Текст книги "На далеких рубежах"
Автор книги: Иван Гребенюк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 32 страниц)
– Ты слишком самонадеян.
– Какой уж есть, Лиля. На лучшего не рассчитывай. Товар, так сказать, показываю лицом.
– А как ты узнал, что я собираюсь в аул?
– Интересовался…
– А где пропадал?
– Как где? На аэродроме. Дома.
– Я сержусь на тебя.
– А я люблю сердитых.
Поддубный снял фуражку, и Лиле захотелось отодрать его за чуб, отплатить за все. Она и сделала бы это, если б он не сидел за рулем.
За станцией машина свернула на шоссе. Поддубный повернул зеркальце так, чтобы видно было Лилино лицо. Лиля прикрыла зеркальце рукой.
– Не смей смотреть!
– Если я буду все время поворачиваться к тебе, мы, пожалуй, скатимся в кювет.
– Ты не поворачивайся. Помни, что ты для меня водитель, и только.
– Вот это уже неправда, – рассмеялся Поддубный, потом вдруг притих и долго молчал. – А помнишь, Лиля, как в день нашего приезда Максим Гречка принял тебя за мою жену?
– Ну и что?
– Гречка не так уж ошибся.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Я хочу сказать, Лиля, – уже совсем иным, без тени веселости голосом, промолвил Поддубный, – я хочу сказать… – он запнулся и остановил машину. – Я серьезно…
У Лили замерло сердце: «Говори, милый, любимый, говори!»
Но он покраснел, как мальчишка, и так и не сказал ничего…
«Глупый, – подумала Лиля, – неужели это так трудно сказать?..»
Шестьдесят километров, из которых лишь одна треть приходилась на шоссе, промелькнули незаметно.
Давно ли выехали из Кизыл-Калы, а уже показался вдали аул Талхан-Али. Он лежал среди зеленых полей хлопчатника у подножия Копет-Дага, окутанного дрожащей дымкой марева. Стройные тополя и развесистые карагачи скрывали строения.
Дорогу пересекали арыки, по которым стекала с гор мутная вода.
До этого майор Поддубный видел туркменские аулы лишь с воздуха. Они мелькали под самолетом зелеными заплатками, рябили небольшими, беспорядочно разбросанными строениями. Аул Талхан-Али представлял собою довольно большое селение с улицами и домами европейского типа. Это был новый, колхозный, социалистический аул. То там, то здесь, у домиков дехкан, под карагачами и шелковицами, стояли «Победы», «Москвичи», мотоциклы. Аул был зажиточный – это сразу бросалось в глаза.
– Вон там живет Зейнаб, – Лиля показала на хорошенький домик с этернитовой крышей и навесом на весь фасад. – Да вот и она сама!
Из-за ограды на улицу вышла девушка в длинном, до пят, койнете, волосы ее были заплетены в четыре тугие косы, какие носят незамужние туркменки. В ней Поддубный сразу узнал ту скуластую смуглянку, которую впервые видел на веранде коттеджа. Заметив за рулем автомобиля офицера-летчика, девушка смутилась.
– Зейнаб! – окликнула ее Лиля.
Зейнаб бросилась к машине.
Девушки обнялись. Лиля познакомила подругу с Поддубным.
– Я тебя ждала, ждала, да и ждать перестала, – сказала Зейнаб на отличном русском языке. Год назад она окончила университет и теперь преподавала в школе-десятилетке русский язык и литературу.
Все трое вошли в дом.
Зейнаб приоткрыла дверь в соседнюю комнату.
– Эдже! – позвала она.
На зовы вышла пожилая женщина, закутанная в белый платок. Поздоровавшись с Лилей, как со старой знакомой, она с приседанием, по-восточному, поклонилась летчику.
Поддубный огляделся. Пол в сенях заслан войлоком-кече, а в комнате – коврами. Круглый стол, стулья, шкаф с книгами и кровать завершали убранство этой опрятной и уютной комнаты.
На стенах – фотографии, картины в рамах.
Кроме этой комнаты в доме было еще три. Очевидно, мужские и женские спальни.
Вскоре пришел хозяин дома – пожилой плечистый человек в халате и шапке – и его сын Байрам – подвижный паренек лет шестнадцати-семнадцати. Сын был одет так же, как и отец, но вместо простого халата носил шелковый, и шапка у него была не черная, а серая, из каракульчи, с раструбом вверху.
