Текст книги "Егоркин разъезд"

Автор книги: Иван Супрун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

У ГЕОГРАФИЧЕСКОЙ КАРТЫ

После того, как отец приехал со станции Протасовка, в бараке все чаще и чаще стали вестись разговоры о разных странах и о житье-бытье. Получилось так, по мнению Егорки, из-за письма дяденьки Шатрова и подаренной Матвеем Николаевичем географической карты.

Карту и письмо отец принес в барак в субботу вечером. На улице неистовствовал жгучий морозный ветер, в бараке же топились вовсю железные печки, а над столом светилась десятилинейная лампа. Рабочие отдыхали после ужина: одни лежали на топчанах, другие сидели на скамейках около печек.

– А вот и Тимофей Иванович! – обрадовался Вощин. – А мы уже думали, что не придешь. Садись-ка, брат, к свету поближе.

Отец поздоровался со всеми и присел к столу, а Егорка подался в «удобенку», к Гришке.

Когда Егорка и Гришка вернулись на общую половину барака, все стояли вокруг стола и, наклонив головы, что-то внимательно рассматривали. Егорка подошел поближе: на столе лежала карта.

– В прошлый раз, – говорил отец, – Антон Кондратьевич интересовался, большая или нет наша страна и какие есть еще державы. Вот я и принес эту штуку.

– А понимать ее как? – спросил Аким Пузырев.

– Понимать очень просто, – объяснил отец. – Каждое государство окрашено в свой цвет. Вот наша Россия. Видите, она зеленая; Франция – голубая; Китай – желтый.

– Ну, а Германия где?

– Вот она, – отец положил палец на маленькое коричневое пятно.

– Только-то? – удивился Аким.

– Какая есть – такая есть, – ответил отец.

– Да не может быть! – не поверил Антон Кондратьевич. – Погоди-ка, Тимофей Иванович…

Отец убрал палец. Антон Кондратьевич склонился еще ниже над картой и прочитал: «Германия». Он выпрямился, огляделся вокруг и протянул:

– Вот это да…

Все знали, что Германия меньше России, но что она до такой степени маленькая, какой изображалась на карте, никто не предполагал.

– Вот это да! – повторил Антон Кондратьевич. – Медведь дерется с мышью и не может ее одолеть. А ведь по-настоящему-то надо бы как? Тряхнуть лапищей, и чтобы от мыши осталось мокрое место.

– А зачем тебе понадобилось мокрое место? – вступил в разговор Тырнов.

– Так ведь война.

– Ну, а война-то зачем?

– Как то есть зачем? – удивился Антон Кондратьевич. – Для покорения.

– А покорение для чего? – не отставал Тырнов.

– Для богатства. Будет земли больше – капиталу прибавится.

– У кого прибавится-то: у нас с тобой или еще у кого?

– Тут, видишь, дело какое… – замялся Антон Кондратьевич. – Тут дело такое…

– Какое?

– А такое. Воины были и будут всегда. Дрался наш люд с татарами, с французами, с турками, с японцами, ну, а теперь на русскую долю выпали немцы. Покрошим их, покажем свое геройство, а потом отдохнем несколько годочков и опять с кем-нибудь сцепимся. Так уж божий свет устроен.

– Ты не виляй, Кондратьевич, а говори – у кого капиталу от войны прибавится? – наседал Тырнов.

– «У кого, у кого». Известно, у кого – у казны.

– А казна чья?

– Известно, чья – казенная.

– А все же, чья?

– Да чего ты вцепился в меня? – Антон Кондратьевич махнул рукой и насупился.

Тырнов улыбнулся:

– А казна-то твоя в руках царя да богатеев. Вот и раскидывай мозгами.

Но Антон Кондратьевич не стал «раскидывать мозгами», а продолжал доказывать свое.

Егорка понял, что Антону Кондратьевичу очень хочется того же, что хотелось Егорке, – наколошматить немцам, а вот отец и дяденька Тырнов почему-то этого не хотели.

Когда спор немного утих, отец достал из кармана письмо:

– Послушайте, что нам пишет Никита Аверьянович. Это письмо кинул мне из вагона какой-то солдат.

«Здравствуйте, земляки!

