Текст книги "На главном направлении (Повести и очерки)"

Автор книги: Иван Падерин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц)

Вначале мне казалось, что я двигаюсь правильно, но вскоре убедился, что попал не туда. Высунув голову из люка, совсем рядом услышал стрекотание немецкого автомата (наш бьет резче и чаще, чем немецкий). Повернул обратно, но попал не в ту трубу, которой шел сюда, и заблудился окончательно.

Вглядываясь через люк в темную высь, внимательно слушаю стрельбу вражеских и наших пулеметов, которые то стучат поодиночке и умолкают, то заливаются сплошным треском. Время от времени взлетают ракеты и тявкают мины.

Только на рассвете мне удалось пробраться на одну из улиц поселка завода «Красный Октябрь». Тут я вынужден был укрыться в глубокой щели, вырытой около Банного оврага: на узкий участок между Мамаевым курганом и рабочим поселком пикировало до полусотни немецких самолетов.

Бомбежка кончилась, и на дымящиеся развалины рабочего поселка стали наползать фашистские танки. Штук тридцать, не меньше. Перед окопами батальона морской пехоты четыре из них почти одновременно загорелись, остальные повернули обратно. Через несколько минут танки полезли снова. Морские пехотинцы яростно глушили их противотанковыми гранатами и поджигали бутылками с горючей жидкостью. Один танк, как мне показалось, совершенно неуязвимый, полз сюда, к Банному оврагу, прямо на мою цель.

Несколько гранат разорвалось у самых его гусениц, а он не останавливался. Чем же я могу остановить его, если в руках один блокнот, на шее автомат с пустым диском?..

Рядом треснул выстрел бронебойного ружья. От башни танка полетели искры. Земля подо мной задергалась, задрожала: танк идет… С бугорка перед моей щелью кто-то швырнул две бутылки с горючей смесью, но промазал. Еще бутылка. Показался черный клуб дыма, вспыхнул белый огонь.

От радости я, кажется, закричал «ура», затем выскочил из щели и бросился к товарищу, что поджег этот танк. Мне хотелось лично отблагодарить отважного воина, записать его фамилию, сегодня же передать о нем материал в Совинформбюро, по радио, в печать… Хотел, но не успел. Впереди меня вырос расщепленный огненными клиньями столб земли. Затем в моей голове прозвучал удивительно звонкий колокольчик, а земля и небо закружились вокруг меня. Руки и ноги одеревенели.

Опомнился я только в медпункте под берегом Волги. В первую очередь спросил санитара, который принес меня сюда: не знает ли он фамилию того товарища, что поджег танк на бугорке, перед Банным оврагом?

– Там никого, кроме тебя, в живых не осталось, – ответил санитар…

4 ноября 1942 года

Над высоким обрывистым берегом, где стоят опустевшие нефтяные баки, примостился армейский узел связи. Сюда тянутся десятки проводов из дивизий, бригад, отдельных полков, батальонов. У входа в штольню они спутались, и трудно понять, какой куда идет. Только неутомимые связисты разбираются в этой паутине.

С особым вниманием оберегают они кабель, связывающий нас с Большой землей. Он почти не отличается от других, но каждый раз при входе сюда нахожу его глазами. Черной змейкой извиваясь вокруг шеста, он прячется в землю, проходит по дну Волги и там, на другом берегу, вырывается на простор.

Сегодня я прохожу, стараясь не замечать его: я снова несу нерадостное известие.

Положение войск не очень ясное. Во многих местах наши части прижаты к берегу Волги. В районе тракторного завода немцы вышли к реке, тем самым отрезали две части, действующие на северной окраине города. Теперь наши войска рассечены надвое.

Усталые телеграфисты, наверное, читают содержание донесения на моем лице. Они отвернулись, но по-прежнему пропускают меня вне очереди.

Работающие на прямом проводе связисты уже передавали первые строки донесения. Я не могу их читать, только слышу, как назойливо выстукивают клавиши аппарата: «Так-так, так-так».

Это постукивание «так-так» отдается где-то за Волгой. Мысленно вижу, как читают ленту в штабе фронта; я знаю, что ее содержание будет известно москвичам, уральцам, сибирякам. Сжимается сердце. А аппарат по-прежнему твердит: «Так-так… так…» Хочется крикнуть: «Нет, не так, не будет так!»