Отец и сын также разговаривали по-русски. Байрам, узнав, что майор недавно служит здесь, вызвался показать ему аул. Прежде всего он повел гостя в чайхану, верне, в чайчи. Там несколько дехкан, разместившись на ковре и обливаясь потом, пили гокчай. Отдельно в углу перед недопитой пиалой сидел старый туркмен, напевая какую-то песню под аккомпанемент дутара.
Поддубному показалось, что он где-то встречался с этим стариком. Ба! На его шапке летная кокарда! Да ведь это тот самый Бояр, который привез на аэродром трос, перебитый Телюковым! Старик тоже узнал летчика и вежливо, широким гостеприимным жестом указал на место рядом с собой.
– Садитесь, а то старый Бояр обидится, – подсказал Байрам.
Пришлось Поддубному отведать гокчаю.
Чтобы угодить дорогому гостю, Бояр снова ударил по струнам дутара и хриплым голосом затянул песню.
– О чем он поет? – обратился Поддубный к Байраму, потягивающему из пиалы горячий зеленый напиток.
Тот, вслушиваясь в слова, передавал содержание песни.
– Про летчиков, которые летают над горами, как соколы… Тем летчикам не страшны ни грозные бури, ни густые облака. Сильнее и смелее орлов те летчики. Орел в облаках не полетит – упадет на землю и разобьется. А Летчики летают в облаках, летают по ночам и не разбиваются. Их, этих летчиков, обучает усаты полковник…
Это была песня-импровизация. Старый Бояр выступал сразу в трех ролях – музыканта, поэта и композитора.
– Вы пригласите его к себе, – сказал Поддубный Байраму. – У меня есть отличное вино, угостим доброго старика.
– О, старые люди вина не пьют. Мухаммед запретил. Молодежь вино пьет, а старики – не пьют.
– А все-таки пригласите.
Байрам обратился к старому Бояру, и тот в знак согласия закивал головой.
Байрам показал майору школу, где учит детей дехкан его сестра Зейнаб, библиотеку, клуб, правление колхоза, пруд.
Когда они вернулись домой, стол был уже накрыт.
Лиля принесла из машины три бутылки портвейна, привезенные Поддубным. Подали плов, конечно, в пиалах, но в каждой пиале была либо вилка, либо маленькая чайная ложка. Старый Бояр за стол не сел, устроился на ковре, скрестив под собой ноги; от вина и впрямь отказался.
Не села за стол рядом с мужчинами и мать Зейнаб – не дозволено обычаем…
– Глубоко засел в душе стариков бог, – стыдливо пояснила Зейнаб.
Ели плов и запивали портвейном. Потом Байрам принес дыню, которая своим размером могла бы поспорить с самой крупной тыквой. А до чего вкусна и ароматна! И хоть хозяин видел, что гости и так в восторге от дыни, он расхваливал ее, как только мог. А разрумянившийся от вина Байрам клялся, что эта дыня едва ли не самая маленькая из тех, что лежат у них в погребе…
Поддубный не знал здешних обычаев и, боясь обидеть гостеприимных хозяев, не поднимался первым из-за стола. А хозяин, очевидно, ждал, пока поднимется гость. Обед, таким образом, затянулся надолго и, когда наконец закончили его, солнце уже клонилось к закату.
– Я с большим удовольствием искупался бы, – вытирая влажное лицо, сказал Поддубный. – А ты, Лиля?
– Иди купайся, а я побуду с Зейнаб.
– Идем вместе.
Поддубный соскочил с балкона и протянул Лиле руку.
– Здесь не принято, чтобы мужчины купались вместе с женщинами, – сказала Лиля.
– Тогда прогуляемся.
Они взялись за руки. Пыль и песок набивались в босоножки. Лиля сняла их, оставила возле машины. Босая, в легком белом, с коротенькими рукавами платье, туго обтягивающем ее спортивную фигуру, она выглядела совсем девочкой.
– Тебе так идет, Лиля, простое платье, – заметил Поддубный.
Она не без кокетства прищурила на него глаза. Тряхнула головой, поправляя волосы, спросила:
– Комплимент?
– Yes, darling! – шутливо ответил он.
Улица вывела их на тополевую аллею, которая шла к плотине. Поблескивала вода в пруду, обрамленном камышами.
