Текст книги "На далеких рубежах"
Автор книги: Иван Гребенюк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 32 страниц)
Глава тринадцатая
Над горным кряжем серебром рассыпался Млечный Путь. Небо усеяли звезды – крупные, небольшие и совсем маленькие, едва заметные. Приглушенно доносится шум морского прибоя. Капитан Телюков лежит навзничь возле своего самолета и не просто любуется бархатным ночным небом, а старательно изучает и запоминает конфигурацию и взаиморасположение созвездий. Многие из них, особенно те, которые ближе к Полярной звезде, он свободно мог бы показать на немой карте звездного неба, а то и начертить на листе бумаги, как чертят летчики район полетов.
Телюков лежит на земле, зашнурованный в компенсационный костюм, а мысли его далеко – в беспредельных просторах Вселенной. Его настолько захватила перспектива полета в космос, что он даже отказался от мысли поступить в академию – не поехал сдавать экзамены, хотя не сомневался, что сдаст их успешно. Академия от него никуда не уйдет, можно поступить и в следующем году. А вот слетать в космос – это невероятно заманчиво.
Как летчик, он понимал, что если ученым и конструкторам удалось уже разрешить проблему возвращения корабля на Землю, то на очереди полет человека. И с тем большим нетерпением ждал он вызова в школу космонавтов. Ждал каждый день, докучая своими вопросами начальнику штаба подполковнику Асинову, и возмущался, когда тот отвечал:
– Там и без вас есть кому летать.
«Там» – это в Москве, и Телюков завидовал летчикам, которые служили неподалеку от Москвы.
Шел второй час ночи. Из-за моря выплыл ущербный месяц. Большая Медведица, незаметно оборачиваясь вокруг Полярной звезды, уперлась лапой в горную гряду. Увидя возле соседнего самолета неподвижно застывшую фигуру лейтенанта Скибы, Телюков подозвал его к себе:
– Ну, как дежурится, лейтенант? Вздремнули?
– Да нет. Никак не приучу себя к отдыху во время ночного дежурства. Сплю больно крепко, боюсь проспать сигнал боевой тревоги.
– Это без привычки.
– А вы тоже не спали?
– Комары не дают. И водится же этакая нечисть на нашей планете!
– О, нечисти на нашей планете хоть отбавляй, – многозначительно заметил Скиба, присаживаясь рядом на брезент. – Я вот частенько думаю: до чего подлы и бессовестны империалисты. Наш народ строит коммунизм, кладет кирпич за кирпичом, а проклятые империалисты лезут, мешают. Не разбойники, а? И в то же самое время кричат, будто мы им угрожаем. Иной раз такая досада возьмет… Так бы и задушил этих крикунов собственными руками…
– Вы, лейтенант, как я погляжу, становитесь истым воином, – заметил Телюков. – И вот что я вам скажу. Это еще не воин, который умеет обращаться со своим оружием. А вот если жжет у него сердце, если он исходит гневом к тем, кто угрожает мирной жизни его народа, – это подлинный солдат. У такого и рука не дрогнет в бою, потому что он всем существом своим осознал, что борется за святое дело. Вот я скажу о себе. Сбил я двух нарушителей границы. Один из них явно – американец. А другой – черт его знает чей он и откуда залетел. Так вот, когда я шел в атаку, то почти ничего не чувствовал, кроме жгучей ненависти. Понимаете? Пламени в сердце… И больше ничего. «Ну, чего ты, вражья сила, – думаю, – лезешь к нам, непрошеный, незваный? Сгоришь ведь или утонешь! Съедят тебя крабы и раки или акула подхватит – ну и черт с тобой! Не лезь!» Так-то, брат! Все идет от сердца. Конечно, вы еще в бою не были и не ощущали этого. Но будете ощущать то же самое, обязательно будете!
Меня, – продолжал Телюков, как бы размышляя вслух, – полковник Вознесенский стращал трибуналом за то, что я не сообщил своевременно об отрыве подвесных баков, и за то, что самовольно погнался за спутником. Слов нет – поступил я плохо. Никуда не годится так поступать. Понимаю. Особенно в истории с баками. А вот то, что я погнался за спутником, приняв его за самолет, – тут уж я на согласен! Пусть я ошибся. Но ведь у меня было непреодолимое желание сбить врага, во что бы то ни стало сбить! Разве это плохо? Полковник Вознесенский не понял этого. А наш командир вник и разобрался. Потому что сам летчик, сам подлинный воин. Вот и встал за меня горой.
