с Лещинским, шведы да французы каждодневно науськивали турок супротив нас.

Вешняков хорошо помнил и знал всю подоплеку этих интриг по переписке с Коллегией иностранных дел, где он тогда служил.

– Особо, Алексей Андреевич, опасайся происков Вильнева, француза. Он воду мутит каждый год. Сам ведаешь, крымский хан за Кабарду вступился, калмыков возбуждает против нас, а Вильнев все прошлые лета подстрекал рейс-эфенди. Покуда Лещинский из Данцига не сбежал, Вильнев только и мечтал, как бы турки войной на нас пошли.

Прощаясь, Неплюев кивнул в сторону южной окраины. Где-то там, среди минаретов, высились крепостные стены Едикуле, мрачного Семибашенного замка.

– Меня-то беда миновала, в Едикуле не привелось отсиживаться, как графу Толстому, Шафирову да Шереметеву генералу. Гляди, остерегайся, но и не падай духом, ежели беда какая приключится. Россия о тебе помнить будет, завсегда вызволит.

Даже зимой обширная бухта Золотого Рога необычно живописна. Над зеркальной гладью носятся неугомонные чайки, чиркая крыльями по воде. Вдоль длинных причалов торгового порта Галаты выстраиваются сотни больших и малых судов из Дальних морей и океанов. Венецианские, испанские, африканские купцы, торгаши Ост-Индской компании и степенные британцы, французы и генуэзцы – кого только не встретишь на пристанях и в торговых рядах. Изредка, словно диковинки, мелькают и русские купцы, потеющие в засаленных кафтанах.

Прохаживаясь вдоль бесконечно длинных торговых рядов, резидент Вешняков воочию убеждался, как наживаются на торговле и султанские таможенники, и левантийские, греческие, генуэзские и прочие купцы.

Такие прогулки Вешняков совершал обычно с утра, а отдохнув, в послеобеденное время, ближе к вечеру, отправлялся коротать время в гости к австрийскому посланнику.

В последнее время его все чаще вызывают в Порту [30]30
  Порта – местопребывание правительства султана.


[Закрыть], главный дворец, и встревоженный рейс-эфенди в очередной раз высказывает тревогу о походе русских войск в Крым. Приходится каждый раз ловчить, изворачиваться, ссылаться на то, что Крымский хан нарушает границы России, и к тому же он не является подданным султана, а лишь его союзник.