В воде барахтались детишки. В предвечернем воздухе звонко раздавались их голоса. Поддубный огляделся кругом и сказал мечтательно:
– И язык для нас непонятный, и обычаи не такие, как у нас, а люди свои, добрые, советские.
– Очень хорошие люди, – ответила Лиля. – А как далеко вперед шагнула культура села! Взять хотя бы Зейнаб. Дочь простого дехканина, она закончила университет. Прежде здесь все поголовно были неграмотными, а теперь в десятилетке обучаются, на машинах да на мотоциклах разъезжают.
– А по ту сторону совсем не то. – Поддубный указал рукою на Копет-Даг, окутанный синей дымкой. – В погожий день видно, как иранские крестьяне пашут буйволами свои нивы. Здесь тракторы, а там – буйволы. Здесь дома европейского типа, а там – хижины.
Миновав плотину, они подошли к карагачу, одиноко стоявшему в поле и бросавшему на землю лохматую тень. Вдали зеленели хлопковые нивы, разрезанные арыками. Под карагачем Поддубный остановился.
– Мало времени осталось для нас, Лиля, – с грустной улыбкой сказал он. – Тебе скоро в институт…
Лиля сорвала листок и прикусила его белоснежными зубами.
– Смотри, Ваня, какие узоры… – После паузы спросила: – А почему ты скрывался от меня в эти дни?
– С Телюковым была неприятность.
– Какая?
– Ошибку в полете допустил… Но все обошлось благополучно.
Раскаленным шаром солнце медленно скатывалось за горизонт. Приближались сумерки. Над тополевой аллеей повисла луна.
– Не думал я, Лиля, что здесь, в песках Каракумов, найду свое счастье.
– А ты уверен, что нашел?
– Уверен, Лиля. Ты – моя! Моя навсегда, на всю жизнь! – Он поднял ее на руки. – Буду просить Семена Петровича и Харитину Львовну. Ведь ты согласна, Лиля?
Она обхватила его шею руками, тихо прошептала:
– Только не сегодня…
Закатилось солнце, и сразу на землю упала ночь. Стало очень тихо. Не шелохнется камыш, не плеснет вода… Как нарисованные, замерли на синем фоне неба стройные тополя. В ауле зажигали огни.
– Давай искупаемся, кажется, детишки ушли.
– Давай.
Вышли на берег озера. Поддубный разделся и нырнул в теплую воду. Вокруг него заколыхались в потревоженной глади озера мириады звезд.
– Тепло? – спросила Лиля, когда Поддубный вынырнул.
– Хорошо! Иди ко мне!
Лиля стояла на берегу. В лунном свете она напоминала статую спортсменки, которую можно встретить в городских парках. Поддубный залюбовался ею. А она, чувствуя на себе его взгляд, не двигалась с места.
– До чего ты хороша, Лиля…
Она бросилась в воду.
Пруд был неглубокий – вода едва доходила до плеч. А дно чистое и твердое, но скользкое. Не такое, как в Каспийском море. Неожиданно Лиля попала в обрыв или в канаву. Погружаясь в воду с головой, она вскрикнула и тотчас же очутилась в руках Поддубного.
– Не умеешь плавать? – он встревоженною наклонился к ней.
– Умею. Просто испугалась. Тут какая-то яма. Если хочешь, давай наперегонки. Согласен?
– Согласен. Только тяжело тебе будет соревноваться.
– Это еще как сказать… – ответила Лиля. – Поплыли? По команде: раз, два, три… Догонишь – поцелуешь.
С этими словами она оттолкнулась от него и поплыла. Поддубный ринулся вслед вольным стилем, намереваясь догнать Лилю. Но Лиля действительно плавала очень хорошо. Он настиг ее только на противоположном берегу.
– Ну что? – повернулась она к нему.
– Сдаюсь.
– Повтори еще раз!
– Сдаюсь.
– То-то… «Не умеешь плавать», – передразнила она его. – Однако я устала. – Лиля прильнула к нему.
– А ты будешь ожидать, пока я кончу институт?
– Нет, ты уедешь в институт моей женой. Пусть и диплом выписывают на мою фамилию. Поддубная Лиля – красиво звучит?
Тем временем Байрам и Зейнаб нагружали «Победу» арбузами и дынями. Брат и сестра выбирали самые крупные.