Телюков помолчал, раздумывая над сказанным, затем добавил:
– Не поймите меня превратно, лейтенант: я не восхваляю себя. Не в этом дело. Я хотел только подчеркнуть, как хорошо, когда у летчика появляется вот это боевое настроение, что ли. Это уже не просто летчик, это воин. Уметь летать, даже хорошо летать – это еще не все. Нужно, чтобы душа кипела, клокотала от гнева и вообще – помните: трудностей бояться – жизнь прозевать!
Скиба слушал молча, вникая в каждое слово. Он не был еще в бою, и для него чрезвычайно важно было знать, что чувствует летчик во время атаки. Возможно, скоро, возможно, даже сию минуту прозвучит команда, и он тоже ринется в бой.
Телюков поднялся, потянулся. Обошел вокруг самолета, осветил фонариком колеса, чтобы проверить, не спускают ли скаты, и снова подошел к Скибе.
– А не было страха от мысли, что и враг может сбить вас? – спросил Скиба.
Телюков ответил не сразу.
– Как вам сказать? Когда самолетная радиолокационная станция перешла на режим прицеливания, я уже думал только об одном: как бы не промахнуться. А вот после стрельбы старался не зависать в хвосте бомбардировщика. Вышел энергичным разворотом. И конечно же, если вы, приблизившись к вражескому самолету, будете висеть, то противник срежет вас… Впрочем, теперь нам легче: выпустил ракету и пускай идет…
Поучая так молодого летчика, Телюков и не подозревал, что его слушает замполит Горбунов, который, направляясь от СКП в дежурный домик, задержался возле АПА-7[5]5
АПА-7 – аэродромный пусковой агрегат.
[Закрыть].
– Доброе дело делаете, капитан, беседуя с молодыми, – сказал замполит, приблизившись к летчикам. Он взял Телюкова под руку и повел за собой. – Очень хорошее дело, партийное. И я вот подумал, а не пора ли вам в партию?
Для Телюкова это оказалось полной неожиданностью.
– В партию? – переспросил он взволнованно.
– Да, в партию.
– Признаться, это была моя сокровенная мечта, но… ведь в партию!
– Ну, да.
Телюков помолчал некоторое время.
– А рекомендацию кто мне даст?
– Я, например.
– Вы? Шутите, товарищ майор…
– Нет, Телюков. Шутки здесь неуместны. Вот услышал я, как вы наставляете молодого летчика, и так мне радостно стало. Теперь я еще лучше понял, почему наши молодые летчики так выросли за последнее время. Многим из них вы помогли, а за вами и другие: кто словом, кто делом. Это уже по-партийному… Вот я и подумал: народ доверил вам боевой самолет и вы оправдываете это доверие. Так почему же мне не дать вам рекомендацию?
– А случай с певицей?
– Случай неприятный, что и говорить. Здорово он меня возмутил и взволновал. Поэтому вас и на комитет вытащил. Но ведь мы вас не сразу в партию… в кандидатах побудете… И я уверен, вы станете прекрасным коммунистом. Верно ведь? Неправильно представлять нашу партию, ну, как вам сказать? Как хозяйку какую-то, что ли, которая ходит по огороду и срывает для себя все, что уже окончательно созрело. Важно видеть в перспективе. А из вас выйдет верный сын партии, стойкий и честный коммунист. Вот и будем выращивать. Между прочим, я беседовал о вас с командиром. Он тоже согласен дать рекомендацию. Даст, конечно, и комсомольская организация.
– А если меня примут в школу космонавтов?
– Тем лучше. Подымитесь в космос коммунистом. Итак, подумайте.
– Что ж тут думать? – взволнованно ответил Телюков. – Завтра же напишу заявление.
– Вот и хорошо.