Вдруг лента будто заторопилась, буквы начали прыгать одна на другую. Связист нервно ударил пальцами по клавишам, как бы давая аккорд, но соседний аппарат уже принял предупреждение: «Провод! Провод!»

Сначала этот сигнал дала какая-то перемычка, а затем контрольный пост, потом подключился фронтовой усилитель. Где-то что-то случилось. Затем на ленте появилось слово: «Жемчуг»! «Жемчуг» – это позывной нашей армии.

«„Жемчуг“, к аппарату 05… К аппарату 05…»

Связист приложил пальцы к клавишам, сокращенными знаками спросил: «Кто зовет?» Тут же вмешался фронтовой узел: «К аппарату 05… Так-так… 05… Уходите с линии, уходите с линии! Давайте 05».

Кто и почему прервал телеграмму – не пойму. Пытаюсь спросить, но дежурный контролер приложил пальцы к губам.

Между тем командующему дали звонок, и через две-три мучительно длинные минуты Чуйков вошел в аппаратную. Генерал-лейтенант сосредоточенно осмотрел присутствующих и, наклонившись над аппаратом, продиктовал телеграфисту:

– У аппарата ноль пять, я вас слушаю.

Наступила минутная пауза. Дублирующий аппарат повторил слова Чуйкова, но на ленте еще нет ответа. Видно, много станций и перемычек повторяет их, и мы в напряженном ожидании смотрим на взволнованное лицо командующего. Но вот он нагнулся еще ниже и, жадно ловя каждую букву, то выпрямляется, то снова наклоняется, готовясь что-то сказать. Из-под его рук мне видно слово «Здравствуйте…». Затем буква за буквой аппарат выстукивает другое, третье. Я успеваю прочесть всю фразу:

«Здравствуйте, Василий Иванович!»

После короткой паузы, во время которой Чуйков не успел вставить свой ответ, на ленте появились новые фразы:

«Как вы себя чувствуете? Что у вас нового? Как ведет себя противник?»

Чуйков набрал полную грудь воздуха, посмотрел на свои перебинтованные руки (его последнее время мучает экзема – результат нервного напряжения) и, видимо забыв ответить о своем здоровье, после слова «здравствуйте» коротко доложил обстановку. Телеграфист едва успел передать его слова, как на ленте появились новые фразы:

«Ваша семья в Куйбышеве. Все живы и здоровы, не беспокойтесь».

Чуйков поднял голову и, пробежав глазами по ленте, приготовился ответить, но после слов «Спасибо вам» встретил предупреждающий взгляд дежурного контролера и умолчал имя, которое хотел произнести.

На ленте снова появились вопросы: Генеральный штаб интересуется такими объектами, какие даже многим живущим в Сталинграде мало известны.

На вопросы «Где ваша квартира?» и «Где ваши глаза?» Чуйков назвал квадраты топографической карты.

«Думаю, что Банный овраг – наиболее подходящее место для квартиры. Закапывайтесь глубже и прочнее в этот берег», – посоветовал спрашивающий.

На ленте показались шифрованные группы цифр, затем снова текст:

«Какая вам нужна помощь?» Этот вопрос повторился дважды.

На лице генерал-лейтенанта крупные капли пота. Он думает. Потом кратко отвечает:

– Тесно.

Снова пауза. Аппарат вхолостую отстукиваем: «Так-так… Так-так…» Чуйков прислушивается.

«Помощь будет оказана. Всемерно поможем вам. Передайте мой боевой привет славным бойцам и командирам вашего соединения. До свидания! Крепко жму руку. Привет вашим боевым помощникам…»

– Спасибо, до свидания…

Чуйков взял под козырек.

Мы приняли положение «смирно».

Аппарат по-прежнему выстукивает: «Так-так… Так-так…»

5 ноября 1942 года

Вдоль берега, от центра города до завода «Баррикады» и далее от тракторного до Латошинки, включая поселок Рынок, на узкой полоске земли держатся наши части. Немцам удалось прорвать эту ленту в районе тракторного, но расширить прорыв и столкнуть нас в воду они не в состоянии. Все попытки прорваться к Волге широким фронтом стоят им огромных потерь.