На обратом пути майор Поддубный гнал машину на повышенной скорости – хотелось обоим приехать прежде, чем в коттедже лягут спать. И, конечно, думал о будущем. Лилю он подождет, пока она окончит институт. Да и ждать не так уж долго – от каникул до каникул. А получит диплом, останется работать здесь, в Кизыл-Кале, в школе.
В коттедже командира полка еще не спали. На веранде сидели гости – майор Дроздов с женой, Супруги Горбуновы, инженер Жбанов. С того момента, как в гарнизоне появился Поддубный, жена инженера – Капитолина Никифоровна – дулась на Харитину Львовну и у нее уже не бывала.
– О, да здесь все полковое начальство! – сказал Поддубный, поднимаясь по ступенькам на веранду. Поздоровавшись с гостями, он спросил: – Кто из вас любитель арбузов и дынь? Пожалуйте на разгрузку машины!
– Привезли? – воскликнула Вера Иосифовна.
– Полную машину!
Все начали переносить в коттедж арбузы и дыни. Вера Иосифовна подмигнула Поддубному, дескать, молодец! Она была убеждена в том, что Иван Васильевич послушался ее совета в отношении Лили.
– Вот растут же в этих песках, а? – восхищался Семен Петрович, принимая и укладывая арбузы в одну сторону, а дыни – в другую. – Иди-ка, погляди, стара!
Харитина Львовна в это время выполняла свои материнские обязанности: потихоньку бранила дочь за то, что та замешкалась.
Семен Петрович принес из кухни нож.
– С чего начнем? С арбуза или с дыни?
Но тут зазвонил телефон.
– Кто это так поздно? Подойди, Лиля.
– Тебя, отец, скорее. – сказала дочь.
Семен Петрович побежал в кабинет и сразу же вернулся, на ходу натягивая комбинезон.
– Тревога!
– Тревога! – неслось по проводам.
– Тревога! – сообщали звуковые сигналы у штаба, у казармы, у гаража.
Весь гарнизон поднялся как один человек. Гремели моторы автомашин, сновали люди, мигали карманные фонари.
– На аэродром!
– На аэродром!
Тревога вихрем прокатилась по гарнизону, и сразу все стихло. В коттеджах остались одни женщины и дети.
– Боевая или учебная? – допытывалась Лиля, думая о Поддубном, который уже мчался на «Победе» к аэродрому.
– Не тревожься, Лилечка, – сказала Вера Иосифовна. – Ничего плохого с твоим Иваном не случится. Идем лучше арбузы и дыни есть. Наша женская доля такая…
– Ох, Вера Иосифовна, милая…
Это была учебная тревога.
Глава десятая
Полковник Слива получил отпуск, который давно просил у начальства, и собирался на берег Каспийского моря, отдохнуть и порыбачить. Там, неподалеку от санатория авиаторов, жил его старый приятель – полковник в отставке; у него была своя дача, моторная лодка. Слава завзятого рыболова сопутствовала ему.
Харитина Львовна неохотно провожала мужа.
– Лучше бы на Полтавщину съездили, – ворчала она. – А то, не приведи господи, еще утонешь в море!
– А это что? – потрясал Семен Петрович спасательным жилетом и резиновой лодкой, которые брал с собой. – На Полтащину еще успеем. Никуда она, твоя Полтавщина, не денется. Да и рыбалка там не такая. Что в реке? Окуньки да щучки – мелюзга всякая. А в море – берш, сазан, кутум – во рыбища! – И он широко разводил руками.
Поскольку майор Гришин был хоть и временным, но все же заместителем командира полка, то должен был остаться за него. Но начальство приняло иное решение: полк поручили не заместителю, а помощнику командира – Ивану Васильевичу Поддубному.
С одной стороны, для Гришина это было даже лучше – меньше ответственности. С другой – явно пахло недоверием. Получилось, что начальство ставит Поддубного выше Гришина… Значит, из начальника он, Гришин, становится подчиненным.
«Выскочка! Карьерист! Подхалим!» – выходил он из себя.
Но приказ есть приказ. Ничего не поделаешь. Пусть только не воображает Поддубный, что Гришин хоть чем-нибудь поможет ему!
Семен Петрович знал, что Поддубному придется туго, и, находясь в отпуске, частенько звонил в полк по телефону.
– Ты, Иван Васильевич?
– Я, Семен Петрович.
– Не засыпало тебя песками? А деревья? Не посохли еще деревья?