Замполит спустился в подземелье дежурного домика, а Телюков вернулся к самолету. Ему вдруг неудержимо захотелось сейчас же, сию минуту, при свете электрического фонарика написать заявление. Непременно сейчас, ведь он ночной летчик-перехватчик, и не к лицу ему писать жизненно важный документ где-нибудь в канцелярии…
Не оказалось при себе авторучки, не берет ее летчик в полет: разгерметизируется кабина – чернила выльются. И все же он не отступил от своего желания, попросил ручку и Максима Гречки и, вырвав из его рабочей тетради лист, написал заявление при свете карманного фонаря.
С моря потянуло свежим ветерком, предвестником утра. На бетонку и траву упала обильная роса. Тишину раннего утра в тайге разорвал неистовый птичий гомон.
И вот из-за моря выкатилось солнце – громадное, багровое, как стяг. Оно светит и для тех, кто на новостройках коммунизма, на колхозных полях самоотверженно трудится во имя великого грядущего, во имя мира, во имя счастья на земле.
Во имя этих светлых идеалов человечество и он, Телюков, еще одну бессонную ночь провел на старте, на боевом посту.
В это утро было объявлено о предстоящих летно-тактических учениях.
Летчики и авиационные специалисты включались в социалистическое соревнование, брали на себя обязательства работать без летных происшествий, добиваться стопроцентного перехвата целей. Выпускались стенные газеты, выходили экстренные номера боевых листков, проводились собрания и всякого рода совещания.
– Беру на себя обязательство, – сказал на общем собрании полка Телюков, – сдать зачеты на техника третьего класса, чтобы во время тактических учений без помощи техника обслуживать свой самолет на запасном аэродроме, если там придется сесть.
Почин Телюкова обсудили на партийном комитете, одобрили, и в полку началось массовое движение под лозунгом: «Летчик – он же и техник!»
Лейтенант Байрачный был в восторге, что этот почин исходит именно от комсомольца.
Еще весной всем перехватчикам выдали рыболовные снасти – лески, крючки, мормышки. Делалось это для того, чтобы при вынужденном катапультировании летчик, если его не удалось бы своевременно подобрать в море, не мучился бы от голода, ловил рыбу и питался ею. И вот Телюков решил организовать тренировочные занятия по рыбной ловле.
Каждое тренировочное занятие лишь тогда чего-нибудь стоит, когда оно максимально приближено к реальной действительности. Неизменно придерживаясь этого правила, Телюков посоветовал Байрачному, Скибе и Калашникову в воскресенье утром, выходя на рыбалку, ничего съестного с собой не брать.
– Если вы, – поучал он молодых летчиков, – понабиваете свои желудки пищей, то не только сырую, но и жареную селедку в рот не возьмете. Насытившись сметаной и бифштексами, вы к тому же начнете клевать носом в своих лодках, как жирные тюлени на плавучих льдинах, и, чего доброго, занесет кого-нибудь из вас в открытое море, потом и с вертолетом не сыщешь. Давайте так: если уж тренироваться – так по всем правилам, а нет – и времени терять не стоит.
Лейтенанты согласились тренироваться по всем правилам.
Одетые в комбинезоны, в красные спасательные жилеты, с панамами на голове, рыбаки вышли к морю в восемь утра. Шли вдоль реки, вытянувшись цепочкой. Впереди Телюков, за ним Байрачный, затем Скиба и наконец Калашников. Солнце уже высоко поднялось над горизонтом, но в тайге стояла утренняя прохлада. Пахло папоротником, трухлявым буреломом, хвоей. Шумели и плескались под крутыми берегами река. Местами на отмелях вода рассыпалась ослепительным бисером, играла в солнечном свете, шуршала галькой.
Байрачный и Телюков вели беседу о целесообразности намеченной рыбной ловли.
– Ну ее к чертям, эту сырую рыбу! – отмахивался Байрачный. – Я и пробовать ее не стану!
– Попробуете, если приспичит. Голод – не тетка. Читали про четверку в океане? Про Зиганшина, Поплавского, Федотова и Крючковского? А поймай они, предположим, акулу, не пришлось бы варить похлебку из сапог и гармошки. Слыхали, на Каспии один рыбак, которого отнесло на льдине в открытое море, двадцать дней продержался, питаясь сырой рыбой? То-то и оно! А вы говорите – бессмысленная затея. Нет, Григорий, нужно быть готовым к любым испытаниям.