Линия обороны наших войск проходит по Мамаеву кургану, и ее называют «линией высокого напряжения» – «не прикасайся – смертельно». Вчера там была отражена «генеральская атака». Ее назвали так потому, что будто бы в цепях атакующих шли три генерала. Это, конечно, выдумка – гитлеровские генералы знают себе цену и не так-то легко поднять их в атаку рядом с солдатами, запрещено уставом. Однако атака была грозной.

На курган двигались две фашистские дивизии. Казалось, корка земли отстала и перемещается на восток. Только присмотревшись, можно было заметить, что поверхность ее кишела немцами. Шевелились кусты, покачивалась желтая трава, ожили бугорки. Все это наползало на первую траншею нашей обороны.

Психическая «ползучая» атака гитлеровцев, замаскированных под цвет местности, была встречена огнем пулеметов, артиллерии и «катюш». Фашисты продолжали лезть. Им даже удалось на узком участке прорвать наш фронт. Как оголтелые, бросались они на вершину кургана, но в это время с флангов поднялись наши. Гранатный и рукопашный бой завязался ранним утром, а кончился лишь к полудню. Наша линия выдержала максимальное напряжение.

Я пишу об этом и слышу знакомый голос. Вот он приближается, вот он уже над самым ухом:

– Тише, не мешайте человеку работать. У него творческий сон. А когда проснется, спросите: куда он мое письмо спрятал?

Это Семиков. Я вскакиваю.

– Александр! – И вижу на его лице гордую улыбку.

На петлицах – новый знак. Его повысили в звании.

– Капитан! Поздравляю.

– С чем? – спросил он.

– С повышением.

– Понимаешь, опоздал. Уже третью неделю хожу в капитанах.

– Ну, тогда с удачным возвращением!

– Это другое дело. Вот и зашел, чтоб снова расстаться. Еду в группу Горохова. – Глаза Александра посуровели. Я понимаю, почему: проскочить туда значительно тяжелее, чем побывать в самой жестокой атаке. Передав письмо, я пожелал ему удачи.

– Понимаешь, теперь мне часто так придется. Назначили направленцем – такая должность. Ну ничего, еще встретимся, – сказал он и вышел.

Не успели встретиться – и снова разлука. На этот раз Александр Семиков, видимо, и сам не уверен, что вернется.

6 ноября 1942 года

Завтра большой праздник.

Идет снежок. Мамаев курган, Дар-гора, опустевшие набережные, бывшие улицы и заводы пытались одеться в зимнее платье, но оно в тот же день было изорвано минами и снарядами. Обнаженные куски земли так и не закрываются снегом, как бы ни старалась природа.

По сведениям разведки, фашисты хотят омрачить наш праздник: в районе Мокрой Мечетки и в Городище скопилось до сотни танков и самоходок, в балке, что огибает высоту 106, засечены новые огневые позиции крупнокалиберных минометных и артиллерийских батарей. Ясно, что враг готовит наступление.

Праздник обещает быть… горячим.

Военный совет армии дал указание частям: экономить патроны, снаряды и быть готовым к отражению новых атак противника.

«…В честь 25-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции будем бить врага с гвардейской точностью. Сегодня героизм должен стать нормой поведения, а стойкость и умение – гордостью сталинградца!»

Поздравительный приказ за подписью Чуйкова и Гурова передали по телефону и нарочными во все части задолго до наступления темноты, потому что не известно, какой будет предпраздничная ночь…

Вторая половина 6 ноября прошла без лишней сутолоки, в напряженном ожидании вечера.