– Зеленеют, Семен Петрович.
– Гляди, чтоб зеленели! Приеду и, ежели увижу, что деревья высохли, выломаю дубок и дубком тебя, дубком, невзирая на то, что полком командуешь.
– У дубинки две половинки, – отшучивался Поддубный.
Семен Петрович возмущался:
– Ты смеешь угрожать мне? Ты, может, меня уже и командиром не признаешь?
– Признаю, Семен Петрович.
– А вообще-то, как у тебя там дела? Чепе нет? Гришин не бунтует?
– Все в порядке, отдыхайте спокойно.
Так они поговорят и пожелают друг другу всего наилучшего.
Как-то полковник позвонил ночью, и Иван Васильевич сразу догадался, о чем пойдет речь. Состоялся межполковой воздушный бой, по поводу которого в Кизыл-Калу прилетал Герой Советского Союза подполковник Удальцов.
Бой выиграли удальцовцы. Такой приговор вынесли посредники – офицеры штаба дивизии. Семен Петрович, узнав об этом, рассердился не на шутку.
– Не спишь, битый?! – закричал он в трубку, даже не поздоровавшись.
– За одного битого двух небитых дают.
– Бабушке своей расскажи!
– Не слишком ли строго, Семен Петрович?
В трубке послышалось чмоканье – полковник зло тянул свою потухшую трубку.
– Возьмите спички, Семен Петрович. Они у вас в левом кармане.
– Ты меня не учи, битый! Сам знаю, где у меня что лежит. Разбили тебя как шведа под Полтавой, а ты еще нос дерешь, шутить изволишь. А я, старый чудак, восхвалял тебя! Полк тебе передал. А оказывается, Удальцов обвел тебя вокруг пальца, перехитрил!
Подполковник действительно перехитрил. Рано утром он организовал радиоразведку, и как только радисты донесли, что на аэродроме Кизыл-Кала подозрительная возня, туда немедленно устремилась пара истребителей-охотников. Кизыл-калынские локаторщики, как говорится, прошляпили истребителей, и те как гром среди ясного неба ударили по аэродрому. Майор Дроздов и старший лейтенант Телюков не успели взлететь, как посредник передал, что оба истребителя «уничтожены» на старте, то есть на земле.
Телюков, услышав это, сорвал с себя шлемофон, выскочил из кабины как ошпаренный.
– Как уничтожены?! – закричал он. – Неправильно! У нас и условия не было, чтобы блокировать аэродром. Пусть попробуют уничтожить в воздухе! Не родился еще на свет тот летчик, который уничтожил бы меня! Воевать – так воевать честно, а не так, как удальцовцы, – из-за угла, исподтишка…
– Чего вы разбушевались? – пытался унять напарника майор Дроздов. – Кто виноват, что мы не научились строго придерживаться радиодисциплины? Подняли в эфире какофонию, вот «противник» и проучил нас. Времена рыцарства миновали. Сегодняшний противник на выйдет и не скажет: «А ну, такой-сякой, мистер-твистер, вынимай рапиру и защищайся». Он нападает внезапно, именно так, как напал Удальцов.
Майор Дроздов должен был возглавить группу, но, поскольку его «уничтожили» еще на земле, кизыл-калынцы на некоторое время остались без руководителя. Вместе с этим они «потеряли» двух наилучших бойцов. А удальцовцы, захватив инициативу в свои руки, так и не выпустили ее до конца. Все это вместе взятое и решило судьбу «боя».
– Эх ты, голова! – сокрушался обиженный Семен Петрович.
Поддубный не сердился. Поражение в воздушном «бою» не только не огорчило его, а, наоборот, окрылило. Иметь такого соседа, как Удальцов, – очень хорошо! Будет с кем соревноваться и будет чему поучиться. Сегодня Удальцов победил, а завтра торжествовать победу будут кизыл-калынцы.
Поддубный слушал Семена Петровича, а думал о своем…
…На окраине аэродрома Кизыл-Кала стояли в разодранных бурею чехлах девять Ту-2. Не случайно попали эти устаревшие винтомоторные бомбардировщики в пустыню. Предполагалось в последний раз использовать их в качестве воздушных мишеней.
