Текст книги "Руины стреляют в упор"

Автор книги: Иван Новиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

Бывает так, что знаешь человека и год и два, съешь с ним добрый пуд соли и не подозреваешь, что у твоего знакомого на душе. С виду – человек как человек: и приветливый, и даже привлекательный, и слова приятные говорит. В обычных условиях – милый человек.

А изменились обстоятельства – и не узнать его. Из глубины черной души извергается целый фонтан грязи, заливающий всех, кто находится поблизости.

Нечто подобное произошло и с женщиной-врачом, которую все почему-то звали только по фамилии – Юрашевич. Особыми способностями она не отличалась. Как и все врачи, слушала и выстукивала больных, выписывала рецепты, улыбалась.

Никто не знал, что за этими улыбками скрывается бездонное болото злобы к тем, у кого больше таланта, кто стал хотя бы на ступеньку выше ее в общественной жизни, кто носит более красивые платья, пользуется большим авторитетом у сослуживцев и больных. Злость эта была особенная – старательно скрываемая, но острая, жгучая, отравная. Даже от самых близких людей прятала она свою ненависть ко всем, кто, по ее мнению, перешел ей дорогу, занял место, которое должна была занять она.

Оккупацию Минска Юрашевич встретила с огромной радостью. На приход фашистов она возлагала большие надежды. Ей казалось, что теперь она вырвется на простор и все будут с завистью смотреть, как она станет видной фигурой среди медработников Минска.

Свои симпатии к фашистам она выражала везде, рассчитывая, что хозяева заметят и оценят ее по заслугам. Прежде, бывало, она месяцами не брала в руки газету.

– Фи, – фыркала она и презрительно кривила ярко накрашенные губы, когда товарищи заводили разговор на общественные темы, – настоящему врачу не пристало лезть в политику. У него есть более серьезные и благородные дела – лечить людей. А у женщин еще и свои, семейные обязанности...

Однако люди с их болезнями не очень интересовали ее. Во всяком случае, от дежурств она старательно отделывалась. А разговоры о благородной миссии врача ей нужны были только для того, чтоб выставить себя перед людьми человеком доброй души.

Когда город захватили фашисты, у Юрашевич вдруг появилась неодолимая тяга к политике. Только привлекала ее политика уже иная, та, на которую Юрашевич возлагала особые надежды. Каждое утро она с жадностью хваталась за фашистские газеты и с волнением, взахлёб читала брехню геббельсовских пропагандистов, трубивших о безостановочном марше гитлеровских армий на восток.

Работники больницы с отвращением смотрели на нее, но ничего не говорили. Да и как скажешь, если она может сразу же донести в СД. Пусть лихо цепляет такую!

Только старый профессор Евгений Владимирович Клумов однажды не стерпел. Было это в декабре 1941 года, когда под Москвой шли кровопролитные бои.

Как всегда в первой половине дня, профессор делал операцию. Больных было много. Ассистенты и сестры молча выполняли приказания, которые он отдавал иногда одним движением широких черных бровей или кивком головы. В операционной стояла напряженная таинственная тишина, от которой, казалось, зависела судьба человека, лежавшего на операционном столе. Всколыхни эту тишину – и жизнь выпорхнет из ослабевшего организма. На высоком лбу Клумова глубже пролегли морщины. Сотрудники знали: операция серьезная, профессор очень озабочен. Врач Мария Пилипушко, работавшая ассистентом, напряженно следила за всеми движениями рук профессора, помогала ему.

Вдруг дверь широко распахнулась, и в операционную влетела Юрашевич. Она держала высоко над головой «Минскую газету» и, захлебываясь от восторга, крикнула:

– Господа, Москва взята!

Профессор на мгновение поднял голову от больного, глаза его блеснули гневом и презрением.

– Чему вы радуетесь?! – А затем добавил: – Как вам не стыдно, врач Юрашевич, так вести себя в операционной!

– Ах, извините, уважаемые господа, я забыла, что у вас это не вызывает сочувствия!..

И, кривляясь, сделала реверанс.

– Мерзавка! – вырвалось у Марии Пилипушко, когда дверь закрылась за Юрашевич.