– И вы собираетесь есть сырую рыбу?
– Если поймаю, конечно, попробую.
– Хотелось бы мне посмотреть, как это будет выглядеть. Рыба трепещет, бьется в ваших руках, а вы разрываете ее на части, как зверь… Ха!
– Вот вам и «ха»! – передразнил его Телюков. – А вам приходилось слышать об американских так называемых школах выживания? – спросил он. – О них писалось в одном журнале. Такие школы имеются почти на всех базах стратегической авиации Соединенных Штатов Америки – в Западной Германии, Японии, и в Гренландии, на Аляске. В этих школах американские летчики проходят специальную подготовку, приобретают знания и опыт на случай, если вдруг окажутся сбитыми над территорией противника, то бишь над нашей территорией. В программе этих школ центральное место занимают разного рода испытания. Летчиков приучают добывать еду с помощью ножа и пистолета, учат печь картошку, варить кукурузу, высасывать из цветов мед, маскироваться, спать привязанным на дереве и всяким прочим фортелям.
– А вы откуда знаете об этом? – полюбопытствовал Скиба.
– Я ж говорю, в журнале читал. А в Южной Корее – не знаю, как теперь, а прежде был специально оборудованный лагерь военнопленных. И для кого вы думаете? Для американских летчиков. Лагерь как лагерь, с колючей проволокой и всеми прочими атрибутами. Каждому летчику, которого помещали в этот лагерь, в течение шести давали небольшую порцию риса и изредка – рыбью голову. В лагере имелись так называемые инструкторы, которые выступали в роли большевистских комиссаров. Они допрашивали пленных, загоняли их в камеры, ругали, угрожали, давали волю рукам. Словом, доводили летчика до того, что он вынужден был бежать из лагеря. Бегство – заключительная фаза обучения. Сбежал незаметно – получай «отлично».
– Комедия, и только! – заметил Байрачный.
– Я не против, Пускай у американцев будет побольше таких лагерей, – сказал Калашников, который с интересом слушал рассказ Телюкова.
– Комедия, но тем не менее факт! – продолжал Телюков. – Такой экзекуцией американские генералы стараются убить двух зайцев. Во-первых, дать практическую подготовку своим солдатам и офицерам, которым может не посчастливиться в бою, и психически подготовить их к резкому переходу от обычного образа жизни к жизни военнопленного; во-вторых, – и в этом главное, – вызвать с помощью своих коварных действий как можно большую ненависть к коммунизму. Создавая школы выживания и лагеря военнопленных, они пытаются показать: вот, дескать, что вас ждет, если вы попадете коммунистам в руки. А посему, мол, воюйте стойко, боритесь до последней капли крови. Ведь у них, у американских заправил, только одно на уме: вдалбливать в головы людей, что смерть лучше «коммунистического рабства».
– Значит, по-ихнему, по-американски, мы – это рабы коммунизма? – расхохотался Байрачный. – Ну что ж, «раб» Петро, дай мне закурить, – обратился он к Скибе.
– Сделайте одолжение, «раб» Грицько!
Телюков, который до сих пор говорил в серьезном тоне, тоже рассмеялся.
– Словом, – заключил он, – американцы серьезно готовятся к войне, меду тем как вы, лейтенант, – он потянул Байрачного за рукав комбинезона, – пренебрегаете даже сырой рыбой… А вот попробуете и убедитесь, что с сырой рыбой не пропадешь; смелее будете летать над морем…
Постояв, летчики отправились дальше и вскоре вышли на голый берег. Их взорам открылся зеленовато-серый морской простор, над которым носились изголодавшиеся за ночь чайки, припадая к волне. Река здесь текла медленнее, рябила белыми шапками пены. У самого моря ее пересекал живописный островок. Тут река разделялась на два узких рукава, а за островком снова сливалась в один сплошной поток, острым клином врезавшись в море.
Телюков подал рукой знак остановиться.
