Текст книги "Руины стреляют в упор"

Автор книги: Иван Новиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

Часть вторая

Минула первая военная зима, голодная и холодная, полная пламенных надежд и горьких разочарований, лютой ненависти к врагу и нестерпимой боли от дорогих утрат. Хотя в руинах еще лежал почерневший снег, на припеке даже из красно-серых обломков разрушенных стен, из кирпичей пробивались острые стрелки ярко-зеленой травы. Как успела трава очутиться здесь, на недавнем человеческом жилье? Как приспособилась к каменной почве? Легкий ветерок колыхал ее, ласково гладил, а она будто млела от этой ласки и смеялась от радости, оттого, что видела солнце и вообще – жила. Жизнь брала свое. Под весенним солнцем, казалось, веселели и люди, хотя горе и ненависть опаляли их сердца.

Буря, которая пронеслась над минским подпольем в марте, только на короткое время остановила деятельность организации. Те из подпольщиков, которые избежали ареста (а таких было большинство), скрывались где кто мог. Одним удалось пробраться в партизанские отряды, другие нашли себе новые квартиры, о которых не знали предатели. Ждали, пока прекратятся аресты.

Во время массовых арестов Володя никуда не прятался. Ему просто повезло, что квартиру Насти Цитович не знали Рогов и Антохин и что сам Володя ни разу не попал им на глаза. А ведь его они хорошо знали и старательно искали. Это Антохин привел гитлеровцев и участвовал в обстреле дома Омельянюков.

При помощи Насти Володя достал документы агента жилищного отдела. С ними, не вызывая подозрений у полиции, можно было ходить по квартирам. С руководителем партизанского отряда, действовавшего в Дзержинском районе Минской области, он договорился, что пошлет в лес группу рабочих. В апреле к нему приехал связной Микола Сидоренко, чтобы забрать людей, которых Володя подготовил для отправки в партизанский отряд.

Собрались рабочие в условленном месте – на Суражском рынке, где их уже поджидала грузовая машина. На всю группу были заготовлены документы, как на рабочую команду. Володя сам пришел сюда, чтоб убедиться, что все в порядке. Стоял в стороне и наблюдал, как собираются люди. Солнце еще только-только заискрилось над крышами домов, когда в окраинных переулках Минска загудела машина, вывозя на глухие, мало кому известные полевые дороги восемнадцать патриотов, направляемых в партизанский отряд.

Люди обхватили друг друга за плечи. Володя долго смотрел им вслед. Его сердце жаждало быть вместе с ними, он тоже хотел поехать под сень Койдановских лесов. Там было много его друзей, тех, с кем он провел когда-то свои юношеские годы, о ком писал заметки и статьи в районной газете. Были там и те, кого он в свое время сурово, но не зло критиковал. Тогда некоторые из них обижались на него, но теперь все эти личные обиды забылись, и когда Володя иной раз встречался с бывшими героями своих критических статей, то не видел у них ни тени неприязни. Его уважали, ему доверяли, считали более опытным и более знающим, хотя лет ему было еще не так много.

Быть бы ему теперь среди них, делить с ними радость и горе, есть из одного партизанского котла, спать в одном еловом шалаше, чувствовать рядом плечо друга, в одном строю наступать на врага... По нынешним временам, думал он, это было бы счастьем. Тем более, что по городу лютыми воронами летают палачи из фашистской службы безопасности и хватают всякого, кто только покажется им подозрительным. Многие товарищи, которым угрожал арест, перебрались в партизанские отряды.

Но он, Володя, не мог покинуть свой боевой пост. Пока в городе есть на свободе советские люди, он должен быть среди них. Борьба не прекратится, как бы ни лютовали фашисты. И чем больше они наглеют, тем больше минчан вступает в ряды активных борцов, ищет возможность попасть в партизанские отряды. Разве мог Володя в такой момент думать о какой-нибудь другой работе?