– Продажная шкура, – поддержала врача Виктория Рубец, присутствовавшая при операции.

Клумов в знак согласия кивнул головой и приказал:

– Продолжаем...

Этот случай еще раз напомнил, что в подпольной работе нужно быть осторожным. Люди, подобные Юрашевич, могут сильно навредить. Но они не так страшны – их все знают, сторонятся. Страшней, когда доверишься хитрому врагу, который прикидывается твоим другом, честным советским человеком.

А иной раз обстоятельства вынуждали рисковать...

Однажды, в феврале 1942 года, Мария Пилипушко принимала больных. В коридоре послышался шум.

Без очереди вошел незнакомый. Вошел он решительно, осмотрелся, нет ли кого в кабинете, и спросил хрипловатым, простуженным, голосом:

– Вы доктор Пилипушко?

– Да, я, – внимательно разглядывая нового пациента, ответила Мария Герасимовна.

Собственно говоря, пациент, видимо, не имел острой нужды в помощи врача. Щеки его были покрыты густым зимним загаром, какой бывает обычно у завзятых охотников и рыбаков. Из-под рыжеватых бровей смотрели на доктора смелые, требовательные серые глаза, весь вид этого человека свидетельствовал о его железном здоровье.

– Вам привет от полковника Ничипоровича.

У Марии Герасимовны брови поползли вверх. Что это: провокация? С Ничипоровичем она была хорошо знакома, знала, что он командует партизанским отрядом. Но откуда ее посетитель знает об этом? Неужели это переодетый гестаповец? Или агент СД из числа изменников? Как отнестись к нему? Ответить откровенно? Арестует сразу и потащит пытать. Не признаться?..

– По приказу Ничипоровича я привез к вам, – продолжал неожиданный гость, – тяжело раненного партизана лейтенанта Грачева, который будет находиться на конспиративной квартире. Вы должны обеспечить его медицинской помощью.

Сдерживая противную дрожь пальцев, Мария Герасимовна слушала, обдумывала каждое слово. Видно, выхода нет. Если перед нею не партизан, а гестаповец, все равно он уже не выпустит ее, потащит на пытки. Не для того он пришел, чтоб посмотреть на нее, попугать и уйти.

– Никакого полковника Ничипоровича я не знаю... – попыталась она отпираться.

Однако он хитро улыбнулся и сказал:

– Напрасно вы, доктор... Хорошо знаете Ничипоровича...

– А в общем, – решительно сказала она, – мой долг врача заставляет меня помогать каждому, кто нуждается в моей помощи. Я готова идти, куда нужно...

Быстро собрала инструменты, необходимые для обработки раны, и они вышли.

– Принимать пока что не буду, – объявила она больным. – Меня вызывают для скорой помощи.

Шли торопливо. Он молчал, и она считала за лучшее держать язык за зубами. Злило ее только одно: если это действительно партизан, то почему своевременно не установили пароль, не назначили явку? Очень уж неосторожно.

Он вел ее вверх по Ленинской улице, потом по улице Карла Маркса направился к Университетскому городку, туда, где помещались служба безопасности и СД. Чем дальше шли они, тем сильнее холод сковывал сердце Марии Герасимовны. Каждый шаг теперь казался ей шагом к нечеловеческим страданиям и смерти. А он умышленно молчал и только шмыгал носом. Что может сделать теперь она, хрупкая, слабая, с таким вот грузным, широкоплечим, дюжим мужчиной, который даже не считал нужным следить за нею? Стоит только Марии Герасимовне сделать лишний шаг в сторону, как он выстрелит ей в спину, и все...

Около Университетского городка больше руин. Там нужно попытаться убежать. Все равно живой из СД не выпустят.

Однако где-то в глубине души светилась надежда: а может, все же это не гестаповец, а партизан. Только возле самых дверей СД можно убедиться, кто он такой...

На улице Свердлова незнакомец повернул влево, к Червенскому тракту. Университетский городок остался позади. На сердце у Марии Герасимовны отлегло.

