Текст книги "Руины стреляют в упор"

Автор книги: Иван Новиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

– А теперь рассказывай, как ты торговал своими товарищами! – сурово сказал Макаренко. – Зачем прислали тебя к нам?

Лампа, подвешенная к потолку, отбрасывала по хате огромные густые тени. От этого побелевшее лицо предателя казалось еще бледнее. Белов упал на колени:

– Сжальтесь, прошу вас! Все, все расскажу, ничего не утаю; только не убивайте... Я хочу искупить свою вину, хочу умереть по-человечески...

Горбатая тень его напоминала тень огромной отвратительной жабы. Эта жаба пыталась схватить руку Макаренки, чтобы поцеловать ее, молила, скулила, но комиссар отряда отдернул руку и приказал:

– Встань, подлюга, ты перед партизанским судом. Нам известно все о твоем предательстве. Выкладывай, зачем тебя прислали гестаповцы?

– Скажу, все скажу... Когда я дал им подписку, что буду искренне работать, они приказали пробраться в ваш отряд, спровоцировать убийство командира и комиссара, захватить командование в свои руки и сдать отряд карателям без боя... Заверяю вас, что я не сделал бы этого... Я честно воевал бы против них...

Я только хотел выбраться из города...

– Брось прикидываться. И нас за дураков не считай. А почему ты хотел гранату выхватить из кармана? Не играть ли ты с нами собирался?

Белов не знал, что ответить.

– Всех подпольщиков выдали? – снова спросил Макаренко. – Только правду говори...

– Как на исповеди... Нет, не всех. Еще много осталось на свободе. Когда начались аресты, многие сменили квартиры. Схватили только тех, кто остался на старых квартирах...

– Бреши, бреши... А как вы и на улицах охотились?.. Нам все известно. Так как же, товарищи, давайте ваши соображения. Что будем делать с предателем?

– Думка у нас одна, иной и быть не может, – уничтожить подлюгу.

– Все согласны?

– Согласны.

– В таком случае, – сурово, торжественно проговорил, словно читая по писаному, Александр Макаренко, – именем Союза Советских Социалистических Республик трибунал партизанского отряда «Дяди Васи» обвиняет Белова, который выдал врагу своих товарищей-подпольщиков, дал подписку служить фашистам, а потом пробрался в отряд, чтобы уничтожить его, в измене Родине. Учитывая огромную тяжесть преступления Белова, трибунал приговаривает его к высшей мере наказания – расстрелу. Приговор окончательный и обжалован быть не может!

Посиневший, с выпученными глазами Белов снова упал на колени, но его подхватили под мышки и потащили.

Вскоре глухо раздался выстрел.

Все, что происходило в городе, глубоко волновало партизан. Свои боевые операции они часто планировали на основе данных разведки, полученных из Минска. Оттуда по-прежнему поступали боеприпасы, оружие, медикаменты. Массовые аресты подпольщиков невыразимой болью отозвались в их сердцах.

– Пойду сам в город, – решил Макаренко после расстрела Белова. – Надо более детально разобраться в обстановке. Пока еще есть возможность, необходимо вывести в отряд подпольщиков, заодно забрать медикаменты у Нади Кочан. Кстати, получены новые образцы пропусков, можно смело идти, не задержат.

Командир отряда Василь Воронянский не возражал. Если комиссар решил, что нужно самому идти, значит, так лучше.

Остановился Саша на квартире у своего друга Василя Жудро. Тот жил в Пушкинском поселке, в деревянном бараке, на втором этаже. Окна его комнатки выходили на огороды, за которыми внизу стоял такой же деревянный барак.

В этом бараке и в этом же подъезде была квартира и еще одного подпольщика, старого коммуниста Ермолая Баранова. Но она выходила окнами на улицу. Таким образом, из своих квартир подпольщики могли наблюдать за всем, что происходило вокруг барака. Одно неудобство – второй этаж. В случае опасности куда денешься?

За три дня Саша Макаренко хорошо разобрался в положении подпольщиков. Посоветовавшись, решили 15 апреля вывести в отряд большую группу людей, которым угрожала опасность. Обо всем договорились накануне, теперь Саша и Вася ждали назначенного времени, чтобы выбраться из города.