Машина скрылась за поворотом, и только тогда, надвинув шляпу на лоб, Володя неторопливо, помахивая палочкой, пошел в центр города.

Издалека виднелось, поднимаясь над руинами, огромное здание Дома правительства. Горбатая улица круто опускалась перед ним, и это создавало впечатление, будто Дом правительства растет на глазах, упираясь черным силуэтом почти в самое небо.

По улицам, сутулясь и робко оглядываясь по сторонам, спешили люди. Массовые аресты, о которых знал весь город, особенно сильно напугали тех, кто не имел никакого отношения к подполью. Каждому казалось, что и за ним следят жадные до крови глаза гестапо.

Володя был одет в хорошее серое пальто. Из-под воротничка белоснежной рубашки чернела модная бабочка. Своим внешним видом он старался походить на типичного белорусского нацдема, который долго отирался по фашистским подворотням. Такие типы часто прогуливались по улицам Минска, всячески подчеркивая свое исключительное удовлетворение «новым порядком».

Навстречу Володе со стороны Западного моста шли два немца в форме СД. На лацканах их кителей змейками блестели знаки службы безопасности, кокарды на высоких фуражках грозно щерились черепами с перекрещенными костями. И вдруг Володе нестерпимо захотелось заставить этих болванов вытянуться перед ним. Угодливо осклабясь и весь напрягшись так, что аж глаза полезли на лоб, он вдруг выбросил руку перед собой и гаркнул изо всей силы:

– Хайль Гитлер!

От неожиданности фашисты вздрогнули и моментально вытянули руки, крепко стукнув каблуками по мостовой:

– Хайль!

Только миновав Володю, они спохватились, что ответили на приветствие штатскому. До ушей Володи донеслось сказанное по-немецки:

– Рыжая свинья!..

Он еле сдерживал смех, распиравший ему грудь. Ну и здорово же выдрессированы эти болванчики! А может, сочли его за своего «соратника», переодетого в штатское? Это очень хорошо. Значит, он своим видом не вызывает подозрений у врага.

Весело помахивая палочкой, он смело направился в аптеку, расположенную напротив Дома правительства, рядом с домом СД и гестапо.

Касса в аптеке находилась на таком месте, что многоугольное помещение с этой позиции было видно все как на ладони. В кабинет заведующего можно пройти только мимо нее. За стойкой кассы сидела красивая черненькая девушка.

– Мое почтение, пани Нинуся, – подчеркнуто вежливо поздоровался с нею Володя.

Весело блеснув большими черными глазами, девушка ответила:

– День добрый, Володя. Проходи, пожалуйста, Жорж в кабинете.

– У него никого нет?

– Один. Что-то там подсчитывает... Заходи.

В голосе девушки доброжелательность и ласка. Когда дверь кабинета закрылась за Володей, Нина встала и пошла следом за ним.

Кабинетом считался маленький уголок, отгороженный от торгового зала. Его стена с дверью, выходившей в зал, отделяла третью или четвертую часть витрины. Окно низкое, и, чтобы прохожие не заглядывали в кабинет, его закрыли занавесками из марли.

Здесь часто собирались подпольщики – близкие знакомые Володи Омельянюка и Жоржа Фалевича. Аптека была удобным местом: работники службы безопасности не могли подумать, что в соседнем доме, в каких-нибудь пятидесяти шагах от логова фашистского зверя, могут собираться советские патриоты-подпольщики.

– Мне можно, Жора? – несмело спросила Нина, переступая порог кабинета.

– Нет, дорогая, карауль там. Ты только не обижайся, пожалуйста... У нас сейчас серьезный разговор, нужно, чтобы никто не помешал. Всем говори, что меня нет.

– Хорошо...