По-прежнему шли молча, но она смотрела уже на мир глазами человека, который как бы воскрес из мертвых. Даже голодные, нахохлившиеся от холода воробьи, которые бросались под самые ноги пешеходов и которых она прежде не замечала, казались ей теперь такими милыми и приятными птичками, что хотелось нежно погладить каждого из них. Ведь им также хочется жить, видеть вот это ласковое, хотя и холодное солнце, голубое небо. Какая чудесная штука жизнь!

Она шла теперь рядом с полным рыжеватым человеком и никак не могла преодолеть страха и неприязни к нему. Только когда прошли почти километр по Червенскому тракту и свернули в один неприметный дворик, подозрение ее почти исчезло.

Он привел ее в обычный на Серебрянке деревянный домик с садиком, огороженным забором и густыми кустами. После яркой, солнечной, заснеженной улицы Мария Герасимовна сначала ничего не видела в квартире. Почти целую минуту, поздоровавшись, простояла она у порога, беспомощно моргая глазами. Откуда-то из полумрака до нее донесся приятный женский голос:

– Проходите, пожалуйста, что же вы остановились у порога?

– Извините, со света ничего не вижу.

– Позвольте ваше пальто, – хрипловатым голосом предложил человек, сопровождавший ее. – Кстати, время нам и познакомиться. Я – Иван Захарович Рябышев. А зашли мы в семью Дубровских, знакомьтесь...

– Арина, – назвала себя хозяйка, женщина средних лет, в простенькой рабочей одежде.

– Константин Дубровский, – представился хозяин, крепко пожимая руку Марии Герасимовны, и, кивнув на стоявшего тут же подростка, добавил: – А это наш сын – Степка.

– Показывайте вашего больного, – сказала Пилипушко, когда глаза ее привыкли к полумраку квартиры.

– Пошли, – предложил Рябышев. – Он там, в боковой комнатке.

Комнатка эта оказалась маленькой, еще более мрачной, вход в нее совсем незаметный. На постели лежал бледный как полотно человек. Глаза закрыты, зубы крепко сжаты. Видимо, раненый очень страдал и страшным усилием воли сдерживал крик. Когда в комнатку протиснулись Пилипушко и Рябышев, он раскрыл глаза и по-детски слабо и напряженно улыбнулся.

– Добрый день, – поздоровалась Мария Герасимовна.

– Пить, – вместо ответа проговорил слабый голос.

– Сейчас, сейчас, – живо повернулся Рябышев и вышел из комнатки.

Мария Герасимовна тем временем принялась осматривать раненого. Она осторожно поворачивала его, ощупывала набрякшее тело, и на душе у нее становилось все тяжелей и тяжелей.

– Ну, что скажете, доктор? – спросил Рябышев, успевший уже дать воды своему товарищу. – Я ведь говорю ему, что танцевать еще будет...

– А разве он сомневается в этом? – в тон Рябышеву спросила Мария Герасимовна. – Еще как будет танцевать. И воевать будет...

– Отвоевался уже... – тихо прошептал раненый.

– Брось ты, Саша, – успокаивал его Иван Захарович. – Мы имеем дело с такими докторами, что мертвого на ноги поставят. А ты еще вон какой сильный. Три дня раненый под сеном пролежал, такую дорогу вытерпел и еще спорить не разучился со мной... Такие, как ты, не умирают...

– Знаю я тебя, шутника, – снова слабо улыбаясь, еле слышно промолвил Саша.

– Вылечим, не сомневайтесь, – еще раз успокоила Пилипушко. – Я к вам профессора приведу...

– Что вы, доктор, смеетесь надо мной? Какой профессор пойдет теперь к раненому партизану?

– Пойдет, и очень охотно. Наш, советский профессор. Такой же честный человек, как и вы.

– Спасибо вам, дорогая... Большое спасибо...

Она старательно обработала запущенную рану и распрощалась со своим новым пациентом. Рябышев проводил ее до передней.

– Очень запустили... – сказала Пилипушко. – Разве не могли хотя бы первую помощь оказать?