Пишу вам обчее письмо первый и, может быть, последний раз. Сидим мы в окопах всю зиму, обовшивели все, как шелудивые черти, обземлились, и пахнет от нас мертвечиной. Пуляем мы в них, они в нас, и не видим ни конца ни краю. Одним словом, живем хуже кротов. Над кротами хоть смерть не кружится, а над нами кружится. Побывал два раза в госпитале. Первый раз врезался в мягкое место осколок от снаряда, а другой раз прострелили навылет икру. Там и там затянуло.

Дорогие земляки! Прошу вас – выручайте. Жена писала мне, что ей с ребятишками очень туго приходится из-за топлива – замерзает. Если не забыли меня, помогите, чем можете, шпалами там гнилыми или еще чем-нибудь. Бог даст, вернусь – рассчитаюсь.

Ну, вот пока и все. Всем вам низкий поклон.

Никита Аверьянович Шатров».

Складывая письмо, отец спросил:

– Что делать будем?

– Тут дело ясное, – сказал Антон Кондратьевич, – нужно уломать мастера. Неужели он не посочувствует и не выделит сколько-нибудь шпал?

– Нет, не посочувствовал, – ответил отец. – Я уже был у него с этим письмом. Он сказал: «Нельзя, начальство не разрешает».

– Придется нам самим разрешать, – проговорил Аким Пузырев. – Только, чтобы дружно все.

– Да уж об этом не беспокойся, – заверил Антон Кондратьевич и, кивнув на окна, добавил: – Ты будешь орудовать там, а мы тут.

Дня через два, ночью, во время сильной метели на разъезде застрял товарный поезд, в составе которого было несколько платформ с углем. Когда кондукторская бригада ушла греться к дежурному по станции, Аким Пузырев дал знать в барак, и через несколько минут все рабочие, кто с лопатами, кто с ведрами, кинулись к угляркам.

Утром отец вернулся с дежурства весь в угольной пыли.

– Ты где это так устряпался? – удивилась мать.

– Трубу в будке прочищал.

Мать поверила, а Егорка сразу догадался, в чем дело: отец сбрасывал с платформ уголь и таскал его в землянку дяденьки Шатрова.

МАЯТА

Долгожданное лето не обмануло Егоркиных надежд. Еще как следует не распустились березки, а они с Гришкой уже успели совершить много интересных дел: ходили несколько раз за семафор, побывали в густом березовом колке аж под деревней Левшиной, соорудили около трубы игрушечную плотину. С наступлением жарких дней, когда все вокруг стало буйно расти и цвести, дел прибавилось столько, что с самого раннего утра и до поздней ночи можно было бы не заглядывать домой. И Егорка не заглядывал бы – разве что пообедать только, – если бы не Сережка с Петькой. Из-за них почти каждый день пропускалось множество всяких забав. Да вот хотя бы сегодня.

Жаркий солнечный день. Отец на дежурстве. Мать и Феня, взяв с собой Мишку, ушли далеко на огород, картошку пропалывать. Придут только к обеду. Мать наказала:

– Петьку за ограду не выпускай, а то, не ровен час, забредет на линию и будет там копаться. Пусть Ванька ни на шаг не отходит от него. Захочется есть – берите хлеб и молоко.

Насчет Сережки наказ особый:

– Проснется – дашь бутылочку с молоком; обмарается – запачканную тряпицу тихонько вытащишь, а чистую подложишь; станет плакать – забавляй, а то пупок надорвет; спать захочет – укачивай; не исполнишь то, что говорю, будешь носиться по улице – выдеру.

Сначала все шло как нельзя лучше: поели хлеба с молоком; Ванька с Петькой дружно играли в камешки у крыльца; Сережка просыпался, но не марался и не ревел, а, пососав молоко из бутылочки, снова уснул.

Порядок начал ломаться с того момента, когда перед открытым окном появился Гришка. Он подлетел в полном боевом снаряжении – верхом на длинной хворостине, с «саблей» в руке – и, запыхавшись, крикнул:

– Егорка, выручай! Нас прижимают «разбойники».

«Разбойники» во главе с Володькой Сопатым уже окружали Гришку и его товарищей – «сыщиков», и Гришка торопился: приплясывал, чмокал губами, размахивал саблей.