Она повернулась и пошла на свое место, в кассу. Разве можно обижаться на Жоржа; он бережет ее больше, чем самого себя. Сейчас он не позволил ей присутствовать при его разговоре с Володей не только потому, что нужно караулить, следить, чтобы никто чужой не сунулся в кабинет. Но была и другая причина. Как-то однажды, провожая ее после работы домой, Жорж признался:

– Ты, Нина, давно знаешь, что для меня нет на свете человека дороже тебя. Работу мы делаем очень опасную, в любой момент можем очутиться в застенках наших соседей, в СД. Я очень боюсь за тебя. Поэтому ты не обижайся, если я буду поручать тебе только самое необходимое, и ничего не спрашивай у меня, пока я не скажу сам.

Их связывала давняя студенческая дружба, к этому чувству постепенно присоединилось другое, более нежное. Нина покорно выполняла все его приказы. Она была глубоко уверена – Жорж ничего не сделает, что повредило бы подпольной работе и ей, Нине. Если Жорж сказал, что она должна караулить, – значит, так нужно.

Жорж и Володя долго советовались о чем-то, потом вышли. На прощание Володя молча приподнял шляпу, кивнул головой, а Жорж подошел к кассе, склонился к нижним ящикам, где обычно лежали сигнатуры (ярлыки для лекарств), и положил туда пакет, завернутый в газету. На ухо шепнул Нине:

– Хлебные карточки... Володя принес.

И пошел в свой кабинет.

Нина не стала спрашивать, кому Володя принес карточки. Это не первые. Он уже не раз приносил сюда прятать не только продовольственные и хлебные карточки, но еще и какие-то документы. Нина не интересовалась, какие и для чего. Так нужно.

В застенках СД еще пытали руководителей и активистов подполья. А в это время собирались на совещание те, кто избежал ареста. Пришли Вячеслав Никифоров («Ватик», «Максим», «Тимофей»), Владимир Омельянюк («Володя»), Змитрок Короткевич («Дима»), Константин Хмелевский («Костя», «Клим») и другие активисты-подпольщики.

Был здесь и Иван Ковалев («Иван Гаврилович», «Невский», «Стрельский»). Еще до войны многие знали его как секретаря Заславского райкома партии. Когда над Минском нависла опасность, он в общем потоке беженцев отступал на восток. Где-то около Витебска его встретил один из руководящих работников ЦК КП Белоруссии и сразу начал пробирать:

– Ты почему самовольно оставил свой район и людей? А еще руководящий работник! Так вот: добирайся в свой район любыми средствами и возглавляй там борьбу с врагом. Действуй, как покажут местные условия. Главное – наносить врагу большие потери... Понятно?

– Как же я проберусь в Заславль? Это же за фронтом?..

– Теперь война, и такие вопросы задавать бессмысленно. Каждый коммунист должен проявлять инициативу в борьбе с врагом. Захочешь – доберешься...

После такого сурового разговора Ковалев задумался: как бы выполнить неожиданный приказ? Но фронт так быстро катился на восток, что Ковалев невольно очутился на оккупированной территории.

В Заславском районе останавливаться было очень рискованно: там его хорошо знали почти в каждой деревне. Партизанских отрядов еще не было. На кого обопрешься? Вот он и решил податься сначала в Минск, надеясь встретить там знакомых коммунистов. Его надежды оправдались. В Минске Ковалев нашел знакомых из числа подпольщиков. Подпольному горкому партии они отрекомендовали Ковалева как уполномоченного ЦК КП Белоруссии.

Ковалев не сказал, что направили его не в Минск, а в Заславль. «Ну и что ж? – рассуждал он. – Если нельзя работать в своем районе, так почему я не имею права работать в Минске? Ведь руководящий работник ЦК сказал мне, чтобы я действовал с учетом местных условий...»

Никто не проверял у него документов, не спрашивал полномочий. Ведь и остальных подпольщиков никто лично не уполномочивал делать то, что они делали. Только конкретные дела служили мандатом для каждого из них. А Ковалев, который имел определенный опыт партийной работы, часто давал горкому полезные советы. И это очень ценилось.

Во время провала он успел скрыться в лес, в партизанский отряд. А как только аресты притихли, снова вернулся в Минск. Он принял все меры, чтобы собрать активных подпольщиков, которые еще оставались на свободе.