– Доктор, не могли, – как бы оправдываясь, ответил Рябышев. – Фашисты блокировали нас со всех сторон. Трое суток вели непрерывный бой. Это наше счастье, что у нас такой талантливый командир. За все время мы почти что не имели потерь, а фашистов положили около трехсот. И еще счастье – ваши хлопцы-подпольщики помогли, предупредили нас, что готовится блокада. Ну, Ничипорович и разработал операцию... Жаль вот только Сашу Грачева, ему не повезло. А врачей у нас нет. Да и после боев нам нужно было выбираться из того места, пока фрицы подкрепление не получили. Вот и пришлось трое суток везти Сашу под сеном в город... Больше некуда...

Он говорил торопливо, очень сбивчиво, не закончив одну мысль, перескакивал на другую. Мария Герасимовна видела: Рябышев торопится высказать ей свои мысли и свою надежду, что его боевой товарищ будет спасен.

– Так что же мне передать Ничипоровичу?

– Передайте, что положение тяжелое, сложное. Требуется помощь профессора. Завтра же сюда придет Клумов.

– А пойдет?

– Вы не знаете Клумова... Пойдет, обязательно пойдет, в этом я ничуть не сомневаюсь. Так и передайте Ничипоровичу. Все сделаем, чтобы спасти жизнь парню. Но у меня будет просьба к Ничипоровичу: пусть он не посылает ко мне людей так неожиданно, как вас послал. Во-первых, я не могу довериться человеку, которого не знаю, не имею права доверять. Во-вторых, из-за вас я сегодня уже побывала на том свете...

– Правда? Простите, пожалуйста, доктор за это... Не было времени пароли устанавливать, предупредить вас. Вижу, человек погибает, доходит, где уж тут думать... Вот и сделал вам неприятность... Вы уж простите меня за неосторожность, это будет мне наука.

– Я понимаю вас, – уже спокойно сказала Пилипушко, – жизнь товарища в опасности – нужно спасать его. Это очень хорошо. Но неосторожностью вы ставите под угрозу и жизнь других людей... Сами знаете, что творится вокруг... Тем более, что и среди наших медработников разные есть. Прошу иметь это в виду. А теперь попросите сюда хозяйку, мы с ней договоримся...

Арина Дубровская уже сидела возле раненого. Она сразу же выскочила из боковушки. Рябышев, пожав всем руки, вышел, а женщины о чем-то пошептались и, довольные друг другом, также распростились.

На другой день Пилипушко привела к Дубровским профессора Клумова. Высокий, широкоплечий, с черными усами и серебристой пылью на висках, он производил на всех, с кем ему приходилось встречаться, внушительное впечатление. Смотрел он на людей спокойно. Казалось, уже ничто не может удивить или взволновать его. И каждый, кто видел Клумова, верил, что такой человек может поспорить со смертью.

Когда они вошли в квартиру Дубровских, хозяйка лежала в постели и тихо стонала. Возле нее суетилась озабоченная соседка, которую умышленно позвал хозяин: жене, мол, что-то плохо стало, посиди, пожалуйста, около нее, пока профессор придет...

Не торопясь Клумов разделся и сказал:

– Лишних прошу выйти...

Соседка вышла, за нею направился и хозяин.

– Он там, в боковушке, – весело блеснув глазами, сказала Арина.

Она была очень довольна. Теперь соседи подумают, что профессор приходил к ней. Всякое подозрение исчезнет.

Клумов протиснулся в маленькую комнатку. Он молча осмотрел рану Грачева, сам перевязал ее и на прощанье заверил раненого:

– Будете жить, молодой человек. И долго еще проживете. Только больше бодрости... У Марии Герасимовны легкая рука, она вас хорошо отремонтирует.

– Спасибо вам, профессор.

Уже в больнице профессор сказал Марии Герасимовне:

– Хоть положение его очень опасное, спасти парня еще можно. Надо...

И сделал необходимые назначения.

Чтобы выполнить их, нужно было почти ежедневно навещать больного. Тем более, что Пилипушко являлась для Грачева и врачом и медсестрой. Ходить же открыто нельзя было: соседи заметят, полиция пронюхает – и тогда смерть и Грачеву, и Дубровским, и самой Марии Герасимовне.