Игра стоила свеч. Расстреливая в воздухе настоящие бомбардировщики, летчики-истребители могли научиться стрелять по реальным целям и воочию убедиться в величайшей разрушительной силе самолетных пушек, что содействовало бы воспитанию воздушных воинов в духе наступательного порыва. Опасности же никакой. Стреляй в пустыне на все четыре стороны – никого не заденешь.
Упадет сбитый бомбардировщик, взорвется – и разве что табун антилоп или шакалов напугает…
Но то ли летчика не находилось, который бы согласился «вывозить» бомбардировщики, пускать их на автопилотах, а потом прыгать с парашютом, то ли была какая-то иная причина, только Ту-2 долгое время стояли без пользы, доживая свой век в пустыне.
Майор Поддубный, посоветовавшись с руководящими офицерами полка, которые горячо поддержали его, решил претворить в жизнь задуманное. Именно об этом он и намекал старшему лейтенанту Телюкову еще тогда, когда тот вернулся с гауптвахты. Но в то время Поддубный не знал, что Телюков в прошлом закончил училище летчиков-бомбардировщиков и при желании мог бы летать на Ту-2, да и Семен Петрович мог бы сказать: «Ну их к лешему, эти Ту-2». Теперь полковник далеко… Спрашивать же Телюкова о согласии – излишне. Это такой человек, что, если его подвести к межпланетной ракете и сказать: «Не рискнете ли, товарищ Телюков, полететь на Марс?», он бы, не задумываясь, ответил: «А почему бы и нет? Лишь бы разрешили…»
Но предстояло еще много дел. Телюкову следовало тренироваться и в полетах на бомбардировщиках, и в прыжках с парашютом. Затем соответствующим образом подготовить бомбардировщики. А главное – получить разрешение. И, наконец, нужно иметь вертолет, который подбирал бы Телюкова после катапультирования.
Многое нужно было еще сделать. Серьезное дело задумано, но Поддубный твердо решил довести его до конца. Его в этом активно поддерживал замполит Горбунов. Он собственноручно писал докладную записку, доказывая, что использование Ту-2 в качестве мишеней – дело большой важности и вполне осуществимо. Замполит стал для Поддубного так же близок, как Дроздов. Поддубный уважал Горбунова за прямоту характера, скромность и прекрасное понимание современных задач по обучению и воспитанию воинов-авиаторов. После отъезда Семена Петровича в отпуск они еще больше сблизились, работали, как говорится, душа в душу. Даже столы поставили в одном кабинете, потому что никогда не мешали друг другу.
– Это идея, Иван Васильевич, аллах ее побери! – говорил замполит, имея в виду Ту-2. – Какая, собственно, разница – целые самолеты мы сдадим промышленности на переплавку или обломки? Зато польза-то какая! А?
– Вот именно!
Захватив с собой инженера, они ездили осматривать Ту-2, сами опробовали на некоторых машинах двигатели, управление, приборы.
Вот об этом, о Ту-2, и думал Поддубный, разговаривая с полковником ночью по телефону.
Подождав, пока Семен Петрович успокоится, отведет душу, он вкратце изложил ему план.
– Ого, что тебе взбрело в голову! – загудел голос Семена Петровича в трубке. – Не лез бы ты, хлопче, допрежь батьки в пекло. Прыток больно!
– Ничего не прыток! У американцев это практикуется.
– Сомневаюсь. Они свои устаревшие самолеты и вообще всякий военный хлам продают стеллитам. На тебе, Данило, что нам не мило, а ты доллары взамен…
– И продают, конечно, и используют как мишени.
– Нет у нас необходимости подражать американцам, – упирался полковник.
– Подражать нечего, но ценное надо перенимать.
– Нет, нет, выкинь ты это дело из головы!
– Не выкину, Семен Петрович! Горбунов – за. Попробуем ходатайствовать перед высшим начальством.
– Ну, валяйте, валяйте, коль нечего вам делать. Только заранее предупреждаю: ничего не выйдет.
– Посмотрим.
Спустя примерно неделю с того дня, как замполит опечатал пакет с докладной запиской в адрес Военного совета, на аэродроме Кизыл-Кала приземлился транспортный Ли-2, из которого высадилась группа офицеров во главе с главным инженером соединения. Увидя своего прямого начальника, инженер-подполковник Жбанов поспешил ему навстречу, чтобы отдать рапорт.
На стоянке самолетов засуетились:
– Комиссия!