Сейчас как раз можно было вырваться из дому и немножко поиграть.

– Держитесь, я мигом! – Егорка быстро достал из-под нар «саблю», сунул за ремешок «кинжал» и метнулся к двери, но выскочить за нее не удалось: на пороге его настигло звонкое Сережкино «уа!».

«Надо выбежать скорее, будто я ничего не слышал», – пронеслось в голове у Егорки, и он толкнул дверь. В это время раздалось еще одно «уа!», более громкое, раскатистое. Этот второй вопль напомнил об угрозе матери. Поглядывая то на зыбку, то на дверь, Егорка затоптался на месте. После третьего вопля он перестал пританцовывать, повернулся и, с мучительно-кислым выражением на лице, медленными шажками направился к зыбке.

– Выходи же скорей! – кричал за окном Гришка.

– Погоди чуточку, – отозвался помятым голосом Егорка.

– Я сейчас, качну разика два и выбегу.

Но Гришка не мог ждать, он поднял саблю над головой, лихо свистнул и ускакал.

Тряпица под Сережкой была сырая.

Егорка сменил ее и дал братишке соску, тот умолк. Осталось немного – укачать.

Зыбка прикреплена к длинной пружине, свисающей с потолка на веревке, качается она легко и в любом направлении: вверх-вниз и в стороны.

Егорка сел на табуретку и, плавно покачивая зыбку вверх-вниз, тихо и протяжно пропел:

 
Баю, баю, баю, бай.
Иди, бука, под сарай…
Иди, бука, под сарай,
Коням сена надавай.
Кони сена не едят,
На Сереженьку глядят.
 

Почти с первого слова колыбельной Сережины глаза начали «хлопать»: то закроются, то откроются. Егорка обрадовался, но, чтобы понадежнее усыпить братишку, продолжал раскачивать зыбку и замирающим голосом пропел еще один куплет:

 
Наш Сережа будет спать,
А я его буду качать.
Он миленький мой,
Расхороший, дорогой.
 

Сережка уже не размыкал век. «Ну, теперь все», – обрадовался Егорка, осторожненько поднялся с табуретки и начал красться на цыпочках к двери. Но не успел он сделать и трех шагов, как его снова настиг братишкин голос. Верно, на этот раз Сережка не кричал, он ворковал, но все равно уходить из дому было нельзя.

Егорка подскочил к зыбке и заглянул в нее. Сережка улыбался и смотрел на Егорку такими глазами, в которых не было даже намека на сон.

– Почему не спишь? – сердито прошептал Егорка и снова взялся за зыбку.

На этот раз зыбка заходила не вверх-вниз, а из стороны в сторону, и колыбельная песня зазвучала громче.

Может быть, Егоркино старание и увенчалось бы успехом, если бы не Нюська. Когда Егорка дошел до слов «Коням сена надавай», Нюська просунула в окно вертлявую голову, оглядела комнату, тряхнула косичками и выпалила: – А ваш Петька на линию полез!

Егорка выскочил на крыльцо. На лужайке разгоралось сражение. Размахивая саблями, пиками и кинжалами, с криком «ура!» Гришкино войско яростно бросалось в атаку. «Разбойников» зажали в кольцо, но сдаваться они никак не хотели. «Эх, если бы не Сережка с Петькой!» – с горечью подумал Егорка и, отвернувшись от лужайки, стал искать глазами братишек. Ваньки нигде не было, а Петька карабкался на четвереньках по насыпи.

– Ванька! – закричал Егорка.

Ванька не отозвался, хотя и находился со своим дружком Спирькой совсем рядом, за стайками.

– Каняня! – заорал что есть мочи Егорка.

На этот раз Ванька высунулся из-за угла стайки, но так искусно, что заметить его было нельзя, взглянул на рассерженного брата, покосился на насыпь и снова скрылся.

– Ну, погоди!

Егорка погрозился кулаком и, крикнув Петьке: «Стой!», кинулся к насыпи.

Петька плюхнулся на живот и усиленно заработал руками и ногами, устремляясь к рельсам.

Егорка взбежал на насыпь, схватил братишку за рубашку и поволок его к оградке.

– Пусти, пусти! Я за камушками, – брыкался Петька. Дотащив Петьку до оградки, Егорка остановился и взглянул на лужайку.