Никогда еще ей не приходилось так часто переодеваться. Она меняла и пальто, и платки, и обувь. Один раз приходила с бидончиком, будто бы молоко покупать; второй раз – одетая по-крестьянски, с корзинкой, в которой лежала связанная курица; третий раз – с мешком за плечами. Появлялась в разное время – то утром, то в полдень, то вечерком.

Арина Дубровская, хорошо наученная Пилипушко, выполняла роль медицинской сестры. Заботливо, как родная мать, ухаживала она за раненым лейтенантом-партизаном Александром Грачёвым. И он выздоровел. Не сразу выздоровел, а лишь через три месяца.

За это время многое изменилось в минском подполье. Словно черные вороны вились над советскими патриотами гестаповцы, следя за своими жертвами; гадюками пролезали в подполье их агенты. А у подпольщиков не было еще ни опыта работы в тылу врага, ни хорошей связи с Большой землей, с Москвой. Тучей нависали фашистские вороны над головами тех, кто по зову своего сердца взял на себя тяжелое бремя борьбы с лютым врагом в его тылу.

Близился первый удар по минскому подполью.

На некоторое время фашисты как будто забыли про Рудзянку, дали отдышаться после пережитого страха, прийти в себя. Правда, ему было от чего «приходить в чувство» – сначала на допросах пытали и его. Когда же он увидел, что дело поворачивается круто и можно поплатиться жизнью, негодяй поспешил выдать Ольгу Щербацевич, ее сына Володю, а также родственников Ольги – Янушкевичей, Кирилу Труса и других людей, помогавших ему выбраться из госпиталя для пленных, с которыми он пытался перейти линию фронта.

Купив жизнь ценою предательства, Рудзянко забрался на квартиру к своим знакомым, ничего не знавшим о его преступлении, и тихо сидел там, зализывая раны.

Когда ему выписывали документы в фашистской военной контрразведке, то дали и продовольственные карточки. Теперь изменнику можно было не заботиться о том, где бы раздобыть еду.

Однако время, отпущенное на поправку, кончалось. Нужно было идти на службу.

Что творилось в его поганой душе, когда он надевал длинное пальто и рыжую шапку, чтобы идти к своим шефам? Видно, один только страх, неодолимый, звериный страх, когтями держал его сердце. Жить, любой ценой жить, еще один день, минуту...

«Главное в такой всемирной бойне – выжить, – убеждал он сам себя. – Кто скажет, чем кончится эта война? Красная Армия вон куда отступила... Немцы – под Москвой, у них сила... Кто упрекнет меня, если они победят?.. Да и кто будет знать?»

Шел он тихо, опираясь на палку и прихрамывая на одну ногу.

Поднявшись в скверик, в котором не так давно были повешены Ольга Щербацевич и ее сын Володя, Рудзянко еще издалека увидел своего шефа. Грузный рыжеватый майор, важный, надутый, в сопровождении долговязого горбоносого зондерфюрера прогуливался по центральной аллее. Майор что-то говорил, а зондерфюрер в ответ почти на каждое его слово кивал своей лошадиной головой.

Шеф заметил Рудзянку и круто повернул к Дому Красной Армии. Рудзянко поковылял за ним. В парадном подъезде майор что-то коротко приказал постовому, и тот спокойно пропустил Рудзянку. В вестибюле шеф кивнул ему головой, приказал идти следом. Поднялись на четвертый этаж.

Этот дом был одним из немногих зданий города, каким-то чудом уцелевших от бомбежки. Фашисты превратили его в «офицергайм». Здесь, где когда-то ежедневно веселились минчане, было пусто и безлюдно. Звуки шагов эхом отдавались в дальних уголках просторных коридоров.

Шеф привел Рудзянку в пустую комнату. Разговаривали стоя. Майор говорил по-немецки, бросая в лицо Рудзянке короткие обрывки фраз, а зондерфюрер переводил их на русский язык.