Вдруг в комнату вбежал встревоженный Баранов и сообщил:

– Антохин идет.

– Закроемся и не пустим, – предложил Макаренко.

– Ну, до свидания, я в свою квартиру пойду! – сказал Баранов.

Жудро и Макаренко заперлись на замок и на засов. Антохин громко постучал.

– Кто? – спросил Жудро.

– Вася, открой, поговорить нужно.

– О чем поговорить?

– Что за манера с гостем через запертую дверь разговаривать?

– Какой гость, такой и разговор. Скажи, что ты хочешь от меня?

– Не от тебя, а от вас. Я знаю, что с тобою Макаренко. Мне сказали в соседнем доме. Отвори, говорю, неудобно вот так через дверь кричать. Нам серьезно поговорить нужно.

– О чем?

– Ну, если ты так добиваешься – о вашей судьбе. Хочу договориться, чтобы вы сдались без сопротивления.

– Ты что, дипломатический представитель СД?

– Называй как хочешь, но вы в моих руках. И я не хотел бы вредить вам...

– Смотри, какая забота о нашем здоровье! Вот тебе наша благодарность за это...

Вася выстрелил в дверь. Пуля пробила тонкую доску возле самой головы Антохина. Побледневший, с перекошенным от злости ртом, он отскочил за косяк и тоже выстрелил несколько раз.

На стрельбу снизу прибежали гестаповцы. Они начали пронизывать пулями квартиру Жудро. Прижавшись к стене, чтобы не попасть в зону прострела, Саша и Вася отбивались редкими выстрелами из пистолетов. Это сдерживало гестаповцев, они боялись подходить к двери.

– Нужно через окно... – сказал Жудро.

– Давай сначала ты...

– Нет, ты, а я прикрою. Нужно отбиваться до последней секунды, чтоб они не догадались. Быстрей, не тяни!

В окне была уже вынута первая рама – оставалась только одна, которая легко открывалась. Саша подскочил, рванул задвижку и, убедившись, что фашисты не оставили засады под окнами, прыгнул.

Соскочил он неудачно – на одну ногу, и она аж хрустнула. Страшная боль рванула тело. Все поплыло перед глазами – и огород, и дома, и синее небо. Через несколько секунд очнулся и пополз.

Слышал, что сзади шлепнулся о землю Вася. Потом увидел, что из-под пальцев, которыми Вася сжимал свой живот, била струйка крови.

– Что с тобой? – спросил Вася.

– Ногу сломал... Беги, если можешь, не задерживайся...

– Может, помочь?

– Да беги ты, говорю, быстрей... Товарищей предупреди. Беги к Наде Кочан, она поможет. Омельянюков не забудь... Беги...

Все так же сжимая руками раненый живот, Вася побежал.

А фашисты еще стреляли в дверь. Они были уверены, что Жудро и Макаренко там, в квартире, только прикидываются, что их нет. Кто мог подумать, что они спрыгнут с такой высоты!

Пока гестаповцы отважились сломать дверь, Вася спрятался на квартире у Нади Кочан, жившей на Беломорской улице в доме № 44. А Саша еще долго полз. Он тоже почти добрался до Беломорской, когда увидел недалеко от себя бледного, с искаженным от злости лицом Антохина, бежавшего в сопровождении нескольких гестаповцев следом за ним. Поднял слабеющую руку и выстрелил в предателя, но промахнулся, и враги быстро приблизились. Тогда Саша выстрелил себе в голову.

Три дня пролежал он на улице. А недалеко в руинах сидела «кукушка». СД рассчитывало, что кто-нибудь придет забрать тело Макаренки и тогда можно будет проследить за теми подпольщиками, которые еще оставались на свободе...

Антохин тем временем водил гестаповцев по знакомым ему квартирам. Он произвел тщательный обыск в квартире Насти Шевелевой, матери партизанки Веры Шевелевой, соседки Омельянюков и Зайца, тещи Саши Цвирко, того самого Саши, который помогал Володе Омельянюку проводить электроток к приемнику.

Настя Шевелева – старая, малограмотная женщина, но она, чем могла, помогала подпольщикам. У нее на квартире прятали портфель с бланками и печатями для пропусков, паспортов, аусвайсов. Антохин знал об этом и перекопал весь дом. Но найти ему ничего не удалось. Настя успела спрятаться с портфелем на огороде, за сараем.