И вот теперь шло первое после арестов заседание партийного актива. Оно фактически стало первым заседанием Минского подпольного комитета партии второго состава. Председательствовал Ковалев – наиболее старший и опытный в партийных делах человек. Еще до начала заседания вместе с Ватиком они выработали план восстановления организации. Этот план – несколько листов мелко исписанной бумаги и один листок со схемой – лежал на столе. Рядом с Ковалевым сидел высокий блондин – Ватик – и на чистом клочке бумаги выводил карандашом какие-то завитушки. Рыжеватый, горбоносый Костя Хмелевский неотрывно смотрел на верхнюю губу Ковалева, на которой будто случайно приклеились маленькие черные усики. Володя Омельянюк сгреб в ладонь свою бородку и, упершись локтем в колено, сосредоточенно рассматривал затоптанный пол. Лобастый, почти лысый Змитрок Короткевич то и дело тер тыльной стороной ладони широкий подбородок и вопросительно смотрел то на одного, то на другого подпольщика, стараясь отгадать, о чем каждый из них думает. Дело обсуждалось очень серьезное.

– Вы уже знаете, товарищи, – спокойно, немного сутулясь над столом, говорил Ковалев, – что наша организация была провалена. Арестованы руководящее ядро парторганизации и Военный совет. Сейчас мы должны вдумчиво и всесторонне разобраться, как это произошло, какие причины привели к такому положению.

На минуту он замолчал, будто ожидая, что скажут присутствующие, но все молчали, и он продолжал:

– Бесспорно, врагу удалось пролезть в нашу организацию и при помощи своих агентов-провокаторов нанести нам тяжелый удар, ликвидируя самое ценное для нас – партийные кадры. Но видеть причину провала только в провокации – значит принять следствие за причину. Мы с Ватиком и некоторыми другими товарищами уже обсуждали этот вопрос и пришли к заключению, что сама наша организация была построена неправильно.

Оторвавшись от своих рисунков, Ватик обвел всех глазами и в знак согласия молча кивнул головой.

– Как подбирались люди в нашу организацию? – продолжал Ковалев. – По личному знакомству. Поэтому на важнейших с военной точки зрения предприятиях и в учреждениях нет наших партийных организаций. А оторвавшись от масс, подпольщики превращаются из революционеров-большевиков в заговорщиков. Стоит одному из них провалиться, как он тянет за собой провал всего, с чем был связан. Получалось так, что мы больше конспирировались от масс, чем от врага. Не случайно, когда начались аресты, нам трудно было прятаться. Большевистское дореволюционное подполье и опыт коммунистов капиталистических стран учат нас, что нет лучшей защиты от врага, как защита масс.

Мы допускали непростительные ошибки, – будто каясь, продолжал Ковалев. – Создание Военного совета, в состав которого вошло очень много людей, а также и то, что эти люди собирались все вместе, даже устанавливали дежурство, – это забвение элементарных правил конспирации, и оно дорого обошлось нам. Люди знали друг друга, знали, где кто живет, кем кто был в прошлом и что делает сейчас, – все это только и нужно было провокатору.

Володя поднял голову и тоже начал следить за каждым движением Ковалева. «Правду говорит этот молчун, – мелькнула у него мысль, – раньше больше молчал, а теперь, смотри ты, заговорил. И говорит как раз то, что и я думал... Сурово, жестоко, но справедливо. С этим нельзя не согласиться».

– Все это так, – заметил, нетерпеливо крутнув горбатым носом, Хмелевский, – но мы не каяться сюда собрались, а что-то решать...

– Конечно, не каяться, – согласился Ковалев. – Но для того, чтобы решить что-то, нужно разобраться, какие ошибки мы допустили раньше, чтобы не повторить их. Я не хочу осуждать нашу прежнюю работу, но положение, в которое мы попали в результате своих ошибок, требует осторожности в дальнейшем. Оттого, что мы открыто, не таясь от самих себя, признаем их и поправим, дело наше только выиграет. Так я говорю?