– Теперь вы будете работать на Абвер, – картавил зондерфюрер, плохо выговаривая букву «р». – Вам дается возможность загладить свою вину перед великим Германским государством, принять активное участие в строительстве новой Европы. Шеф уже говорил вам однажды, – продолжал он переводить, – что иного выхода у вас нет. Коммунисты не простят вам того, что вы сделали. А мы не простим, если вы измените нам. Вы обязаны доносить нам о лицах и группах, ведущих подрывную деятельность. Для этого вы должны все время находиться в самых людных местах: ходить по улицам, посещать рестораны, кино, магазины, театры, рынки, прислушиваться к разговорам. Услыхали, что кто-то сказал плохое о Германии, – сразу же подхватывайте, ругайте немцев, высказывайте возмущение новыми порядками. Старайтесь, чтобы вам поверили. Запоминайте людей, настроенных против нового порядка, чтобы потом сообщить нам.

И Рудзянко запоминал. Шутить с этим толстяком не будешь. Теперь ему ничего больше не оставалось делать, как только слушать и выполнять приказы.

– Не торопитесь, – продолжал майор, а за ним и зондерфюрер. – Работайте спокойно, так, чтобы вам действительно верили и открывали свои души. Не скупитесь на выражения, пусть они почувствуют, что вам очень противны и мерзки теперешние порядки в городе. Таким образом попытайтесь залезть в души врагов Германии и разоблачайте их, особенно людей, оставленных здесь для подпольной работы против нас.

Говорили долго. У Рудзянки аж темнело в глазах. Потом ему выдали карточки для питания на фабрике-кухне и в столовой на площади Свободы. Зондерфюрер дважды пересчитал карточки – чтобы не дать лишнюю.

– А это – свидетельство, что вы зачислены на службу в Центральное торговое товарищество «Восток», – сказал зондерфюрер, вытащив документ из бокового кармана кителя. – Находится товарищество возле Западного моста. Наведывайтесь туда. Хотя вообще быть там не обязательно. Через две недели снова явитесь сюда с докладом.

Майор брезгливо кивнул головой и повернулся широченной спиной к Рудзянке. Зондерфюрер коротко объяснил:

– Все. Идите...

Низко поклонившись толстому заду своего шефа, а затем и долговязому зондерфюреру, Рудзянко направился к двери. Он шел весь напрягшись, ожидая, что вот-вот шеф снова остановит его. Кружилась голова, больно ныла рана, хотелось скорей присесть. Теперь он на все согласен, лишь бы его не трогали, оставили в покое. Что ему люди, если самому так тошно...

Приковыляв на сквер, он сел на скамейку, отдышался. На свежем воздухе ему стало легче. Старался собраться с мыслями. Нужно начинать службу... Да, службу. Хозяева спросят, оправдал ли он свой хлеб.

Несколько дней он терся среди людей на рынке, прислушивался, принюхивался. Люди попадались всякие, и разговоры у них тоже были разные. Случалось сорвется у кого-либо неосторожное слово. Борис Рудзянко – тут как тут.

– Ого, немцы! – горланил он, чтобы слышали другие. – «Культурная нация»... Я сам так думал, пока собственными глазами не увидел. Это же самые настоящие живодеры, проклятые, в них человеческого ничего нет...

Люди удивленно смотрели на чересчур смелого оратора и боком, боком отходили прочь. Очень уж подозрительно говорил этот хромоногий скелет.

Не поймав ни одной жертвы, Рудзянко скверно ругался и шел дальше, забирался в толпу и снова прислушивался да приглядывался.

Только однажды клюнуло.

Рудзянко, как всегда, пришел на фабрику-кухню обедать. Еще от порога присмотрел в углу столик, за которым сидел лишь один человек. Потирая с мороза руки, направился туда. По привычке под мышкой держал свою палку, которая теперь уже и не нужна была, – нога давно зажила. Палку поставил рядом у стены, а сам опустился на стул, всматриваясь в соседа.

Бросив беглый взгляд на кисть его левой, простреленной руки, Рудзянко тихо вскрикнул:

– Га, неужели это ты?

– Как видишь, братец Обломов, я. Самый натуральный я...

– Ну и ну! – удивился Рудзянко, который в госпитале назвал себя Обломовым и на эту фамилию потом подделал себе документы.

Перед ним был один из тех, кто лежал с ним в госпитальной палате, Бобровский.