От Шевелевых Антохин повел гестаповцев к Омельянюкам. Сразу зайти в дом они боялись – случай с Жудро и Макаренкой напугал их. Поэтому, засев в канаве напротив дома, они открыли по окнам автоматный огонь. В доме никто не отзывался. Подождав, они еще постреляли немного короткими очередями – снова тишина. Только после этого зашли в дом.

Там уже никого не было. Володя еще раньше, за полмесяца до этого, поселился на Немиге у знакомой женщины – Насти Цитович, работавшей машинисткой в жилуправлении. А старики незадолго до налета, услыхав, что раненого Васю Жудро перевели от Нади Кочан к Марусе Рынкевич, на Цнянскую улицу, поспешили туда.

Квартиру Кочанов Антохин хорошо знал, и оставлять в ней раненого подпольщика было опасно. Вывели его своевременно, – гестаповцы вскоре сделали налет на квартиру Кочанов.

Но и у Рынкевичей оставлять Жудро было рискованно. Он сильно стонал, а за стеной жила ненадежная соседка. Хорошо, что подоспели старики Омельянюки. Вместе с Марией Рынкевич в сумерках они перенесли Жудро к Соне Беловой на Восточную улицу. А на другой день нашли машину и отвезли в Третью клинику.

– Что с ним? – спросил доктор, осматривая раненого.

– Да вот из-за дурости все, – объясняла Павлина Степановна Омельянюк. – Хлопец молодой, до девчат охочий. Поссорился с одним латышом за девчину, а тот и бабахнул... Вот до чего доводит глупость...

Доктор понял, что дело тут не в девчатах, но и виду не подал, что не поверил. Объяснение дали правдоподобное.

Жудро сделали операцию. Но было уже слишком поздно – началось воспаление брюшины. После операции Василь немного ожил, только ненадолго. Утром он умер.

Целую неделю его тело лежало в морге, а гестаповцы, одетые в белые халаты, ждали, что кто-нибудь придет за ним, и не дождались. Подпольщики-медики предупредили о засаде.

Приказ был очень краткий:

«В связи с недостачей медикаментов и боеприпасов в отряде, а также чтобы установить связь с Логойским красным партизанским отрядом, приказываю:

1. Старшему помощнику начальника 2-го отдела штаба отряда лейтенанту т. Кабушкину и бойцу-партизану т. Саранину выбыть в гор. Минск для приобретения по особому списку медикаментов, добыть боеприпасы, договориться о связи с Логойским красным партизанским отрядом и печатным способом выпустить листовки.

2. Для выполнения поставленной задачи выступить из расположения лагеря в 22.00 10/III—42 г. Вернуться в расположение отряда 16/III—42 г.»

Приказ подписали командир отряда Ничипорович, комиссар Покровский, начальник штаба Айрапетов.

Перед самым уходом Кабушкина из лагеря Ничипорович позвал его и уже на словах добавил:

– Узнаешь там, что случилось с Василем Соколовым... – и крепко пожал руку. – Желаю удачи, Жан!

– Большое спасибо, Владимир Иванович!..

Шли всю ночь. Оттепель расквасила лесные тропинки, ноги то и дело проваливались в рыхлый снег, и идти было тяжело.

На шоссе вышли только под Пуховичами. Иван шагал быстро. Привыкшие к бесконечным дорогам ноги, казалось, не знали усталости. Его спутник тоже подтянулся, стиснул зубы и не отставал. Времени им отпущено мало, а дел много – нужно торопиться. Поэтому шли всю ночь и весь следующий день. Только вечером, страшно уставшие, они пробрались в город тропинками, о которых не знали полицейские. Заночевали на одной из явочных квартир, а рано утром, надев белую рубашку и новенький темно-синий, хорошо отутюженный костюм, Жан был у Виктории Рубец.

Рассказав о нуждах отряда, спросил:

– Не знаете ли вы, что случилось с Соколовым?

Он заметил, как изменилось красивое лицо Виктории. Глаза налились слезами, маленькие пухлые губы дрожали.