Он обвел глазами присутствующих. За всех поддержал Ковалева Змитрок Короткевич:

– Да что и говорить...

Ватик взял из-под рук Ковалева два длинных листа бумаги в клетку и начал читать. Это был проект организационных принципов и структуры подпольной партийной организации. По рукам пошла нарисованная на листке из школьной тетради схема организации подполья: горком – райком – первичные парторганизации.

Во главе городской подпольной организации – Минский комитет. Каждый из его членов руководит определенным участком работы. Секретарь комитета возглавляет непосредственно всю военную работу. Один из членов занимается исключительно организационными вопросами и связан с секретарями райкомов. Второму поручается агитмассовая работа. Он же является одновременно редактором всех изданий комитета. Под его руководством работает группа журналистов и художников.

В руках одного из членов комитета концентрируются все вопросы техники и связи. Еще один – возглавляет оперативную группу.

В проекте, который читал Ватик, предусматривались и другие детали организационной структуры.

Володя слушал и с горечью думал: «Какой крови стоит нам опыт борьбы! Сколько чудесных людей гибнет потому, что мы перед войной сами себя обманывали. С увлечением смотрели кинофильм «Если завтра война», читали пухлую ура-патриотическую книжку Шпанова «Первый удар» и думали, что нам на роду написано воевать на чужой земле. Верили, что в первый же день войны все немцы восстанут против Гитлера. Какой самообман! Вон что они делают на улицах Минска! Сколько раз уже заливали кровью стены города во время еврейских погромов. Сколько людей расстреляно и сожжено в Тростенце! А что еще впереди? Нет, Ковалев прав, свои ошибки надо жестоко критиковать, чтобы не платить за них кровью... То, что здесь предлагается в проекте, будет, видимо, лучше, чем прежняя организация подполья. Мы должны установить тесную связь с предприятиями, опираться на рабочий класс. В этом будет наша сила...»

Выступая в прениях, он горячо поддержал предложение Ковалева и Никифорова о перестройке подполья.

Начали выбирать членов Минского комитета. Володя был избран единогласно. Ему поручили агитационно-массовую работу и редактирование всех изданий.

Здесь же было решено начать выпуск подпольной газеты «Звязда». В состав комитета вошли также Вячеслав Никифоров, Змитрок Короткевич, Иван Ковалев.

Когда договаривались о связях комитета с партизанскими отрядами, записали, что Володя по-прежнему будет поддерживать контакт с партизанским отрядом, действующим в Дзержинском районе.

– Не хватает нам Жана, – сокрушаясь, сказал Ватик. – Его можно послать в любой отряд. Да и в городе работы много. Нам необходимо создать оперативный отдел по борьбе с провокаторами и предателями...

– А где Жан? – спросил Ковалев.

– В отряде Ничипоровича. Давно уже там. Должен был прийти на связь с нами, да отряд далеко забрался аж в Кличевский район. А может быть, и придет...

– Если придет, нужно задержать его здесь, – сказал Ковалев. – Такие люди нам очень нужны. А на связь с Ничипоровичем поставим кого-нибудь другого.

Ковалев говорил тоном старшего, более опытного человека, и это принималось всеми как должное. Никто не оспаривал его мыслей. Может быть, один Володя в какой-то мере критически относился к его словам. Да и то, пожалуй, потому только, что замечал в языке Ивана Гавриловича неотшлифованность, не совсем гладкие фразы. Но кому теперь нужен языковый глянец, если вокруг так много человеческой крови и слез! Только бы разумным, дельным был руководителем, только бы хватило у него силы воли и патриотического огня, только бы не разменялся он на мелочи, не растерял зря боевой запал, накопившийся у подпольщиков...

Само собой получилось так, что секретарем Минского комитета КП(б)Б выбрали Ковалева. Других предложений и не было.