Вечером сначала завьюжило, затем высыпал сухой, как пшено, снег, и вдруг стихло. Ни ветра, ни туч. Темнота спустилась на город вместе с крепким морозом. Под ногами заскрипел снег, в небе замерцали звезды. Я давно не видел их. Дымовые тучи висели над Сталинградом уже почти три месяца. Небо открылось как-то неожиданно. Мерцающие звезды, как пулеметные точки, и Млечный путь, как веер трассирующих пуль в темноте, напоминают поле боя. Невольно вздрагиваешь и втягиваешь голову в плечи. Да и нельзя не вздрагивать. Здесь, на земле, куда теснее, чем там, в небе, а огневых точек не меньше. Война, особенно в Сталинграде, приучила принимать каждую искру за опасность, каждую вспышку за взрыв. И только земля бережет нас в своих морщинах от осколков и горячих пуль. Земля – самая надежная броня и крепость, ей мы кланяемся, она достойна этого.

Из блиндажа командующего вышла группа генералов. Над головами взвыла мина и разорвалась совсем рядом. Высокий земляной бруствер траншеи прикрыл их от осколков. Чуйков, Гуров, Крылов, Васильев, Витков, будто не заметив взрыва, направились дальше, чтобы встретить праздник среди бойцов, в окопах, на переднем крае.

Чуйков пошел к Мамаеву кургану, Васильев и Витков свернули влево по берегу тропкой, ведущей в центр города, к частям Родимцева, а член Военного совета дивизионный комиссар Гуров направился в район завода «Красный Октябрь». Он часто ходит один, без адъютанта и сопровождающих, хотя другим генералам этого делать не разрешает. Гурова, стройного, подтянутого, в солдатской гимнастерке или просто в однобортной шинели с малиновыми ромбами на петлицах, бойцы видят почти каждый день в траншеях, на огневых позициях. Внешне член Военного совета хмур, его черные широкие брови срослись над переносицей, и кажется, что он всегда чем-то недоволен, но достаточно ему увидеть солдата, как на его чисто выбритом лице появляется что-то теплое, светлое. У Гурова всегда большой запас шуток, он прекрасно знает солдатскую душу, и там, где он побывал, даже в самую опасную минуту люди становились увереннее, смелее.

Среди командиров и политработников утвердилось убеждение, что на бойца, с которым поговорил Гуров, можно положиться в любом бою.

У входа в подвал бывшего Дома техники Гурова встретил пожарник из охраны завода, старый царицынский рабочий Руднев. Он приходится каким-то родственником герою гражданской войны Николаю Рудневу. Гуров, видно, знает его давно.

– С наступающим праздником, Григорий Федорович! – поздравил он Руднева, поздоровавшись за руку.

– Вас также, товарищ комиссар, – ответил Руднев.

– Ты что-то, кажется, грустишь? Сегодня не положено, – как бы мимоходом заметил Гуров.

Руднев будто этого и ждал.

– Есть о чем. Ведь только подумать… – начал было старик, но Гуров прервал его;

– Идем, Григорий Федорович, в подвал, там теплее.

– Нет, я не могу. Пост у меня такой.

– А кто тебя поставил? – удивился Гуров.

– Сам себя я поставил на этот пост, – ответил Руднев.

– Это как же так? Значит, без разводящего?

Гуров остановился. Он знал, что Руднева несколько раз пытались эвакуировать за Волгу, но он никому не подчинился и продолжал нести службу по охране завода. А теперь, когда от завода остались одни стены и его сторожевая будка сгорела дотла, Руднев перешел на охрану Дома техники. В этом доме осенью 1918 года Руднев встречал командарма 10-й армии Ворошилова, а несколько позднее у этого дома он вместе с рабочими завода получил винтовку и отсюда по призыву Советской власти ходил на Воропоновский редут для отражения натиска белогвардейских полчищ.

– Зачем мне разводящий? – ответил Руднев.

Подвал Дома техники был подготовлен для бомбоубежища, но мирных жителей сейчас тут нет, и его заняли наши подразделения.

Вдоль стен стоят двухъярусные нары. Они устроены из широких плах, на которых можно сидеть и лежать. Несколько десятков раскидных коек собраны и сложены в кучи. Посредине подвала стоит рояль.

Теперь тут разместились штаб батальона, хозвзвод, полковая разведка и рота автоматчиков морской пехоты.

Гуров зашел сюда, чтоб встретить наш великий праздник с бойцами этого батальона.

– Садитесь, пожалуйста, – сказал он бойцам.