– А ты как оттуда выбрался? – спросил у него Рудзянко.

– Убежал, как и ты.

– Чем занимаешься? – обрадовавшись находке, почти шепотом спросил Рудзянко.

– Ничем, братец Обломов... Пока что ничего интересного не нашел. Все еще присматриваюсь, – так же тихо ответил Бобровский.

– А как у тебя с документами? – еще тише, почти упираясь лбом в лоб соседа, снова спросил Рудзянко.

– Ого, здесь братец, у меня ажур! – уже громко ответил Бобровский, а потом, спохватившись и перейдя на шепот, продолжал: – Может, и тебе нужно сделать? Ну, скажем, паспорт или военный билет? Могу...

– Где ты берешь бланки? – не ответив, поинтересовался Рудзянко.

– Бланки военных билетов нашел в подвале военкомата на площади Свободы. Много! А паспорта покупаю в одном месте. Недорого! Ну, так как же, сделать тебе?

Рудзянко растерялся. На это он не рассчитывал. Шеф тоже не давал инструкции, как быть в таком случае. Нужно как-то выкручиваться самому.

– Денег пока что нет...

– Нет, так будут. Ты же не калека, найдешь... Если деньги достанешь, то ищи меня здесь. Я часто тут бываю. Ну, пока, до встречи!

Помня о своей службе, Рудзянко поспешил на явку. Шеф у него теперь был новый – высокий брюнет с грубыми чертами лица. Ходил всегда в штатском желтом кожаном пальто и такой же шапке-ушанке. Этот, видать, был из прибалтийских немцев, говорил по-русски, хотя и с заметным акцентом. Ему и рассказал Рудзянко о своей встрече.

– Документы закажите, – приказал шеф. – Но этого мало. Нужно узнать, кто с Бобровским еще занимается подделкой. Он ведь сам признается, что не один действует. Кто-то продает ему бланки, оформляет документы, ставит печати и подписи... Все, все выведайте. А потом нужно вашего Бобровского арестовать. Вот вам записка – получите четыре литра водки. Это чтобы заплатить за документы...

Бобровский очень охотно согласился за четыре литра водки сделать паспорт и военный билет на имя Обломова. Но он ничего не сказал о своих сообщниках.

– Это, братец, дело, можно сказать, деликатное, и чем меньше людей знает о нем, тем лучше. Тебе нужны документы? Пожалуйста, сделаем первоклассные! Твоим друзьям? Тоже можно, если ты за них поручишься, под твою личную ответственность... Ведь здесь головой можно поплатиться...

Понимаю, понимаю...

– Но выручать честных советских людей нужно? Нужно! А кто это сделает, если не мы? – Немного помолчав, Бобровский спросил: – Есть у тебя еще знакомые, которые нуждаются в документах?

Рудзянко ответил не сразу:

– Надо подумать, – может быть, и найду.

– Только ты осторожней, братец Обломов... – еще раз предупредил Бобровский. – А твои документы будут через неделю. Встретимся здесь, получишь.

Через неделю действительно он ждал Рудзянку на фабрике-кухне. Когда уселись за стол, молча достал завернутые в газету паспорт и военный билет и подал. Простреленная рука его заметно дрожала.

– Спасибо, – выдавив на худом лице улыбку, сказал Рудзянко. – Сейчас пойдем ко мне, получишь водку.

– Во, хорошо! – обрадовался Бобровский. – Тогда можно будет и пообедать. Пошли!

Едва они сошли с крыльца, сзади подскочили трое в штатском и подхватили их под руки: двое – Бобровского, один – Рудзянку.

– Спокойно, вы арестованы! Идите так, будто ничего не случилось... Мы – старые знакомые. Веселей, веселей...

Немного в стороне стоял шеф Рудзянки. Он сделал вид, что не понял того, что здесь произошло, и ждет кого-то из фабрики-кухни. Но одним глазом искоса следил за каждым движением своих подчиненных.

Арестованных повели по глухому переулку к Советской улице. Вдруг Рудзянко, как было условлено с шефом, изо всех сил бросился наутек. Агент, шедший рядом с ним, с криком побежал вслед. За углом Рудзянко бросился на улицу Берсона, а конвоир его умышленно отстал.