Бой становился все жарче. Только теперь нападали не «сыщики», а «разбойники». Особенно туго доставалось Гришке. Атаман «разбойников», Володька Сопатый, наступил ногой на хвост Тришкиному коню, отчего Гришка не мог двинуться ни взад, ни вперед. Задерживать коня в бою не разрешалось.

– Не по правилу! – Егорка хотел хоть на секундочку ворваться в кучу сцепившихся ребят, но в этот момент до его слуха донесся из избы пронзительный Сережкин крик. «Из зыбки выпал», – пронеслось в Егоркиной голове. Выпустив из рук Петькину рубашку, он кинулся в избу.

Сережка лежал в зыбке – значит, причин орать так громко у него не было. Но он орал. Егорка разозлился:

– Да замолчи же ты!

Сережка умолк на мгновение – должно быть, испугался, – а затем заревел по-прежнему.

Егорка рванул зыбку и запел отрывисто и сердито:

 
Ай, баю, ай, баю!
Колотушек надаю.
Колотушек двадцать пять,
Будешь спать, спать, спать.
 

Сережка не затихал. Егорка еще и еще раз повторил песню про двадцать пять колотушек.

Но где там! О спанье даже речи не могло быть – рев продолжался, не утихая. Егорка задумался, стараясь припомнить что-нибудь такое, что успокоило бы братишку. Ничего хорошего в голову не приходило, и он, покорясь своей беспомощности, опустился на табуретку и уныло пропел:

 
Ай, ду-ду, ай, ду-ду,
Потерял мужик дугу.
Потерял мужик дугу
На зеленом на лугу.
Шарил-шарил, не нашел.
Сам заплакал и пошел.
 

Эта песня всегда рисовала в Егоркином воображении яркую картину. Вот и сейчас, несмотря на крик Сережки, он ясно представил себе то, что случилось на лугу. По дороге в телеге ехал мужик. На лошади была очень красивая зеленая, с белыми полосками, дуга. Мужик торопился, покрикивал: «нно! нно!», размахивал бичиком и дергал вожжами. А лошадь, как назло, упиралась, трясла головой и кидалась то в одну, то в другую сторону. Мужик замаялся и заснул, а лошадь забрела на зеленый луг, потому что очень хотела есть. Бродила она, бродила, нагибалась-нагибалась и в одном месте распряглась. Дуга упала в траву. Проснулся мужик и спохватился – где же красивая дуга? Слез с телеги, встал на четвереньки и давай ползать по траве. Шарился он долго. На его руках и коленях образовались ссадины и болячки, в длинную бороду вцепилось много всяких колючек и репьев. Ему было нестерпимо больно, он устал, а дуги все не было. Когда стемнело, мужик поднялся, горестно сказал: «Как же я теперь доберусь до дому?» – и заревел.

Плакал Сережка, плакал мужик бородатый, захотелось плакать и Егорке. Его глаза начали уже наполняться слезами и закрываться чаще обычного. Но тут из раскрытого окна опять донеслось:

– А ваш Петька на линию полез.

Егорка обернулся. В окне никого не было, только черная Нюськина косичка с вплетенной в нее белой тряпочкой, словно хвостик уползавшей в нору мышки, вильнула туда-сюда и скрылась.

История с Петькой повторилась, лишь конец ее несколько изменился – Петька был усажен не во дворе, а в избе на полу и не хныкал, как в первый раз, а ревел, стараясь перекричать младшего братишку, но это ему никак не удавалось: тот перешел на самую высокую ноту – визжал.

Сережкины истошные вопли поставили Егорку в тупик: он никак не мог понять, почему не помогают ни укачивания, ни песни.

Оставался еще один способ утихомирить Сережку – взять его на руки и походить по избе. И почему он не сделал этого раньше?

Егорка сунул руку под Сережкину спину и вот там-то, под спиной, вдруг обнаружилась причина неистового рева – бутылочка с молоком. Егорка убрал бутылочку и подстелил сухую тряпицу. Сережка перестал закатываться, но плакать продолжал.

Тут в окно опять заглянула Нюська.

– Ты позабавляй Сережку игрушкой, – посоветовала она. – Такие маленькие очень любят, когда гремит или звенит что-нибудь.