– Как же не знать, знаю... Сама чуть не попалась вместе с ним.

– Расскажите подробно...

– Иду я по улице, – еле сдерживая слезы, рассказывала она. – Вижу – едет подвода. Обыкновенная подвода, каких много бывает на улице... Санки фигурные, в санках мужчины в кожухах сидят, а сзади на полозьях стоит Вася Соколов, за решетку держится, но на меня не смотрит. Я думала, что он не видит меня, засмотревшись вниз, поэтому окликнула и поздоровалась. Слышу: «Тпру-у-у!» Те, в санках, остановились и – ко мне! Я от неожиданности растерялась, гляжу на них и не понимаю, что им надо. «Откуда знаешь его?» – на Васю показывают. Он, бедный, оказывается, привязан уже был к санкам, а я этого и не заметила. «Откуда знаю? – спрашиваю. – А почему бы мне и не знать, если он в нашей больнице лечился, в моей палате лежал». – «Документы, говорят, покажи». Ну, я показала. А Вася подтверждает: «Чего к женщине прицепились, это медсестра той больницы, где я лежал». Покрутились они, покрутились и отстали. Сели в санки, хлестнули кнутом коня, поехали дальше. Тогда я вспомнила, что на улице не нужно узнавать своих. Как я могла забыть об этом?..

Второй раз я встретилась с ним, – продолжала Витя, – на улице Максима Горького. Вели его гестаповцы, уже не те, что схватили, а другие. Одет хорошо, но весь в синяках. Лицо так исполосовано, что трудно узнать. Видно, его долго мучили и, ничего не добившись, решили возить по городу вместо приманки: может, кто-нибудь подойдет к нему, поздоровается, как я тогда, и схватить можно будет. Сами же они, переодетые в гражданское, шли рядом. Вася, видно, издалека заметил меня, а когда проходил мимо – низко опустил голову, чтобы даже волнением своим не выдать меня.

Потом я еще видела Васю. Он сидел на скамейке в сквере, на площади Свободы. Тоже был хорошо одет, но еще более изуродован. А напротив на такой же скамейке сидели переодетые гестаповцы и ждали жертв. Только мы предупредили всех подпольщиков...

Ходили слухи, что Васю привезли на Комаровку, на одну явочную квартиру, и спрашивали: «Это хозяин явочной квартиры?» Вася посмотрел на хозяина и сказал: «Этого человека я первый раз вижу. Конечно, вы можете каждого схватить и делать с ним, что только вздумается, но я еще раз говорю, что никакого отношения к этому человеку не имею». Его там же избили до потери сознания, а потом бросили в машину и повезли. Я больше его ни разу не видела.

Произнеся последние слова, она всхлипнула. Из больших черных глаз выкатились две слезинки и побежали по смуглому лицу. Жан был взволнован и тем, что она рассказала, и ее глубокой, искренней печалью. Нужно было бы сказать что-либо теплое, утешительное, но слов не находилось. Вздохнув всей грудью, он спросил:

– Как же с медикаментами?

– Теперь это легче, Лида Девочко заведует аптекой. Кое-что мы из больниц приносим. Зайдите к Лиде, вы же знакомы с ней, она все сделает. А боеприпасов я имею немного. Вон в той комнате в ящике патроны лежат. Это у нас свои люди есть среди украинских националистов. Их здесь целый батальон разместился. Так я сама приношу. Спрячу за пазуху и несу...

Она, видимо, представила, какая смешная бывает, когда несет свой опасный груз. Ее маленькая складная фигурка становится толстой, горбатой, некрасивой... И от этого самой стало веселей, светлый луч улыбки пробежал по ее грустному лицу.

У Лиды Девочко действительно медикаментов было много. В аптеке Жан долго не задерживался. Узнав новый адрес Володи Омельянюка на Немиге, пошел туда. Хозяйки дома не было. Встретил сам Володя, пригласил в свою комнатку. Там сидел высокий, худощавый блондин с голубыми глазами. Это был Георгий Фалевич, с которым Володя был хорошо знаком еще до войны, а во время оккупации втянул его в подпольную работу.

– Знакомьтесь: Жорж, мой старый друг, заведующий аптекой.