– Ну вот, я и написал ей директиву, чтоб к празднику из моей толстовки сынишке пиджак сшили, – поторопился закончить пожилой солдат: ему, видно, показалось неудобным в присутствии Гурова рассказывать о своих «директивах» жене.

– Та-ак… А что же ты не написал ей, чтоб огурцов да капусты кадушечки две запасла, а? На закуску, – сказал Гуров и, заметив растерянность бойца, поучительно продолжал – Вот побьем, мол, фашистов в Сталинграде – и на побывку приеду. Так бы и сказал ей в своей «директиве».

Солдаты переглянулись.

– После стаканчика очень хорошо закусывать солеными огурчиками, – шутил Гуров. – Особенно после баньки. У вас ведь там, на Алтае, в бане крепко парятся. Нахлещутся докрасна – да на улицу в снег.

– Это закалка, товарищ генерал. После таких процедур всякие болезни как рукой снимает, – заметил усатый боец.

– Вот я и говорю: кого жара не страшит, тот и в бою не дрожит, – подбодрил его Гуров улыбаясь.

И вот он уже говорит об Октябрьской революции, о том, что дала Советская власть нашему народу за двадцать пять лет, как жилось мам перед войной, какую прекрасную жизнь нарушили фашисты. И, переходя непосредственно к событиям, развернувшимся на берегах Волги, он называет много имен героев 62-й армии.

– Великий пролетарский писатель Алексей Максимович Горький оставил нам незабываемую легенду о горящем сердце Данко, – говорит Гуров и по памяти читает отрывок.

В подвале наступает необычная тишина. На стенах застыли тени бойцов, сидевших перед огоньками самодельных ламп. Кажется, все видят живого Данко, который, подняв, как факел, горящее сердце, ведет свой народ.

– То была легенда. А мы с вами – живые свидетели подвигов защитников Сталинграда, каждого из которых можно назвать сталинградским Данко. Вспомните, как разлилась горящая нефть по Банному оврагу, по берегу Волги. Она прилипала к ногам, воспламенялись шинели. Порой казалось: люди бросятся к Волге спасать себя от огня, а они шли вперед, на врага…

В эту минуту справа от Гурова, в темном углу, где сидел радист со своей рацией, вспыхнула лампочка. Она засияла, как вновь появившаяся звезда, осветив щиток приемного диапазона. Радист, не успев снять наушники, громко произнес:

– Москва! – И, помолчав, добавил: – Большой театр, товарищи. – Он сорвал дужку наушников с головы и, не зная, что сказать, поднес их к уху Гурова.

– Послушайте, послушайте, как близко говорит. Это Сталин…

Гуров поднял руку, и радист замолчал.

В подвале снова водворилась тишина. Бойцы, напрягая слух, смотрят на члена Военного совета. По глазам, по взволнованному лицу, по движению бровей комиссара можно было определить, что он хорошо слышит Москву.

Гуров повернул кружки наушников к бойцам. Стали слышны едва уловимые колебания мембраны. Голос Сталина начал доноситься все громче и громче:

– Я думаю, что никакая другая страна и никакая другая армия не могли бы выдержать подобный натиск озверелых банд немецко-фашистских разбойников и их союзников. Только наша Советская страна и только наша Красная Армия способны выдержать такой натиск.

Это заявление было встречено бурными аплодисментами. Вместе с трудящимися Москвы и всей страны аплодировали и защитники Сталинграда, сидевшие в подвале разрушенного дома. Затем донеслись слова:

– И не только выдержать, но и преодолеть его.

Когда в эфире загремела музыка, все присутствовавшие обратили внимание на то, что наушники куда-то исчезли; на столе стоял солдатский котелок и эмалированная кружка. Оказалось, наушники лежали внутри, котелок же служил резонатором звука. Кто, когда и чья опытная рука успела это сделать, никто не заметил. Все были поглощены слушанием доклада. А Гуров, поймав удивленные взгляды солдат, улыбнулся.

Он умолчал о том, что в 1925–1926 годах в ленинских комнатах политпросветработы ему, тогда еще политруку роты, приходилось организовывать коллективное радиослушание именно таким способом, так как в те годы очень редко можно было встретить комнатные репродукторы. Он только сказал:

– Молодец радист! И котелок в чистоте держит, и кружка под рукой оказалась.