Теперь уже Рудзянко шел на явку с уверенностью, что заслужил похвалу хозяина. Видно, Бобровский – птичка довольно важная, если может фабриковать документы. Верно, у него есть крепкая подпольная организация. Встретившись с шефом, Рудзянко несмело спросил:

– Ну, как Бобровский? Признался?

Шеф поморщился и буркнул:

– Казус получился... Бобровский – агент шуцполиции. Он сам хотел поймать тебя. Они практикуют такое: продают документы с еле заметным надрезом на определенном месте, а потом во время проверки или прописки арестовывают владельцев таких документов.

Рудзянко стоял, как мыла съевши. Даже сам шеф начал успокаивать его:

– Ничего, случается... Недоразумения могут быть. На первый раз мы прощаем тебя. Но впредь будь более внимателен. Ищи, настойчиво ищи... Есть сведения о подпольном большевистском горкоме. Тебе нужно пролезть в него.

Некоторое время Рудзянко бродил по городу, обдумывая, через какие щели протиснуться в подполье. Но так ни до чего определенного и не додумался. И только спустя несколько дней ему неожиданно повезло, – проходя по улице, он заметил знакомое лицо. Остановился, схватил человека за руку:

– Подожди, подожди, дружок, чего зазнаешься?

Тот моргал глазами, не веря себе:

– Так и ты здесь? Вот это диво! Чудесно, что мы встретились!

Рудзянко узнал Никиту Гуркова – человека, с которым также долго лежал в госпитале. Они даже вместе выбрались оттуда с помощью Ольги Щербацевич. Но Никита как-то отбился тогда от их компании. Сейчас они наперебой старались расспросить друг друга: как, да что, да какие у кого планы...

Неуравновешенный Никита Гурков не умел держать язык за зубами. Давно ли он только мечтал выбраться из-под надзора госпитальной стражи, а удачно выскользнув на волю, держался так, будто вокруг на сотни верст – ни одного фашиста.

Теперь, после долгих прожитых лет, в мирных условиях, мы можем сурово осудить многое из того, что тогда делалось подпольщиками. Мы можем жестоко упрекнуть их за чрезмерную доверчивость, за неумение соблюдать элементарные правила конспирации, за многие организационные промахи в работе. И все это будет справедливо.

Ошибались? Да, ошибались, и довольно часто... Дали пробраться в подполье фашистским шпионам и провокаторам? Да, недосмотрели, доверились, дали... Поплатились за это? Конечно, поплатились.

Но кого винить? Тех, кто ошибался? Так они же ошибались потому, что не знали, с какой стороны подступиться к делу. Разве кто-нибудь даже за день до войны догадывался, что ему придется самому возложить на себя бремя ответственности за судьбу родины? Или думал кто-нибудь из них, скажем, в первую неделю войны, что такое подпольная работа в тылу врага? Им, коммунистам, честным советским людям, никто не говорил – создавать подпольную организацию, никто их не учил методам подпольной борьбы. Всё они делали сами, по зову своего сердца, по своему собственному разумению. И ошибки, которых они совершили немало и за которые расплачивались кровью, – не их вина, а их беда.

Среди многих ошибок самой тяжелой была та, которую допустил Никита Турков. Увидев Рудзянку, он радостно воскликнул:

– Вот хорошо, что мы встретились!

Оба направились в тихий переулок.

– Ну, как ты зовешься теперь?

– Документы имею на Обломова...

– Вот и хорошо. Кое-как перебиваешься?

– Перебиваюсь. Научился сахарин добывать, торгую понемногу, тем и живу.

Здесь он не соврал. Новый шеф сразу же после их знакомства предложил Рудзянке торговать сахарином. Даже станок передал для расфасовки сахарина. Большая доля выручки шла шефу, но и себя Рудзянко не обижал. Спекуляция сахарином давала ему возможность шнырять по рынку и подслушивать.

– И много зарабатываешь?

– Обижаться нечего. Деньги есть. Продукты тоже. Одним словом, кое-как приспособился... Только жить вот так скучно, без настоящего дела...