– Очень приятно, – крепко пожимая руку симпатичному молодому человеку, сказал Жан. – А мне сегодня везет на медиков. Вы, между прочим, мне очень нужны. Вернее говоря, медикаменты нужны.

– Много? – улыбаясь, спросил Жорж.

– Как можно больше.

– Кое-что можно придумать. Только, по правде говоря, вы очень не похожи на партизана... Не обижайтесь, пожалуйста...

Жан залился веселым, по-детски искренним смехом. За ним так же весело, до слез смеялся и Володя.

– Что, бороды не хватает? – хохоча, спросил Жан. – Так вот вам борода... – и показал на Володю.

Тот уже несколько месяцев назад начал отпускать рыжеватую, лопаточкой бородку. Такие бороды носили в то время белорусские националисты-интеллигенты.

– Он за нас двоих отрастит, до пояса, – все еще смеясь, говорил Жан. – А у меня растительности не хватает, плюгавую же бороденку не хочется носить...

– Не сомневайся, Жорж, – успокоил друга Володя. – Жан – настоящий, боевой партизан. Дело свое знает, потому и не похож на партизана. Разве он мог бы сделать что-нибудь в городе, если бы носил большую бороду, ходил бы здесь в той же одежде, какую носит в лесу, да еще автомат держал на плече? Жан не только партизан, он – партизанский связной и разведчик. У него нам можно поучиться подпольной работе.

От неожиданной похвалы Кабушкин даже смутился, что с ним бывало очень редко. Чтобы прервать разговор, от которого он чувствовал себя неловко, спросил:

– Так как же с медикаментами?

– Я сказал, что дам, – подтвердил Жорж.

– У меня к вам еще есть дела, – обратился Жан к Володе. – Нам нужны боеприпасы. Это во-первых. Во-вторых, необходимо напечатать листовки. Без печатной пропаганды тяжело. Мы должны разъяснять населению политику нашей партии, говорить ему, что нужно делать. Ничипорович просит вас не поскупиться на листовки. Вы же обещали нам типографию...

– Еще какие ваши нужды? – спросил Володя.

– Последняя: помогите установить связь с Логойским партизанским отрядом. Нам нужно объединять свои действия, тогда враг скорей почувствует нашу силу.

– Это все?

– Да, все.

– Относительно боеприпасов посоветуюсь с членами комитета. Некоторые запасы у нас уже есть. Оставьте мне пароль и адрес, куда отвезти. Наши подпольщики повезут. Типографию для вас мы обязательно оборудуем. Уже много шрифтов достали. Листовка готовится. Напечатаем буквально через несколько дней. Вместе с боеприпасами пришлем и ее. У нас есть подводы. Что же касается связи с логойцами, то, как только кто-нибудь из них придет, я дам им ваш адрес и пароль – они пришлют к вам людей для связи... Договорились?

– Ну, если так, то хорошо.

– Передайте всем вашим партизанам, а особенно Ничипоровичу, сердечный привет от горкома. Мы гордимся вашими боевыми делами. О вашем бое под деревней Клинок ходят целые легенды. Мы все очень рады, что люди, посланные подпольным горкомом, с честью оправдывают доверие партии.

– Спасибо, – взволнованно сказал Кабушкин. – Все это передам Владимиру Ивановичу. Ему будет очень приятно услышать доброе слово горкома.

Эта встреча и разговор происходили за какую-нибудь неделю до начала массовых арестов. Горком еще успел выполнить просьбу Ничипоровича. Боеприпасы, медикаменты, листовки – все было доставлено в отряд. Жан позаботился, чтобы не забыли забрать даже и те патроны, которые лежали в сундучке под кроватью у Виктории Рубец.

А потом в лес под деревню Маковье, Осиповичского района, где стоял отряд Ничипоровича, пришло тяжелое известие: подполье разгромлено, большинство членов горкома попало в застенки СД. Жгучей болью и еще большей ненавистью к палачам-фашистам наполнились сердца партизан. Ничипорович осунулся, почернел, но остался такой же спокойный, выдержанный, строгий.

– Всех не могли переловить, – сказал он. – Хоть несколько человек да осталось. А если есть хоть один хороший организатор, подполье оживет. Я в этом уверен. Народ за нас. А его не задушишь, ему не заткнешь рот, не завяжешь руки.