В полночь по этой же рации была принята передача поздравительного праздничного приказа Народного Комиссара Обороны.

10 ноября 1942 года

Сегодня от Горохова прибыл майор Николаев. Он принес платок с документами: два партбилета, четыре кандидатские карточки, комсомольский билет, несколько справок и записную книжку, на обложке которой написано: «Валя Горовая».

Меня привлекла записная книжечка. Первая половина ее заполнена адресами. На отдельных страницах – рифмованные строчки о мирных днях, о разлуке с родными, эвакуированными из Сталинграда. Видно, очень горько и обидно было девушке вспоминать минувшие дни, если она не могла писать прозой. Дальше между страниц – засушенный листок тополя. На развороте книжки рисунок – аккуратно растушеванный букет цветов. Затем пошли дневниковые записи:

«20 октября 1942 года. Перевязала 12 человек. Трое из них умерли.

23 октября. Все лезут и лезут. Сегодня мы отбили 6 атак.

24 октября. Мы в здании тюрьмы. Стены толстые, снаряд не пробьет. Боязно только прямого попадания бомб. В подвале очень много патронов и гранат. Хватит на целый батальон.

Их нашла я, за что мне объявлена благодарность. Какая радость!

27 октября. Письма теперь писать некуда. Окружены. Посылали троих – все погибли.

30 октября. Как хочу пить! Воды хотя бы глоточек! Есть немного, но это только раненым. Мама, дорогая, поверь, как тяжело!..

4 ноября. Нас осталось семь.

7 ноября. Сегодня еще раз отбились. Политрук приказал оставить два патрона.

8 ноября. Мама, не плачь, но я больше жить не буду. Целую…

…От меня скрывают, но я поняла. Политрук всех целовал. Бойцы обнялись, поцеловались и теперь все четверо не разговаривают…

…Мама, у меня не поднимается рука. Упрашивала политрука, но он не стал, а вперед застрелил себя.

Кто же будет стрелять в меня? Селезнев прицелился и не стал… Мама, не ругай…»

Этими словами кончаются записи Вали Боровой.

16 ноября 1942 года

Я несу командующему на подпись телеграмму и боюсь сбиться с пути. В утренней полутьме трудно найти нужный блиндаж.

Главным ориентиром раньше служил столб осветительной линии, с двумя рогами для фонарей. В конце октября он был еще цел. Через полмесяца ему осколком оторвало один рог. Комолый столб продолжал стоять, немного наклонившись в сторону реки. Он был весь иссечен бронебойными и зажигательными пулями. В половине ноября, когда, гитлеровцы, заметив движение под нашим берегом, обрушили сюда тонны смертоносного металла, столб поник еще больше. Но вот враг, решив сорвать нашу операцию, обстрелял позиции трехсотмиллиметровыми реактивными снарядами, и столб не выдержал. Он не упал, а, свалившись набок, уперся оставшимся рогом в землю. Так и торчит среди груды щебня и обломков, словно указатель дороги.

Ориентируясь в предрассветных сумерках на этот поверженный столб, я и вышел точно на блиндаж командующего.

– Зачем так рано? – спросил адъютант Чуйкова майор Климов.

Я показал телеграмму. Она адресована Верховному Главнокомандующему и сообщает о том, что защитники Сталинграда сдали в фонд обороны на танковую колонну «Сталинградец» шесть миллионов рублей. Телеграмму должен подписать командующий.

– Что, спит? – спросил я.

– Начальство не спит, а отдыхает, – пошутил Григорий Иванович и, тяжело вздохнув, добавил: – Уснул. Целую ночь ходил, думал… Спросил чаю, а пока я наливал, он уже…

Климов тихонько подвел меня к полуоткрытой двери. Командующий спал сидя, уронив голову на грудь. Накренившийся под ним стул стоял только на двух ножках… Наконец командующий пошевелился. Адъютант повернулся и тихо, на цыпочках, принес чай. Постояв несколько минут около генерала, нарочно стукнул о край блюдечка стаканом…

– Три раза подходил – не просыпается, а будить жалко…

17 ноября 1942 года

Оружейная мастерская дивизии Батюка разместилась в Банном овраге. Под высоким обрывистым берегом оружейники устроили подземный коридор. Справа и слева отсеки, а в самом конце – зал.