– Есть идея, – сказал он. – Давайте, товарищи, здесь спустим лодки на воду, и река сама вынесет нас в море.
– Правильно! – согласился Байрачный. – Всегда надо с умом использовать силы природы. А как по-вашему, ребята, почему так четко выделяется в море речная вода? Вы думаете потому, что она мутная? Набегает с некоторой скоростью? Ошибаетесь. Двойка вам в зачет. Дело в том, что речная вода значительно легче морской…
– Погодите, Байрачный, со своими теориями, – остановил его Телюков и скомандовал надуть лодки. Подхваченные течением, они быстро поплыли вниз одна за другой.
– Смотрите, не наскочите на скалы! – кричал Телюков Байрачному, ловко орудуя веслами-лопатками, напоминающими ракетки настольного тенниса.
– Не наскочим! – кричал в ответ Байрачный.
Резиновая флотилия прошла мимо острова и, выйдя из устья реки, рассыпалась по морскому простору, закачалась на волнах. Байрачный расстегнул кожаный кошель, в котором лежали снасти, размотал леску и закинул в воду.
– Ловись, рыбка, маленькая и большая!..
То же самое сделал и Скиба. Закинув снасти, он спустил комбинезон до пояса – решил загореть, – хоть было еще довольно прохладно. Телюков, проворно орудуя веслами, отплыл на своей лодке дальше всех; конец лески он держал в зубах. У Калашникова леска, должно быть, спуталась; он возился над ней и тихонько поругивался.
– Не клюет, Геннадий?
Тот в ответ только рукой махнул.
И правда, не клевала рыба ни большая, ни маленькая.
Байрачный подождал минут десять. Нет, не клюет. Либо рыба ушла от берега, либо она не так уж глупа, чтоб не распознать насадку…
Низко над водой носились неугомонные чайки. Одна из них пролетела так близко, что Байрачный невольно схватился за панаму, чего доброго, унесет в клюве головной убор!
Лодка покачивалась на волнах, и ее упорно относило к берегу. Григорию приходилось отгонять ее назад. Раз отогнал, второй, третий, прямо досадно стало. А рыбу словно заколдовали – не клюет и не клюет!
Между тем начало пригревать солнце. Байрачный разделся и расстегнул ворот комбинезона. Убаюкиваемый волной, он вскоре задремал и уже сквозь сон услышал, как что-то дернуло за леску.
– Есть! – воскликнул он и быстро, как учил Телюков, начал выбирать леску из воды. – Попалась, каналья! – входил он в азарт.
Вдруг зашипел воздух, забулькала вода, и лодка, катастрофически худея, начала морщиться и переламываться. Очевидно, крючок проколол резину.
– Тону! – не на шутку испугался Григорий.
Поглядел на берег – далеко. Тогда он схватил в рот шланг и стал поспешно надувать спасательный жилет.
Ближе всех к месту аварии находился Калашников. Он первый заметил, как лодка Байрачного начала медленно погружаться в воду.
Байрачный мелькнул в воздухе голыми пятками и бултыхнулся в воду. Через секунду он закачался на волнах в надувном жилете. А ботинки, панама и все, что было в лодке, пошло на дно.
– Лови! – поспешил Калашников на выручку другу, бросая ему конец шнура.
К месту аварии подоспели Телюков и Скиба. Общими усилиями они отбуксировали Байрачного к берегу.
– Слабак! – сердился Телюков. – Умом надо брать, а не глоткой! Болтаете много!
Байрачный стоял с несчастным видом, промокший до нитки.
– Ей богу… мне показалось, что взялась какая-то крупная рыба. Потом слышу – шипит воздух, и лодка подо мной все мягче и мягче становится. Тут я и сообразил, в чем дело. Но не растерялся. Нисколечко.
– Герой, ну прямо герой! – с подковыркой заметил Телюков. – Не хватало только еще проколоть жилет, и тогда – не трать, кум, силы, опускайся прямехонько на дно…
– Ну ее к свиньям, эту рыбалку! – разочарованно заметил Байрачный. – Все равно я б и в рот не взял сырой рыбы. Еще в детстве я, когда учился плавать, нечаянно проглотил головастика. С той поры даже к жареной рыбе не больно тянет. А как вспомню, так и сидит у меня в горле этот головастик! Брр!