...Вся семья Омельянюков разбрелась. Мать жила у Маруси Рынкевич на Цнянской и часто навещала Володю на Немиге, отец – на Заливной улице у знакомых. Прибавилось забот, трудней стало с продуктами.

До массовых арестов подпольные типографии были на улице Островского, где работал Чипчин, и на Рымарной улице, на квартире Вороновых.

Вороновы работали в типографии Дома печати. Отец, Михась Воронов, был начальником печатного цеха, а сын, тоже Михась, заведовал электроцехом.

Были они родственниками тещи Владимира Ничипоровича. Старик (Василь Сайчик) сказал об этом Ватику Никифорову и Володе Омельянюку. Они договорились через тещу Ничипоровича втянуть в подпольную работу Вороновых.

Уговаривать их не нужно было. Вороновы понемногу уже выносили шрифты из типографии на свою квартиру и сами печатали продовольственные карточки. А когда установили связь с подпольем, взялись за дело как следует. Карточки, напечатанные в квартире Вороновых, выручали подпольщиков Комаровки. Только Иван Козлов обходился без них – он сам ловко подделывал документы. Остальные целиком зависели от исправной работы типографии Вороновых.

...Известие об убийстве Макаренки и Жудро принесла мать. Целый час Володя метался в отчаянии по комнате. Мать с тревогой следила за ним, тихо упрашивала:

– Успокойся, Вовочка, успокойся. Что же ты теперь сделаешь, не вернешь же их из могилы...

– Нет, мама, это еще не все. Они еще будут воевать, будут бороться. Я позабочусь об этом, мама. Их имена будут наводить страх на врага... Подожди, не уходи, пока я напишу...

Он сел за стол и начал писать. Раз десять начинал и все зачеркивал:

– Нет, не то, не так!

Искал слова, которые бы огнем жгли врага, били его не в бровь, а в глаз. И слова такие находились. Хотелось написать как можно больше, полнее, чтобы люди знали, какие чудесные хлопцы были Жудро и Макаренко, как пламенно любили они свою Родину, как верно стояли друг за друга, как смело отбивались до самой последней минуты, до последнего дыхания...

А листовка должна быть размером с ладонь. Что можно сказать о двух пламенных сердцах на таком кусочке бумаги? Володя снова писал, вычеркивал, заменял слова.

Когда текст листовки был готов, переписал его и отдал матери:

– Хорошенько спрячь это, мама, и отнеси к Вороновым. Пусть напечатают листовку памяти Жудро и Макаренки. Именами Васи и Саши мы будем звать народ к борьбе.

– Хорошо, сынок, отнесу. Оставайся счастливым!

Вороновы сами не умели набирать, но в типографии были наборщики, готовые выполнить любое задание подпольщиков, – Борис Пупко и Михась Свиридов. Воронов-старший отдал текст листовки Борису Пупко.

У Бориса золотые руки и удалая головушка. Он хорошо набирал и по-немецки и по-белорусски и пользовался полным доверием своих хозяев-фашистов.

Взяв листовку у Воронова и прочитав ее, он тряхнул своим огромным черным чубом и восторженно проговорил:

– Сила! Вот это написано! Такую нужно немедля сделать!

Разговаривали они в дальнем углу наборного цеха, где никого, кроме них, не было.

– Ты, Борис, не увлекайся, – предупредил Воронов. – Думай, что делаешь, и оценивай свои действия. Пойми, что ожидает тебя, если попадешься.

– Почему вы пугаете меня, как ребенка? Я понимаю, что делаю. Вот посмотрите...

Он взял листовку и стал за наборную кассу. Рядом лежал текст для набора, который дали ему хозяева, – статья для фашистской газеты на белорусском языке. По цеху ходил начальник, раздавал работу, проверял выполнение. А Борис набирал текст листовки, будто делал самую обыкновенную, привычную работу.

Кончив набирать, он хорошо завязал набор шпагатом и немного отодвинул в сторону, к гранкам фашистской газеты. Улучив момент, когда мимо проходила его подружка, уборщица Броня Гофман, отдал ей набор листовки и сказал:

– Отнеси незаметно к Михасю Воронову в электроцех... Только осторожно...