Ни одной гремучей игрушки в доме не было. Егорка внимательно осмотрелся вокруг и увидел под лавкой старый жестяной чайник без носка. Через минуту чайник висел над зыбкой и, под ударами Егоркиных пальцев, издавал дробные звуки.

Петьку заинтересовала жестяная трель, он встал, подошел к зыбке и начал смеяться, а Сережка никак не сдавался. «Да что же это такое, – досадовал Егорка. – Поел, тряпочка сухая, а плачет и плачет. Ну, постой!»

Егорка решил применить самый трудный и последний способ укачивания – «круговерть». Способ этот применялся только тогда, когда никого из взрослых не было дома. Зыбка вместе с пружиной и веревкой закручивалась натуго, до отказа, а потом отпускалась. Раскручивалась она так быстро, что укачиваемому было не до крика.

Кружение доконало Сережку: уставший и измученный, он, наконец, затих и сомкнул веки. Теперь-то уж определенно можно выскочить на улицу и поиграть, но тут вдруг опять объявилась беда: исчез Петька.

Придя на обед, мать всплеснула руками. Егорки не было: с час назад он на минуточку выбежал на улицу поиграть. Сережка лежал весь мокрый и уакал охрипшим голосом. На полу под зыбкой ревел Ванька: Егорка отколошматил его за самовольную отлучку и поручил нянчиться. Петька находился не у крыльца, а за оградой, но за его судьбу можно было не опасаться, потому что взобраться на линию, при всем его страстном желании, он не мог – сидел на приколе: один конец веревки был привязан к ноге, а второй к столбику оградки.

Когда Егорка заявился домой, ему основательно досталось от матери. Потирая обожженное ремнем место, он оправдывался:

– Я не виноват.

– А кто же? – спросила мать.

– Ты. Можно было сделать так же, как делала та баба.

– Какая баба?

– Ну, та, помнишь, которая работала с ребеночком на линии. Я же тебе рассказывал тогда про нее.

Летом, в момент горячих ремонтных работ, в путевой артели на подбивке балласта под рельсы и шпалы несколько дней трудилась пришлая баба с маленьким ребеночком. Работы шли недалеко от разъезда, и Егорка с Гришкой не раз бегали туда. На спине у бабы была прикреплена широкая холщовая сумка, а в ней сидел ребеночек.

Из сумки торчала только его голова. Эту бабу и припомнил Егорка, когда ему влетело за Сережку.

ПОПЫТКА ИЗМЕНИТЬ ПРОЗВИЩЕ

Прозвище свое Егорка ненавидел; когда кто-нибудь произносил его, он лез на того с кулаками. После каждой такой стычки – побеждал ли он, или доставалось ему – он горестно задумывался и ругался: «Черти! Не могли дать другое прозвище. Названий всяких сколько угодно, а они…»

Разгуливая по лужайке, Егорка размышлял: «Разве плохое имя «Смелый»? или «Сильный»? Они в аккурат подошли бы ко мне.

А еще лучше, если бы иметь прозвище Кузьма Крючков». В нем все: и смелость, и сила, и ловкость. Но как сменить «Кулагу» на «Кузьму Крючкова»?

Выход был единственный – надо сначала заставить братишек, чтобы они называли его Крючковым, а уж потом, за ними, его и другие будут звать так. И сделать это нужно сейчас же.

Егорка открыл калитку и сказал братишкам:

– Пошли все домой!

Все вошли в избу.

– Становитесь посередине и слушайте! – распорядился Егорка.

Братишки встали. Егорка приблизился к ним вплотную.

– Запоминайте хорошенько. Кто будет называть меня Кулагой, того я побью.

– За что побьешь? – спросил Ванька.

– За Кулагу, потому что я теперь вам не Кулага.

– А кто? – поинтересовался Мишка.

– Кузьма Крючков. Сейчас вы должны побожиться, что не будете называть меня Кулагой, а будете называть Кузьмой Крючковым. Кулагу варят и едят, а меня никто не варит и не ест. Кулага размазывается, а я нет.

Егорка хотел растолковать еще кое-что и заставить братишек побожиться, но тут его перебил Петька. Ничего не поняв, он пролепетал:

– Ты, Егорка, Кулага, да?