Телюков не рискнул вторично выходить в море и скомандовал собираться по домам.
Байрачный шел босиком, в трусах и майке, неся мокрый комбинезон на плече.
Проходя мимо острова, летчики решили перебраться на него и порыбачить с берега.
Они вырезали из лозы короткие удилища, оборудовали донки, накопали червей. Байрачный, поскольку он потерял свои снасти, занимался тем временем своим комбинезоном – еще раз хорошенько отжал его и развесил на кустах – пусть просыхает на солнце.
Неожиданно среди хвороста, валежника и всякого мусора, принесенного рекой из тайги и сбившегося у берега, Байрачный заметил торчавший из воды подошвой кверху сапог. Раскачиваемый набегавшими волнами, сапог то погружался в воду, то снова всплывал.
– Эй, хлопцы! – окрикнул Байрачный товарищей. – Сюда! Похоже, что здесь утопленник.
– Пуганая ворона куста боится! – недоверчиво бросил Телюков.
– Да что вы, товарищ капитан, – возразил летчик, – идите сюда! Скорее!
Летчики оставили свои удочки и поспешили на зов. Убедившись, что из воды действительно торчит сапог, они сняли с лодок веревки, связали их, сделали петлю. После нескольких неудачных попыток Телюкову удалось заарканить сапог. Потянули – тяжело. Еще раз поднажали вместе и ахнули от неожиданности. Из воды показалась сперва одна нога, затем другая, и наконец на поверхности появилось тело человека с портативной радиостанцией на спине.
На утопленника было страшно смотреть. От головы остался один череп, кисти рук отсутствовали. Кожа и мясо, очевидно, стерлись о камень, когда утопленника несло течением.
Не прикасаясь к трупу, летчики оставили его на острове и отправились домой. Вскоре на остров прибыла группа врачей и следователей. У утопленника были обнаружены документы – паспорт, размокшие до основания бумаги, прочитать которые не удалось. Никаких надписей, кроме цифр, не было обнаружено ни на радиостанции, ни на пистолете. Сошлись на одном: это, вероятно, и был тот самый таинственный радист, который подавал в горах сигналы и найти которого, несмотря на самые тщательные и длительные поиски, не удавалось.
Как он попал в реку, так и осталось загадкой. Шли летчики ловить рыбу, а поймали мертвого шпиона. В своем рапорте на имя командира полка капитан Телюков, учтя горький опыт потерпевшего аварию Байрачного, писал:
«Крючки на резиновой лодке – штука небезопасная, особенно для таких рыболовов, как лейтенант Байрачный. Предлагаю: либо вовсе их изъять, либо иметь на леске не более одного крючка. На искусственную насадку рыба не идет, нам, по крайней мере, поймать не удалось ничего».
Понедельник. Вторник. Среда. Третий день слоняются по аэродрому офицеры-посредники с белыми повязками на рукавах, а тактические учения все не начинаются.
Надоело подполковнику Поддубному отвечать на вопросы подчиненных: «Когда?» Разве он знает! Не знают этого, вероятно, и посредники. Никто не знает, когда именно прозвучит сигнал тревоги. Он прозвучит неожиданно – днем или ночью, утром или вечером, а когда точно – неизвестно. Скорее всего, утром. Так думают все, по крайней мере, до последнего времени войны начинались на рассвете… А тактические учения – это та же война, только без крови и жертв.
Учебная тревога незримо поселилась в солдатской казарме, проникла в квартиры офицеров и сверхсрочников, притаилась за темными шторами… И весь авиационный полк напоминал сжатую пружину, готовую при первом слове «тревога» расправиться и привести в действие мельчайшие детали сложного механизма.
С самого утра и до позднего вечера не гаснул свет в квартире командира полка. Многие, видя этот свет, думали, что командир тоже не спит, ожидая сигнала тревоги. Но не спала одна лишь Лиля. Она взяла в штабе пишущую машинку и перепечатывала свои очерки о Телюкове. Да, это были очерки – жанр окончательно определился, и если их примут в редакции и напечатают, то она, Лиля, найдет свое призвание в журналистике.