Особенно волновались те, кто чувствовал за собой какую-нибудь провинность. Несколько техников побежали в помещение, где хранились формуляры, и начали наскоро заполнять соответствующие графы, которые должны были заполнить раньше. Механики, оружейники, прибористы рвали ветошь и начинали драить самолетам фюзеляжи, крылья, хвосты. Утром, снимая со своего самолета чехол, техник-лейтенант Гречка оторвал шнурок. Не ахти какой дефект, но и к нему тоже может придраться комиссия… Гречка замаскировался под самолетом и, вынув из панамы иглу, принялся поспешно пришивать злополучный шнурок.
Волнения, однако, оказались напрасными. Вопреки ожиданию, главный инженер в сопровождении офицеров направился в противоположную сторону аэродрома, туда, где стояли старые, никому не нужные бомбардировщики Ту-2. Авиаспециалисты, поддавшиеся переполоху, дабы сгладить свою поспешность, а главное, напрасную рачительность и растерянность, разглагольствовали.
Гречка рассуждал как бы сам с собою:
– Ну что такое шнурок? Так себе, чепуха. А увидели бы члены комиссии, что его нет на чехле, – сразу в блокнот. А потом: «Такой-сякой техник Гречка плохо ухаживает за своим самолетом». И пошла бы писать губерния… Как-то – это было еще в школе, – продолжал Гречка, обращаясь к товарищам, – налетела комиссия, тоже из штаба. Дернуло одного инженера заглянуть в кабину моего самолета. А там, как на грех, грязь прилипла к педалям. Вот за эти-то педали и гакнуло мне… Так протирали с песочком, что в пот кинуло… А ведь, по правде говоря, отличником считался. К медали был представлен. Не довелось увидеть мне ту медаль. Даже фотографию мою выскребли с доски отличников… Так сразу слава моя и померкла… Посему с комиссиями шутки плохи…
Авиационные специалисты любили слушать Гречку, который говорил по-русски с мягким украинским акцентом. Получалось у него очень своеобразно. Говорил он всегда серьезно, без тени улыбки, с наивной простотой. А интонации были теплые, с юмором.
Прилетевшие офицеры снимали с бомбардировщиков чехлы.
Все недоумевали: что они надумали?
Туда же, к бомбардировщикам, по рулежной дорожке промчалась командирская «Победа». Рядом с майором Поддубным сидел замполит Горбунов. Вскоре к Ту-2 подкатила бензоцистерна. А приблизительно через час загудели запущенные двигатели.
Пробуют. Неужели кто-нибудь собирается летать на этих старых корытах? И какая в этом необходимость? Ведь боевая авиация – истребительная и бомбардировочная – давно уже перешли на реактивные моторы.
– Не иначе как в музей древностей собираются отправить.
– В тех самолетах давно уже фаланги и скорпионы водятся.
– Водятся или не водятся, а крысы благоденствуют, – сказал Гречка. – Они, проклятые, обмотками проводов лакомятся. На одном аэродроме, как рассказывают, пришлось стоянку самолетов облить мазутом. Видимо-невидимо поналипало тех крыс. Залезет в мазут – и ни сюды и ни туды. Подрыгает ногами, хвостом посмыкает – и готова.
– А не случалось, чтобы крыса поднялась на самолете в воздух? – спросил кто-то из младших авиационных специалистов.
– Э, нет. Крысу туда и калачом не заманишь. Чует подвох, заранее сбегает…
Условно старший лейтенант Телюков был уже вторично уничтожен в учебных боях. Первый раз это случилось во время воспроизведения взрыва атомной бомбы. Вздумалось ему посмотреть на дымный гриб. Высунул из укрытия голову, а посредник с белой повязкой на рукаве тут как тут:
– Забрать!
Санитары подхватили летчика на носилки и поволокли в санчасть. Там «пострадавшего» осмотрели, измерили уровень радиации и отсортировали к группе безнадежных, так сказать, к боевым потерям.
Но тогда его только позабавила эта строгая и, на его взгляд, несколько наивная условность. Обращаясь к таким же, как он сам, «Уничтоженным», Телюков пошутил:
– Закурим, пока наши праведные души не дошли до рая. А то и покурить там не дадут – святые апостолы боятся табачного дыма как черт ладана.
«Пострадавшие» покатывались со смеху.