Вечером листовка была уже на Рымарной улице, и Вороновы печатали ее на бумаге, которую также вынесли из типографий.

Так Жудро и Макаренко снова становились в строй борцов.

Накануне Первого мая гестаповцы проводили облавы по городу. Листовка напугала их, ждали большого выступления подпольщиков. Попали фашисты и на Заливную улицу. Старый Омельянюк как раз в это время был дома. Случилось так, что хозяева квартиры не успели спрятать радиоприемник, и он стоял под кроватью Степана Омельянюка. Гестаповцы сразу же нашли приемник и схватили старика.

Мать в отчаянии принесла эту весть Володе.

– Я пойду узнаю, что с ним, – говорила она.

– Нет, ни за что не пущу, мама. Думаешь, они оставят тебя живую? Только попадись им – загубят! Нельзя туда показываться, нельзя, это на верную смерть идти. А чем ты теперь поможешь ему? Только горя прибавишь... Не пущу!

«Как это я не уберег отца?! – мучил себя упреками Володя. – На завтра назначена отправка в лес большой группы подпольщиков. Отец готовился пойти. Из отряда пришла уже связная. И так нелепо провалиться...»

– Мама, я виноват в смерти отца, – с горечью говорил Володя. – Я должен был отправить его в отряд раньше. Почему я не сделал этого?!

Мать припала к его груди и плакала навзрыд, будучи не в силах сдержать свое отчаяние.

Горе семьи Омельянюков слилось с горем всех подпольщиков. В начале мая 1942 года фашисты объявили по городу, что будет проведена публичная казнь руководителей и участников большевистской подпольной организации. Для осуществления этого черного дела фашисты выбрали Центральный сквер и базарные площади. Туда силой загоняли минчан смотреть, как будет учинена расправа над теми, кто не покорился фашистскому «новому порядку».

На Центральный сквер привезли Исая Казинца, его друга Николая Демиденку и еще нескольких подпольщиков. Исая трудно было узнать. Один глаз у него был совсем выбит, заплыл кровью и гноем, лицо синее, большой черный чуб побелел. Но вожак подпольщиков еще крепко стоял на ногах и внимательно вглядывался в толпу, – видимо, искал знакомых. Ему очень хотелось, чтобы здесь был кто-нибудь из друзей, видел, как Славка принимает смерть. Даже смертью своей руководитель подполья хотел призвать минчан к мужеству, к борьбе.

Его подвезли к третьему фонарному столбу на центральной аллее сквера. Палач приготовился набросить ему веревку на шею, но Казинец изогнулся и изо всей силы ударил его головой. Кат кувырком полетел с машины. Тогда в кузов бросились гестаповцы, а Исай тем временем кричал:

– Смерть фашизму! Да здравствует Красная Армия!

Толпа загудела. Гестаповцы и полицаи взяли автоматы наизготовку.

Несколько дюжих палачей схватили Казинца и натянули ему петлю на шею. Тогда, отбиваясь от них ногами, он сам соскочил с кузова с такой силой, что один ботинок сорвался с ноги и покатился по мостовой. А на веревке затрепетало в воздухе еще могучее, жадное к жизни тело мужественного человека и борца...

На Суражском рынке в это время вешали другую группу подпольщиков. Когда к телеграфному столбу подвезли Николая Герасимовича, он начал кричать:

– Нас – миллионы, всех не перевешаете! Смерть фашизму!

Палач, стоявший рядом, что было силы ударил заключенного молотком по голове. Кровь фонтаном брызнула из раны. Герасимович пошатнулся, но ему не дали упасть – засунули голову в петлю и столкнули с кузова.

И здесь, увидя зверскую расправу над безоружным, обессиленным человеком, толпа заколыхалась. Но дула автоматов сдержали людей на месте.

Почти целую неделю висели на столбах двадцать восемь подпольщиков. Товарищи узнали среди них Василя Соколова, Георгия Семенова, Степана Зайца, Ефима Горицу, Аркадия Корсеку, Осипа Ковалевского, Георгия Глухова и других пламенных советских патриотов.

Двести пятьдесят один человек были в тот день расстреляны.

Враги праздновали победу.

Но преждевременно. Руины города еще жили.