Она поведает читателям о романтике летной службы, исполненной героизма и творческих дерзаний, о славных делах летчиков-перехватчиков.
Долгое время Поддубный скептически относился к литературным, как он называл, упражнениям жены, хотя смотрел на это сквозь пальцы: чем бы мол дитя ни тешилось… Но после того как прочитал первые несколько очерков, мнение его резко изменилось. Очерки не на шутку взволновали его. Он начал помогать жене, всячески поощрять ее, и Лиля работала с большим подъемом, настойчиво и тщательно отшлифовывая буквально каждую фразу, перечитывая по нескольку раз одно и то же.
Лиля, выросшая в авиационных городках, тоже считала, что тревога будет объявлена утром. Просыпаясь еще в предрассветных сумерках, она, прежде чем садиться за машинку, варила мужу его любимый черный кофе.
Но случилось так, что тревогу объявили в четверг к концу дня, когда ее меньше всего ожидали. Одних она застала в дороге – возвращались с аэродрома, других – в учебных классах, некоторых – в столовой, а иных – в гарнизонной бане. Легко себе представить, какая поднялась суматоха.
«Авиаторов на аэродром!» – надсадно взывали сигналы. И люди мчались на аэродром к боевым машинам.
«Волга» Телюкова стучала по ухабам подрессорниками – в ней каким-то образом разместились шестеро пассажиров. Скорее, скорее, потому что офицеры-посредники стоят с часами в руках. На учете каждая секунда!
Подполковник Поддубный принимает рапорты от командиров эскадрилий. Вторая – в боевой готовности. Третья – тоже. А первая? Что ж такое с первой? Почему так долго возятся летчики с новых самолетов? Готово! Ах, черт вас побери!
– Полк в боевой готовности! – докладывает Поддубный комдиву и с опаской обращается к посреднику: – Ну, что там? Уложились? – Ему некогда даже было засечь время.
– Не волнуйтесь: раньше срока.
У Поддубного отлегло от сердца. И все же ему досадно: первая эскадрилья, а собралась по тревоге последней. Он раскрывает блокнот и делает для себя пометку: «Ракетчики долго шнуруются. Подогнать, тренировать».
Это первое замечание, касающееся тактических учений. А их будет много, больших и небольших, значительных и незначительных, о которых затем пойдет речь на разборах полетов.
Поднятые по тревоге летчики – в боевой готовности. Что ж будет дальше? Об этом знают лишь генералы и штабные офицеры, которые планировали эту войну без крови, потерь и увечий.
Как сообщил майор Гришин, в районе полетов появился самолет, пилотируемый генералом Ракитским. Значит, будет нечто значительное, ибо там, где генерал Ракитский, легких учений не бывает.
Близится ночь. Из-за моря подымается облачность, постепенно обволакивая безбрежную ширь небес. Гаснут созвездия. Синоптики предсказывают развитие грозовой деятельности.
Чашечки аэрорумбометра, днем стоявшие почти неподвижно, набирают скорость. Наплывают тучи – их гонит ветер.
Из будки СКП видно, как далеко-далеко в поле мигают огоньки. Это медики и санитары оборудуют пункт медицинской обработки личного состава. Но почему в поле? Испокон веков госпитали и лазареты размещались в лесах. Ну да, все правильно. Если поблизости упадет атомная бомба, то загорится тайга. Верное решение принял командир тыла – этого старого воробья на мякине не проведешь!
Подполковник прислушивается к эфиру; его не перестают волновать вопросы: когда пойдут цели, откуда, на какой высоте? Но не слышно никаких команд, никаких позывных. Штаб и КП притаились, молчат. Тишина.
На аэродром прибыла солдатская кухня. Еду развозят по капонирам, и авиационные специалисты ужинают, не отлучаясь от самолетов. Порядок! А вот о том, чтобы накормить летчиков и техников, не позаботились. Поддубный снимает трубку, вызывает начпрода:
– Еду для офицеров тоже развести по стоянкам… Что? Мобилизуйте всех подчиненных. Все! Действуйте!