Егорка наклонился к Петьке:

– Кто я? Говори!

Петька испугался, надул губы и готов был зареветь. За него вступился Ванька:

– Он сказал, что ты Кулага.

– А вот я покажу тебе, Каняня, как обзываться.

Егорка схватил Ваньку за грудки, намереваясь дать ему «леща», но в этот момент Мишка вцепился в Егорки ну руку:

– Не тронь, а то я маме скажу.

– А тебе какое дело, Мишабег, – Егорка толкнул его в грудь.

– Я не Мишабег, а вот ты Кулага! Кулага! – выпалил Мишка и стукнул Егорку по уху.

Началась потасовка…

После драки Егорка выбежал на улицу. Нижняя пуговица на его рубашке болталась на ниточке. Егорка оторвал ее совсем, чтобы мать не заметила, покрутился немного около крыльца, подошел к ограде и уселся на верхнюю перекладину.

Из квартиры доносились монотонные Ванькины завывания. Они напоминали о близкой расплате за учиненную драку. Чтобы не слышать их, Егорка перебрался в самый дальний угол двора и снова уселся на перекладину. Отсюда хорошо видно лужайку – постоянное место ребячьих сборищ. Обычно к вечеру на нее высыпала вся детвора разъезда. Сейчас же там находились Ванькины ровесники Федька и Андрюшка. Они сидели друг против друга, держали в руках спичечные коробки и что-то делали. «Чего это они мастерят?» – заинтересовался Егорка и хотел прыгнуть на землю и подойти к ним, но тут ему в голову пришла одна неплохая мысль, и он остался на месте. Мысль была о том, что хорошо бы подговорить Федьку с Андрюшкой, чтобы они помогли изменить прозвище: «Чужие всегда лучше помогают».

«Если бы все чужие стали называть меня Кузьмой Крючковым, то тогда и дома я бы не был Кулагой. Но как и с чего начать?»

Только что приобретенный опыт подсказывал, что делать это нужно не так, как он только что пытался. Но как? Надо что-нибудь подарить им, чтобы они обрадовались и слушались.

Егорка решил подарить Андрюшке с Федькой старый сигнальный рожок, который отдал ему отец. Верно, рожок был неисправный, но все-таки настоящий, железный, с гладеньким блестящим горлышком.

Егорка соскочил с перекладины, чтобы пойти за рожком, но прежде чем зашагать к крыльцу, взглянул еще раз на лужайку. Федька и Андрюшка шлепали ладонями по куче песка и весело смеялись. «И чего им, дуракам, весело?» – поморщился Егорка. Он представил, как Федька и Андрюшка будут бегать с его рожком, хвастаться и дудукать, а он будет стоять в сторонке и слушать.

Сжав кулаки, Егорка сказал вслух:

– Шиш вам, а не рожок!

Да, дарить такую дорогую вещь никак нельзя, никак! А что же можно?

Егорка стал перебирать в памяти свои игрушки и вспомнил о красном флажке – тоже отцовском подарке. Вот его, пожалуй, отдать можно, он старый, выцветший и грязный. Да, да, подарить его не только можно, но обязательно нужно, потому что Ванька с Мишкой любят играть в стрелочники. Получится здорово: хватятся, а флажка-то и нет. А когда увидят, что им размахивают Федька с Андрюшкой, поднимут вой. А Егорка им скажет: «Не хотели менять мое прозвище, вот и выкусите теперь».

Егорка сорвался с места и быстро взбежал на крыльцо. Ванька уже не канючил. «Ну, слава богу, – обрадовался Егорка, – Может, он забыл про обиду, и все обойдется хорошо». Радость оказалась кратковременной: достаточно было подняться на одну ступеньку, как раздался протяжный Ванькин вопль и писклявый Петин лепет: «Мама плисла». Егорка осторожненько прошмыгнул в кладовочку, где хранился ящичек с игрушками.

Флажок лежал на своем месте – рядом с рожком. Егорка взял его и на цыпочках вышел на крыльцо. Тут он развернул флажок, помахал им, чтобы стряхнуть пыль, и поднял над головой. И – удивительное дело – старый, потрепанный флажок вдруг сделался совсем-совсем иным. Пронизанный косыми солнечными лучами, он стал, как пламя: ярким, чистым, а его точеная черная ручка аж заблестела. Егорка поднес флажок к лицу и несколько раз шмыгнул носом. Чудеснейший запах исходил от флажка – запах стрелок, вагонов и рельсов. Нет! Расставаться с такой игрушкой было невозможно.