Когда уже заседание заканчивалось, Володя вдруг спросил:

– Как вы думаете, товарищи, не написать ли нам письмо Центральному Комитету партии от имени белорусского народа? Вокруг этого письма можно развернуть большую массово-политическую работу...

– А какое содержание письма вы предлагаете? – спросил Ковалев. – И как думаете развернуть работу? Мы ведь не можем проводить собрания и митинги трудящихся...

– А разве только митингами можно воспитывать людей? Нужно написать такое письмо, чтобы, прочитав его, и тот, кто еще стоит в стороне от нашей борьбы, взялся за оружие. Людей в нашей организации много, передадим несколько экземпляров письма в райкомы, из одной организации в другую, а потом в партизанские отряды и соберем подписи. Нужно только, чтобы письмо это не попало во вражеские руки. Об этом обязаны позаботиться райкомы партии...

Большинство поддержало Володю. Писать письмо поручили самому Омельянюку.

Володя давно уже собирался наведать Дзержинск, где прошла его юность. Маленький, тихий городок оставил в его душе заметный след. Работа в Дзержинской районной газете научила юношу любить людей, распознавать искренних и неискренних, честных и подлых, научила безошибочно разбираться во множестве событий и находить в маленьких фактах большой смысл.

Там, в Дзержинске, еще в детстве он подружился с Геннадием Будаем. Вместе с ним работал в районной газете, вместе учился в Минске, в институте журналистики. Оба были отличниками, и в институтской многотиражке даже была напечатана статья Володи об успехах Гены. Володя, попадая в семью Гены, чувствовал себя как дома, и Гена считал семью Володи своей.

Очутившись на оккупированной территории, они быстро нашли друг друга. Будай жил в Дзержинске, у своих родителей. Там был создан антифашистский комитет, в который вошел и Гена. Члены комитета организовали партизанский отряд. С начала 1942 года Гена часто приходил в Минск к Володе то за листовками, то за медикаментами, то договориться о новом пополнении отряда.

Во время последней встречи друзья долго и сердечно беседовали. Володя рассказал, как в Минске начались провалы подпольщиков, как спешно пришлось переправлять многих в партизанские отряды, с какой болью писал он листовку о героической смерти Васи Жудро и Саши Макаренки, как тяжело он переживает смерть отца и какие душевные и физические страдания выносит его терпеливая, всегда молчаливая и заботливая мать.

С другими Володя не говорил о личных переживаниях. У каждого хватало своего горя, своей собственной беды. Встречаясь по делу, о деле и говорили, старательно обходя то, что заставляет голос дрожать несвойственно для бойца. Да и какие слова утешения, высказанные хотя бы и близкими людьми, могут изменить то, что уже произошло, чего никак не изменишь. Мертвые не оживут, а живым еще нужно жестоко и беспощадно воевать. Отчаяние нельзя допускать к сердцу.

Но с Геннадием – другое дело. Он – свой, с ним все пополам. Не стыдясь своих совсем не бойцовских чувств, со слезами на глазах рассказал Володя, как потрясенная, прибитая горем мать принесла ему тяжелую весть об отце, как возникали у него один за другим фантастические планы освобождения старика из застенков СД и как нужно было сразу же отказываться от этих нереальных проектов. Обо всем этом Володя мог поведать только самому близкому другу, уверенный, что его признания навсегда и для всех останутся тайной.

Вот и теперь на душе накопилось много такого, о чем нужно было поговорить с Геной. Да и хотелось хоть немного отдохнуть после всего пережитого за последние месяцы. Только в семье Будаев мог он почувствовать какое-то облегчение, вздохнуть полной грудью.

Документы были в порядке. Выйдя на Койдановское шоссе, начал «голосовать». Немцы проезжали мимо, даже не поворачивая головы в его сторону. Тогда он пошел пешком.

Упругий, теплый ветер ласкал лицо. Стоило только открыть рот, как невидимый мягкий комок забивался в горло, спирая дыхание. И хотя идти против ветра нелегко, животворный, хмельной дух весны наполнял тело таинственной силой, шаг ускорялся.