Меня много раз в этот подземный лабиринт приглашал Ваня Крушинин, но я не мог выбрать времени – и вот, наконец, вырвался. Первое, что мне бросилось в глаза, это прочность подземного строительства. Тут, как в хорошей шахте, сплошная крепежка, стойки заделаны в замок, распорки и потолочные перекрытия местами усилены дополнительными балками. Стены «главного зала» обшиты тесом. Высоко, просторно и чисто. «Катюши» – так прозвали здесь самодельные лампы из снарядных гильз – ярко освещают каждый уголок.

– Видно, у вас тут есть опытный крепильщик?

Передо мной высокого роста, здоровенный, немного хмурый на вид боец. Он посмотрел на меня, не торопясь поднес свою узловатую ладонь к козырьку.

– Рядовой Кочетков. Знакомое дело, по привычке, в охотку строил.

– А где же твой напарник? – спросил я Кочеткова.

– Сейчас придет, он с Петькой где-то возится.

Слово «Петька» он произнес иронически. Я не успел расспросить его все по порядку, как в штольне послышался топот конских копыт. Оглянулся и не мог понять, что творится. Конь задом пятился на нас. Поравнявшись с отведенным ему отсеком, он без особой команды завернул в него и, фыркнув, скрылся. Вскоре из отсека высунулась конская голова. Одно ухо перевязано бинтом.

– Это осколком ухо ему задело, – пояснил Кочетков, – теперь Петька у нас корноухий. Так, что ли, Петя?

Конь качнул головой и, взглянув на меня, снова фыркнул.

Вслед за конем вошел оружейный мастер Данило Романов. Положив минометную трубу у входа в отсек, он направился за плитой.

– Обожди, надорвешься. Я сам схожу, – попытался остановить его Кочетков, но Романов уже катил плиту полкового миномета – массивный металлический диск, диаметр которого больше метра.

Романову эта плита была явно не под силу, но он все же проворно катил ее на ребре до самого отсека.

Смахнув с лица пот, он принялся за ремонт миномета, то и дело приговаривая:

– Вот так, Петька! Ты меня сегодня Чуть-чуть не подвел. Вот так, Петька…

Конь, опустив голову, смотрел на работу своего хозяина и после каждого слова «Петька» настораживал ухо.

– А, наконец-то пришел! А я думал, ты совсем зазнался, – переступив порог, упрекнул меня Крушинин. – Ну как тебе наш лабиринт? Одну минуту… Я расскажу его историю, – сказал Крушинин, уходя в дальний отсек.

Ваню Крушинина знает вся дивизия. Сейчас его должность неопределенная. Официально ему приказано отбывать госпитальный режим. Месяц назад он был рядовым пулеметчиком. В одном бою осколок мины попал ему в живот, но он выжил. Сейчас Ваня пришел с переднего края, принес материалы для очередного выпуска окопного листка-«молнии» и фотоснимки для газеты. Сегодня же у него сеанс одновременной игры в шахматы.

«Ростовский чемпион» – так называют его товарищи. Перед войной Крушинин работал бухгалтером. Вырос он без отца, без матери. Трудовую жизнь начал с четырнадцати лет. Воспитывая двух младших братьев, он успел приобрести несколько специальностей – токаря, наборщика и бухгалтера.

Обладая богатым жизненным опытом, он пользуется у товарищей уважением. Заядлый шахматист, Крушинин достал где-то два разбитых шахматных столика, приделал к ним ножки. Эти столики сейчас стоят в «главном зале». Бойцы уже расставили фигуры и ждут «чемпиона».

Но прежде чем начать игру, Ваня провел меня по всем отсекам.

Вот мастерская по ремонту стрелкового оружия. Тут сейчас работает знатный снайпер Василий Зайцев. Он дал слово довести свой боевой счет до трех сотен, но последнее время фашисты стали укрываться за броню, которую не берет простая пуля, и счет Зайцева увеличивается медленно. Он не может с этим примириться. Ему пришла мысль: пристроить оптический прицел к бронебойке. Сейчас он так увлечен делом, что на раскрасневшемся широком лбу выступили капли пота.