Егорка аккуратненько свернул флажок, погладил его рукой, нюхнул еще разок и снова прокрался в кладовочку, решив отыскать что-нибудь менее ценное.

На глаза сразу же попалась жестяная баночка из-под вазелина, найденная во дворе, где жило «начальство». В наборе игрушек она служила петардой. В другое время он ни за что не отдал бы ее, но теперь считаться не приходилось, тем более, что ее вполне можно было заменить небольшим деревянным колесиком, лежавшим на дне ящичка. Егорка сунул баночку в карман и побежал на лужайку.

Андрюшка с Федькой все еще сидели над кучкой песка. Около них рядком сохли сделанные при помощи спичечных коробков кирпичики.

Егорка обошел вокруг ребят, присел на корточки и сказал:

– А у меня что-то есть.

Андрюшка с Федькой перестали играть и недоверчиво уставились на Егорку.

– Чего ты? – насупился Андрюшка. – Мы с тобой не играем, уходи, Кулага.

Егорка сжал кулаки. Несколько минут назад за «Кулагу» немедленно последовала бы расправа – по шеям и только, – но сейчас нужно было терпеть.

Засунув руку в карман, Егорка улыбнулся:

– А у меня что-то есть. Отгадайте?

– Наверно, галька, – пробурчал Федька.

– Нет, не галька.

– Железка! – выпалил Андрюшка.

– И не железка, а вот…

Егорка вытащил из кармана сжатую в кулак руку и отогнул один палец. На ладони что-то блеснуло.

– Стеклышко! Осколочек! – крикнули враз малыши.

– Опять не угадали.

– А ты покажи?

Егорка оглянулся вокруг, наклонился и прошептал:

– Только, чур, никому не говорите, потому что это очень хорошая штука. Если узнают, то будут завидовать, и кто-нибудь может утащить ее у меня. Побожитесь, что не скажете.

Ребята побожились.

– Вот! – Егорка разжал кулак. На ладони лежала круглая светлая баночка.

– А можно взять ее в руки и подержать? – спросил Андрюшка.

– Берите, я не жадный, – разрешил Егорка.

Малыши начали рассматривать баночку, а Егорка сказал:

– Такой игрушки ни у кого нет. Она к любой игре подойдет.

– А кирпичики этой баночкой можно делать? – поинтересовался Андрюшка.

– Можно и кирпичики.

– Кирпичики – нельзя, – возразил Федька, – потому что кирпичики круглые не бывают.

Цена баночки оттого, что ею нельзя делать кирпичики, падала.

Егорка никогда не видел круглых кирпичиков, но спорить упорно продолжал, думая при этом, как бы доказать свою правоту. Когда спор вот-вот должен был перейти в ругань, Егорка вдруг нашел то, что искал.

– А ты в Протасовке был? – спросил он Федьку.

– Мы с тятей туда ездили, – ответил Федька, – А круглых кирпичиков все равно там нету.

– А высокую водокачку там видел?

– Видел.

– Какая она – круглая?

– Круглая…

– Из каких же кирпичиков она сложена, раз круглая, а?

Доказательство было столь веское, что Федька замолчал, а Егорка продолжал:

– Все водокачки делаются из круглых кирпичей, церкви тоже из круглых кирпичей. Вот из таких.

Он взял у Андрюшки баночку, наложил в нее глины, придавил ладонью, пригладил, а затем щелкнул пальцами по дну баночки. На землю вывалился круглый кирпичик.

– Дай ее нам поиграть? – попросил Андрюшка.

– А я и хотел отдать ее вам, – миролюбиво сказал Егорка, не выпуская из рук баночки. – Мне она ни к чему, я уже большой. Насовсем отдам, если вы будете говорить всем ребятам: «Егорка не Кулага, а Кузьма Крючков».

– А кто такой Кузьма Крючков? – поинтересовался Андрюшка.

– Это такой герой, казак. Он на войне воюет и по десять немцев на пику сажает. Скажите?