Володе всегда казалось, что он воспринимает весну не так, как другие. Как-то по-особенному ощущал он гомон, шум природы. Каждый жаворонок пел для него свою, не похожую на другие песню. Каждый скворец посылал ему свой звонкий, мелодичный привет. В шуме придорожных деревьев, раскрывавших навстречу солнцу жадные объятия, улавливал он симфонию радости, торжества и щедрости жизни. «Нет более гениального музыканта, чем сама природа, – думал Володя, оставляя за собой один километр за другим. – Нужно только уметь слышать ее, понимать ее красоту».

Временами ему казалось, что каждое дерево, каждый кустик, каждая травинка хорошо понимают его и сочувствуют ему. Они готовы в любой момент заслонить его от врага, спрятать в зеленой тени, прикрыть его следы от глаз пришельцев-чужаков. Ведь все вокруг было его, родное.

Какие только мысли не взбредут в голову, когда идешь вот так по весенней, мягкой от сырости дороге, когда над тобой ослепительно сверкает майское солнце, наперебой звенят многоголосые птицы и манят к себе застланные трепетной дымкой дали. Невольно рождаются в душе мелодии еще никем не спетых песен, и сказочные образы сливаются с действительностью.

Где-то около Волкович его подобрал штатский шофер, видать, из бывших военнопленных. Ехали всю дорогу молча, каждый думая о своем. На прощание Володя протянул шоферу деньги, но тот отмахнулся:

– Брось, братец, я своих людей не обдираю. Иди себе на здоровье...

– Тогда позволь твою руку, друг...

– Пожалуйста...

Удивительное дело: за всю дорогу не перекинулись ни единым словом, а расстались близкими, своими людьми.

К Будаям Володя пришел в хорошем настроении. Родители Гены встретили его, как родного сына. Мать засуетилась около печи, отец посадил гостя за стол, расспрашивал, что делается в Минске и что вообще слышно на свете. Гены не было дома, он работал на механическом заводе и вернулся только вечером. Но Володя не скучал со стариком. Они давно не виделись, и им было о чем поговорить.

К Будаям пришли их соседи, совсем еще молодой человек Павел Хмелевский, пожилой колхозник из деревни Рудицы Семен Юхович, которого подпольщики Дзержинска знали под кличкой «Клим», и давнишний знакомый Гены Иван Жуковец. Трое гостей и Гена – это и был Дзержинский антифашистский комитет. Будай созвал его, чтобы в присутствии Володи обсудить наиболее важные вопросы деятельности антифашистов района.

– Хлопцы хотят знать, что случилось в Минске, – сказал Гена. – Расскажи, пожалуйста, Володя...

Тяжело говорить о том, что кровью запеклось на сердце. Но необходимо. Товарищи должны учиться на ошибках прошлого, чтобы не повторять их. Не торопясь Володя рассказал об арестах руководителей подполья, о предательстве Рогова, Белова и Антохина, об организационных недостатках подполья, о слабой его конспирации.

– Но одно, товарищи, помните, – минское подполье не только не погибло, а набирается еще большей силы. Вскоре и вы почувствуете это. Одну группу людей мы направили к вам в отряд уже в разгар арестов. А теперь мы сможем послать вам еще немало таких групп.

– Вот об этом нам нужно договориться, – сказал старый Клим, – когда, откуда и сколько людей вы пришлете... Видите, на улице как хорошо. Теперь не то, что зимой, – каждый кустик ночевать пустит. Базы легче создать...

– Да и у людей слишком уж наболело на душе, сдержать трудно, – добавил Володя. – Начинаешь говорить с иным, а он аж горит от ненависти к фашистам. Чего, говорит, тянете, в лесах можно целую армию создать... Но это не так просто. Собрать людей – не хитро, а вот как их одеть, накормить, вооружить?