В двенадцать ночи с полка неожиданно сняли боевую готовность. Люди устраивались кто где, большей частью укладывались группами на брезентах. Но вскоре с воем, шумом и треском налетела гроза. Летчики закрывались в кабинах самолетов, а техники и младшие авиационные специалисты прятались от дождя в перекрытых блиндажах, в кабинах автомобилей, в клубной и санитарной машинах.
Полтора часа бушевала гроза. Дождь лил как из ведра. Но вот облачность переместилась к северо-западу, и над аэродромом вновь затеплились звезды, серой прозрачной дымкой подернулось небо.
В буду СКП, где сидели руководящие офицеры полка, зашел подполковник Рожнов, мокрый, измазанный с ног до головы грязью.
– Что с вами? Где это вы пропадали? Сидор Павлович? – невольно рассмеялся Поддубный.
– Медики… Вот народ! – недовольно бормотал Сидор Павлович. – Им бы только в кабинетах отсиживаться.
– Грозы испугались и разбежались? – спросил Дроздов.
Сидор Павлович, кряхтя, стал шарить по карманам в поисках заветного кисета.
– Не разбежались, – ответил он, скручивая цигарку. – Но как вы считаете: для чего мы обмываем солдат? Конечно, для того, чтобы смыть радиоактивные вещества, правда? Так где, по-вашему, лучшее место для машины-душевой, ну, как вы считаете? – Видя, что на его вопрос никто и не думает отвечать, Сидор Павлович ответил сам: – То-то. А я, ей-богу, срывал бы погоны с тех вояк, которые ни черта не смыслят в противоатомной подготовке, не умеют ворошить куцыми своими мозгами. Конечно же, лучшее место для душевой под горой. Обмывает человека вода и стекает вниз. А мои ученые-медики ни с того и с сего давай оборудовать пункт в ложбине. И стояли бы солдаты по колено в радиоактивном озере, если б это была настоящая война.
Сидор Павлович сердито задымил самокруткой, постоял немного и молча вышел из будки.
– А козлиная борода – не плошает, – заметил Поддубный одобрительно. – Здорово разбирается, что к чему.
– Да, башковитый старик, – согласился Дроздов.
На рассвете полку снова объявили боевую готовность.
Вот тут-то и началось…
Сперва пришло распоряжение поднять в воздух новые самолеты, а затем все остальные машины. Аэродром, еще минуту назад казавшийся пустынным, мгновенно преобразился. Поднялся невообразимый грохот. И как только от бетонки оторвалась последняя пара истребителей, завыл сигнал атомной тревоги.
– Надеть средства индивидуальной защиты! Всем – в бомбоубежище! – передал Поддубный по селектору.
Через несколько минут над мысом загрохотал взрыв, и в небо взвилась зловещая туча дыма и пыли. Бросив микрофонную трубку, Поддубный прыгнул в щель, вырытую рядом с СКП. И хорошо, что прыгнул своевременно, иначе полк остался бы без командира…
Пункты управления и буквально все, что находилось на открытой местности, смела условная атомная бомба.
По аэродрому бегали с носилками санитары, подбирая всякого, на кого указывали посредники. Выглянув из щели, Поддубный увидел картину, которая заставила его горько усмехнуться. Санитары волокли техника-лейтенанта Гречку, а тот упирался как козел и всячески противился, когда его укладывали на носилки:
– Да вы что, хлопцы, совсем одурели? Ведь у меня самолет. Кто ж будет встречать летчика? Да еще и не простой самолет…
Санитары, однако, не обращали ни малейшего внимания на протесты и увещевания, делали свое дело, твердо памятуя, что, во-первых, приказ есть приказ, во-вторых, им ведь тоже нужно тренироваться и действовать, как в настоящем бою.
Не иначе как неутомимый труженик аэродрома Гречка замешкался на стоянке со своим имуществом и не заметил, как к нему подоспели санитары.
Такая же участь постигла инженер-подполковника Жбанова: досиделся, выходит, в своем СКП! Но что более всего поразило Поддубного, так это то, что на санитарных носилках возлежал собственной персоной сам Сидор Павлович – столь ревностный поборник атомной подготовки. Как потом выяснилось, он впопыхах где-то оставил свой противогаз…