– Я скажу, – согласился Андрюшка. – А ты, Федька?

Федька немножко подумал и тоже согласился.

– Молодцы! – похвалил Егорка. – Начинайте сейчас же, бегайте и кричите: «Егорка не Кулага, а Кузьма Крючков». И других ребятишек подговаривайте, чтобы тоже кричали эти слова.

– А баночка? – напомнил Федька.

– Баночка… Баночку потом, сразу же получите.

– Мы не будем кричать, потому что ты обманешь, – заявил Федька.

Баночку пришлось отдать. Малыши побежали к казармам.

Егорка пошел за ними.

Андрюшка с Федькой остановились перед оградой и, хотя за ней никого не было, запрыгали и закричали:

– Егорка не Кулага, а Кузьма Крючков, Егорка не Кулага, а Кузьма Крючков!

Неизвестно откуда появился Филька, а потом из-за крыльца вынырнула с мячиком в руке его сестра Нюська. Нюська подскочила к оградке, просунула голову в дыру:

– Вы почему кричите?

– Надо, вот и кричим. Ты тоже кричи, – ответил Федька.

– А зачем?

– Кулага дал нам красивую баночку, чтобы мы кричали.

– А ну, покажи!

Федька отступил: не отобрала бы!

Он вынул из кармана баночку и показал издали. Нюська стала уговаривать Федьку с Андрюшкой отдать ей баночку:

– На время, – говорила она. – А я вам за это дам поиграть мячик.

Разноцветный Нюськин мячик был предметом зависти всех ребятишек разъезда, далеко не каждому доводилось даже подержать его в руках. Федька с Андрюшкой не удержались от соблазна.

Нюська быстренько выбежала из-за оградки. Вслед за ней вышел и Филька. Нюська взяла у Федьки баночку и отдала ему мячик.

– А кто же теперь будет кричать? – вспомнил Андрюшка об Егоркином наказе.

– Давайте все кричать, – предложила Нюська.

– Давайте.

Они выбежали на лужайку и закричали: «Егорка не Кулага, а Кузьма Крючков».

Егорка спрятался за углом барака, наблюдал и радовался: «Не зря я отдал баночку: сейчас прибегут еще ребятишки, покричат немножко, и я стану называться Кузьмой Крючковым». Действительно, вскоре вокруг Нюськи толпилась и кричала целая орава. Но что такое? До Егоркиного слуха вдруг стали доноситься не все слова, а только три. «Егорка, Кулага, Крючков!»

Егорка выскочил из-за угла:

– Неправильно! Надо так: «Егорка не Кулага, а Кузьма Крючков!» Я все слышу. Будете врать, баночку отберу и наподдаю всем.

– Ладно, сделаем правильно, – пообещала Нюська.

Егорка снова скрылся за углом и навострил уши.

Ребятишки еще теснее сгрудились вокруг Нюськи и по ее команде принялись выкрикивать. Кричали громко, отчетливо и по порядку. Но в этот момент в толпу, как вихрь, ворвался Володька Сопатый. Растолкав ребятишек и узнав, в чем дело, он запрыгал на одной ноге и завопил:

– Кулага! Кулага!

Его примеру последовали и другие ребятишки.

– Неправильно! Неправильно! – надрывался рассерженный Егорка.

Но его никто не слушал, потому что прыгать на одной ноге и выкрикивать одно слово куда интереснее и легче, чем выговаривать длинную фразу. К тому же никто и не думал награждать Егорку геройским прозвищем. Особенно этого не хотел Володька. Увидев Егорку, он высунул язык и начал нараспев: «Кулага – размазня, Кулага – размазня!».

Добавление еще одного обидного слова к ненавистному прозвищу вконец разозлило Егорку. Он схватил с земли прут и понесся к обидчикам. Но они тоже не зевали и моментально разбежались в стороны.

Обида сдавила грудь, комком застряла в горле. Дойдя до своей оградки, Егорка сел прямо на землю и заплакал. Размазывая слезы грязным кулаком, он думал: «Почему меня все обижают, обманывают. Баночку выманили, а прозвище не сменили. За других хоть старшие братья заступаются. И почему у других они есть, а у меня нет, ну, почему?..»