– Народ поможет, – отозвался Иван Жуковец. – Не только одеть и прокормить, но и оружие добыть для начала. У нас вон сколько винтовок и пистолетов подобрано на месте фронтовых боев. А теперь мы оружие у врага отбираем...

– Это все правильно. Но для победы этого мало. Воевать нужно разумно. Мы должны научиться воевать.

– Ничего, научимся. Так когда вы направите к нам новую группу минчан? – не унимался Клим.

– Скоро. После двадцатого мая присылайте связного Миколу Сидоренко. В прошлый раз он удачно провел машину.

– Володя, нужно нам договориться относительно усиления пропаганды, – вмешался в разговор Гена Будай. – Знаешь, как люди жаждут правдивого нашего слова? Каждая листовка до дырок зачитывается, через сотни рук проходит. А листовок у нас, к сожалению, все еще не богато. Тех, что мы на машинке печатаем, мало, а вы скуповато присылаете. Помоги, пожалуйста, вам же, минчанам, это легче...

– Согласен, приходи ко мне, будет листовка. Я уже отдал печатать ее. А вообще, мы вам посылаем не так уж и мало. Да и не вам одним. В другие районы тоже нужно.

Говорили так до комендантского часа. Потом Хмелевский, Жуковец и Юхович ушли, а Володя остался ночевать у Будаев. Пробыл он здесь еще несколько дней.

Вернувшись в Минск, Володя взялся за выполнение другого поручения горкома – за подготовку первого номера подпольной «Звязды». Уже не один день думал он над тем, каким должен быть этот первый номер. Общее направление его понятно: газета будет пламенно звать советских людей на беспощадную борьбу с врагом. Но как звать, какие формы материала выбрать для этого?

После заседания горкома, на котором решили печатать «Звязду», Володя спросил Михася Воронова-старшего, чем тот будет помогать горкому.

– Могу печатать и подпольную газету, только небольшого формата.

Это определяло и характер материалов. Они должны быть короткими, сжатыми, насыщенными огромной ударной силой. Каждое слово – на вес золота.

Из партизанских отрядов по-прежнему приходили связные. Они приносили новые вести о боевых действиях народных мстителей. Такие сведения могли пригодиться газете, и Володя накапливал их.

Еще больше интересовало советских людей, оставшихся на оккупированной территории, положение по ту сторону фронта: что там делается, как живут, как борются братья и сестры? Фашистской брехне больше никто не верил. Сколько раз геббельсовские подголоски объявляли, что гитлеровцы взяли Москву, а она как стояла неприступная, так и стоит.

Многое хотелось бы сообщить читателям подпольной «Звязды». Тем более, что радиоприемник стоял под рукой, Володя забрал его с собой, когда ушел на Немигу из своего дома. Сообщения Советского Информбюро он слушал и записывал регулярно.

Прежде всего нужна передовая статья. Она должна задать тон всему номеру газеты. Володя еще днем сел писать ее. Сколько раз ни начинал, все выходило не так, как хотелось, – нескладно, многословно, тускло. А нужно, чтобы каждое слово зажигало людей, вызывало у них лютую ненависть к врагу.

Начало смеркаться. Хозяйка плотно закрыла окно ставней и завесила плотным одеялом, чтобы ни одна капля света не просочилась на улицу. Ведь под самым окном время от времени слышались тяжелые шаги фашистских патрулей. Каждую минуту они могли ворваться в квартиру и арестовать только за то, что своевременно не потушен свет.

Не карандашом, а, кажется, собственной кровью писал Володя. Чувствовал: все, что напечатает подпольная «Звязда», отзовется тысячеголосым эхом в сердцах ее читателей.

«Партизан! – ложились на бумагу фраза за фразой. – Ты видишь, на фронт тянутся немецкие эшелоны, груженные солдатами, боеприпасами и техникой. Взрывай железнодорожное полотно, мосты, пускай под откос составы – этим ты облегчишь наступление Красной Армии. Видишь телефонный кабель – рви его, этим прервешь связь и внесешь замешательство в среду врагов!