В другом отсеке мастерская радиоаппаратуры. Тут с группой молодых радистов Петр Гелов. Сегодня на его «ласточке» работает другой радист, а ему поручено осмотреть и опробовать резерв батальонных раций.

– Мы думали назвать этот блиндаж «политехническим», да вот еще не решили, – на ходу сообщает мне Крушинин, принимаясь рассказывать историю своего лабиринта. – Вначале тут была оружейная мастерская, где жил Данило Романов и стоял конь Петька. Потом вырыли еще один отсек. Затем еще и еще. Кочетков за главного прораба, а я – за политрука. Меня тут так и называют «комиссар строительства». Меня недавно приняли в члены партии, но партбилет еще не получил. Завтра иду получать…

19 ноября 1942 года

С корреспондентом фронтовой газеты Юлием Чепуриным мы целый вечер пробыли на восточных скатах Мамаева кургана у бойцов сибирской дивизии Батюка. Ночью начался сильный снегопад, и мы спустились в овраг, чтобы погреться в каком-нибудь блиндаже. Случайно попали на медпункт.

Чепурин начал войну рядовым солдатом. Работая шофером на полуторке, он находил время писать в армейскую газету фельетоны, юмористические стихи, частушки и скоро завоевал среди воинов заслуженную популярность. Сначала его взяли в армейскую, а затем во фронтовую газету, и не ошиблись. Он на редкость способный газетчик и организатор веселого отдыха не только на бумаге, но и так– при встречах, умеет рассмешить любого. По натуре артист, комик, Чепурин способен заставить смеяться самых грустных и мрачных людей. С ним не загрустишь. Меня, например, он часто заставляет хохотать до колик. Кажется, ничего особенного не делает, а вот скажет слово-другое в адрес фашистов или что-нибудь из обыденной жизни, скажет так, что не хочешь, а засмеешься.

И сейчас здесь, среди раненых, он нашел тему для веселой беседы. Сначала прочел свои стихи о трусливом гитлеровце, потом подбросил анекдот про колченогого Геббельса, затем спел частушки про истеричного Гитлера, и в медпункте стало веселее. Тут же нас пригласили поужинать. Мы не отказались. Согревшись, вскоре задремали.

Вдруг сквозь сон послышался голос. Кто-то мягким выразительным тенором пел вполголоса «Ой, да ты не стой, не стой…» Звуки знакомой песни брали за душу. Никто не кашлял, не храпел, не охал. Мне не хотелось открывать глаза, чтобы не нарушить впечатления. Но вот голос умолк.

– Попросите, пусть еще споет, – сказал я девушке, сидящей у той стенки блиндажа, где пел человек, только что вынесенный с поля боя.

Она почему-то не ответила.

Меня поддержали лежащие рядом товарищи:

– Скажите, пусть споет.

– Мы просим. Сестра!..

– Да что вы, товарищи! – ответила, наконец, девушка, пряча глаза за марлевую салфетку, которую умышленно растянула перед лицом, плечи ее вздрагивали.

Все замолкли.

– Значит, с песней умер? – сказал Юлий Чепурин, который проснулся раньше меня.

Я встал и тихонько подошел к умершему, взглянул в лицо и отшатнулся: он смотрел застывшими глазами на сестру. Красивый, голубоглазый морской пехотинец: под расстегнутой гимнастеркой виднелись синеватые полосы флотской тельняшки. Мне показалось, что в его застывших глазах я увидел отражение тоже очень красивого, по-девичьи нежного лица сестры. «Неужели она плачет потому, что он смотрел на нее перед смертью? Нет, она санитарий. Она много видела смертей», – возразил я себе, остановившись. Она взглянула на меня и чуть посторонилась, как бы говоря: «Смотри на него, какой он красивый, и пойми мое горе, я любила его». Именно о большой любви говорил ее скорбный взгляд. Я не стал расспрашивать, давно ли они знакомы. Мне почему-то сразу стало ясно, что это была ее первая любовь. Смерть разлучила их. На душе стало тяжело, и я вышел из блиндажа.