Теперь же, при вторичном «уничтожении», эта условность выводила его из себя. Заядлый летчик-истребитель никак не мог примириться с мыслью о том, что он потерпел поражение и не где-нибудь, а в кабине самолета, да еще от кого! От удальцовцев, у которых только и славы, что командир Герой, Золотой Звездой сверкает…
Вспомнив о том, что начштаба подполковник Асинов любит все делать «на основании соответствующих документов», Телюков отправился к нему.
– Разрешите, товарищ подполковник?
– Что там у вас? – начштаба оторвал взгляд от бумаг.
Телюков приблизился к столу.
– Если уж удальцовцы такие меткие стрелки, то пусть покажут пленки фотопулеметов. Документальное подтверждение пусть пришлют. Я больше чем уверен, что документально они не смогут подтвердить.
Телюков опоздал ровно на два часа. Пленки уже лежали в ящике стола начштаба. Глянул летчик – глазам не поверил. Два самолета сняты на старте. Правда, трудно определить, чьи это самолеты. Удальцовцы могли и свои сфотографировать… Но нет… видно, что аэродром кизыл-калынский. Вон и рябая будка СКП стоит на месте и Ту-2 захвачены объективом.
Телюков выругался в адрес удальцовцев и швырнул пленку в корзину для бумаг.
Начштаба чуть не подпрыгнул от возмущения:
– Как вы смеете так обращаться со штабными документами? А ну, поднимите и подайте сюда.
– Тоже мне, документы! – презрительно фыркнул Телюков, но все же достал пленку из корзины.
– Дайте сюда, я вам приказываю, старший лейтенант!
– Сожгите ее, товарищ подполковник.
Возмущенный начштаба приказал летчику выйти из кабинета.
Это произошло накануне стрелковой тренировки, которую Телюков должен был провести по плану с молодыми летчиками. Потому явился в тир взвинченным и злым.
И досталось же беднягам, особенно лейтенанту Байрачному за его привычку улыбаться где надо и не надо.
– Чего вы, лейтенант, расцвели, как майская роза? – придрался он к Байрачному, когда тот промахнулся. – Мизинчиком кто-то кивает из-за мишени, что ли? Бросьте улыбаться! Хотите попасть – зверем, зверем глядите на мишень!
Григорий Байрачный вытаращил глаза, стиснул зубы – зверем глядел. Не помогло. Пули пролетели мимо мишени, движущейся на проволоке вдоль стены.
Майор Поддубный вложил много творческих сил, чтобы оборудовать тир соответственно современным требованиям. Тир получился на славу. Здесь все двигалось: и мишени, и кабина с пулеметом и стрелком. Мишени – на проволоке, кабина – на рельсах. В движение они приводились с помощью лебедки, которую вращал солдат. Не так-то просто было попасть в мишень.
Телюков сел на место Байрачного.
– Вот как надо целиться и стрелять. Поняли свое задание?
– Что ж тут не понять?
– Отставить! Как надо отвечать? Устав забыли?
– Так точно! – выпалил Байрачный.
– Что «так точно»? Забыли?
– Да нет. Я говорю, что отвечать надо по уставу: «Так точно».
– Я вас выучу, лейтенант! – Телюков погрозил пальцем и окликнул солдата, крутившего лебедку. – Давайте, да побыстрее!
Кабина медленно покатилась, под колесами хрустел песок. Двинулись одна за другой мишени. Телюков впился взглядом в прицел.
«Др-р-р» – прогремела очередь.
Мишень – фанерная модель самолета – разлетелась на куски. Еще одна очередь – и от второй мишени остался лишь обрывок проволоки.
– Видели? Вот как надо целиться!
Солдат-оружейник перезарядил пулемет. В кабину сел Байрачный.
– Не волнуйтесь, спокойно. Плавно нажимайте на гашетку, – поучал Телюков. – Двинули! – махнул он солдату красным флажком.
На этот раз Байрачный попал в цель. Правда, мишень не разлетелась, но порядочный кусок от нее оторвало пулями. И то достижение.
– Продолжайте так.
Лейтенант Калашников отстрелялся первым и пытливо наблюдал за старшим лейтенантом. Калашников писал картину, на которой изображал Телюкова в кабине самолета. Работал художник много и добросовестно, но лицо ему пока не удавалось. Чего-то не хватало в нем, какой-то черты характера. Сходство как будто и полное и в то же время не полное. Телюков и не Телюков глядел с полотна.
